мономиф

Но это именно ретроспективный взгляд на историю болезни. Рассматриваемый сам по себе, шизоидный характер не есть болезнь; и также он не обязан быть стадией в генезисе психоза. Многие люди всю жизнь живут с шизоидным характером, а некоторые писатели и художники подобного склада не только успешно реализуют себя, но и добиваются заслуженного социального признания. Восточные религии и философии часто рассматривают развоплощение, отделение разума от тела не как тревожный симптом, а как желанную цель. Очевидно, что социально успешные писатели-шизоиды и восточные гуру в какой-то степени застрахованы от шизофрении именно тем, что они реально воздействуют на реальных людей, имеют с ними реальную связь и чувствуют ее. Иными словами, гуру, собравший группу последователей, понижает вероятность развития своего психоза — за счет повышения вероятности развития психических расстройств у своих учеников. Но мы не будем рассматривать здесь способы шизоидных компенсаций; шизоидный характер будет интересовать нас именно как стадия в генезисе шизофрении.

Ребенок, не сумевший успешно пройти параноидно-шизоидную стадию, вступает в латентную фазу развития шизофрении. На этом этапе он не дает родителям поводов для волнений и выглядит как все нормальные дети, а часто даже кажется более нормальным, чем они (более удобный ребенок и кажется матери более нормальным — подобно тому, как умной мы называем послушную собаку, и наоборот). Такой ребенок быстро развивается, рано начинает говорить, легко отлучается от груди и привыкает к новой пище, быстро усваивает правила гигиены, редко плачет — одним словом, не доставляет матери беспокойства. Это может означать, что ребенок боится проявлять свои собственные желания и настаивать на их выполнении; он существует, чтобы выполнять желания матери. Ситуация действительно страшная; но шизофреногенная мать воспринимает ее как прекрасную, а своего запуганного ребенка, не смеющего быть самим собой — как идеального. Требования и ожидания шизофреногенной матери формируют у ребенка первоначальную систему «ложного я». Негативные ожидания сформируют, соответственно, «отвратительного ребенка»; но, как правило, шизоидные дети очень «правильные», послушные, честные — то есть очень удобные для родителей и воспитателей. Из них вырастают такие же удобные для всех взрослые — со сложной системой «ложного я», отвечающей ожиданиям многих людей, которых шизоид считает опасными для себя. Но в какой-то момент баланс между полномочиями «истинного» и «ложного» я нарушается — «ложное я» становится все более автономным и контролирующим все больше аспектов бытия шизоида. «Истинное я» катастрофически теряет ощущение как реальности мира, так и собственной реальности. Использование экстремальных методов для возобновления ощущения собственной реальности (эксцентричность) и характеризует фазу анормального поведения.

Как мы уже говорили, эта фаза часто проходит незамеченной. «У меня шизофрения развилась внезапно»¹⁹⁰ — написала Барбара О’Брайен в своей книге «Операторы и Вещи». Женщина, скрывающаяся под этим псевдонимом, прошла через параноидную шизофрению и спонтанную ремиссию, и не только написала поразительный отчет об этом необыкновенном путешествии в безумие, но и высказала ряд весьма интересных мыслей по поводу шизофрении — на основании глубокого изучения данной темы. И это еще более показательно — что женщина, так красочно описавшая свой период анормального поведения, уже после выздоровления и изучения соответствующей литературы продолжала считать его вполне нормальным, здоровым. Хотя даже неспециалисту понятно, что панический ужас, описанный О’Брайен, был абсолютно неадекватен ситуации — реальной угрозе, которой подверглась ее карьера в фирме.

Наиболее подробно этот период, в котором «можно усматривать, с одной стороны, еще характерные особенности образа жизни пациента, а с другой уже предвестники психоза»¹⁹¹, описал Людвиг Бинсвангер. Данная фаза, согласно Dasein-аналитике Бинсвангера, характеризуется критическим возрастанием напряжения между фантазийным всесилием внутреннего я и его реальным бессилием в реальном мире. Шизоид при этом возвращается к рассмотренной нами ранее младенческой защите — отрицанию. Он запрещает вещам мира быть такими, каковы они есть и, тем самым, разрушает непрерывность переживания мира. Здоровый человек принимает мир таким, каков он есть¹⁹²; он готов принять даже то, что ему совсем не нравится. Само желание переделать то, что не устраивает, предполагает знание того, как это сделать, то есть знание того, каковы на самом деле вещи мира, и, следовательно, принятие их таковыми. Но шизоид на этой стадии не может ничего изменить в мире; он может лишь отрицать существование того, что его страшит, то есть запрещать ему быть. Исключение из переживания каких-то аспектов мира разрывает его переживание. Бинсвангер писал:

Именно неспособность примириться с непоследовательностью и беспорядком своего переживания, а вследствие этого постоянный поиск выхода для восстановления этого порядка, превращает жизнь наших пациентов в такое мучение… Dasein [здесь-бытие] фактически изводит себя в поисках иных выходов… Последний выход из положения проявляется исключительно в формировании экстравагантных идеалов, выдаваемых за жизненную позицию, и в безнадежной борьбе за сохранение этих идеалов и следовании им¹⁹³.

Экстравагантность — это позиция совершенно особого рода. Это не просто постановка высоких задач, но, как пишет Бинсвангер, «подъем Dasein на высоту большую, чем та, что соответствует широте его эмпирического и интеллектуального горизонта»¹⁹⁴ — то есть постановка задач абсолютно нереальных. Другим свойством экстравагантности является ее экстремальность. Это значит, что горизонт экстравагантного поведения будет ограничен жесткой альтернативой «или—или» (третьего не дано). Если экстравагантный идеал заключается в обеспечении абсолютной безопасности, то его альтернативой будет смертельная опасность, панический ужас. Шизоид на этой стадии никак не может отказаться следовать своему идеалу; но и соответствовать ему он также не может. Невозможность соответствовать идеалу порождает сильнейшую тревогу; чтобы избавиться от нее, шизоид все усиливает свой идеал, делает его все возвышеннее, то есть все недоступнее, невозможнее. А это вновь усиливает тревогу по порочному кругу. Здесь мы опять видим систему с положительной обратной связью, но на этот раз не находится никакого природного ограничителя, и психика действительно идет «вразнос».

На стадии экстравагантности шизоид вновь возвращается к младенческому параноидно-шизоидному разделению мира на черное и белое, на плохое и хорошее (см. рис. 13). Но это как раз то, что характеризует миф — Герой всегда знает, кто друг и кто враг, и всегда знает, что врагу нет пощады. Миф, как мы говорили, отражает процессы трансформации психики в критические периоды переходов. Период анормального поведения — это и есть критический период ломки психики, когда шизоид уже не может удерживать психическое равновесие и неумолимо сползает в психоз. Формирование экстравагантных идеалов мы можем уподобить мифическому зову, который обращен к будущему Герою шизомифа. Вот как Лэнг описывает переживания пациента по имени Джеймс:

Он пытался утвердить свою индивидуальность эксцентричными идеями. Он был пацифистом, теософом, астрологом, спиритуалистом, оккультистом и вегетарианцем… Его «схема тела» простиралась за пределы рождения и смерти и размывала обычные ограничения времени и пространства. У него были всевозможные «мистические» переживания, при которых он чувствовал себя соединенным с Абсолютом, с Единой Реальностью. Законы, по которым, как он тайно «знал», управлялся этот мир, были всецело магическими. Хотя он и был по профессии химиком, «истинно» он верил не в законы химии и вообще науки, а в алхимию, черную и белую магию и астрологию… В воображении росло и набиралось фантастических сил (оккультных, магических и мистических) убеждение — характерно смутное и неопределенное… — что он не просто Джеймс из данного времени и пространства, сын таких-то родителей, но кто-то очень особый, имеющий чрезвычайную миссию, вероятно перевоплощение Будды или Христа¹⁹⁵.

Мистические идеалы и мистические переживания в период анормального поведения — не редкость. Ведь «истинное я» шизоида может действовать исключительно в фантазийном мире, а поскольку, пишет Лэнг, «объекты фантазии или воображения подчиняются магическим законам, они имеют магические, а не реальные взаимоотношения»¹⁹⁶.

Экстравагантный идеал призван выделить человека из массы по простейшей схеме Герой/обыватель. Но он совсем не обязательно ведет шизоида на баррикады или к иной дороге Героев. Часто подобные идеалы весьма обыденны. У пациентки Бинсвангера, которую он называет Эллен Вест, экстравагантный идеал заключался в похудании, приобретении стройности и изящности. Своему мощному телу, вместе с другими неудобными элементами мира, эта женщина просто «запретила быть». Она изнуряла себя постоянными диетами и слабительными в тщетной надежде разрешить конфликт толстая/худая и, таким образом, восстановить нарушенную последовательность переживания. Но конфликт был гораздо глубже — между реальностью мира, в который она заброшена, и ее фантазийным всемогуществом, ведущим к отказу принять мир таким, каков он есть. Эллен Вест, с детства мучимая проблемой смерти и небытия, в этой фазе перенесла свой экзистенциальный конфликт на тело. Называя вещи своими именами, мы можем сказать, что она пыталась решить проблему смерти с помощью слабительного. Барбара О’Брайен нашла свой экстравагантный идеал в деловой карьере. Только исходя из этого можно понять тот ужас, который она испытала, когда ее карьера оказалась под угрозой. Формирование экстравагантного идеала — это принижение глубокого бытийного конфликта, символическое перенесение экзистенциальных противоположностей в физиологическую или социальную сферу. Понятно, что конфликт в чуждой ему сфере решить нельзя — можно лишь усугубить его. Что, собственно, больные и делают.

Согласно схеме универсального мономифа, Герой, услышавший зов, должен перейти границу реального мира и войти зону иной реальности, в данном случае — в зону безумия, шизофренического бреда. Сравним эту схему с отчетом одного из пациентов Карла Ясперса:

Я считаю, что вызвал болезнь сам. При своих попытках проникнуть в иной мир я встретил его естественных стражей, воплощение собственной слабости и ошибок. Сначала я думал, что эти демоны — низшие обитатели иного мира, которые могут играть мной как мячом, потому что я вошел в эти края неподготовленным и заблудившимся. Позднее я подумал, что они — отколовшиеся части моего собственного разума (страсти), которые существуют близ меня в свободном пространстве и процветают на моих чувствах. Я считал, что они есть у всех, но люди не воспринимают их благодаря удачному защитному обману чувств личностного существования… Я хотел подвести себя ближе к высшим источникам жизни. Я должен был готовить себя к этому в течение длительного времени, вызывая в себе высшее безличное «я», так как «нектар» — не для уст смертного. Это воздействовало разрушительно на животно-человеческое «я», раскололо его на части… Я добился несвоевременного восхождения к «источнику жизни», и на меня обрушилось проклятие «богов». Я понял слишком поздно, какие темные стихии приложили здесь руку. Мне пришлось познать их после того, как у них оказалось уже слишком много сил. Пути назад не было. Теперь у меня был мир духов, который я хотел увидеть. Демоны выходили из пропасти, словно стражи Церберы, не допуская к неразрешенному. Я решил вступить в борьбу не на живот, а на смерть. Для меня в итоге это означало решение умереть, так как мне пришлось отстранить все, что поддерживало врага, но все это также поддерживало и жизнь. Я хотел войти в смерть, не сходя с ума, и встал перед Сфинксом: либо ты в бездне, либо я!

Затем пришло озарение. Я постился и этим путем проник в истинную природу своих соблазнителей. Они были сводниками и обманщиками моего дорогого личностного «я», которое оказалось настолько же ничтожной вещью, как и они. Появилось более крупное и понимающее «я», и мне удалось оставить старую личность со всей ее свитой. Я увидел, что эта прежняя личность никогда не смогла бы войти в трансцендентальные царства. Я ощущал в итоге ужасную боль, словно уничтожающий все взрыв, но я был спасен, демоны испарились, исчезли, умерли. Для меня началась новая жизнь, и с этого времени я чувствовал себя отличным от других людей. «Я», состоявшее из условной лжи, притворства, самообмана, образов воспоминаний, «я» такое же, как у всех других людей, опять росло во мне, но за и над ним стояло более значительное и понимающее «я», внушавшее мне нечто вечное, неизменное, бессмертное, нерушимое, которое с этого времени навсегда стало моим защитником и убежищем. Я считаю, что для многих было бы лучше, если бы они встретились с таким высшим «я», и что есть люди, на самом деле достигшие этой цели более легкими средствами¹⁹⁷.

Этот отчет, по сути, является еще одним описанием все той же схемы универсального мономифа; но он затемняет одно важное обстоятельство. А именно — что шизофрения есть полная и безоговорочная капитуляция «истинного я». Мы и раньше говорили, что нельзя перейти порог, нельзя войти на территорию бессознательного, не отключив или, по крайней мере, не ослабив тотальный контроль сознания. Но здесь это надо понимать совсем буквально. В какой-то момент, уже не справляясь со сверхзадачей — сохранением своей индивидуальности, «истинное я» формирует для этой цели экстравагантный идеал. Но и соответствовать этому идеалу оно тоже не может, а, следовательно, оно не может справиться и с лавинообразно нарастающим потоком тревоги. Выдержать это невозможно, и «истинное я» сдается, растворяется в «хаотическом небытии», прекращает существовать. При параноидной шизофрении я распадается на отдельные фрагменты, обладающие относительной автономией, а иногда и способностью вербально отражать свои комплексы. Именно эти отколовшиеся фрагменты я выздоровевший шизофреник и будет вспоминать как «образы» бреда, преследующие или помогающие. В данном случае под смертью я мы понимаем разрушение единства я, обусловленное не тотальным крушением, но разрушением лишь последних, «высших» его наработок, сложных механизмов рефлексии. Кроме того, при шизофрении теряется различение модальности переживаний, стирается грань между восприятием внешнего мира и фантазиями. Восприятия теряют здоровую монополию на чувство реальности; галлюцинаторные переживания, прекрасно структурированные и чрезвычайно значимые для шизофреника, становятся более реальными для него, чем все сигналы внешнего мира, в том числе и попытки врачей установить с ним контакт.

Таким образом, переход из фазы анормального поведения в психоз является полной капитуляцией я, отказом от попыток разрешения экзистенциального конфликта. Экстравагантный идеал изначально не выполнял возлагаемых на него функций, и его носитель неизбежно страдал от того, чего не мог и не хотел понять — от чего-то невыразимого и ужасного. Впадая в психоз, шизофреник, возможно, эмоционально даже получает некоторое облегчение, переходя от переживания непостижимого ужаса к злобным, но вполне конкретным преследователям — «плохим парням» или иным, порой самым невероятным «силам зла». Нетрудно заметить, что каждый исторический момент порождает свой бредовый «мейнстрим», свою «бредопопсу» — тот предпочитаемый «контент» бреда, который ищет и находит болезненная предрасположенность шизофреника. Можно сказать, что время диктует моду на определенные типы бредовых представлений.

По сообщению практикующего российского психиатра (речь идет только о тяжелых случаях, с госпитализацией), долгое время главным «преследователем» у нас был пресловутый КГБ — он следил, облучал, внушал мысли, замышлял козни. Затем эта «мода» резко пошла на спад, зато не менее стройными рядами в клиники хлынули «похищенные инопланетянами». Следующей волной пошли «зомбированные психологами» (время постоянных телешоу с Кашпировским, Чумаком и иже с ними). А когда прошла и эта «мода», в российской клинической статистике стал уверенно преобладать религиозный бред.

После всего сказанного о параноидной тревоге, обязательное наличие злобного и практически всемогущего преследователя не должно нас удивлять. Поразительно другое — то, что загнанный в угол шизофреник еще способен воспринимать это преследование как вызов себе, как зов на его личную борьбу со злом. А поскольку его образы экстремальны — это зов на борьбу с мировым злом в его наичистейшем виде. Иначе говоря, он может воспринимать ситуацию, используя героические паттерны универсального мономифа. Вот как описывает это О’Брайен: «пришельцу свойственны три основные характеристики: он имеет властные полномочия, обладает сверхчеловеческими способностями, и каким-то непонятным образом его сверхъестественность воспринимается вами как нечто вполне приемлемое и правдоподобное»¹⁹⁸. «Здесь всегда присутствует бросающий вызов противник… Как ни странно, хотя противник обладает безмерной властью и сверхчеловеческими возможностями, параноика это не так уж смущает или потрясает. Будь этот враг хоть семи пядей во лбу, параноик тут как тут, и рвется в бой»¹⁹⁹. Это, напомню, не отвлеченные теоретические рассуждения, но свидетельство бывшей больной.

С точки зрения шизомифа, возможность ремиссии определяется, в основном, двумя факторами — личным героизмом, то есть способностью воспринять преследование как вызов, а также соотношением преследующих и помогающих образов. Если в параноидно-шизоидной позиции «хорошее я» не было наполнено должным образом (см. рис. 13), то Герой шизомифа останется без волшебных помощников, один на один с преследователем-Антагонистом и, скорее всего, пополнит ряды безымянных павших Героев. То есть его капитуляция останется вечной, и он будет постоянно демонстрировать нам эту бросающуюся в глаза шизофреническую пассивность. Он будет избегать даже активных глаголов: «я вижу», «я делаю»; но будет говорить: «за мной подглядывают», «меня преследуют», «со мной хотят сделать плохое». Он уже ничего не сможет сделать самостоятельно. Если мы просыпаемся по утрам, то ему не дано даже этого — его будят. Все, что происходит с шизофреником, делают с ним Они — вездесущие и всемогущие силы зла.

Рональд Лэнг, о котором мы уже так много говорили, стоял у истоков антипсихиатрии — психотерапевтической практики, оценивающей шансы шизогероев на успех гораздо выше. Это связано с тем, что Лэнг считал генезис шизофрении обусловленным не физиологическими, но исключительно психологическими факторами²⁰⁰. Он придерживался сформулированной Грегори Бейтсоном теории «двойной связи», известной нам как «конфликт лояльности». Согласно этой теории, шизофреногенная семья характеризуется тем, что предъявляет ребенку принципиально невыполнимые, взаимоисключающие требования. Любое возможное действие ребенка, равно как и бездействие, неминуемо приведет его к конфликту с одним из родителей, ожидания которого относительно ребенка противоположны ожиданиям другого родителя. Бывает, что желания родителей совпадают, но при этом противоречат самой природе ребенка — например, когда родители страстно желают рождения мальчика, а рождается девочка (или наоборот). Несчастный ребенок при всем желании не способен соответствовать ожиданиям родителей. Выхода из этой ситуации нет; любое движение невозможно, как невозможно и само продолжение жизни. Шизофрения по Лэнгу как раз и представляет собой «особую стратегию, придуманную человеком для того, чтобы жить в непригодной для жизни ситуации»²⁰¹. Кроме того, Лэнг считал само современное общество шизофреногенным, непригодным для нормальной жизни, кастрирующим потенциальные возможности, заложенные в каждом ребенке. С его точки зрения ненормальна как раз беспроблемная адаптация к патологическому обществу, а шизофренический маневр вполне естественен.

Бейтсон, автор теории двойной связи, как профессиональный антрополог не мог не заметить мифологичности шизофренического переживания — в смысле выстраивания бреда по классическому сценарию инициации (то есть по схеме универсального мономифа). Поэтому неудивительно, что он начал рассмотрение шизофрении именно с того, к чему мы подошли только сейчас, после последовательного рассмотрения генезиса болезни. Но зато сейчас мы уже вполне можем понять бейтсоновское описание шизофрении, которое для него изначально лежало на поверхности.

По-видимому, будучи низвергнутым в состояние психоза, пациент должен проделать определенный путь. Он, так сказать, пускается в некое первооткрывательское путешествие, которое будет завершено лишь по его возвращении в нормальный мир, в который он вернется с прозрениями, весьма отличными от тех, которыми обладают живущие в этом мире, никогда не отправлявшиеся в подобное путешествие. Некогда начавшись, шизофренический эпизод, по-видимому, имеет такой же определенный ход, как и церемониал инициации — смерть и новое рождение… С точки зрения такой картины, спонтанная ремиссия не вызывает вопросов. Она является лишь конечным и естественным итогом общего процесса. Нужно же объяснять неудачу многих, предпринявших такое путешествие, при возвращении из него²⁰².

Поставив диагноз больному обществу, Лэнг приходит к тому, что шизофренический уход в себя объявляет естественным и даже желательным. Отсюда становятся понятными его радикальные суждения.

Возможно, наше общество само стало плохо функционировать, и некоторые формы шизофренического отчуждения от отчуждения общества могут обладать социобиологической функцией, которую мы еще не распознали²⁰³.

Расщепленный разум шизофреника может впустить свет, который не входит в неповрежденные, но закрытые умы многих здоровых людей²⁰⁴.

Сумасшествие — не обязательно разрыв. Оно может стать также и прорывом. Потенциально это освобождение и обновление²⁰⁵.

Это путешествие является не тем, от чего нам нужно излечиться, а естественным способом лечения нашего отвратительного состояния отчуждения, называемого нормальностью… В другие времена люди преднамеренно пускались в такое путешествие. А если они обнаруживали, что уже волей-неволей находятся в нем, то выражали благодарность как за особую милость²⁰⁶.

Нам трудно комментировать эти мысли об отношениях шизофреника с общественным строем; для нас это еще очень свежая рана. Советская психиатрия действовала так, будто приняла на вооружение положение Лэнга о том, что шизофрения — естественная реакция честного человека на лживое общество. Людям, несогласным с идеологией коммунизма и практикой КПСС, уже на основании одного этого могли поставить специальные диагнозы — «сутяжно-паранойяльное развитие личности»²⁰⁷ и «вялотекущая шизофрения». Протест против социальной несправедливости диагностировался как «бред сутяжничества», попытки жить не по лжи — как «бред реформаторства». Обостренное чувство собственного достоинства, желание справедливого жизнеустройства, уверенность в собственной правоте могли стать поводом для принудительного лечения. А несколько сеансов шоковой терапии могли надежно стереть грань между душевным здоровьем и безумием. В великолепной работе Владимира Альбрехта «Как быть свидетелем», ходившей в то время в Самиздате, разбирались типичные вопросы, задаваемые следователями. И одним из первых был такой: «Не замечали ли Вы в поведении обвиняемого К. каких-либо странностей?»²⁰⁸. Такие вопросы задавали и мне, хотя они, конечно, не имели никакого отношения к делу. Просто следователь мостил одновременно две дороги — одну в суд, другую — в психушку. Лэнг считал, что психиатр должен стать для больного сталкером, помощником и проводником в мире бессознательного. Но советские Хароны были скорее Сусаниными; они заводили беззащитных пациентов в непролазные дебри именно для того, чтобы оставить их там навсегда. «При современных достижениях науки уже через несколько дней ни один психиатр в мире не признает вас психически здоровым и не возьмется вылечить»²⁰⁹, — говорили следователи. Здесь стоит привести также слова Валерии Новодворской, прошедшей через жернова советской карательной психиатрии: «Пока я жива, я буду настаивать не только на том, чтобы упразднить КГБ, но и на закрытии Института судебной медицины им. Сербского, почитая второе заведение не менее вредным и исторически преступным, чем первое»²¹⁰.

Словосочетание «карательная психиатрия» прочно вошло в нашу речь. Свидетельства очевидцев ужасают; но настоящий шок испытываешь лишь осознав истинные размеры советского «психиатрического ГУЛАГа». К сожалению, сегодня эта тема старательно замалчивается. Обобщить разрозненные свидетельства в разное время пытались Александр Подрабинек («Карательная психиатрия»), Владимир Буковский («Московский процесс», глава «Психиатрический ГУЛАГ») и Анатолий Прокопенко («Безумная психиатрия»). Книга Прокопенко, основанная на архивных материалах (ЦА МВД РФ, ЦХСД, АП РФ, ГАРФ), совершенно уникальна — по объему представленных и документально подтвержденных фактов. Описание искалеченных судеб чередуется в ней с обезличенными цифрами, причем последние звучат особенно убийственно: «Если во время первого пика поступления на СПЭ "политических" в 1961 году число вменяемых, обвинявшихся по статье 70 УК незначительно, но все же превалировало над числом признанных невменяемыми (20 к 16), то к третьему пику, уже в 1972 году, из 24 лиц вменяемыми было признано только 4 (см.: Российская юстиция. 1994. № 1)»²¹¹. В каждой отдельной трагедии можно подозревать случайность, роковое недоразумение — и лишь безличная статистика обнажает обкатанный механизм карательной системы.

Справедливости ради следует отметить, что карательную психиатрию, по-видимому, практиковали исключительно в специализированных лечебных учреждениях; то есть большинство советских психиатров непричастны к этим преступлениям.

Вернемся к Лэнгу. Он сравнивал переживания шизомифа с мистическими переживаниями восточных религий — но мы знаем, что схема мономифа едина и не ограничена рамками традиций Востока или Запада. Она охватывает гораздо более широкий спектр человеческих переживаний. Поэтому не обязательно быть знакомым с восточными учениями, чтобы оценить составленную Лэнгом карту шизофренического путешествия.

Вместо церемонии деградации психиатрического обследования, диагностирования и прогнозирования нам нужно подготовить для тех, кто к этому готов (согласно психиатрической терминологии, для тех, у кого вот-вот будет шизофренический срыв), церемонию инициации, через которую личность пройдет при полном общественном одобрении, погрузится во внутреннее пространство и время и вернется назад с помощью тех, кто там уже был. Говоря с психиатрической точки зрения, это бы явилось помощью бывших пациентов пациентам будущим по схождению с ума.

Вот что тогда последует:

I) путешествие из внешнего во внутреннее,

II) от жизни к своего рода смерти,

III) от движения вперед к движению назад,

IV) от временного движения к временной остановке,

V) от земного времени к времени вечному,

VI) от эго к «я»,

VII) от бытия вовне (после-рождения) назад в лоно всего сущего (до-рождения),

А затем последовательно обратное путешествие

1) от внутреннего к внешнему,

2) от смерти к жизни,

3) от движения назад к движению опять-таки вперед,

4) от бессмертия к неизбежности смерти,

5) от вечного ко времени,

6) от «я» к эго,

7) от космического утробного состояния к экзистенциальному перерождению.

… Вероятно, именно таким путем следует нам всем пройти в той или иной форме. Этот процесс мог бы выполнить существенную функцию в подлинно душевно здоровом обществе²¹².

Все это чрезвычайно напоминает переживания участников Элевсинских мистерий — как они были описаны Карлом Кереньи в работах «Кора» и «Эпилегомены». Посвященные в эти таинства, как и пациенты Лэнга, обретали переживания «сверхиндивидуального», «они переживали судьбу органической жизни в целом как свою собственную»²¹³, обретали опыт «бытия в смерти»²¹⁴. Шизогерой, как и любой инициант, проходит через символическую смерть (как утрату прежнего самоосознания) — в иной мир, в зону внутреннего пространства и времени. Надир мифологемы, который Лэнг называл «космическим утробным состоянием», соответствует Кэмпбелловскому «воссоединению (вос-со-един-ению) с Отцом» и «обожествлению». Воссоединение с Отцом в надире характерно для «Героя со скрижалями», Героя-законодателя. В отличие от Героя-воителя, который возвращается в свой мир с отнятой у Дракона Волшебной Невестой, Герой-законодатель приносит своему народу новые законы, откровения новых религий. В этом отношении мы можем рассматривать шизомиф Лэнга как мистерию индивидуальной религии.

Таким образом, схема Лэнга в общих чертах совпадает с рассмотренными нами схемами Кэмпбелла (рис. 3) и Проппа (рис. 7). А психотический характер переживаний шизогероев позволяет по-новому осмыслить утверждение Леви-Строса, что «миф есть медиативный процесс, направленный на устранения угрожающего раскола». Шизомиф, несомненно, есть психотический вариант универсального мономифа, хотя имеются и существенные отличия. Мономиф, как мы знаем, отражает бессознательные процессы трансформации психики, происходящие в периоды социально обусловленных переходов, в периоды возрастных кризисов человека. Во всех предыдущих блоках мы говорили именно об этом²¹⁵. Психотический кризис может быть никак не связан с возрастными переходами — но это такой же кризис исчерпавшего себя способа бытия. Шизофреник должен радикально изменить себя, умереть и восстать полностью обновленным. Он переходит порог и оказывается в зоне иной реальности. В большинстве случаев он теряет при этом все ориентиры и навсегда остается в этом темном мире. Но если он все-таки выкарабкивается, он выходит из этого испытания совсем иным. Вот как это описано в отчете Джесси Уоткинса, пациента, пережившего шизофрению и спонтанную ремиссию.

Когда я вышел из больницы… я внезапно почувствовал, что все гораздо реальнее, чем было прежде. Трава зеленее, солнце светит ярче, а люди более живые, и я мог видеть их более отчетливо. Я мог видеть плохое и хорошее и все остальное. Я стал больше осознавать²¹⁶.

Мир становится более реальным, чем был до болезни. Все переживания поразительно обновляются; человек по существу узнает мир заново, восхищаясь им и изумляясь ему. Из-ум-ление по-старославянски и означало выход из ума, сума-с-шествие.

Мой друг прошел через психоз и ремиссию в те годы, когда о психоанализе в нашей стране никто и представления не имел. Сейчас трудно сказать, в какой степени эта ремиссия была спонтанной. Может быть, она была достигнута благодаря лечению, а может и вопреки ему. Я хотел бы процитировать его письмо ко мне, написанное после выхода из кризиса, в 1983 году. Стоит подчеркнуть это, так как аналитиков часто обвиняют в тенденциозном подборе материала, в навязывании пациентам своих теорий. Но в 1983 у нас была девственно стерильная почва, безусловно свободная от идей Лэнга и Кэмпбелла. И тем не менее письмо повторяет все ту же идею внутреннего путешествия:

В … со мной приключилось нечто этакое, необъяснимое, а значит, привлекательное. Вот этим таинственным «нечто» я и был поглощен настолько, что забыл обо всем. Короче — собой… В человеке, наверное, столько поназаложено способностей, что за одну грешную жизнь ему себя до конца не раскрыть. Всегда остаются тайны. Смириться? Я так и сделал. Но как быть, когда эта «тайна» вдруг начинает в тебе проявляться? Вот я и занялся ее разгадкой. Прости, если слишком «туманно».

Действительно, слишком туманно для нас; более того, три слова в этом коротеньком отрывке взяты в кавычки — а это означает, что под словом понимается не его буквальный смысл, а нечто иное. Слов русского языка просто не хватает для разговора об ином мире.

Наш разговор об Антагонисте проходил под знаком Сета. Два варианта женского выбора мы рассматривали как судьбы Афродиты и Мегары. Участь проигравшего Героя, заблудившегося в дебрях иных миров, можно связать с мифом о Беллерофонте²¹⁷, внуке Сизифа и правнуке Эола. Беллерофонт, как и положено Герою, прошел полный цикл мономифа. Он имел две семьи, его хотел убить царь-Антагонист, волшебная помощница — Афина помогла ему обрести волшебного коня — Пегаса. Он победил Дракона — Химеру и завершил цикл свадьбой и воцарением. Судьба Героя неразрывно связана с его конем, необычным даже по мифическим меркам. Пегас — дитя Посейдона и Медузы — родился из обезглавленного тела Горгоны в миг ее смерти. Он — конь поэтов, так как его копыта выбивали из скал источники, дарующие людям вдохновение (то есть измененное состояние сознания). Но когда гора Геликон, околдованная пением муз, стала подниматься в небо, именно Пегас остановил ее подъем — ударом все того же копыта. Иными словами, это сила, которая и сдвигает сознание, и останавливает это скольжение на грани потери чувства реальности. Беллерофонт и Пегас прекрасно иллюстрируют знаменитую аллегорию Фрейда — об отношениях сознания и бессознательного как отношениях всадника и коня.

Все было прекрасно; Герой достойно прошел предназначенные ему испытания и справедливо правил своим народом. Но дойдя до кризиса середины жизни, потеряв свою магическую ману, Беллерофонт не захотел стать очередным хранителем-Антагонистом — он решил вновь вступить на дорогу Героев. Клаудио Наранхо в своей работе «Песни просвещения» показал, что иногда это удается — но только самым величайшим из Героев. По-видимому, Беллерофонт был не из их числа. Он пожелал взлететь на Олимп на своем крылатом коне. Наглость, конечно, совершенно безумная. Дело Героев — бороться с чудовищами, то есть изменять то, что можно изменить. А боги были неизменными качествами древнего мира, характеристиками заброшенности в данное пространство и время. Мечта о прорыве на Олимп и вторжении в дела богов была типичным формированием экстравагантного идеала, постановкой заведомо неосуществимой цели. А постановка экстравагантной цели есть следствие отказа от осуществления обычных жизненных планов реального мира, следствие запрета аспектам мира быть такими, как они есть, и утраты непрерывности переживания. Приняв решение о полете на Олимп, Беллерофонт вошел в фазу анормального поведения, в предпсихотическое состояние. Греки прекрасно представляли, чем может закончиться пересечение запретного рубежа. Но Герой, принявший решение, уже не может остановиться — ведь он знает, что тормоза придумали трусы. Его могут остановить только боги. Зевсу ничего не стоило поразить Беллерофонта молнией — но он, похоже, тоже что-то знал про аллегорию отношений сознания и бессознательного. Зевс наслал на Пегаса неслыханную ярость, и конь скинул своего седока. Тревога и агрессия замкнули порочный круг положительной обратной связи. От удара о землю Беллерофонт потерял рассудок и до самой смерти блуждал в темных лабиринтах бессознательного — что в данный момент и делает большинство шизофреников. И даже ребенку ясно, что отчаянная попытка бывшего Героя была заведомо обреченной. Но Герой не знает слова «нет»; он не может отказаться от своего замысла, от своей судьбы.

И, наконец, я хотел бы завершить цикл об индивидуальных жизненных кризисах древним индейским мифом — о столкновении охотничьих племен с традициями индивидуального шаманства и племен земледельческих, в которых уже сформировался институт жречества. Судьба свела эти племена на одной земле, и между жрецами и шаманами тут же начались конфликты. Предмет спора всегда был один — чья магия сильнее? Шаманы стали хвастаться, что их сила способна заставить Солнце и Луну покинуть небо. Жрецы не оспаривали этого, но просили шаманов воздержаться от своей похвальбы — ведь вернуть светила на небо будет гораздо труднее, чем погасить их. Однако шаманы продолжали хвалиться, и не успокоились, пока на небе не осталось ни Луны, ни Солнца. После этого они совершили свои ритуалы, но (как и предполагали жрецы) не смогли вернуть утраченные светила. Землю покрыла беспробудная ночь. Затем жрецы принесли жертвы и пропели молитвы — с тем же результатом. Позвали животных — и животные принесли дары и совершили свои обряды. Но все было тщетно. Земля умирала.

Тогда верховный жрец стал петь ритуальную песню, и из земли появились четыре холма. Люди и животные стали танцевать вокруг них, и холмы стали расти, пока не доросли до неба. По ним люди и животные поднялись на небо — и нашли там новую Землю — с новой Луной и новым Солнцем. На этой новой Земле мы и живем сегодня.

А прежний (родной) мир утерян нами безвозвратно. Мы можем сколько угодно мечтать вернуть юность или детство (или даже бессознательно желать вернуться в утробу матери), но нам не дано возвратиться на свою Родину; мы — вечные изгнанники. Мы привыкаем к новому миру, чтобы тут же его потерять. Потому что мир (как учит Хайдеггер) — не совокупность наличных вещей, независимых от человека. Мир есть условие допущения сущему встретиться бытийным способом имения-дела. Именно понимание взаимосвязей всей целостности бытийных отношений и делает возможным такую встречность внутримирового сущего. Можно сказать, что мир обусловлен нашим пониманием отношений между переживаемыми феноменами. И этот мир рушится с каждым возрастным кризисом. Мы покидаем гибнущие миры ради новых, а мифология и психоанализ учат нас — смотреть вперед и не жалеть о былом.

МАРКСИЗМ: ВРЕМЯ СНОВИДЕНИЙ

Внутренние противоречия марксистского восприятия времени и их отражение в текстах Андрея Платонова. Мифы сотворения и конца света. Современная эсхатология

Прочитано 17 и 24 мая 2004 года в Санкт-Петербургском гуманитарном институте (Институте психологии и сексологии)

Вечный Жид

С распадом идеологической машины КПСС неминуемо должны были выплеснуться все зажатые аффекты, должны были высказаться все мысли о злобных коммунистах и обманутых массах, о демонических вождях и одурманенном народе. Но сегодня, наконец, можно попытаться вновь воссоздать картину смутного времени первых лет советской власти — уже не как обвинительное заключение, но как относительно беспристрастный исторический обзор²¹⁸. Памятником, запечатлевшим «настроение эпохи», я выбрал прозу Андрея Платонова. Многие художественные произведения тех лет отразили это неприкаянное время в своих смысловых сюжетах. Но практически все новые сюжеты описывались старыми средствами, обычным языком (то есть дореволюционным; но одновременно — и привычным нам). А у Платонова «свидетельствует» не только общий смысл текстов, но и их составные единицы; сам язык его произведений является «говорящим». Путеводной нитью нашего исследования будут «Котлован» и «Чевенгур» — самые пронзительные и трагические произведения, описывающее Россию эпохи великих социальных потрясений.

В этих текстах мы видим поразительный, поистине устрашающий энтузиазм пролетариата, готовность во имя общего дела отвергнуть все житейские блага и пожертвовать жизнью — и своей, и чужой. И это — на фоне безысходного смирения крестьян перед неизбежной судьбой, по сути — перед самой смертью. Таким образом, мы не можем говорить о «героическом времени» России, о пассионарном толчке, разбудившем россиян. Одержимость пролетариата была обусловлена именно идеей, овладевшей массами — то есть марксизмом²¹⁹. Разумеется, воодушевление идеей требует определенного уровня пассионарности. Но если в фазе подъема идея объединяет этнос, то в фазе надлома она разделяет народ, делая носителей противостоящих идеологий непримиримыми врагами. Обычно объединяющая идея осуществляется в войне-экспансии, а разделяющая — в гражданской войне. Марксизм расколол Россию, и страшная братоубийственная война стала прямым следствием этого раскола. И если бы войной (или даже красным террором) все закончилось! Репрессии и поиски «врагов» продолжались все семьдесят лет коммунистического беспредела. Коллективизация (истребление крестьянства) кажется прямым ответом на вопрос Фрейда из работы «Недовольство культурой»: «что предпримут Советы, когда истребят всех буржуев?» Причем коммунисты дали ответ на год раньше (1929), чем Фрейд задал свой вопрос (1930).

Маркс, несомненно, создал великолепную экономическую концепцию. Но сложная научная идея в принципе не способна овладеть массами. Для этого нужна идеологическая форма, построенная на основе исходной научной теории путем ее упрощения и вульгаризации. Упрощение (популяризация) теории порождает иллюзию ее понимания. Кроме того, упрощение выполняет и еще одну, не менее важную задачу — идея, первоначально изложенная как гипотеза, достигнув массы, превращается в единственно верную, все объясняющую истину. И горе всему тому, что не согласуется с ней.

Но для овладения массами (достижения одержимости) этого еще недостаточно. Необходимо изложить теорию в форме программы, плана конкретных действий, направленных на осуществление глубочайших человеческих желаний. Мы знаем, что «глубочайшие» желания психоанализ традиционно считает асоциальными. Это как будто не согласуется с планом построения общества братства и справедливости (то есть общества высокой сознательности, высокой социальности). Но идея создания совершенного общества автоматически возрождает архетипическую идею возврата к истокам, к утраченному раю, к золотому веку. А золотой век, как мы скоро увидим, отличает не только свобода от нужды²²⁰, но и свобода от социальных запретов.

Здесь мы впервые столкнулись с тем, о чем всегда смутно догадывались — марксизм в России был не экономическим учением, но скорее религиозным культом. Он имел такое же отношение к экономическим наукам, как немецкий национал-социализм к антропологии. Именно примитивная (архаическая) идеология и порождает фанатиков массовыми тиражами, а научная (или псевдонаучная) теория является в данном случае лишь весьма сомнительным прикрытием.

То, что на самом деле завладело в начале века душами масс, по сути было возрождением архетипического мифа о конце света и обновлении мира. «Маркс воспользовался одним из самых известных эсхатологических мифов средиземноморско-азиатского мира — мифом о справедливом герое-искупителе (в наше время это пролетариат), страдания которого призваны изменить онтологический статус мира»²²¹. Героическая миссия пролетариата заключалась в том, чтобы положить конец существующему времени, завершить историю, разрушить неправедный мир — и начать новую (неисторическую, вневременную) жизнь, то есть вернуть на грешную землю золотой век (рай, время оно, первовремя, правремя)²²². Время, когда деревья были большими, природа — дружественной, а люди — бессмертными.

В этнологии подобные движения называются милленаризмом²²³. В узком смысле милленаризм — это учение о будущем тысячелетнем царстве Христа; более широко — совокупность идей о грядущем золотом веке. Строго говоря, практически любая система социальных идей обещает где-то в далеком будущем освобождение и благоденствие²²⁴. Но нас сейчас интересуют религиозные движения, заявляющие о близком конце света и последующем рае (непосредственно в этой жизни). Таковым было и раннее христианство. А как еще современники Иисуса могли понять слова своего учителя: «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем»²²⁵. И почти те же слова повторил через два тысячелетия герой платоновской хроники «Впрок»: «я надеюсь, что коммунизм наступит скорее, чем пройдет наша жизнь»²²⁶.

Марксистский культ стал правопреемником христианского не только в том смысле, что его движущей силой стали отведенные от религии целепрегражденные сексуальные влечения. Важнейшую роль сыграла здесь и преемственность архетипической идеологии; но об этом мы еще будем говорить. Здесь хотелось бы лишь обратить внимание, что российский марксизм первых лет советской власти обращается непосредственно к архаической вере в скорый возврат золотого века — и это типично для него. Христос (в приведенной выше евангельской цитате) делает то же самое — но позднему христианству это уже чуждо.

Свидетельство Матфея о том, что кто-то из очевидцев казни Христа доживет до конца света, породило легенду о Вечном Жиде — чрезвычайно популярную, но, естественно, так и не ставшую канонической. Ожидаемое учениками Христа светопреставление не наступило; и если Жид действительно Вечный — то никогда и не наступит. Если, конечно, не разобраться с вечностью.

Легенда о Вечном Жиде стоит того, чтобы рассмотреть ее подробнее. Эту историю пересказывают уже не менее полутора тысячелетий. «Пожалуй, первое свидетельство о нем можно прочитать в "Леймонарьоне", сборнике историй, написанном в VI веке Иоанном Мошасом из Дамаска. Мошас рассказывает о встрече одного монаха с оборванным эфиопом, который сказал ему: "Я тот, кто Творца мира, Господа нашего Иисуса Христа, идущего на казнь, ударил по лицу"»²²⁷. Начиная с XIII века, легенда распространяется по всей Европе и становится популярнейшим литературным сюжетом. В разных странах Вечный Жид появляется под разными именами; его называют «в Англии Картафилусом, в Италии — Боттадио (или Бутадеус, то есть ударивший Бога; говорили, что он ударил влекомого на казнь Христа сапожной колодкой), во Франции и Бельгии — Исааком Лакедемом, а в бретонских легендах — Будедео (толкнувший Бога)»²²⁸. На закате средневековья общеупотребительным становится немецкое Агасфер. Сергей Аверинцев считал, что «Агасфер» является латинской калькой (Ahasuerus) с еврейской транскрипции имени персидского царя Ксеркса, взятого из библейской истории об Эсфири²²⁹.

Несмотря на все национальные различия, суть легенды везде одна и та же: оскорбивший бога «обречен из века в век безостановочно скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа»²³⁰. Можно сказать, что легенда назначила Агасфера стражем истории, стражем сего мира. В новую жизнь, в светлое будущее можно было попасть лишь перешагнув через его труп. Вернее, естественный ход истории должен был когда-нибудь в отдаленном будущем привести Агасфера на Страшный Суд живым — чтобы там он, наконец, вновь встретил Христа и был прощен. Но ведь любой процесс можно форсировать… В своем исследовании Виталий Скуратовский пишет, что в средние века «в Германии народ несколько раз громил еврейские кварталы, отыскивая будто бы прятавшегося там Агасфера»²³¹.

На первый взгляд это звучит несколько странно — разве можно убить Вечного? Но возможно, в народном предании «вечный» значило лишь «не умирающий естественной смертью». То есть Агасфера при желании можно было убить. Только зачем? Чтобы отомстить за Христа? Но сама жизнь Вечного Жида была страданием и вечным отмщением. Агасфер должен был умереть совсем по другой причине — чтобы очистить путь Христу; ибо именно он вечной помехой стоял на пути второго пришествия. И каждый раз, когда жизнь народа становилась совсем уж невыносимой²³², вновь пробуждалась и набирала силу мечта о конце света и обновленном мире. Задолго до христианства конец света представлялся универсальным решением всех актуальных проблем, кажущихся неразрешимыми.

Каждый раз, когда исторические события приобретали масштаб катастрофы, римляне приходили к убеждению, что Великая Година близится к завершению и Рим находится накануне гибели²³³.

Это вполне естественно; как справедливо заметил Тэрнер, «часто в истории понятия катастрофы и кризиса связываются с тем, что можно назвать "немедленной коммунитас"»²³⁴.

Но в средние века немцам так и не удалось отыскать Агасфера. Судя по газетным сообщениям, последний раз его видели в США в 1868 году. В Европе легенду о Вечном Жиде перестали серьезно воспринимать гораздо раньше. Кто бы мог предположить, что в XX веке он объявится вновь? Но он объявился, и вы, конечно, вспомнили где — а если и не вспомнили, то наверняка догадались (и не ошиблись). Агасфер был зарублен петлюровцами на берегу Днепра в 1919 году. Конец света, о котором так долго говорили христиане, совершился.

— Жид? — спросил атаман с веселым удивлением.

— Жид, — ответил скиталец.

— А вот поставьте его к стенке, — ласково сказал куренной.

— Но ведь я же Вечный! — закричал старик.

Две тысячи лет он нетерпеливо ждал смерти, а сейчас вдруг ему очень захотелось жить.

— Молчи, жидовская морда! — радостно закричал чубатый атаман. — Рубай его, хлопцы-молодцы!

И Вечного странника не стало²³⁵.

Стоит вспомнить и контекст этой новой легенды. Остап Бендер рассказал ее в купе литерного поезда в ответ на другую историю. Журналист Гейнрих, «наемник капитала», утверждал, что революция ничего по сути не изменила, что надежды на обновление мира тщетны, что, всколыхнувшись, страна вскоре вновь вернется к своему привычному равновесию. История человечества отнюдь не закончилась, напротив,

история начнется сначала, и никакой марксизм этому помешать не может. Все повторяется. Будет и потоп, будет и Ной с тремя сыновьями, и Хам обидит Ноя, будет и Вавилонская башня, которая никогда не достроится, господа. И так далее. Ничего нового на свете не произойдет. Так что вы напрасно кипятились насчет новой жизни… Все, все повторится! И Вечный Жид по-прежнему будет скитаться по земле…

— Вечный Жид никогда больше не будет скитаться! — сказал вдруг великий комбинатор, обводя собравшихся веселым взором²³⁶.

И это совсем не кажется совпадением. Наоборот, было бы странно, если бы в литературе революционной эпохи не появилась бы легенда о смерти Вечного Жида. Ведь были же в советской России воздвигнуты пять (!) памятников Иуде Искариоту, как выдающемуся богоборцу и революционеру, несправедливо шельмуемому буржуазной культурой. Но Иуда для коммунистов — лишь история, дней минувших анекдоты. Иное дело Агасфер — замок на дверях рая, не дающий открыть заветную дверь. Вечный Жид должен был умереть — но так, чтобы никто не смог найти его могилы. Так и случилось — редкая птица долетит до середины Днепра…

И вряд ли можно считать случайностью, что в платоновском «Чевенгуре» также упоминается Вечный Жид — в начале романа Дванов попадает в плен к анархисту Мрачинскому, автору книги «Приключения современного Агасфера». Герой этой книги живет «один на самой черте горизонта»²³⁷. Он уже не ходит меж людей, но стремится скрыться подальше от них — видимо, предчувствуя неотвратимое приближение конца света и собственной смерти. Смерти лютой, насильственной — ведь наказание Агасфера в том и заключалось, что он не мог умереть своей (естественной) смертью.

Карго-культы

Но вернемся к архаическому милленаризму. Наиболее яркими его представителями стали карго-культы²³⁸ Новой Гвинеи и Меланезии. Эти учения предсказывают

неизбежное пришествие сказочной эры изобилия и блаженства. Местные племена станут вновь хозяевами своих островов и не будут вынуждены работать, ибо их умершие предки вернутся на великолепных кораблях, переполненных товарами, наподобие тех гигантских грузовых судов, которые белые встречают в своих портах. Поэтому большинство этих культов, связанных с кораблями, требуют, с одной стороны, уничтожения домашних животных и инвентаря, с другой — сооружения обширных складов, где будут размещены привезенные умершими товары… Начнется новая эра земного рая, и все приверженцы этого культа станут бессмертными. Некоторые культы предполагают также оргиастические действия, так как запреты и санкционированные традицией обычаи теряют силу и уступают место абсолютной свободе. Таким образом, все эти действия и верования объясняются мифом о светопреставлении, за которым последует новое сотворение мира и наступит золотой век²³⁹.

В большинстве случаев такие движения возникают в те исторические периоды, которые во многих отношениях «гомологичны» лиминальным фазам важных ритуалов в стабильных и воспроизводящихся обществах, когда основные группы или социальные категории в этих обществах переходят из одного культурного состояния в другое. И эти движения, несомненно, суть явления перехода. Вероятно, по этой причине во многих из них столько элементов мифологии и символики заимствовано из традиционных rites de passage [обрядов перехода] тех культур, в которых они возникли, или же тех культур, с которыми они находятся в непосредственном контакте…

многие движения фактически обязывают своих членов уничтожать их имущество, чтобы приблизить наступление того совершенного состояния единения и общности, к которому они стремятся²⁴⁰.

Собственно, именно это мы и видим в Платоновском «Котловане» — крестьяне в состоянии какого-то жутковатого транса режут и буквально пожирают родную скотину. В этой ужасающей трапезе явственно проступают черты тотемического ритуала (не случайно Платонов сравнивает ее с причастием). Причастие (причащение, евхаристия) есть таинство²⁴¹ вкушения вина и хлеба, которые суть кровь и тело Христа. В результате этого обряда причащенные становятся стелесниками Иисуса. В межлитургические периоды душа отягощается мелкими повседневными грехами, и ей необходимо причащение — как периодическое очищение (обновление). А после очищения можно вновь продолжать греховные утехи.

Но у Платонова все гораздо трагичнее. Вкушается не просто «избыточный» продукт — уничтожается под корень весь экономический базис крестьянского существования. После такого ритуала можно сразу ложиться в гроб (что крестьяне и делают) и помирать — потому что надеяться больше не на что. Рационального выхода из этой ситуации нет. Лежа в гробу, можно уповать лишь на чудо.

Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним так же наказывали ее кушать; говядину в то краткое время ели, как причастие, — есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в свое тело… Они не могли расстаться со скотиной и уничтожали ее до костей, не ожидая пользы желудка. Кто вперед успел поесть свою живность или кто отпустил ее в колхозное заключение, тот лежал в пустом гробу и жил в нем, как на тесном дворе, чувствуя огороженный покой²⁴².

Понятно, что крестьяне колхоза имени Генеральной Линии (в отличие от меланезийцев) уничтожают скот вовсе не от радужных чаяний. Но смысл здесь тот же — скот режут потому, что в будущем он не будет нужен. Будущего просто не будет. Конец света предполагает и конец исторического времени.

Иосиф Бродский в своем послесловии к «Котловану» писал о «фиктивном мире», «сюрреализме», «философии абсурда». Но это другая сторона проблемы. Мифическое восприятие действительности вело к конкретным действиям в реальном мире. Массовая резня скота в «Котловане» — не только символическое действо; это еще и правдивое отражение реального положения дел в советской России. В период с 1928 по 1933 год поголовье лошадей в стране уменьшилось в 2,2 раза; крупного рогатого скота — в 1,8; свиней — в 2,2; овец — в 3 раза. Восстановить уровень животноводства 1928 года удалось лишь в пятидесятых. Следствием аграрной политики ВКП(б) стал страшный голод 1932—1933 годов. Не случайно аббревиатура ВКП(б) в те годы расшифровывалась крестьянами как Второе Крепостное Право (большевиков).

Здесь необходима хронологическая привязка. В «Котловане» (1929-1930) описаны события конца 1929 года, когда начался второй, самый жестокий этап коллективизации — «сплошная» коллективизация. Последствия ее общеизвестны. В первые два месяца 1930 года вспыхнули 1082 крестьянских мятежа (350000 участников), в марте — еще 1650 (500000 участников). Только страх, что части рабоче-крестьянской красной армии, участвующие в подавлении крестьянских волнений, перейдут на сторону восставших, вынудил коммунистов снизить темпы коллективизации.

Массовый убой скота описан и в «Поднятой целине» Шолохова — камертоне коммунистической идеологии, по которому советские люди должны были сверять свое отношение к методам и результатам «Великого перелома».

С легкой руки Якова Лукича каждую ночь стали резать в Гремячем скот… Резали быков, овец, свиней, даже коров; резали то, что оставлялось на завод... В две ночи было ополовинено поголовье рогатого скота в Гремячем. По хутору собаки начали таскать кишки и требушки, мясом наполнились погреба и амбары… «Режь, теперь оно не наше!», «Режьте, все одно заберут на мясозаготовку!», «Режь, а то в колхозе мясца не придется кусануть!» — полез черный слушок. И резали. Ели невпроворот. Животами болели все, от мала до велика. В обеденное время столы в куренях ломились от вареного и жареного мяса. В обыденное время у каждого — масленый рот, всяк отрыгивает, как на поминках; и от пьяной сытости у всех посоловелые глаза²⁴³.

Убой скота принял массовый характер²⁴⁴.

Внешнее сходство налицо. Но у Шолохова убой — прямой акт злостного вредительства, открытое выступление против советской власти.

Это опять кулак нам палку в колеса!²⁴⁵

Он думает, что он быка режет, а на самом деле он мировой революции нож в спину сажает!²⁴⁶

Было постановление ЦИК и Совнаркома, и на этот счет там прямо сказано: на два года посадить, лишить земли можно, злостных выселять из края, а ты — ходатайствовать об расстреле²⁴⁷.

И мотивация убоя — в лучшем случае жадность — один из смертных грехов отвергнутой религии. Крестьянам милостиво разрешали покаяться в собственной непомерной жадности — потому что иначе (в худшем случае) убой стал бы считаться преступлением, умышленным антисоветским мятежом. Все просто, никакой скрытой символики.

Скотину режут... Жалко стало собственности. Такая в мелком буржуе идет смятения — слов не найдешь²⁴⁸.

От великой жадности, так употребил за обедом вареной грудинки, что несколько суток после этого обеда с база не шел, мешочных штанов не застегивал и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах²⁴⁹.

Для Платонова же, напротив, «жалко» означает не жадность, но жалость. Родную скотину режут не от шолоховской «великой жадности», но чтобы спасти ее — чтобы «животных не вести за собой в скорбь»²⁵⁰, «в колхозное заключение»²⁵¹; чтобы «спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления»²⁵². У Шолохова крестьяне пудами скупают соль, чтобы запасти побольше мяса «впрок» («за два дня еповский ларек распродал около двухсот пудов соли, полтора года лежавшей на складе»²⁵³ ); у Платонова старый пахарь Иван Семенович Крестинин²⁵⁴ целует деревья в своем саду, прежде чем вырвать их из почвы — ведь им «скучно обобществляться в плен»²⁵⁵. У платоновских крестьян «душа — лошадь»²⁵⁶; а шолоховские хворостиной гонят быка в погреб, чтобы он сломал ноги и, таким образом, «оправдал» свой убой. Из всей русской литературы XX века с этим платоновским настроением перекликаются разве что «Зияющие высоты» Александра Зиновьева: «Себя-то не жалко, — сказал Отец. Все одно погибать. Скотину вот жалко. Ни за что пропадет. И Отца забрали»²⁵⁷.

Вавилонская башня

А в городе в это время рабочие роют котлован — гигантскую яму, фундамент будущего «общепролетарского дома» — единого здания, «куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата»²⁵⁸. Причем до самого строительства дело так и не доходит — как только запланированная работа близится к завершению, тут же принимается решение расширить котлован (лучшее враг хорошего) — и конца здесь не предвидится. Все происходит в точном соответствии с характерным анекдотом советской эпохи: «На повестке дня два вопроса — строительство сарая и строительство коммунизма. Ввиду отсутствия досок переходим сразу ко второму вопросу». И здесь с «Котлованом» вновь перекликаются «Зияющие высоты», поэма абсурда постсталинской эпохи: «Стоило появиться чему-нибудь хорошему и даже очень хорошему, как немедленно в борьбу с ним вступало еще лучшее и побеждало его. Появлялась, например, мало-мальски терпимая картошка. И тут же с ней начинала борьбу еще лучшая. Прежняя исчезала совсем. А пока новая внедрялась, ее вытесняла еще лучшая. И так без конца»²⁵⁹.

Совершенно очевидно, к чему в итоге должна привести эта тенденция к непрерывному опережению и увеличению планов. «Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли»²⁶⁰. Огромная, превосходящая все мыслимое, башня в середине мира — трудно не узнать этот «раскрученный» образ. Но вавилонская башня — это не только символ абсолютно безнадежного предприятия. Это и неискоренимая мечта — достичь небес²⁶¹, восстановить утраченную связь земли и неба, возродить их гармонию, присущую золотому веку. Вавилонская башня, конечно, символ иудео-христианский. Но столп (который и породил словосочетание «вавилонское столпо-творение») — это универсальный, общечеловеческий образ. Еще более универсальным символом является Мировое Древо (Древо Жизни, растущее в центре земли), по которому можно добраться до «верхнего мира» (с той же целью). Очень часто в качестве «лестницы в небо» используется внезапно выросшее (выращенное) растение. Это может показаться странным — ведь оно вырастает в относительно произвольном месте (а не на оси мироздания). Но противоречия здесь нет — с помощью ритуальных действий человек добивается того, что на время обряда «любое освещенное пространство совпадает с центром мира, также как время любого ритуала совпадает с мифическим временем "начала"… Постройка каждого нового дома открывает "новую эру". Каждая постройка — это абсолютное начало, то есть каждая постройка восстанавливает первоначальный момент, полноту настоящего, в котором нет ни малейшего намека на "историю"»²⁶².

Определение, выбранное Платоновым для описания котлована, вполне соответствует символике Центра мира: «Маточное место для дома будущей жизни»²⁶³. Таким образом очевидно, что котлован прямо символизирует матку, материнскую утробу для вынашивания новой (будущей) жизни. Но согласно законам мономифа, эта матка — одновременно и могила (гроб) для старой жизни; нельзя возродиться, не умирая. Об этом в повести также сказано достаточно прямо — расширяя котлован, рабочие находят в нем сто пустых гробов. И в дальнейшем эти гробы уже не выходят из поля зрения — за них борются, в них живут и умирают. Крестьяне перетаскивают гробы в свою деревню — и все главные герои повести, как зачарованные, идут за ними. Слово «гроб», сравнительно редко употребляемое в обыденной жизни, встречается в «Котловане» 44 раза. Ту же связку гроб — утроба (вернее дом, как искусственный суррогатный заменитель матки) можно встретить и в «Чевенгуре»: «Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в точности похожи на закрытые гробы, и пугался ночевать в доме столяра»²⁶⁴. Один из гробов был даже переделан в «красный уголок». Это тоже весьма характерная деталь — «красные уголки» с агитплакатами и портретами вождей должны были заместить «красные» углы изб с иконостасами и лампадами. Иными словами, «красные уголки» должны были стать местами отправления нового культа. Исполнение культовых действий в гробу (то есть — на пороге смерти) также можно считать признаком ожидания конца света.

Символика вавилонской башни двойственна еще и потому, что она представляет мировую ось (axis mundi). А мировая ось не просто соединяет небо и землю; она соединяет землю еще и с Преисподней, проходя через все три мира. «Преисподняя, центр земли и "дверь" в небо расположены на одной оси, по которой осуществлялся переход из одного мира в другой»²⁶⁵. Лишь шаг отделяет вавилонскую башню от неба; но не менее близок от нее и ад.

Зачем нужна башня, способная вместить весь мировой пролетариат — это вопрос из совсем другой жизни. С любой рациональной точки зрения идея абсурдна. Но она отражает извечное стремление людей к единению, к жизни «общим домом», одной семьей, единым организмом (коммунитас). «Пролетариат Чевенгура желает интернационала, то есть дальних, туземных и инородных людей, дабы объединиться с ними, чтобы вся земная разноцветная жизнь росла в одном кусте»²⁶⁶. Возможно, индивидуализм способен противостоять психологии масс (в масштабах, когда это становится заметным явлением) лишь в относительно спокойные, «сытые» исторические периоды. Любое достаточно сильное социальное потрясение неумолимо отбрасывает индивида назад, в лоно массы.

Единственным, кто попытался ответить на этот вопрос (зачем) был Жачев: «меня нахождение сволочи мучает, и я хочу спросить у тебя, когда вы состроите свою чушь, чтоб город сжечь!»²⁶⁷ Башня нужна не для того, чтобы что-то улучшить (новый мир не может быть модификацией старого — он его прямое отрицание), но чтобы упразднить город как отживший и ненужный. Насилием (сжечь) или безразличием (бросить на произвол судьбы) — и тогда «малые единоличные дома опустеют, их непроницаемо покроет растительный мир, и там постепенно остановят дыхание исчахшие люди забытого времени»²⁶⁸.

Платонов совершенно определенно указал и место, где будет находиться этот мировой центр, обетованная земля всего пролетариата планеты: «Лет через пять-шесть у нас хлеба и культурных удобств образуется громадное количество, и весь миллиард трудящихся на пяти шестых земли, взяв семьи, может приехать к нам жить навеки, а капитализм пусть остается пустым, если там не наступит революция»²⁶⁹. Ведь «в Чевенгуре коммунизм и все равно скоро все люди явятся сюда»²⁷⁰.

Этот интернациональный порыв тоже вполне типичен: «в периоды определенных жизненных переломов — таких, как зрелость, вступление в старость, смерть, — разных по значению в различных культурах, переход от одного структурного статуса к другому может сопровождаться сильным чувством "принадлежности к человечеству", ощущением родовой социальной связи между всеми членами общества, — в некоторых случаях даже выходя за пределы племенных или национальных границ, — вне зависимости от субгрупповой принадлежности или положения в структуре»²⁷¹.

Это кажется невероятным, но образ платоновского котлована (как фундамента «общепролетарского дома») оказался в буквальном смысле пророческим. «Котлован» был написан в 1929—1930, а 5 декабря 1931 года в Москве был взорван Храм Христа Спасителя. На его месте, на холме над Москвой-рекой, решено было построить Дворец Советов — гигантскую башню в сто этажей, которая должна была стать девятой (центральной и главной) московской сталинской высоткой. По высоте (крыша — 415 метров, высшая точка — 495 метров) Дворец Советов должен был значительно превзойти Эмпайр Стейт билдинг (381 метр) и стать самым высоким зданием в мире.

Рис. 14. Дворец Советов

Сразу после подрыва храма и разборки руин началось рытье огромного котлована, которое продолжалось до 1937 года, после чего была начата закладка фундамента. Но эта новая вавилонская башня так и не была построена, от проекта окончательно отказались в 1941. А в 1960 году в бывшем фундаменте Дворца Советов был построен открытый плавательный бассейн «Москва», тоже — самый большой в мире. И еще одна характерная деталь — в 1937, по завершению рытья котлована, первый начальник строительства Дворца Советов Михайлов был расстрелян.

Конец света

Идеология современных тоталитарных сект может строиться на ожидании конца света не просто близкого, но даже назначенного на вполне определенный день. Готовясь к нему, сектанты обычно отказываются от своего имущества (естественно, в пользу секты) — ибо после апокалипсиса имущество им не понадобится. В особо тяжелых случаях подготовка к концу света может привести даже к массовым самоубийствам. Но и самое отъявленное мракобесие сегодня понимает свою миссию (встречи конца света) как обустройство души, ее подготовку к жизни в ином (загробном) мире.

Это и рядом не стоит со строительством обширных складов (для даров от умерших предков), с озабоченным переустройством окружающего (сего) мира. Ожидание конца света и рая в этой жизни сегодня кажется такой архаикой. Где-то, когда-то, до нашей эры — но не в двадцатом же веке. А если и в двадцатом — то при дедах и прадедах; но не на нашей же памяти! Если бы…

Подобные культовые действия мы могли наблюдать в Конго (1960 год) по случаю провозглашения независимости страны. В одной из деревень местные жители снимали крыши со своих хижин, чтобы дать возможность пролиться ниспосланному предками дождю золотых монет. При всеобщем запустении только дороги, ведущие к кладбищу, поддерживаются в порядке, для того, чтобы предки без труда могли добраться до деревни. И даже оргиастические излишества имеют в данном случае свой смысл, так как, согласно мифу, в день Новой Эры все женщины будут принадлежать всем мужчинам²⁷².

Наш любимый Герой — Емеля (тоже, в какой-то степени, стихийный милленарист²⁷³, ожидающий лучшей доли) просто отдыхает. Он, по крайней мере, не рвется уничтожать домашних животных или обобществлять женщин. И не собирает окрестных Емель под лозунгом

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем.

Слова гимна той страшной эпохи уже настолько затерты, что их смысл еле угадывается.

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим.

Но за словом «разрушим» стоит и «Бей буржуев!» и «Грабь награбленное!» и «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». Зато слово «построим», напротив, совершенно безликое, ничем не наполненное. Создается устойчивое впечатление, что в революционной патетике речь идет исключительно о разрушении старого мира — а новый мир при этом должен сам как-нибудь построиться (магическим образом). И это вполне естественно для милленаристского культа, ведь

для архаических обществ жизнь не может быть исправлена, она может быть лишь сотворена заново через возвращение к своим истокам. А истинный исток мыслится как извержение невероятной энергии, жизни и плодородия, которое сопровождало сотворение мира²⁷⁴.

Они ожидают возрождения космической жизни, не reparatio (исправления), но именно recreatio (повторного творения) этой жизни²⁷⁵.

Для того, чтобы началось нечто истинно новое, нужно полностью уничтожить остатки всего старого цикла. Иначе говоря, если мы желаем абсолютного начала, то конец мира должен быть самым радикальным… Новое творение не может совершиться до того, как этот мир не будет окончательно разрушен. Речь идет не о восстановлении того, что вырождается, а об уничтожении старого мира с тем, чтобы воссоздать мир in toto [полностью]. Навязчивая идея «золотого века», блаженного начала требует уничтожения всего того, что существовало и изжило себя, начиная с сотворения мира: это единственная возможность достичь первоначального совершенства²⁷⁶.

Именно осознание невозможности излечения старого мира и требует его полного уничтожения — вплоть до основания. Все сокровища мировой культуры объявляются отжившими (прогнившими, ветхими) — то есть ненужной рухлядью, чье место на свалке истории. Обновленный человек хочет войти в новый мир «налегке»; ему не нужны даже инструменты для обустройства своего нового дома (инвентарь он, как мы помним, уже уничтожил). Мечта (архетипическая идея) о грядущем рае позволяет ему надеяться, что в новом мире он найдет все нужное для себя уже в готовом виде.

В кризисной для страны ситуации настроить массы на разрушение, видимо, не так уж и сложно. Гораздо сложнее потом заставить эту революционную стихию работать, выполнять тяжелый и монотонный труд. Поэтому соблазнение людей идеей светопреставления и грядущего золотого века должно изначально предполагать (и планировать) последующие жесткие репрессии. Причем начинаться они должны с практически полного уничтожения всей революционной гвардии, кадров с дореволюционным стажем. Архетипическая идея распространяется, подобно эпидемии; она заражает людей и действует, как болезнь. С определенного момента эту болезнь можно считать хронической, неизлечимой. Новая власть, стремясь к экономической стабилизации, должна была избавиться от старых «подпольщиков». И не потому, что они были свидетелями предательства ею идеалов революции. Их вина была куда тяжелее — они продолжали верить в грядущий золотой век, в то, что после уничтожения абсолютного врага (эксплуататоров) жизнь счастливо сложится «сама собой», что «может, и социализм уже где-нибудь нечаянно получился»²⁷⁷. Потому что «когда пролетариат живет себе один, то коммунизм у него сам выходит»²⁷⁸, «самозарождением».

Класс остаточной сволочи будет выведен за черту уезда, а в Чевенгуре наступит коммунизм, потому что больше нечему быть²⁷⁹.

Социализм придет моментально и все покроет. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!²⁸⁰

Коммунизм же произойдет сам, если в Чевенгуре нет никого, кроме пролетариев, — больше нечему быть²⁸¹.

После буржуазии коммунизм происходит из коммунистов и бывает между ними... В Чевенгуре коммунизму ничто не мешает, поэтому он сам рожается²⁸².

Полевой командир революции Копенкин выразил эту установку предельно ясно: «Мое дело — устранять враждебные силы. Когда все устраню — тогда оно само получится, что надо»²⁸³. Понятно, что эта вера абсолютно иррациональна²⁸⁴ — и потому неизлечима; оперативно искоренить ее можно лишь вместе с ее носителями.

Слово «план» в те годы повторяли на каждом шагу — компульсивно, как заклинание. Коммунисты должны были заставить людей работать — так как практически все стимулы к работе были ими уничтожены («Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете: да подавись ты сам такой землей!»²⁸⁵). Но причина всеобщего развала²⁸⁶ не только в этом. Россия ждала чуда. Как ни дико это звучит, в начале XX века россияне ожидали, что счастье и изобилие наступят сами собой. Революционное ожидание конца света и золотого века настолько напоминает примитивизм²⁸⁷ карго-культов, что невольно возникают мысли о регрессе, откате, вырождении. Но, похоже, дело все же не в регрессе, не в возврате назад, к давно пройденным, изжитым и оставленным в прошлом способам понимания. Похоже, мифологическое мировосприятие никогда и не умирало — а возможно даже и не ослабевало. Научное мировоззрение не заменило мифологическое — но все историческое время существовало как бы параллельно ему.

Конец света часто приурочивали к «круглым» датам. Светопреставления ждали в 1000, 1492 (конец седьмого тысячелетия от сотворения мира), 1666 (число дьявола)²⁸⁸, 1999 (согласно «Центуриям» Нострадамуса) годах. Несбывшиеся пророчества кажутся нелепыми — для тех, кто пережил фатальную дату. Но для русских раскольников пророчество «Кирилловой книги» (1666) сбылось в полной мере²⁸⁹. Церковный собор 1666-1667 годов закончил реформу Никона, окончательно превратив церковь в идеологический придаток светской власти. Праведники ответили на это предательство массовыми самосожжениями; многие были зверски убиты. Большинство староверов остались жить — но это была жизнь на обезбоженной земле.

Апостольская передача благодати иссякла. Таинства потеряли мистическую силу… Для всех них (беспоповцев) был общим полный отказ от священства и таинств, считавшихся потерявшими силу²⁹⁰.

Для христианина это и есть конец света, как он предсказан в «Апокалипсисе» — власть Антихриста и полное поражение истинной церкви. Бог отвернулся от земли, погрязшей во грехе. Так что в начале XX века у России уже был опыт двух с половиной веков — опыт не только ожидания, но и переживания конца света. Стоит лишь отметить, что это был опыт христианский — то есть религиозный опыт сравнительно развитой культуры.

Любое возрождение (нового) возможно лишь после смерти (старого). В архаическом восприятии конца света не только возрождение, но и само крушение отжившего — праздник. Рушится мир, рушится общество, с его извечными запретами и принуждениями — что может быть лучше? С уничтожением культуры снимается и недовольство культурой. Вполне естественно, что это событие (пусть даже в ослабленном, ежегодно-ритуальном варианте) отмечается буйными оргиастическими празднествами. Вот как это происходит у племен Нгадью Дайяк (Борнео).

Конец года представляет из себя как бы конец эры и мира… В продолжение этого сакрального периода, называемого helat myelo, что значит «промежуток между двумя годами», Древо Жизни воздвигается посередине деревни, и все обитатели ее возвращаются в пракосмологическую эпоху. Все законы и запреты поэтому отменяются и аннулируются, так как Мира больше не существует, и в ожидании нового сотворения все общество существует вокруг божества или, точнее, внутри первозданной божественной целостности. Оргиастический характер этого интервала «между годами» не должен закрывать от нас его сакральный характер… Во время этого сакрального периода общество достигает целостности одновременно космической, божественной, социальной и сексуальной. Оргии — не что иное, как акт повиновения божественному повелению, и каждый, кто в них участвует, обретает божество в самом себе. Известно, что во многих других религиях, как первобытных, так и исторических, периодические оргии рассматриваются в основном как средство осуществления идеальной целостности²⁹¹.

Но для христианина все совершенно иначе. Для него главный акцент светопреставления — на умирании, поражении своей сверхценной религии. Крушение системы социальных запретов воспринимается (даже гипотетически) не как желанное освобождение, но как травматическая потеря чего-то жизненно необходимого, сверхзначимого. Мы не будем сейчас углубляться в обсуждение психологии рессентимента (мы уже занимались этим в третьем блоке). Для нас важен конечный результат: в христианском понимании конец света — не радость и праздничная оргия, а мучения и испытания (на «истинность» веры). Радость (для прошедших тестирование) тоже обещана — но где-то в далеком будущем; и, конечно, описано это будущее куда бледнее и туманней, чем ужасы Апокалипсиса. Таким образом, христианское ожидание конца света — это подготовка себя к подвигу мученичества, смирения и жертвенности²⁹².

В России начала XX века уже сгущались предчувствия конца света. Эти идеи были жадно впитаны этносом — и раскололи его. Часть народа, зараженная марксизмом, восприняла архетип светопреставления на архаическом уровне — и пошла крушить старый мир и раздувать мировой пожар. Другая часть, зараженная христианством, приняла роль «искупительной жертвы». Пассивность мученичества субъективно может восприниматься как подвиг и путь к спасению. И какое дело христианину, что спасая свою душу, он предает свою страну — развязывая руки палачам красного террора.

В начале XX века о конце света говорили и в крестьянских избах, и в элитарных петербуржских салонах.

В мартовском номере журнала «Странник» за 1912 год опубликованы материалы из Пермской губернии об «антишке», который должен был явиться на землю полтора года назад, но испугался, что «трубы шумят» — подумал, что ангелы. Сидел в «земной утробе» и выскочил на землю 29 января (поэтому был сильный ветер). Сейчас носится кометой вокруг земли, когда явится — будет тьма. Наступит голод, он переманит всех белым хлебом, а не соблазнившиеся будут с Христом. Когда «у антишки запасы выйдут, поведет всех в муку вечную»²⁹³.

И то же предчувствие страшных сроков и грядущей тьмы — в ахматовском стихотворении «Июль 1914».

Стало солнце немилостью божьей,

Дождик с Пасхи полей не кропил,

Приходил одноногий прохожий

И один на дворе говорил:

«Сроки страшные близятся. Скоро

Станет тесно от свежих могил.

Ждите глада, и труса, и мора,

И затменья небесных светил»²⁹⁴.

Наличие глубоких эсхатологических настроений в революционной России признавали даже коммунисты. Но партийные идеологи считали их результатом злонамеренных происков «врагов революции». В «Атеистическом словаре» (издании, предназначенном «в первую очередь пропагандистам, лекторам, идеологическому активу»²⁹⁵) прямо говорится: «В годы Великой Октябрьской социалистической революции и гражданской войны антисоветски настроенные церковники и сектанты объявили революционные преобразования в нашей стране свидетельством близкого прихода Антихриста, чтобы настроить верующих трудящихся против советской власти»²⁹⁶.

Но, похоже, все было с точностью до наоборот — после революции (в двадцатых годах) вера русских христиан в скорый конец света стала постепенно сходить на нет (причем как раз в период антицерковных репрессий).

Распространенность «свидетельств» о различных знамениях Божественной милости в самые тяжелые для «церковных людей» годы является знаком определенных изменений в их миросозерцании. В прихрамовой среде укрепляется убеждение, что Господь «отодвинул» Страшный Суд и есть надежда на спасение мира ради пролившейся крови мучеников. Верующие постепенно расстаются с ощущением страха перед развращенным и приближающимся к концу миром. Неуверенность и религиозное напряжение первого десятилетия ХХ века сменяются твердостью и спокойствием, радостным ожиданием «мученического венца»²⁹⁷.

Свидетельствами в данном случае стали обновления икон (1924). Довольно бледно по сравнению со свидетельствами начала Апокалипсиса — двумя проигранными войнами (в том числе и предсказанной — мировой) и революцией, сокрушившей весь уклад русской жизни. Но жить в постоянном ужасе невыносимо; так хочется верить, что эта мука скоро закончится.

Свидетельства (знамения) играют важнейшую роль в сюжете светопреставления. Хотя церковь и утверждает, что конец света наступит внезапно²⁹⁸, все мы прекрасно знаем, что его должен предварять целый ряд глобальных катаклизмов планетарного масштаба. Знаем в том числе и из бесконечной серии «фильмов-катастроф», создатели которых нещадно эксплуатируют универсальный архетип светопреставления. И они-то знают, как делать это «правильно». Также нельзя не заметить, что природные катастрофы, пандемии и социальные потрясения нередко сами формируют то тревожное состояние национального духа, которое можно определить как предчувствие конца света, или (в терминологии Элиаде), как «апокалиптический симптом».

В христианской традиции представление о конце света неразрывно связано с образом Антихриста. Если легенда об Агасфере («Вечный Жид ходит по земле») говорит: «до конца света еще далеко», то легенда об Антихристе («Антихрист пришел на землю») говорит как раз обратное: «светопреставление уже совсем близко». Не случайно раскольники считали истинным Антихристом Никона — для них он действительно подготовил и сотворил настоящий конец света. В этом смысле и Ленин был Антихристом для российских христиан²⁹⁹. Но нам сейчас более интересен не «прицерковный круг» мучеников, а совсем другая, «молодая» часть народа — те, кто пошел за новоявленными вождями, чтобы рушить до основания весь старый мир. Для них светопреставление только начиналось.

Для христиан конец света знаменуется вторым пришествием бога. Если смерть Агасфера и воцарение Антихриста — кульминация светопреставления, то возвращение бога — это завершающая развязка, венчающая собой всю историю мира и человечества. Бог помыслил и сотворил все — и космос, и человека; его новое (второе) пришествие к людям должно реактуализировать эту космогоническую ситуацию. Он для того и возвращается, чтобы вновь сотворить мир — но на этот раз уже совершенно идеальный, безупречный во всех отношениях. Именно об этом говорит Иоанн Богослов в своих «Откровениях»: «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали». Таким образом, мы можем ожидать, что в описании российского конца света встретим и живого бога. В «Чевенгуре» его пристанищем стала слобода Петропавловка³⁰⁰.

Этот человек считал себя богом и все знал. По своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно почвой… Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину, застрявшую в зубах. За это его немного почитали³⁰¹.

Бог уходил, не выбирая дороги, — без шапки, в одном пиджаке и босой; пищей его была глина, а надеждой — мечта³⁰².

Я расту из одной глины своей души. — Поэтому ты есть бог? — спросил Дванов. Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт. Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот; но русский — это человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел³⁰³.

Странствующего бога (представляющего, что характерно, не Христа, но бога-отца, создателя вселенной) мы встречаем и в бедняцкой хронике «Впрок»: «Он оказался кочегаром-летуном астраханской электростанции, тронувшимся в путь в виде бога-отца для проповеди святой коллективной жизни… В нем жила душа кочегара и пролетария, жила и думала: кулак или другой буржуй не сумел бы стать богом — он, невежда, не знает электротехники»³⁰⁴. И хотя «свет господень» гаснет, когда ослабевают зажимы на батарее, хотя этот бог явный самозванец — это уже не важно. Здесь имеет значение не он сам, но народная реакция на него — «поп и бабы ему иже херуим хором поют»³⁰⁵. В наше время человек, рискнувший назвать себя богом, немедленно будет отправлен на принудительное лечение. Но мы ведь и не ждем бога, не ждем конца света. А платоновские крестьяне ждали. «У входа в храм лежал ниц поп, и так же повалены были все те, кто раньше ходил под богом. В стороне стояла группа комсомольцев, трактористов и молодых слобожан, они бесстрашно улыбались накануне светопреставления»³⁰⁶.

По традиции под «вторым пришествием» понимается пришествие Христа. Он сам был человеком — то есть будет судить, не требуя заведомо невозможного. Увидеть же судьей грозного бога-отца никому особо не хочется³⁰⁷. Христианство учит, что бог-отец и бог-сын — суть одно и то же. Но тогда первое пришествие Христа на землю и было бы вторым пришествием бога. Иисус совершенно справедливо сетовал, что «нет пророка в своем отечестве». Потому что его со-временники и со-отечественники прекрасно знали, где и когда он родился — и уже поэтому не могли считать его настоящим мессией. Подлинный мессия всегда приходит вновь (вторично или циклично); он всегда приходит из прошлого. Он когда-то уже жил (обычно Герои вершили подвиги на заре культуры своего народа — то есть в золотом веке) — и его деяния сохранились в мифах этноса.

Но дело даже не в подвигах и творениях; и самое кратковременное присутствие бога на земле (иерофания) освящает место богоявления (независимо от содеянного при этом). Элиаде называл иерофанию «разрывом однородности пространства» — из неорганизованной бесконечности выделяется сакральная область, центр мировоззренческой кристаллизации, призванный собрать законченный (полный) и непротиворечивый образ мира. Того мира, который члены данной культуры смогут считать (чувствовать, воспринимать) «своим» миром.

Христос совершил акт космологического творения — спустившись в ад и победив Сатану, он даровал людям свободу воли, свободу выбора — противостоять или поддаваться искушениям. И на Страшном суде Иисус будет пожинать плоды своего творения — делить людей на грешников и праведников. Христианство акцентирует внимание на этом этическом аспекте светопреставления, представляя Страшный суд (совершаемый Христом) главным действом конца света. Но тогда (с этической точки зрения) разрушение мира (прежнего неба и прежней земли) и новое творение — всего лишь эффектный фон для грандиозного судебного заседания. Таким образом, если считать Страшный суд основной целью светопреставления, то главной фигурой конца света будет Христос. Если же мир уничтожается ради его обновления, то совершать светопреставление должен сам творец мира, бог-отец. То, что Платонов почувствовал это острее, чем христиане, не удивительно — став социальной организацией, церковь сразу же отреклась от милленаризма. Хотя, как мы видели, даже сам Христос (по свидетельству Матфея) проповедовал скорый конец мира.

Христианский миф о конце света подобен всем мифам этой тематики. В том смысле, что «каждая в достаточной мере сохранившаяся мифология предполагает не только начало, но и конец, ознаменованный последним появлением Сверхъестественных Существ, Героев или Предков»³⁰⁸. Впрочем, сила мифа вовсе не в его оригинальности, а напротив — в его унифицированности. Уникальность мифа есть отклонение от универсальной праформы, что автоматически снижает эффективность его воздействия.

Мы уже говорили, что ритуалы нового времени были призваны вытеснить и заместить религиозные обряды. Из трупа Ленина сделали нетленные святые мощи. Маркса объявили предтечей и великим пророком, предсказавшим новый Апокалипсис. Были увековечены в камне и революционные великомученики.

Покажь мне тогда Чевенгур, — сказал Копенкин. — Есть там памятник товарищу Розе Люксембург? Небось не догадались, холуи? — Ну, как же, понятно, есть: в одном сельском населенном пункте из самородного камня стоит. Там же и товарищ Либкнехт во весь рост речь говорит массам… Их-то вне очереди выдумали: если еще кто помрет — тоже не упустим!³⁰⁹

Но Маркс для россиян был лишь именем, лишь символом всего комплекса идей светопреставления: «святого и правого» боя, разрушения старого мира и наступления золотого века. Его книг практически никто не читал, и даже о существовании его экономической теории в России, похоже, знали очень немногие. Российским коммунистам нужны были не научные выкладки Маркса, но его харизма. И они использовали его имя — по назначению и в полной мере (именем его творили чудеса). Отношение простого народа к Марксу предельно откровенно выразил Чепурный: «Я и сам его сроду не читал. Так, слышал кое-что на митингах — вот и агитирую. Да и не нужно читать: это, знаешь, раньше люди читали да писали, а жить — ни черта не жили, все для других людей путей искали»³¹⁰. В Чевенгуре все социальные решения принимались «чувством»; практика, движимая душевными импульсами, перестала доверять теории, а «Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф, и его страшные книги не могли довести человека до успокаивающего воображения коммунизма»³¹¹.

Для этого поколения, бесстрашно улыбающегося накануне светопреставления, любая теория была безусловно мертва. Их отцам «хотелось бога увидеть наяву»³¹² (то есть в этой жизни, до даты своей естественной смерти); в них самих это смутное томление дошло до кипения (кипел, как мы помним, их возмущенный разум). Мифическое мышление протекает по законам бессознательного — и наука не в состоянии вмешаться в этот процесс. Все теории априорно отвергаются, разум «закипает», и человека неодолимо «несет» архаичнейший миф. Наука, теория, логика эффективны лишь на индивидуальном уровне; но там, где действуют внеличные силы, разум перестает контролировать жизнь.

Когда Захар Павлович с Александром Двановым решили записаться в «самую серьезную» партию, они не имели никакого представления ни о партийных программах, ни о раскладе политических сил. Выбирая, к какому движению примкнуть, они руководствовались одним критерием — кто обещает самый скорый конец света.

В следующей партии сказали, что человек настолько великолепное и жадное существо, что даже странно думать о насыщении его счастьем — это был бы конец света.

— Его-то нам и надо! — сказал Захар Павлович…

За крайней дверью коридора помещалась самая последняя партия, с самым длинным названием. Там сидел всего один мрачный человек, а остальные отлучились властвовать.

— Ты что? — спросил он Захара Павловича.

— Хочем записаться вдвоем. Скоро конец всему наступит?

— Социализм, что ль? — не понял человек. — Через год. Сегодня только учреждения занимаем.

— Тогда пиши нас, — обрадовался Захар Павлович³¹³.

Александр не обижался. Он чувствовал сердечную жажду Захара Павловича, но верил, что революция — это конец света³¹⁴.

Характерно, что у Платонова и пролетариат, и класс остаточной сволочи ждут конца света одновременно: для пролетариев он — дорога в коммунизм, для остальных — в смерть. И вряд ли стоит уточнять, что организатором второго пришествия (то есть массовой бойни) в Чевенгуре стала ЧК.

Если старики в Чевенгуре жили без памяти, то прочие и вовсе не понимали, как же им жить, когда ежеминутно может наступить второе пришествие и люди будут разбиты на два разряда и обращены в голые, неимущие души³¹⁵.

Лежали у заборов в уюте лопухов бывшие приказчики и сокращенные служащие и шептались про лето господне, про тысячелетнее царство Христово³¹⁶, про будущий покой освеженной страданиями земли, — такие беседы были необходимы, чтобы кротко пройти по адову дну коммунизма; забытые запасы накопленной вековой душевности помогали старым чевенгурцам нести остатки своей жизни с полным достоинством терпения и надежды³¹⁷.

Они сплошь ждут конца света... Я думал, что второе пришествие им полезно, а нам тоже будет хорошо... Для нас оно недействительно, а мелкая буржуазия после второго пришествия подлежит изъятию³¹⁸.

Совершенно необходимо, товарищ Чепурный, объявить официально второе пришествие. И на его базе очистить город для пролетарской оседлости³¹⁹.

Он знал и видел, насколько чевенгурскую буржуазию томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не имел против него… Сначала он назначил комиссию, и та комиссия говорила Чепурному про необходимость второго пришествия… А потом Чепурный захотел отмучиться и вызвал председателя чрезвычайки Пиюсю.

— Очисть мне город от гнетущего элемента! — приказал Чепурный.

— Можно, — послушался Пиюся. Он собрался перебить в Чевенгуре всех жителей, с чем облегченно согласился Чепурный.

— Ты понимаешь — это будет добрей! — уговаривал он Пиюсю. — Иначе, брат, весь народ помрет на переходных ступенях. И потом, буржуи теперь все равно не люди: я читал, что человек как родился от обезьяны, так ее и убил³²⁰.

Займись, в общем, сделай мне город пустым, — окончательно посоветовал Чепурный Пиюсе, а сам ушел, чтобы больше не волноваться и успеть приготовиться к коммунизму³²¹.

Советская власть предоставляет буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря, то таковые остаются внизу — в обмен на небо — всецело в руках пролетариата и трудового крестьянства. В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое в организованном безболезненном порядке уведет буржуазию в загробную жизнь. Часом явки буржуазии на соборную площадь назначалась полночь на четверг, а основанием приказа считался бюллетень метеорологического губбюро³²².

Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе пришествие организовали... Был просто внезапный случай, по распоряженью обычайки.

— Чрезвычайки?

— Ну да.

— Ага, — смутно понял Копенкин. — Это вполне правильно³²³.

Буржуев в Чевенгуре перебили прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать, потому что после тела у них была расстреляна душа³²⁴.

В городе осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была Клавдюша, но она хранилась в особом доме, как сырье общей радости, отдельно от опасной массовой жизни³²⁵.

Жизнь отрешилась от этого места и ушла умирать в степной бурьян, а свою мертвую судьбу отдала одиннадцати людям — десять из них спали, а один бродил со скорбью неясной опасности³²⁶.

Над ними, как на том свете, бесплотно влеклась луна³²⁷.

Ее покорный свет ослабевал во влажной мгле тумана и озарял землю, как подводное дно³²⁸.

Грустная летняя тьма покрывала тихий и пустой, страшный Чевенгур³²⁹.

Это было светопреставление 1921 года³³⁰, когда начал выдыхаться первый угар революции. В городах расцветал НЭП, напоминая обывателям о добрых старых временах. Вернувшись домой, «Дванов увидел город не местом безлюдной святости, а праздничным поселением, освещенным летним светом. Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые булки»³³¹.

Пламенные революционеры, одержимые идеей конца света, вдруг увидели — то, что после разрушения старого мира «само построилось», оказалось весьма далеким от их мечтаний. «В девятнадцатом году у нас все кончилось — пошли армия, власти и порядки, а народу — опять становись в строй, начинай с понедельника... Теперь уж ничего не будет… Всему конец: закон пошел, разница между людьми явилась — как будто какой черт на весах вешал человека»³³².

Это убийственно точное художественное определение распада коммунитас и восстановления структуры — ситуации, которую позднее Тэрнер описал в самом общем виде: «большинство милленаристских движений пытается упразднить собственность или все обобществить. Обычно это удается лишь на короткое время — до срока, установленного для прихода тысячелетнего царства или получения наследства. Когда пророчество не исполняется, собственность и структура возвращаются, движение институционализируется или же распадается и его члены растворяются в окружающем структурном порядке»³³³.

«Личный человек» товарищ Пашинцев организует «Революционный заповедник имени всемирного коммунизма», чтобы гореть «отдельно от всего костра» и «хранить революцию в нетронутой геройской категории»³³⁴. Чевенгурские пролетарии живут сами по себе, отвергая все директивы сверху — «Это нас не касается, это для отсталых уездов»³³⁵. Чевенгур становится заповедником чистой революционной стихии, до которого еще не дотянулись ни армия, ни власть, ни порядок. Все решения принимаются не умом, но «чувством» («мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью»³³⁶). Вот так, «чувством», принимается и план построения коммунизма в одном отдельно взятом уездном городе. Естественно, этот план включает в себя зверское массовое убийство. Потому что темные силы нас злобно гнетут, и лишь ликвидировав как класс всю остаточную сволочь, можно войти в обновленный мир. Уничтожение абсолютного врага («наш последний и решительный бой») — неотъемлемая часть архетипа светопреставления. В христианской традиции эта итоговая бойня именуется Армагеддоном. Новейшими модификациями этой архетипической идеи стали российский коммунизм и немецкий национал-социализм. Вот что пишет о них Норманн Кон в книге с весьма красноречивым названием «Фанатики Апокалипсиса».

Под псевдонаучными формулировками, которыми пользуются и тот и другой, можно обнаружить взгляд на вещи, странным образом напоминающий самые темные измышления и средневековую чушь. Последний и решительный бой избранных (будь то арийцы или пролетарии) против армии демонов (евреев или буржуазии); радость управлять всем миром или счастье жить в абсолютном равенстве (или и то и другое) достанутся избранным по замыслу Провидения, которые получат таким образом возмещение за все свои прошлые страдания; исполнятся высшие предначертания истории и Вселенная освободится, наконец, от зла — вот те старые химеры, к которым люди питают пристрастие и по сегодняшний день³³⁷.

Не случайно по всей революционной России «московские и губернские плакаты изображали гидру контрреволюции»³³⁸ — древнего Дракона, которого необходимо было убить, согласно извечной мифологической традиции драконоборчества. Эта традиция проникла и в христианство — и даже была запечатлена в гербе российской столицы. Изображение врага в виде Дракона делает его «абсолютным врагом», олицетворением «абсолютного зла»; при этом оно позволяет отождествлять себя с солярным Героем-драконоборцем. Такое отождествление не просто дает уверенность, что наше дело правое; его действие гораздо глубже. Оно включает человека в переживание универсального мономифа, в котором, как мы знаем, Дракон всегда обречен на поражение, а Герой, соответственно, на победу. Но то, что для побежденного (врага) конец, для победителя — лишь начало. После светопреставления наступит новое время, когда все станет возможным и любая мечта сможет осуществиться.

Теперь жди любого блага, — объяснял всем Чепурный. — Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить, как отживевшие дети, — коммунизм дело нешуточное, он же светопреставление! ³³⁹

Чепурный затих и начал бояться — взойдет ли солнце утром и наступит ли утро когда-нибудь, — ведь нет уже старого мира!.. душная, сухая тревога волновала Чепурного в эту чевенгурскую ночь, быть может потушившую мир навеки³⁴⁰.

Неизвестно, настанет ли зима при коммунизме или всегда будет летнее тепло, поскольку солнце взошло в первый же день коммунизма и вся природа поэтому на стороне Чевенгура³⁴¹.

Вечером в степи начался дождь и прошел краем мимо Чевенгура, оставив город сухим. Чепурный этому явлению не удивился, он знал, что природе давно известно о коммунизме в городе и она не мочит его в ненужное время³⁴².

Чепурный сидел и боялся завтрашнего дня, потому что в этот первый день будет как-то неловко и жутко, словно то, что всегда было девичеством, созрело для замужества и завтра все люди должны жениться³⁴³.

Мотив священного брака (иерогамии), восстанавливающего утраченную связь (гармонию) земли и неба, также не нов. Мы можем найти его в Апокалипсисе (XXI, 2): «И я, Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего». Чевенгурцы могли представить себе новый мир лишь в тех образах, которые были им знакомы. А знакома им была христианская связка (апокалипсис — Страшный суд — обновление мира — рай), в общих чертах повторяющая универсальный архетип смерти и возрождения мира.

Создается впечатление, что многие коммунисты тех лет воспринимали всю революционную Россию как мир, обновленный магическим образом. «В Дванове уже сложилось беспорочное убеждение, что до революции и небо, и все пространства были иными — не такими милыми. Как конец миру, вставал дальний тихий горизонт, где небо касается земли, а человек человека»³⁴⁴. Все стало другим; началась поистине новая эра. Поэтому Чепурный (повторяя путь великой французской революции) отменяет старый календарь, ведущий отсчет времени от рождения Христа. Новая эра имеет собственную точку отсчета.

Чепурный не знал сегодняшнего месяца и числа — в Чевенгуре он забыл считать прожитое время, знал только, что идет лето и пятый день коммунизма, и написал: «Летом 5 ком»³⁴⁵.

И это не только личные переживания Чепурного; все пролетарии «первоначального города» в первый день нового творения относятся к юному миру восторженно-настороженно — они не знают, что в природе изменилось, а что осталось прежним. «Девять большевиков шли за фаэтоном и смотрели, как он едет, потому что это было в первый раз при социализме и колеса могли бы не послушаться»³⁴⁶. Кирей не знает, ловить ли ему на суп последнюю чевенгурскую курицу или не стоит — ведь «у нас теперь коммунизм: курица сама должна прийти»³⁴⁷.

Чепурный с его говорящими птицами и Кирей, ожидающий идущую в котел курицу, вновь заставляют нас вспомнить классическое описание золотого века: «В те дни люди не знали смерти, они понимали язык животных и жили с ними в мире; не трудились, находили обильную пищу в пределах досягаемости»³⁴⁸. Это как раз то, о чем мечтал в своем ревзаповеднике Пащинцев: «Долой земные бедные труды, Земля задаром даст нам пропитанье»³⁴⁹. Или, если попытаться выразить эту архаическую идею более близким нам языком: «новый мир будет строиться из вечного материала, который никогда не придет в бросовое состояние»³⁵⁰. В новом мире изменится все, в том числе и физические законы. Потому что в прежнем, стареющем цикле изнашивалось и вырождалось не только человечество, но и сама природа. А после светопреставления она вновь должна предстать в своем первоначальном (идеальном) виде. И тогда будет возможно все — всемогущество, бессмертие, обратимость времени.

Луначарский же предполагал зажечь новое солнце, если нынешнее окажется недостаточным или вообще надоевшим и некрасивым³⁵¹.

Мульдбауэр говорил о слое атмосферы на высоте где-то между пятьюдесятью и стами километров; там существуют такие электромагнитные, световые и температурные условия, что любой живой организм не устанет и не умрет, но будет способен к вечному существованию среди фиолетового пространства. Это было «Небо» древних людей и счастливая страна будущих: за далью близко стелющейся непогоды действительно находится блаженная страна. Мульдбауэр предсказывал близкое завоевание стратосферы и дальнейшее проникновение в синюю высоту мира, где лежит воздушная страна бессмертия; тогда человек будет крылатым, а земля останется в наследство животным и вновь, навсегда зарастет дебрями своей ветхой девственности³⁵².

Такие мечты вряд ли можно назвать научными прогнозами. Здесь Платонов явно говорит не о каком-то конкретном (близком или далеком) будущем — но о полном и окончательном обретении рая. Эту религиозную традицию и сегодня можно встретить в проповедях сектантов.

С другой стороны, люди будущего приобретают сверхъестественные способности и усовершенствованное строение тела, а также сознание. Юсмалиане и виссарионовцы объясняют такую эволюцию с помощью эзотерического концепта появления новой расы или перехода в новую цивилизацию. По учению Белого Братства, после перехода Земли в четвертое измерение ее населят две новые расы — седьмая, состоящая из 144000 праведников, и шестая, то есть новое человечество. У седьмой расы сердце будет располагаться посередине, а у шестой — справа, «в силу переполюсовки орбиты Земли». Рост человека будет огромен, потому что он, «находясь в ином измерении, приблизится к Небесам». Люди смогут общаться друг с другом телепатически, научатся летать. Шестая цивилизация для виссарионовцев — также время открытия экстрасенсорных способностей и усовершенствования тела. Внутри у человека есть все знания, в данный момент «закрытые из-за вредоносности» человека, и эти знания будут открываться по мере его одухотворения. По проповеди Виссариона, у тех, кто «вернется в Лоно Отца своего Небесного», должны раскрыться биоэнергетические способности, в частности телепатия [Слово 1993: 192; Во имя 2001: 252]… Уже к концу двадцать первого века смерть, по сути, исчезнет. Жизнь постепенно станет продлеваться, и солнечная трансформация небесного света окажет целительное действие на переживших очистительные бедствия [Иоанн 1997: 37]³⁵³.

Но колеса продолжают вращаться, ночь сменяет день, а курица не желает ощипываться и лезть в пролетарский суп. И хуже того — умирает пришедший в Чевенгур мальчик, порождая вполне закономерное сомнение — а коммунизм ли построился на освобожденном месте? Разве золотой век не обещал бессмертия живым и «научного воскрешения» мертвым?

Но если не обновилось вещество природы, то хотя бы общественная организация людей при коммунизме должна стать идеальной — чтобы наконец «долгое время истории кончилось»³⁵⁴. Ведь именно об этом и мечтали — достичь конца пути, остановить время — если не природное, то хотя бы историческое.

Дванов почувствовал тоску по прошедшему времени: оно постоянно сбивается и исчезает, а человек остается на одном месте со своей надеждой на будущее; и Дванов догадался, почему Чепурный и большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть конец истории, конец времени, время же идет только в природе, а в человеке стоит тоска³⁵⁵.

Чепурный хочет, чтоб сразу ничего не осталось и наступил конец, лишь бы тот конец был коммунизмом³⁵⁶.

И, похоже, эта надежда сбылась — но опять же лишь в одном отдельно взятом городе.

История давно кончилась, идет лишь межчеловеческая утрамбовка³⁵⁷.

Вот у нас тоже — постоянно сверчки поют, а птиц мало, — это у нас история кончилась! Скажи пожалуйста — мы примет не знали!³⁵⁸