мономиф

У нас всему конец. — Чему ж конец-то? — недоверчиво спрашивал Гопнер. — Да всей всемирной истории — на что она нам нужна?³⁵⁹

Какая кооперация? Какой тебе путь, когда мы дошли? Что ты, дорогой гражданин! Это вы тут жили ради бога на рабочей дороге. Теперь, братец ты мой, путей нету — люди доехали. — Куда? — покорно спросил Алексей Алексеевич, утрачивая кооперативную надежду в сердце. — Как куда? — в коммунизм жизни. Читал Карла Маркса? — Нет, товарищ Чепурный. — А вот надо читать, дорогой товарищ: история уж кончилась, а ты и не заметил³⁶⁰.

Но если в Чевенгуре исполнительный комитет «все уж исполнил»³⁶¹ и естественным образом самоликвидировался³⁶², то на остальной территории советской России государство (по определению Зиновьева) продолжало отмирать «путем дальнейшего укрепления». Тезис об отмирании власти никто не отменял, даже «была назначена комиссия по делам ликвидации государства. В ней тов. Чумовой проработал сорок четыре года³⁶³ и умер среди забвения и канцелярских дел, в которых был помещен его организационный гос-ум»³⁶⁴. Для чевенгурцев же «в девятнадцатом году… все кончилось — пошли армия, власти и порядки». Все остальные россияне для них — предатели революции, они «живут от одного терпения… они революцией не кормятся, у них сорганизовалась контрреволюция, и над степью дуют уже вихри враждебные³⁶⁵, одни мы остались с честью»³⁶⁶.

Естественно, город, в котором упразднен исполком, для которого «коммунизм дороже трудовой дисциплины, будь она проклята»³⁶⁷, не мог не вызвать пристального внимания губернской власти. Ревизора прислали из самой Москвы; его отчет, написанный «умно, двусмысленно, враждебно и насмешливо» вызвал немедленную реакцию. Практически все население Чевенгура было вырублено «кадетами на лошадях». Какие «кадеты» могли быть в Воронежской губернии в 1921 году? Чепурный боялся признаться даже себе, что город штурмовали свои, красные. Островок самостийности, где голос чувства ставился выше реальности партийной власти, в советской России был абсолютно неприемлем. После ликвидации (также частями регулярной армии) ревзаповедника Пашинцева, настала очередь Чевенгура. Сбылись самые страшные предчувствия Чепурного о ликвидации коммунизма сверху.

Если мы в губернию на тезисы отвечать не будем, что у нас все хорошо, то оттуда у нас весь коммунизм ликвидируют. — Нипочем, — отрек такое предположение Копенкин. — Там же такие, как и мы! — Такие-то такие, только пишут непонятно и все, знаешь, просят побольше учитывать да потверже руководить... А чего в Чевенгуре учитывать и за какое место людьми руководить?³⁶⁸

По той же причине и Дванов, потерявший всех своих друзей, даже не помышляет о мести. Кому мстить? Партии? Пролетариату? Александр верен идеям, от которых партия давно отказалась. Вернее сказать, эти идеи всегда были лишь декларативными; но теперь их отвергли уже совершенно открыто. Дванов оказался в том же положении, что и раскольники, которые не смогли отречься от старой (истинной) веры. И подобно им, он выбрал самоубийство.

В «Чевенгуре» достаточным основанием для казни был приговор: «не наш»; большего и не требовалось. В «Котловане» уже заметны попытки создать видимость справедливости («как же я тогда справедливость почувствую?»³⁶⁹) ликвидации кулачества. Но какая-то вымученность постоянно чувствуется в описании аморальности кулацкого бытия (кстати, о морали: доносчику, разоблачившему скрытого кулака, официально было положено 25% реквизируемого зерна в качестве беспроцентной ссуды). И, в конце концов, кулаки кулаками — но как же мальчик, выброшенный на снег в одной рубашке? Как жутко откликнется Платонову этот мальчик в 1938³⁷⁰.

Что-то пошло совсем не так. Справедливо или несправедливо, но «враги» ликвидированы; оставшиеся (то есть победители) должны ликовать, предчувствуя светопреставление, обновление мира и золотой век коммунизма. Помните: «и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить», и «человек будет крылатым», и сама смерть перестанет быть неизбежностью. Но чувства крестьян совсем иные: «я весь пустой лежу, душа ушла изо всей плоти, улететь боюсь»³⁷¹. «Мы ничего теперь не чуем, в нас один прах остался»³⁷². Крестьяне прощаются друг с другом и прощают друг друга. Все предчувствуют конец — но никто не знает, будет ли что-нибудь после него.

— Готовы, что ль? — спросил активист.

— Подожди, — сказал Чиклин активисту. — Пусть они попрощаются до будущей жизни…

— Ну, давай, Степан, побратаемся.

— Прощай, Егор, жили мы люто, а кончаемся по совести³⁷³.

Стоит еще раз подчеркнуть — прощаются до будущей жизни не кулаки; кончаются по совести беднейшие крестьяне, те, кто согласно коммунистической идеологии должны были чувствовать себя победителями. Вновь мы убеждаемся — идеология лжива; все крестьяне — жертвы светопреставления, для всего сословия Великий перелом действительно стал переломом хребта.

Коллективизацию проводят рабочие³⁷⁴, они своими руками сколачивают плот — эшафот для казни кулаков (и мальчика! — как же можно забыть про него). Пролетарии видят в крестьянах лишь сырье, сырую массу³⁷⁵, самостоятельной ценности не имеющую. Для них «только один класс дорог», да и его они собираются «чистить от несознательного элемента»³⁷⁶.

А с неба сыплется первый снег, и среди белых мух кружат черные — жирующие на разлагающихся трупах домашних животных. Снег укрывает поля, но вокруг хлевов земля черна от крови. По темной, мертвой воде плот неумолимо уносит в смерть кулаков и мальчика в одной рубашонке, успевшего взять с собой из имущества лишь горшок с какашкой. И на этом апокалиптическом фоне начинается скорбный праздник — пение без слов и «топчущаяся, тяжкая пляска», напоминающая транс. «Колхозные мужики были светлы лицом, как вымытые, им стало теперь ничего не жалко, безвестно и прохладно в душевной пустоте»³⁷⁷. «Умерли они, что ли, от радости: пляшут и пляшут… Люди валились как порожние штаны; Жачев даже сожалел, что они наверно, не чувствуют его рук и враз замолкают»³⁷⁸.

Эта пляска смерти и знаменует конец света, когда «душа ушла изо всей плоти». Тела еще остались — но они присутствуют на обезбоженной земле. Даже деревенский священник, остриженный под фокстрот, вместе со всем миром «отмежевался от своей души»³⁷⁹. Он и подводит итог свершившегося светопреставления: «Мне, товарищ, жить бесполезно… Я не чувствую больше прелести творения — я остался без Бога, а Бог без человека»³⁸⁰.

Ось мира

Странным образом пути героев «Чевенгура» сходятся в этом первоначальном городе. Копенкину, кажется, выходит отсрочка — у него на глазах Чепурный рвет записку Дванова, его приглашение в Чевенгур. Но нет — Копенкин все равно тут же направляется в этот странный город — просто так, «поглядеть на факты». Такое место, мистически притягивающее к себе всех родных и друзей главного героя, Шекли (в «Обмене разумов») назвал «пунктом обнаружения». Пункт обнаружения неотвратимо соберет всех в одной точке и в одно время. Так в финале «Двенадцати стульев» пути чуть ли не всех героев романа сойдутся в Пятигорске. Классический пункт обнаружения (где все вещи названы своими именами) описан в «Одиссее». Герой встречает там своих друзей и родственников, потерянных в разное время в разных концах света. «Там» — это у самых врат Аида, на границе жизни и смерти.

В «Котловане» таким пунктом обнаружения становится деревня, колхоз имени Генеральной Линии. Даже Сафронов и Козлов, прибывшие в колхоз ранее³⁸¹, безмолвно присутствуют при ликвидации кулачества, как класса — они лежат «на столе президиума, покрытые знаменем до подбородков, чтобы не были заметны их гибельные увечья и живые не побоялись бы так же умереть»³⁸². И Прушевский, мучительно ищущий смерти, тоже оказывается здесь — «как кадр культурной революции». Парализованная деревня становится вдруг центром мира — и никто не может покинуть ее во время кульминации. Так что нам вполне понятна тревога Жачева: «Ты зачем оставил колхоз, или хочешь, чтоб умерла вся наша земля?»³⁸³ Но Жачев опоздал — кульминация уже закончилась.

На самом деле в повести две сакральные зоны — «маточное место» котлована и деревня. Мы знаем, что центром мира может быть любое место, освященное ритуалом — но лишь на время действия этого ритуала. Как только кончается магическое время, ворота в иной мир закрываются. Но деревня, закончив свои «пляски смерти», не просто возвращается в реальное время — она пустеет, буквально «вымирает». Крестьяне уходят в город — «зачисляться в пролетариат» — и, естественно, сразу оказываются в котловане. «Колхоз шел вслед за ним и не переставая рыл землю; все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована»³⁸⁴. А где же им было спасаться! Да еще навеки… Их старый мир был разрушен до основания, дороги назад не было. А впереди их уже ждала пропасть новой жизни.

Пункт обнаружения — это не что иное, как уже знакомый нам центр мира, нить между небом и землей, ось мироздания, соединяющая землю с небесами и с адом (чтобы узнать свою судьбу, Одиссей сознательно направлялся прямо к вратам смерти). Но одновременно центр мира является и «маточным местом», «пупом земли» (tabbur eres) — потому что именно там и началось творение; мир был создан там и разросся оттуда, как зародыш вырастает на конце пуповины.

В большинстве религиозных систем центр мира расположен на горе, и символизирующие его культовые здания (в том числе и вавилонская башня) — это попытка воспроизвести ту изначальную космическую гору, с которой и начиналось творение. Платонов же переносит сакральный центр в котлован, в яму (яма — это анти-гора, идеальная противоположность горы, ее отрицание). Этот жуткий шаг позднее повторит Андрей Вознесенский. Но вряд ли стоит здесь раскрывать символические значения его памятника — дыры, зияющей из планеты³⁸⁵.

Разумеется, нельзя абсолютизировать символы космической горы или Древа Жизни. Символика мировой оси, «пупа земли», в отдельных случаях может проявляться и противоположным образом.

Центром Рима было углубление в земле, mundus, место связи земного мира с подземным. Рошер интерпретировал mundus как omphalos (пуп земли); каждый город, обладающий таким mundus, считался расположенным в центре мира, в центре земного шара (orbis terrarium)…

Согласно иранской традиции, вселенная представляет собой колесо с шестью спицами и большим углублением в середине, напоминающим пупок³⁸⁶.

Возможно, эти противоречия в символике связаны с акцентированием внимания на противоположных аспектах мировой оси — древо, гора, храм, столп призваны осуществлять связь, главным образом, с небесами, тогда как углубление, пещера, пропасть — с подземным миром, с царством мертвых, с адом. Ключевым моментом здесь является то, что связь с небом присутствует всегда, причем разработана эта символика гораздо полнее, чем символика связи с преисподней. Но у Платонова все наоборот — связь с небом окончательно потеряна (человек «остался без Бога, а Бог без человека»); герои ожесточенно вгрызаются в землю, словно желая «спастись навеки в пропасти котлована». И вряд ли может изменить эту ситуацию мечта об «общепролетарской» башне в середине мира — это действительно всего лишь мечта, принципиально неосуществимый проект.

Утроба

Конец света, как мы уже отмечали, невозможен без уничтожения «врага». В «Чевенгуре» новые хозяева жизни ликвидировали всякую остаточную сволочь — мелкую буржуазию, служащих, интеллигенцию. В «Котловане» ликвидируется кулачество (как класс). Но как разобраться — кто же кулак? В 1921 все было предельно ясно — были «мы» (одиннадцать пролетариев) и «они» (все остальные). «Своих» надо было любить, а «чужих» — уничтожать. Но в 1929 все стало гораздо сложнее. Теоретически должны были найтись «правильные» (беднейшие) крестьяне — союзники и попутчики. Но никак не избавиться от ощущения, что в повести борьба ведется со всем крестьянством (как классом), что все селяне уже заранее отнесены к «деревенским пням капитализма»³⁸⁷.

Впрочем, «отбор» кулаков (для последующего уничтожения) все же проводится. Вначале рабочие даже пытаются найти рациональные критерии для кулацкой идентификации. Например, такой (причем верный «на все сто процентов») — кулак должен быть полураздет и оборван. Ведь «одежду всегда отбирают, когда людей не жалко, чтоб она осталась»³⁸⁸. Но рациональности не место на светопреставлении, и она быстро уступает место классовому чутью («ты чуешь классы, как животное»³⁸⁹). Людей снова взвешивают на чертовых весах и делят в соответствии с расслоечной ведомостью. Кулаков сплавляют на плоту в море³⁹⁰ — по темной, мертвой воде. Причем плот они в лучших евангельских традициях спускают на воду сами. Сплав в море означает — в смерть.

Символизирует ли море также и материнскую утробу? Обещает ли смерть новое рождение? Ведь мы помним: «Воды связаны с представлением о зародышах, ростках, скрытых возможностях и возрождении… Вода — это носитель зародышей жизни»³⁹¹. В «Котловане» это не очевидно; но в «Чевенгуре» смерть и рождение представлены как вехи непрерывного цикла, как вечное возвращение. Смерть наставника описывается в хорошо знакомых нам символах.

Вода над ним уже смеркалась... Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму: это просто теснота внутри его матери, и он снова всовывается меж ее расставленными костями, но не может пролезть от своего слишком большого старого роста³⁹².

И почти теми же словами описано рождение свыше в третьей главе Евангелия от Иоанна:

4. Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?

5. Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие.

6. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух.

7. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше.

Аналогичным образом (в «Ху-мин-кин») и «Будда в великом милосердии раскрывает метод работы огня и учит людей проникать заново в материнское лоно, чтобы воссоздать свою природу». Ту же мысль мы можем найти и у Парацельса: «тот, кто хочет войти в Царство Божье, должен вначале войти своим телом в свою мать и там умереть». Здесь мы вновь возвращаемся к проблеме, поднятой нами в первом блоке. Наиболее четко она была сформулирована Юнгом: «одним из наипростейших путей [для возрождения] было бы оплодотворение матери и торжественное порождение себя самого»³⁹³ — естественно, из ее тела. Но, как отмечал Юнг далее, инцестуозный запрет практически всегда маскирует образ матери, подменяя его подходящим замещающим образом. Откровенная символика возвращения в материнскую утробу (regressus ad uterum) свойственна лишь самым «мифическим» текстам. Таким, как Евангелие — или «Чевенгур»³⁹⁴.

Символика возвращения в утробу всегда присутствует (или подразумевается) в ритуалах посвящения дописьменных обществ. В тех же знакомых нам терминах Берндт описывает австралийский обряд Кунапипи: «Когда неофиты покидают деревню и отправляются на "священную территорию", они обретают святость и входят в тело Матери, проникают в ее чрево — место, очерченное окружностью, как это было в начале. Когда ритуал заканчивается, Мать "выпускает их": они выходят из окружности и возвращаются в обыденную жизнь»³⁹⁵. Следует отметить, что инцестуозный аспект в таких ритуалах явно не присутствует; под Матерью понимается или Земля, или Великая Мать-прародительница (а не собственная биологическая мать).

Рассматривая любое замкнутое пространство инициации, мы изначально считаем, что оно символизирует, с одной стороны, гроб, могилу (поскольку инициация — это смерть отжившего), а с другой — материнскую утробу, матку (поскольку инициация — это новое рождение). Говоря: «человек есть микрокосм», мы подразумеваем, что в каждом из нас символически отражается вся вселенная. Но женщина — это особый мир; женщина есть микрокосм не потому, что она символизирует собой пространства инициации (пожирающих чудовищ, пещеры, избушки, ямы (могилы), и в итоге — саму Землю). Все как раз наоборот — мифические образы Земли и всей плодоносящей природы символизируют собой женщину, порождающую мать.

Воскрешение

Вера в будущее воскрешение умерших — неотъемлемый элемент религии. Но в начале XX века в России эта тема получила новое развитие. «Общее дело» Николая Федорова призывало не ждать Страшного суда, а заняться научным воскрешением мертвых здесь и сейчас. Эта идея тут же распространилась по всей России. Отклики на нее можно найти во всей литературе Серебряного века (и, разумеется, в текстах Платонова). Предельно лаконично выразил эту реакцию Валерий Брюсов: «Воскрешение есть возможная задача прикладной науки, которую она вправе себе поставить»³⁹⁶. Идеи федоровской «Философии общего дела» мы видим и в платоновском восприятии золотого века (коммунизма) как места, «где от дружеских сил человечества оживет и станет живою гражданкой Роза Люксембург»³⁹⁷, «где бы могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле»³⁹⁸. Собственно, никакой разницы нет — воскреснуть научно или родиться вторично. И то, и другое есть вечное возвращение. В этом свете менее жутким кажется постоянное стремление героев Платонова к выкапыванию из могил умерших близких.

Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать — на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины³⁹⁹.

Захар Павлович хотел сохранить Александра в таком гробу — если не живым, то целым для памяти и любви; через каждые десять лет Захар Павлович собирался откапывать сына из могилы, чтобы видеть его и чувствовать себя вместе с ним⁴⁰⁰.

Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург⁴⁰¹.

Бред продолжающейся жизни облек своею теплотой его внезапный разум, и он снова предвидел, что вскоре доедет до другой страны и там поцелует мягкое платье Розы, хранящееся у ее родных, а Розу откопает из могилы и увезет к себе в революцию. Копенкин ощущал даже запах платья Розы, запах умирающей травы, соединенный со скрытым теплом остатков жизни⁴⁰².

Пусть бы все умирало, — думал Яков Титыч, — но хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода, и все пропадает и расстается в прах⁴⁰³.

Трижды просит останки матери Настя: «положи мне мамины кости, я их обниму и начну спать»⁴⁰⁴. Слово «кости» в текстах Платонова повторяется буквально на каждом шагу (в «Чевенгуре» 23 и в «Котловане» 22 раза). Невольно напрашиваются аналогии с верованиями охотничьих племен, согласно которым именно кости являются «хранилищем» бессмертной души. «Находящийся наверху дунет один раз на кости мужчин и два раза на кости женщины и они воскреснут» — так описывается конец света в мифе эскимосов.

Платонов, переживший гражданскую войну, прекрасно знал, как выглядят незахороненные мертвецы — смрад, черви, гниение. Но здесь речь идет как будто о святых мощах, стерильных и благообразных — останки мертвых не вызывают у живых никакого отвращения. Все это наводит на мысль о некрофилии — в смысле более широком, нежели сексуальное извращение. Примерно в том смысле, в каком «китайцы… сказали матросам в ответ на их вопрос о смерти: "Мы любим смерть! Мы очень ее любим!"»⁴⁰⁵. Несколько проясняет эту любовь Копенкин — «он любил мертвых, потому что и Роза Люксембург была среди них»⁴⁰⁶. А Роза, как мы уже знаем, в новом мире должна научно воскреснуть.

Тот же самый вопрос — «сумеют или нет успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей?»⁴⁰⁷ — мучает и рабочих в «Котловане». Прошло восемь лет после разгрома Чевенгура, но призрак коммунизма все так же маячит на горизонте — и пролетарии отвечают на свой (в сущности религиозный) вопрос все так же уверенно: «Марксизм все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку ждет — воскреснуть хочет»⁴⁰⁸.

Землекопы, конечно, университетов не кончали. Но ведь кто-то же принял это странное решение — бальзамировать Ленина⁴⁰⁹. Может быть, этот стратег хотел создать достойную (то есть рациональную) замену святым мощам христианства. Но получилась мумия, да еще и ждущая, как мы помним, воскрешения. А мумия напрямую (через голову Христа) отсылает нас к мистериям Осириса.

Старение мира

Вернемся вновь к классическому описанию золотого века: «В те дни люди не знали смерти, они понимали язык животных и жили с ними в мире; не трудились, находили обильную пищу в пределах досягаемости». Практически все его части (кроме отношений с животными) мы уже рассмотрели. Животные же в новом мире должны «очеловечиться», приобрести явные антропоморфные черты («и птицы могут заговорить, как отживевшие дети»⁴¹⁰).

Они думают: когда же это кончится, когда же вы оставите нас! Животные думают: когда же люди оставят их одних для своей судьбы!⁴¹¹

Скот мы тоже скоро распустим по природе… он тоже почти человек: просто от векового угнетения скотина отстала от человека. А ей человеком тоже быть охота!⁴¹²

Но это все прекрасные мечты. На деле же стирание граней идет совсем иным путем — не животные превращаются в людей, а наоборот, людей какая-то древняя сила превращает в животных.

За ними отправился Чиклин, наблюдая спину Елисея, покрытую целой почвой нечистот и уже обрастающую защитной шерстью⁴¹³.

Длинные, обнаженные ноги были покрыты густым пухом, почти шерстью, выросшей от болезней и бесприютности, какая-то древняя, ожившая сила превращала мертвую еще при ее жизни в обрастающее шкурой животное⁴¹⁴.

Причина озверения указана здесь достаточно четко — это защитная реакция «от болезней и бесприютности», то есть от нечеловеческих условий существования. Но дело не только в этом. Идея золотого века является прямым осуществлением лозунга «Назад к природе!». Ведь согласно всем мифическим системам, культура — лишь способ (и не самый удачный) приспособиться к старению мира, к тому, что угасающая природа перестала щедро давать людям все необходимое. Обильная пища, которую без труда можно было найти в пределах досягаемости, была съедена далекими предками в незапамятные времена. Необходимость добывать хлеб «в поте лица» (с помощью искусственных орудий и прирученных животных) как раз и выделила человека из природного мира. После светопреставления такая необходимость, естественно, отпадет.

Понятно, что в свете рассматриваемых проблем нас интересуют мифы не только космогонические (о сотворении мира), но и космологические (об изменении сотворенного мира). Когда мир был молод, люди не знали болезней и смерти, они были гигантами и жили тысячелетиями. Причем, согласно буддистским представлениям, в начале цикла длительность жизни людей доходила до 80000 лет, а в конце его должна сократиться до 10 лет. Этот момент чрезвычайно важен — он прямо указывает, что до конца света еще достаточно далеко. Библейские первые люди также обладали завидным долголетием; но зато последние люди по своим характеристикам уже не должны отличаться от современных. В христианской (и европейской) традиции конец света может наступить в любой момент — мы «всегда готовы».

Космологический миф рассказывает о том, как люди стали двуполыми и смертными, как появились злаки, корнеплоды и орудия труда, как были приручены животные, как возникли болезни. Может быть, даже правильнее сказать не «как», а «почему», в результате какого неверного деяния был открыт зловещий ящик Пандоры. Иногда в мифах можно даже найти конкретного виновника порчи физического мира. Но, честно говоря, это всегда дело времени. За большие промежутки времени совершается такое огромное количество различных деяний, что среди них статистически не может не быть тех роковых, которые разрушат гармонию золотого века. Мы имеем здесь дело со своеобразной энтропией первоначального мира.

Идея энтропии была хорошо знакома Платонову: «Чем дальше шла революция, тем все более усталые машины и изделия оказывали ей сопротивление — они уже изработали все свои сроки и держались на одном подстегивающем мастерстве слесарей и машинистов»⁴¹⁵. Обновление мира и необходимо именно потому, что стареющая природа оказывает все большее сопротивление человеку. Но у Платонова мы имеем дело не с обычным (для архаического мира) циклическим обновлением, а с окончательным решением этого вопроса. Мы помним, что «новый мир будет строиться из вечного материала, который никогда не придет в бросовое состояние»⁴¹⁶ — то есть коммунизм отменит и энтропию.

Старение (ветшание, угасание) природы приближает ее (в последний период существования мира) к первоначальному состоянию (до творения), к Хаосу. Хаос — это не безумное буйство стихий; скорее он близок к тому, что физики называют тепловой смертью вселенной. Именно к этому состоянию (к приблизительно равномерному распределению, размазыванию энергии и вещества по всему пространству, отсутствию какой-либо упорядоченности, организации) и должна привести наш мир энтропия, деградация энергии.

Под деградацией энергии понимается ее постоянный переход из различных форм в самую «низшую» — тепловую. За гипотезу тепловой смерти физику вполне можно обвинить в «мифологичности». Еще более «мифологичны» ее «космогонические» теории — пульсирующей вселенной и первовзрыва. Но любая наука, рискнувшая задать себе вопрос: «Что было в начале всего?», странным образом вступает на путь, ставший привычным еще в дописьменных обществах. С этой точки зрения во всех последующих математических обоснованиях гипотез можно подозревать чистую рационализацию⁴¹⁷. Аналогичным образом и Дарвина можно подозревать в исповедовании тотемизма — утверждая, что предками людей были животные, он как будто вернулся к древнейшим тотемическим верованиям, от которых человечество отреклось еще на заре первых теистических религий.

Теми же образами (то есть миром абсолютной неупорядоченности) описывается и Нун — древнеегипетский океан праматерии. Известный египтолог Уоллис Бадж определяет его как «первозданную водяную массу, бывшую источником и началом всех существ»⁴¹⁸. В египетском мифе о сотворении Неб-ер-чер (бог-творец вселенной) говорит: «Я сам поднял их из Нуна, из состояния беспомощной вялости»⁴¹⁹. Характерно, что акт творения в египетской космогонии есть акт организации, упорядочения хаотической материи, придания формы бесформенному. Вначале был Логос, слово бога. «Я произнес устами моими имя свое как слово власти, и тотчас же я появился на свет в обличьи бога Хепри⁴²⁰ и вещей сущих. Я зародился из изначальной материи»⁴²¹. Из Нуна, аморфного раствора праматерии, выкристаллизовалась сущность первого Возникшего — и катализатором этого первотворения стало его слово.

Исследователи аккадской мифологии считают воплощением первоначального Хаоса Дракона докосмической эры Тиамат (у неупорядоченной стихии не определен даже пол — иногда Дракон предстает в образе первобога, иногда — первобогини). Бог-творец Мардук победил Тиамат и, разрубив поверженное тело на части (дифференцировав элементы Хаоса), создал из них современную версию мира. Творческий (упорядочивающий) акт вновь победил Хаос, чистую первичную стихию. Стихию, в данном (аккадском) случае — океаническую (апсу); имя воплощения Хаоса (Тиамат) переводится как «море».

Как справедливо заметил Элиаде, архаические представления о старении мира, скорее всего, отражают восприятие не солнечного (годового или дневного) цикла, но цикла лунного (месяц). Полная луна буквально на глазах теряет свою плоть, «растворяется», а затем «умирает» — но лишь для того, чтобы возродиться вновь.

К одному и тому же Хаосу мы приходим и в том случае, когда разрушение мира — результат естественного старения природы, и в том, когда оно — волевой акт сверхъестественного существа, намеренно карающего людей за совершенные грехи. Хотя, по сути, накопление критической массы грехов — это и есть признак старости мира. В большинстве случаев боги уничтожают провинившийся (состарившийся) мир либо погружая его в огненный Хаос (экпиросис), либо (чаще) — устраивая всемирный потоп, то есть воссоздавая океан «первозданной водяной массы».

Ничего удивительного в архаической идее тепловой смерти мира нет — ведь если очередное творение повторяет творение первоначальное, то и поля деятельности для них должны быть подобными. Старение мира неумолимо влечет его в Хаос. Подобно старости индивида или старости этноса, старость природы выражается в слабости, в «беспомощной вялости». Слабость как раз и сигнализирует о том, что обновление жизненно необходимо⁴²².

В начале творения люди и животные были подобны друг другу и равноправны. Позднее их пути разошлись. Но в «Котловане» они сошлись вновь в фантастическом образе молотобойца — то ли очеловеченного медведя, то ли озверевшего человека. Молотобоец продолжает потрясать нас, как в свое время он потряс Бродского.

Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в «Котловане» следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом. Я говорю — первым, несмотря на Кафку, ибо сюрреализм — отнюдь не эстетическая категория, связанная в нашем представлении, как правило, с индивидуалистическим мироощущением, но форма философского бешенства, продукт психологии тупика. Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего. Поэтому и сюрреализм его внеличен, фольклорен и, до известной степени, близок к античной (впрочем, любой) мифологии, которую следовало бы назвать классической формой сюрреализма⁴²³.

Апокалиптические мифы Платонова всегда кончаются очень трагично. И животным светопреставление часто обходится еще дороже, чем людям — мы уже говорили о массовом убое скота в 1929-32. Но кое-что все же сбылось — чевенгурцы считают равными себе не только животных, но даже насекомых. Лошади колхоза имени Генеральной Линии, предоставленные сами себе, ходят «строем» и приносят найденную пищу в «общий котел». Мечта о всеобщем единении, когда лев ляжет рядом с агнцем и скажет: «Мы — одной крови», кажется, наконец, осуществилась — в трогательных отношениях Насти с молотобойцем. «Девочка все время следила за медведем, ей было хорошо, что животные тоже есть рабочий класс, а молотобоец глядел на нее как на забытую сестру, с которой он жировал у материнского живота в летнем лесу своего детства»⁴²⁴. Мечта эта очень типическая; ее можно встретить как в древних религиозных текстах, так и у современных сектантов.

Новые люди совершенны и святы, преисполнены любви и добра, находятся в гармонии друг с другом, с животными и растениями, которые также преображаются. Описания будущего человечества и его взаимоотношений с природой в проповедях основателей разных учений практически не отличаются друг от друга. Вот, например, текст Иоанна Береславского: …в будущем знамение любви Богородицы проявится в том, что «заговорят горы и животные, ослы и медведи, коровы и лошади» [Откровения 1991: 93]. В проповеди Марии Дэви Христос говорится: … «Человек, подходя с любовью, к дереву или животному будет посылать ему свои импульсы Любви, а те, в ответ, будут приносить ему радость и пользу»… Виссарионовцы… пишут следующее: … «Поражает непуганность животного мира… Убирая урожай, мы обращаемся к Земле-Матушке с благодарением… просим Ее отторгнуть плоды Свои без боли, обещаем восполнить утраченное трудом своим… Работая рубанком, благодарим дерево… разговариваем с ним»⁴²⁵.

Неужели исполнилось хотя бы одно из обещаний золотого века? Хотелось бы верить — но слишком уж много здесь странных совпадений. И кузница, и работающий в ней кузнец, к которому обращаются «Миш» — все это уже знакомо, все это уже было в самом начале повести. Город, волею судеб ставший центром мира⁴²⁶ — «тот город начинался кузницей»⁴²⁷, стоящей при дороге как сторожевой пост. Кузнец Миша и инвалид Жачев — первые люди, встреченные Вощевым в этом новом Вавилоне. И вот мы вновь встречаем кузнеца (второй руки) Мишу, который по ходу повести становится Медведевым. Он предстает то зверем, то человеком; то дьяволом (убивающим и посылающим на смерть), то богом (в последней фразе повести молотобоец прикасается к умершей Насте, как бы благословляя ее в последний путь).

Это странное повторение сторожевого поста рождает подозрение, что мы имеем дело не с добрым животным золотого века (одним из тех, с кем люди «жили в мире»), но с классическим Стражем Порога — безжалостным убийцей, не пропускающим в новую жизнь всякую остаточную сволочь. И главное, никак не избавиться от навязчивой ассоциации — восьмого января 1930 года (то есть как раз в период работы над «Котлованом») Филипп Демьянович Медведь стал начальником Ленинградского управления НКВД⁴²⁸. Он был

один из организаторов «красного террора» в Петрограде, лично руководил подавлением восстаний в фортах Кронштадта… Ближайший сотрудник Дзержинского и В.Р.Менжинского в проведении кампаний раскулачивания… В Ленинграде руководил арестами и высылкой сторонников троцкистско-зиновьевской оппозиции, репрессиями против представителей «эксплуататорских классов»… Руководил деятельностью «двоек» и «троек», занимавшихся внесудебным осуждением арестованных. По указанию Кирова организовал массовую высылку из Петрограда в Сибирь десятков тысяч лиц «непролетарского происхождения»⁴²⁹.

Зловещий образ Медведя, руководящего «раскулачкой», внесудебными расправами и массовыми высылками, стал неотделим от платоновского текста — независимо от того, что думал по этому поводу сам Платонов. Медведь не успел отомстить писателю — в 1937 он сам попал в «ежовые рукавицы» и был расстрелян (как польский шпион). Зато Сталин (поставивший на бедняцкой хронике «Впрок» резолюцию «сволочь») отыгрался по полной программе.

Фрейдизм

«Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей теории чувств и массового психоза»⁴³⁰. Влияние Фрейда на творчество Платонова не оставляет сомнений. Разумеется, Платонов не был приверженцем классического фрейдизма — у него была собственная психологическая теория. Согласно платоновской модели, психика человека состоит из того, что он считает «собой» (своим «Я») и бесстрастного, отстраненного «швейцара», наблюдающего за этим «Я» как бы со стороны. Здесь можно было бы провести аналогию с восточными медитативными практиками («истинный разум бесстрастно созерцает драму личности»), но это увело бы нас слишком далеко от нашей темы. И все же, не принимая фрейдизм как универсальную теорию во всем его объеме, Платонов, тем не менее, постоянно обращался к отдельным элементам этой теории. Можно привести массу примеров, где это влияние прослеживается весьма недвусмысленно.

Оседлые, надежно-государственные люди, проживающие в уюте классовой солидарности, телесных привычек и в накоплении спокойствия, — те создали вокруг себя подобие материнской утробы и посредством этого росли и улучшались, словно в покинутом детстве⁴³¹.

Тогда Алеша полюбил и бога, чтобы он защищал после смерти его мать, потому что он признал бога заместителем отца⁴³².

Он только знал, что старость рассудка есть влечение к смерти, это единственное его чувство; и тогда он, может быть, замкнет кольцо — он возвратится к происхождению чувств⁴³³.

Копенкин любил мать и Розу одинаково, потому что мать и Роза было одно и то же первое существо для него⁴³⁴.

При описании коллективизации невозможно было обойти и вопросы психологии собственности. Тем более что речь здесь шла не об обычных переживаниях по поводу уменьшения или увеличения размеров дохода, но о полном изъятии имущества, всего того, что составляло саму основу существования. Это действительно шоковое переживание, и Платонов описывает его, используя метафоры тотальной опустошенности, полного душевного вакуума. В этом измененном состоянии сознания крестьяне поверили, когда «один сподручный актива научил их, что души в них нет, а есть лишь одно имущественное настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз не будет имущества»⁴³⁵. В новой жизни им придется существовать «без душевной прилежности». После потери (обобществления) любимой лошади мужик с «окаменевшими» глазами («у него душа — лошадь») чувствует себя настолько «пустым», что боится улететь. Во всех крестьянах после коллективизации «один прах остался», для всех «в колхоз» означает «в скорбь».

И лишь один человек осмеливается протестовать против этого произвола. Мальчик в одной рубашке, которому по малолетству даже штанов еще не положено, пытается остановить рычащего медведя: «Дяденька, отдай какашку!»⁴³⁶ И медведь уступает, позволяя ребенку забрать свое сокровище. Раздетый мальчик уходит на заснеженную улицу, уходит на верную смерть — и время сказать ему вслед что-то вроде эпитафии. И слова находятся. «Он очень хитрый, — сказала Настя про этого мальчика, унесшего свой горшок»⁴³⁷. Как забавен и поучителен был бы этот ребенок в спокойной мирной жизни! И как трагичен он в эпоху насилия и беспредела. Горше некуда.

Чувство тотального внутреннего опустошения, описанное Платоновым, является одним из базовых клинических симптомов. Здесь стоит отметить, что одинаковые симптомы могут порождаться совершенно разными причинами; но возникающая при этом система самопонимания и понимания мира (порой весьма сложная), бывает удивительно схожей. Подобное переживание было описано Робертом Линднером.

Такое чувство, будто вместо внутренних органов у меня пустота. Потом эта пустота начинает пульсировать, — поначалу мягко, но затем этот пульс превращается в регулярные удары, которые становятся все сильнее и сильнее. И пустота становится все больше. Скоро возникает такое чувство, словно внутри меня только огромное, зияющее, окруженное кожей, пространство, которое судорожно сокращается, хватаясь за пустоту… И через некоторое время уже нет Лоры, а только необъятный, гулкий, словно звук барабана, вакуум…

В тот самый момент, как я чувствую, что внутри меня разверзается дыра, на меня находит ужас, и я стараюсь заполнить ее. Я должна заполнить ее, и поэтому я начинаю есть⁴³⁸.

Внутренняя пустота, ужас отсутствия осмысленности мира и собственной жизни, проявляются в поразительно похожих формах и у внешне благополучной американки Лоры, и у платоновских крестьян.

Мужик-то который день уткнулся и лежит... Баба, говорит, посуй мне пищу в нутро, а то я весь пустой лежу, душа ушла изо всей плоти, улететь боюсь, клади, кричит, какой-нибудь груз на рубашку. Как вечер, так я ему самовар к животу привязываю⁴³⁹.

Этот эмоциональный вакуум позволяет еще лучше понять символический ряд уже рассмотренной нами оргии пожирания родной скотины как причастия.

В платоновских текстах мы можем встретить и вполне классические оговорки: «Козлов, ложись вниз лицом, отдышься! — сказал Чиклин. — Кашляет, вздыхает, молчит, горюет! — так могилы роют, а не дома»⁴⁴⁰. На самом деле дома строят, а не роют. Роют как раз могилы. Это вопрос технологии, а вовсе не энтузиазма (как пытается представить его Чиклин). Но если это оговорка, то оговорка весьма значимая. Как учил Фрейд, оговорки возникают в результате действия «препятствующих мыслей»⁴⁴¹. Можно предположить, что Чиклин, исступленно манифестирующий созидательность пролетарского труда, в глубине души понимает, что вся его деятельность направлена лишь на уничтожение. Еще одну оговорку мы находим в мечтах колхозного активиста: «пора уж целыми эшелонами население в социализм отправлять»⁴⁴². Всем прекрасно известно, куда отправляют эшелонами. Но если это все же не оговорка — тогда все еще страшней.

Сны у Платонова — это отдельная тема. Весь «Чевенгур» буквально переполнен снами и видениями в бреду (или, как принято сейчас говорить, в измененных состояниях сознания), причем сны эти, что называется, «по Фрейду» — про матерей и отцов, с замещениями и превращениями. Они действительно достойны только им посвященной работы; не хочется касаться этого огромного пласта вскользь. Проза Платонова поистине неисчерпаема. Даже самый поверхностный разбор любого текста по объему должен превышать этот текст. Поэтому в данной работе приходится отказываться от детального анализа многих проблем, лишь вчерне наметив неразработанные направления. Впрочем, один сон все же стоит привести, тем более что он не «по Фрейду».

Я, товарищ Чепурный, спал и видел во сне весь Чевенгур, как с дерева, — кругом голо, а в городе безлюдно... А если шагом ходить, то видно мало и ветер, как бандит, тебе в уши наговаривает⁴⁴³.

Так оправдывается заснувший на боевом посту Кирей. Он действительно считает, что во сне может следить за городом, причем гораздо эффективнее, чем в бодрствующем состоянии. Здесь полностью отсутствует качество, называемое тестированием реальности — что обычно является главным признаком психоза. Но это не психоз, это близкое к нему мифическое мышление. В отличие от мышления рационального, оно (как и психоз) действует по законам бессознательного. Для него характерно признание возможности тотального всемогущества и неприятие любых ограничений. Как утверждал Рональд Лэнг, «объекты фантазии или воображения подчиняются магическим законам, они имеют магические, а не реальные взаимоотношения»⁴⁴⁴. Подобную мысль мы можем найти и у Элиаде: «бессознательное имеет структуру мифа... Единственный действительный контакт современного человека с космическим, сакральным, осуществляется через бессознательное»⁴⁴⁵.

Кроме того, Элиаде прямо отмечал параллели между психоанализом и космологическими мифами — в основном, по двум пунктам. Во-первых, психоанализ утверждает идею первоначального «рая», с которого начинается человеческая жизнь и который длится вплоть до определенной травмы. Во-вторых, с помощью определенных техник психоанализ позволяет вернуться в раннее детство, пережить заново давно прошедшие и забытые события, то есть реактуализировать индивидуальное первовремя. И, разумеется, Элиаде не мог не заметить явного сходства между клинической практикой психоанализа и классической формой инициации.

Можно рассматривать психоанализ как деградированную форму посвящения, доступную современному десакрализованному миру; сценарий легко узнается: спуск в глубины души, населенные «чудовищами» соответствуют «сошествию в Ад»; реальная опасность, сопряженная с таким «спуском» аналогична испытаниям, характерным для традиционных обществ, и тому подобное. Результатом такого анализа является интеграция личности, психический процесс, который чем-то похож на духовную трансформацию происходящую при настоящем посвящении⁴⁴⁶.

О параллелях между психоанализом и мифологией писал и Людвиг Виттгенштейн.

Фрейд… не объяснил научно древние мифы. Он предложил новый миф. Воздействие его идей имеет ту же природу, что и воздействие мифологии, например, в случае, когда он утверждает, что любой страх — это повторение первоначального страха. «Все берет начало в очень древних событиях». Можно подумать, что он обращается к тотему⁴⁴⁷.

Впрочем, аналитическая философия Виттгенштейна тоже не объяснила научно древние мифы, и даже не сумела доказать, что возможно их строгое научное объяснение. Психоанализ познает мифы сравнительно, он видит в них подобное сверхзначимым событиям индивидуальной истории. Корреляция здесь примерно такая же, как в утверждении «этногенез в общих чертах повторяет филогенез».

Психоанализ, несомненно, имеет определенные «мифические» черты. Это не удивительно, ведь прототипом любого творческого акта является космогонический миф. Не потому, что кто-то наблюдал его, зафиксировал в мифе и передал потомкам, как образец для подражания. Просто основа любого творчества всегда одна и та же — и она символически представлена в мифах о сотворении мира.

И завершить тему фрейдизма у Платонова хочется еще одной цитатой из «Чевенгура»: «у тебя портфель велик, а револьвер мал — ты писарь, а не член партии»⁴⁴⁸. Не член (револьвер мал!) — а так, писарь — просто пописать вышел. Яснее и не скажешь.

Экзистенциализм

Но если об учении Фрейда Платонов не мог не знать, то о Хайдеггере он, скорее всего, даже не слышал. И тем более поразительны экзистенциальные прозрения Платонова. Я имею в виду непрерывные поиски смысла жизни Вощевым в «Котловане». Есть все основания назвать их непрерывными — слово «истина» и производные от него в повести повторяются 29 раз. «Я здесь не существую, — произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. — Я только думаю здесь»⁴⁴⁹. Вот это действительно потрясающе. Ведь начиная от Декарта с его «cogito, ergo sum» и вплоть до Гуссерля никто и не сомневался, что мыслить — это и значит существовать.

Декарт мыслил свой принцип как аподиктическое основание, опираясь на которое можно строить философскую систему. Поэтому как только основной принцип был подвергнут сомнению, философии потребовалось новое основание. Нечто похожее мы видим и в текстах Платонова — если в «Чевенгуре» все было предельно ясно, то в «Котловане» Вощев мучается без истины, он ищет хоть что-то, хоть самую малость — но чтобы в ней можно было быть абсолютно, до конца уверенным. «Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать»⁴⁵⁰. Не значит ли «перестала знать» — что знала когда-то прежде? Но старая истина обесценилась — и мировоззрение осталось без основания; мир стал шатким и ненадежным.

Он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться⁴⁵¹.

У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу… А зачем тебе истина? — спросил другой человек, разомкнув спекшиеся от безмолвия уста. — Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко⁴⁵².

Все равно мне без истины стыдно жить⁴⁵³.

Вощев почувствовал стыд и энергию — он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей⁴⁵⁴.

Вощев тоже настолько ослабел телом без идеологии, что не мог поднять топора и лег в снег: все равно истины нет на свете или, быть может, она и была в каком-нибудь растении или в героической твари, но шел дорожный нищий и съел то растение или растоптал гнетущуюся низом тварь, а сам умер затем в осеннем овраге, и тело его выдул ветер в ничто⁴⁵⁵.

Сафронов, любивший красоту жизни и вежливость ума, стоял с почтением к участи Вощева, хотя в то же время глубоко волновался: не есть ли истина лишь классовый враг? Ведь он теперь даже в форме сна и воображенья может предстать!⁴⁵⁶

Собственно, и к землекопам Вощев примкнул только потому, что поверил — они знают, в чем смысл жизни. Фанатизм дает уверенность в том, что смысл есть (и даже высший смысл). Вот эту незыблемую уверенность в истине и почувствовал Вощев в пролетариях — и она у них действительно была. Но самой истины у них не было.

Хотя они и владели смыслом жизни, что равносильно вечному счастью, однако их лица были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели измождение⁴⁵⁷.

Он уже был доволен и тем, что истина заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, который сейчас только говорил с ним⁴⁵⁸.

Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека, — и чтобы находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд все свое слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью⁴⁵⁹.

Крушение основных постулатов, на которых базируется система мировоззрения, приводит к внезапному обессмысливанию мира. И тогда жизненно необходимо найти истину хоть в ком-то или в чем-то. Сказать о любом явлении или предмете: «это действительно так» — значит найти в дезориентированном мире точку опоры, которая и станет точкой отсчета для новой системы смыслов (новым сакральным центром мира). Через десять лет потеря смысла захлестнет и Европу — и Камю в эссе «Миф о Сизифе» (1940) почти дословно повторит мысли Платонова:

Если бы мышление открыло в изменчивых контурах феноменов вечные отношения, к которым сводились бы сами феномены, а сами отношения резюмировались каким-то единственным принципом, то разум был бы счастлив. В сравнении с таким счастьем миф о блаженстве показался бы жалкой подделкой⁴⁶⁰.

Если бы можно было хоть единожды сказать: «это ясно», то все было бы спасено⁴⁶¹.

Мир, который поддается объяснению, пусть самому дурному, — этот мир нам знаком. Но если Вселенная внезапно лишается как иллюзий, так и познаний, человек становится в ней посторонним⁴⁶².

Элиаде неоднократно указывал на смыслообразующую функцию мифа. Обращаясь к мифу австралийского племени Акильпа (в своих кочевьях они носят с собой священный столб из эвкалипта, символизирующий земную ось, по которой некогда бог Нумбакула поднялся на небо), Элиаде приводит поразительный факт: «Целое племя впало в отчаяние, когда сломался сакральный столб. В течение некоторого времени люди племени бродили в полной растерянности, а потом уселись на землю, ожидая гибели»⁴⁶³. И точно так же ожидали гибели платоновские крестьяне, лежащие в своих гробах — их жизнь потеряла смысл. Именно фундаментальной тягой к осмысленности жизни Элиаде объясняет и поразительное по широте увлечение астрологией в современном мире.

Космическое предопределение… означает, что вселенная движется по заранее установленному плану, что человеческая жизнь и сама история развиваются по некоторой схеме и постепенно движутся к определенной цели. Эта конечная цель… придает смысл вселенной, которую большая часть ученых считает результатом слепой случайности, она также придает смысл человеческому существованию⁴⁶⁴.

Массовый интерес к оккультизму свидетельствует о том, что официальная религия перестала в должной мере выполнять свою смыслообразующую роль. Было бы чрезвычайно интересно проследить связь между подъемом интереса к «альтернативным» духовным учениям в XIX веке и российской эсхатологической эпидемией начала XX века; в связи с современным креном мировоззрения в сторону оккультизма это исследование может оказаться весьма актуальным. Но, к сожалению, нельзя объять всего сразу.

Проблема сакрального (мифического) всегда была, главным образом, проблемой смысла. Миф вводил человека в реальность мира, объясняя его суть и рассказывая о его сотворении. Он же задавал направление (проект) человеческой жизни, которая в этом осмыслении становилась миссией, предназначением. Миф ставил перед людьми глобальную цель, которая была превыше человеческой жизни. А имея идеальную цель, можно было цели-ком (без сомнений) отдаться процессу.

Современный фанатизм есть искусственная попытка вернуться в блаженные времена старым испытанным способом — отбросив сомнения (перестав задумываться) и найдя себе цель превыше жизни. Попытка коллективная, что весьма существенно. Появляется надежда, что обретенная человеческая общность со своей религией/идеологией владеет смыслом жизни — и можно приобщиться к нему. Но искусственные психические манипуляции вряд ли могут привести к позитивным результатам (в данном случае это не этическая оценка; имеется в виду жизнеспособность (устойчивость, стабильность) данной стратегии жизни). Для современного человека «отбрасывание» сомнений означает их вытеснение или отрицание — что, в свою очередь, приводит к их активизации в сфере бессознательного. Вместо желаемой внутренней гармонии фанатик обретает психическую неуравновешенность. А способы компенсации внутренней нестабильности у фанатиков обычно однообразны — это выплескивание агрессии (часто ничем не мотивированной) во внешний мир. Фанатик может убеждать себя, что он проводник великой цели, что его жизнь имеет глубокий смысл, и что этот смысл им познан. Но для любого мыслящего человека фанатизм — лишь жалкая (то есть неудачная, достойная сожаления) пародия на мифическое мировоззрение. Нельзя сознательно вернуться к истокам и вновь войти в давно утекшие воды.

Мы можем догадаться, какой смысл нужен Вощеву, какую истину всегда ищут в мифах о светопреставлении — истину обновления. «Это слабое тело, покинутое без родства среди людей, почувствует когда-нибудь согревающий поток смысла жизни, и ум ее увидит время, подобное первому исконному дню»⁴⁶⁵. И в этом весь смысл.

Но когда Настя умирает, рушится весь мир Вощева. «Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем?»⁴⁶⁶ Потому что истина может быть только в человеке — больше ей негде быть. И если нет человека — нет и смысла.

Тлен

Тексты Платонова сегодня доступны и в цифровом виде — так что мы легко можем провести их статистический анализ. Нас интересует частота использования слов, связанных со смертью в «Чевенгуре» (всего 121232 слова) и «Котловане» (35140 слов).

Слово «смерть» и его производные в «Чевенгуре» и «Котловане» встречаются, соответственно, 84 и 15 раз.

«Умер» — 84 и 33.

«Погиб» — 37 и 21.

«Гроб» — 30 и 44.

«Могила» — 63 и 5.

«Убить» — 35 и 6.

«Кладбище» — 26 и 2.

«Прах» — 9 и 7.

«Скончался» — 12 и 9.

«Помру» — 11 и 8.

«Хоронить» — 13 и 4.

«Труп» — 3 и 2.

«Мертвый» — 74 и 47.

Причем мертвые у Платонова не только люди и животные (хотя их тоже хватает с избытком) — но и места, дороги, высота и долгота пространства, свет, тьма, массовая муть Млечного Пути, луч луны, воздух, земля, вода, песок, глина, камешки, трава, вещества, предметы, инвентарь, оружие, груз, строительный материал, знаки, природа и так далее. Даже живые спящие у Платонова лежат как мертвые и спят как убитые. Также заслуживает внимания слово «ветхость» — 15 и 7 раз. Старость и ветхость — характеристики отжившего мира, готового умереть.

Все находилось в прежнем виде, только приобрело ветхость отживающего мира; уличные деревья рассыхались от старости и стояли давно без листьев… Воздух ветхости и прощальной памяти стоял над потухшей пекарней и постаревшими яблоневыми садами… Забор заиндевел мхом, наклонился, и давние гвозди торчали из него, освобождаемые из тесноты древесины силой времени⁴⁶⁷.

Вблизи была старая деревня; всеобщая ветхость бедности покрывала ее, и старческие, терпеливые плетни, и придорожные склонившиеся в тишине деревья имели одинаковый вид грусти⁴⁶⁸.

Уже упоминаемые нами «кости» мы можем встретить, соответственно, 23 и 22 раза. Не всегда это мертвые человеческие кости; но и кости живых описаны Платоновым так, что невольно напоминают о непрочности тела, о неизбежности (и близости) смерти. И еще одно, конкретно по нашей теме: словосочетание «второе пришествие» встречается в «Чевенгуре» 15 раз.

Новые люди

Идея воспитания нового человека (для жизни в новом мире) была центральной идеей коммунистической пропаганды. Платонов пересказывает ее, почти не отступая от языка эпохи. В этих перенасыщенных людоедскими⁴⁶⁹ метафорами лозунгах мы можем без труда различить символику классической инициации.

Мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!⁴⁷⁰

И тут мы, товарищи, подходим к культурной революции. А отсюда, я полагаю, что этого товарища, по названию Пашка, надо бросить в котел культурной революции, сжечь на нем кожу невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и налить ему во все дырья наше идеологическое вещество… Здесь Пашка вскрикнул от ужаса казни и лег на пол, чтобы загодя скончаться⁴⁷¹.

Но эта идея перерождения у Платонова часто замещается другой идеей — в новом мире должны жить совсем другие, новые (юные) люди — то есть дети.

Отчего вы не чувствуете сущности? — спросил Вощев, обратясь в окно. — У вас ребенок живет, а вы ругаетесь — он же весь свет родился окончить⁴⁷².

Скоро мы всех разактивим: дай только массам измучиться, дай детям подрасти!⁴⁷³

Жачев еще с утра решил, что как только эта девочка и ей подобные дети мало-мало возмужают, то он кончит всех больших жителей своей местности; он один знал, что в СССР немало населено сплошных врагов социализма, эгоистов и ехидн будущего света, и втайне утешался тем, что убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство⁴⁷⁴.

Твое дело — целым остаться в этой жизни, а мое — погибнуть, чтоб очистить место!⁴⁷⁵

Это напоминает нам программу Моисея — никто из рожденных в рабстве не должен ступить на землю обетованную. Для осуществления своего принципа Моисей сорок лет водил свой народ по бесплодной пустыне, устроив ему своеобразный марафон смерти. Примерно так советские историки изображали и эпоху «военного коммунизма» — как время голодной святости. НЭП должен был положить конец этим голодным скитаниям, обозначив: «мы куда-то пришли, мы что-то построили». Советское правительство планировало, что НЭП вернет людей к нормальной обыденной жизни (но уже под властью большевиков), к привычному каждодневному труду за скудное вознаграждение. То есть вырвет людей из романтики революции, из мифического переживания мира.

Люди начали лучше питаться и почувствовали в себе душу. Звезды же не всех прельщали — жителям надоели большие идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звезды могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет тифозная вошь⁴⁷⁶.

Но кого-то звезды все же прельщали. И через восемь лет после объявления НЭПа устроение нового способа жизни для многих все еще ассоциативно связывалось с событиями первых лет старой эры.

Смотри, Чиклин, как колхоз идет на свете — скучно и босой. — Они потому и идут, что босые, — сказал Чиклин. — А радоваться им нечего: колхоз ведь житейское дело. — Христос тоже, наверно, ходил скучно, и в природе был ничтожный дождь. — В тебе ум — бедняк, — ответил Чиклин. — Христос ходил один неизвестно из-за чего, а тут двигаются целые кучи ради существования⁴⁷⁷.

Реактуализация мифа

Слушая тексты мифов о сотворении, люди заново переживают это сакральное действо, вдохновляясь его энергией и творческой направленностью. Это не сказки на каждый день; ритуал чтения предназначен для того, чтобы помочь человеку или группе справиться с конкретной кризисной ситуацией — болезнь, роды, слабость, война, неурожай и прочие напасти; иными словами, любая угроза, приводящая в отчаяние и ставящая на грань потери психического равновесия⁴⁷⁸. Примечательно, что полинезийцы относят сюда и потерю вдохновения у «сочинителей песен». Это не удивительно, ибо вдохновение – весьма востребованный ресурс сталкеров дописьменной эпохи. «С полным основанием Ж.П.Вернан сравнивает вдохновение поэта с вызыванием умершего из потустороннего мира или с descensus ad linferos [нисхождение в ад], которое совершает живущий, чтобы познать все, что он хотел бы знать»⁴⁷⁹.

Таким образом, сотворение мира символически воспроизводится в нескольких случаях. Во-первых, периодически (ежегодные праздники), когда в коллективной оргии снимается общая усталость, скопившаяся за год, обнуляются все совершенные грехи. У земледельческих обществ этот обряд может снимать запрет на новый урожай (и тогда, если культивируется несколько жизненно важных культур, ритуал обновления может проводиться несколько раз в году; но «повторные» праздники при этом проходят с меньшим размахом). Во-вторых, космогония имитируется при инициациях, как общих возрастных, так и особенных — например, при принятии власти новым вождем. Это тоже периодический процесс, причем мы имеем основания полагать, что первоначально длительность его циклов также была фиксированной (особенно популярными были периоды в 7 и 12 лет). И наконец, ритуал обновления мира проводится в критических ситуациях, вне плана — потому что мир каким-то образом «испортился», то есть приблизился к состоянию первичного Хаоса и нуждается в новом «творении».

В ритуалах исцеления у бхилов (Индия) шаман рисует у ложа больного мандол — мандалу⁴⁸⁰, которая представляет собой образ мира (imago mundi). Потому что исцеление невозможно без рассказа о том, как в нашем мире появились болезни и лекарства от них. Ведь «знание о происхождении какого-нибудь предмета, животного или растения означает, что мы приобрели над ним магическую власть»⁴⁸¹. А пересказ локального (космологического) мифа о сотворении (в данном случае — болезней и лекарств) не будет полным без воспроизведения базового (космогонического) мифа — мифа о сотворении мира. Ту же мысль мы находим и у Тэрнера: «Некоторые эпизоды ритуала заново разыгрывают события первых времен, пытаясь приспособить присущую этим событиям силу для достижения сегодняшних целей членов данной культуры (например, приспособление к состоянию зрелости и излечение больного)»⁴⁸².

У индейцев навахо «целитель не может приступить к исцелению, пока этот обряд не будет совершен над ним самим»⁴⁸³. Это уже очень знакомо, и вновь невольно возвращает нас к современному состоянию психоаналитической теории и практики. Я имею в виду не только учебный анализ. В институтах психоанализа студентов подробно знакомят с историей психологии и, в частности, с историей жизни Зигмунда Фрейда. Борясь за чистоту учения, этот великий старец изгонял из своего кружка взрослеющих «сыновей» — одного за другим. В какой-то степени этот исторический рассказ повторяет главный психоаналитический миф о сотворении культуры — миф о праотце и праорде. Но пересказывая миф о сотворении чего-то (космологический миф), нельзя игнорировать базовый космогонический миф. А современный процесс психоаналитического обучения как бы выносит за скобки мировоззрение учащихся — как будто для этой великой теории нет ни христианина, ни буддиста. В этом смысле Юнг оказал психоанализу великую услугу, уведя за собой религиозно ориентированных аналитиков.

Говоря о современности, не следует забывать, что сегодня нам доступен лишь один из способов функционирования мифа — прочтение. Сюда можно отнести и изучение изложенной в мифе истории, и личное переживание ее на основе идентификации. При этом мы часто упускаем из виду, что миф может реализовываться и в совсем ином режиме — в актуализации. При актуализации мифа священные события, изложенные в нем, воспроизводятся заново. Участники ритуала вновь возвращаются к истокам мира, в начало всех начал. Все, что делается ими в первовремени, делается впервые. Например, каждый год, когда приходит время сеять основную зерновую культуру, вновь воспроизводится история ее появления в мире (миф о сотворении). Это необходимо для того, чтобы зерна обновились, напитались креативной энергией правремени. А иначе старение природы (энтропия) будет уменьшать урожай с каждым годом.

Часто участники этих обрядов исполняют функции непосредственных творцов элементов мира — богов или великих предков. Люди могут называть себя их именами или носить маски с их ликами. Обновляемое ими в актах ритуального творения рождается заново. Актуализация мифа переносит участников из привычного, обыденного времени, во время творения, в сакральное время. Прочтение мифа, напротив, не переносит слушателей в иное временное пространство. Сегодня актуализация мифа вряд ли возможна (а если и возможна — то лишь на индивидуальном уровне; тогда как мифы о сотворении и конце света требуют именно коллективной актуализации). Но вряд ли можно сказать, что мы радикально изменились, стали взрослыми и мудрыми. Просто мы живем в относительно спокойный период. Любое достаточно сильное потрясение способно отбросить нас и к мифическому мышлению, и к актуализации мифов. «Вполне возможно представить себе эпоху, причем, не слишком удаленную, когда человечество ради своего выживания полностью прекратит "творить историю" — в том смысле, в каком ее творили начиная с появления первых империй — и предпочтет повторять предписанные архетипические жесты, постаравшись забыть такую опасную и бесполезную вещь, как спонтанное действие, рискующее иметь "исторические" последствия»⁴⁸⁴.

Одна из самых достойных наработок культуры — наше великолепное, неугасающее чувство юмора; то, что способно удержать нас от сползания и в невроз, и в фанатизм. Пока оно с нами — все «в порядке», мы «в своем уме». Напряженная серьезность, переходящая в пафос — тревожный сигнал. Здоровая ирония исключает и религиозную экзальтацию, и любые другие помрачения разума какой-либо сверхценностью. Но реактуализация мифа требует именно предельной серьезности и преклонения перед сверхценностью. Поэтому для ее реализации требуется общность людей (нехарактерная для современного общества), у которых отсутствует ироничный (он же — критический) взгляд на мир. Впрочем, опыт тоталитарных сект показывает, что после нехитрого «промывания» мозгов современный человек вполне пригоден для таких экспериментов.

Актуализации мифов в наше время заменились календарными праздниками — то есть воспоминаниями о прошедших событиях. Это соответствует режиму прочтения. Как могла бы выглядеть подлинная реактуализация в современных условиях, гениально показал Кир Булычев в убийственном гротеске «Осечка-67». В «Осечке» описано проведение массового театрализованного празднества. Там есть переодетый и загримированный Ленин, есть Керенский, есть и масса других исполнителей с конкретными историческими ролями (и, соответственно, с конкретными именами). По плану устроителей этого глобального спектакля, посвященного пятидесятилетию октябрьской революции (отсюда и цифра 67 в названии пьесы), в ночь юбилея должен был вновь прозвучать выстрел «Авроры». Переодетые матросы и солдаты должны были взять Зимний, Ленин — добраться до Смольного, и так далее, с максимально скрупулезным приближением к реальным событиям 1917 года. Огромные массы людей приняли роли предков — оделись в их костюмы (маски) и назвались их именами. Единственное, чего не предвидели коммунистические режиссеры — что при актуализации прошлого люди входят в роль, начинают верить в реальность происходящего (актуализируемого). Именно на этом и построен весь сюжет «Осечки». В результате Зимний удается отстоять, большевики терпят поражение, и вся власть в стране переходит к временному правительству. Причем поражение коммунисты терпят в организованном спектакле, в театральной реальности, а власть они (в результате этого игрушечного поражения) теряют в настоящей реальности (пьесы Булычева).

Это конечно гротеск, гипербола. Булычев описал, как мог бы проходить ритуал актуализации, если бы октябрьская революция была настоящей космогонией. Ведь именно об этом все время кричали коммунистические идеологи — конец старого мира («отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног»), обновление, новый мир («мы наш, мы новый мир построим»). В процессе реактуализации прошлого герои Булычева переключаются на другую модель; но сама суть дела уловлена предельно четко — в пространстве мифа людей ведут внеличные силы, так что даже ради игрушечной, балаганной правды, им приходится бросать вызов всей системе тоталитарного государства.

Скрытая ирония этого блестящего сюжета кроется и в двусмысленной исторической перекличке. Для 1967 года идея такого театрального действа кажется абсурдной. Но абсурдна она не «сама по себе», а лишь в контексте данной эпохи. Булычев не выдумал некий абстрактный «абсурд», он просто перенес исторический маскарад 1920 года в 1967. «А тогда, 7 ноября 1920 года, Евреинов поставил на Дворцовой площади… колоссальное представление "Взятие Зимнего дворца", в котором было задействовано 7000 участников»⁴⁸⁵. И вряд ли все эти участники считали свою игру лишенной смысла.

Если вернуться к Платонову, то в «Чевенгуре» мы видим не прочтение мифической истории, не воспоминание о сотворении, но именно прямую актуализацию космогонического мифа. Чевенгурцы считают себя подлинными творцами нового мира, а свою коммуну — настоящим земным раем. Еще немного, и они, подобно петропавловскому богу, начали бы питаться землей, полностью сведя потребности с возможностями. Тогда они и сами стали бы богами. Но даже при таком допущении чевенгурская коммуна кажется весьма нестабильной, неустойчивой. Потому что актуализация мифа о сотворении предполагает возврат в реальность после периодического обновления. Идея прогресса зовет вперед, к вечному движению. А чевенгурцы по сути застряли в состоянии неподвижного счастья, считая, что это — коммунистический рай. Попытаемся распутать этот клубок противоречий.

Экзистенциональный ужас

Теперь мы наконец вплотную приблизились к самой сложной проблеме и платоновской прозы, и, если смотреть более широко, всей эсхатологии нового времени. К концу отживающего цикла вся жизнь — и особенно время — становится скорбью. А учитывая, что все развитые мировоззренческие системы воспринимают современное им время как время «спада», «заката», конца цикла, можно сказать, что любое историческое время — это время скорби. Четвертую (заключительную) часть «Мифа о вечном возвращении» Элиаде так и назвал: «Ужас перед историей».

С точки зрения доисторических народов и племен, «страдание» приравнивается к «истории». В этом можно убедиться даже и в наши дни, если присмотреться к образу жизни европейских крестьян.

Даже в простейших человеческих сообществах «историческая» память, то есть воспоминания о событиях, не восходящих ни к одному из архетипов, о событиях «личного» характера (в большинстве случаев о «грехах») является чем-то совершенно невыносимым.

В рамках различных концепций философского «историцизма» становится все труднее выносить «ужас перед историей».

Совершенно очевидно, что ни одна из эволюционистских философских систем не способна защитить… от ужаса перед историей.

Мы имеем право предположить, что по мере нарастания ужаса перед историей, по мере осознания хрупкости существования в рамках истории, позиции историцизма будут окончательно поколеблены.

Марксизм — особенно в своих народных формах — представляется для некоторых людей защитой против ужаса истории. Одна лишь эволюционистская позиция, во всех ее разновидностях и нюансах — от «судьбы» Ницше до «темпоральности» Хайдеггера — оставляет человека безоружным⁴⁸⁶.

Аскетизм и созерцательная философия индусов преследуют ту же цель: избавить человека от страдания жить во времени⁴⁸⁷.

Начиная с античности, человек, испытывая страх перед историей, находит утешение в чтении историков прошлого⁴⁸⁸.

Те же мысли мы встречаем и у Платонова; художественные тексты, исключающие строгие формулировки, порой звучат убедительнее научных. Мы уже говорили о попытке чевенгурцев закончить историю. Но время — это та же история, та же скорбь. Светопреставление вместе с историей должно прекратить и томительную вечность времени.

Захар Павлович… увидел, что время — это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку⁴⁸⁹.

История грустна, потому что она время и знает, что ее забудут⁴⁹⁰.

В бараке строителей новой вавилонской башни «сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза; розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время»⁴⁹¹. Зачем нужно утешение тому, кто верит в научное воскрешение и будущую вечную (загробную) жизнь? Что для будущей вечности это утекающее сегодня время?

Мука времени особенно обостряется именно в те смутные периоды, когда предчувствие конца света делает обыденность невыносимой.

Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх на звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного Пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни⁴⁹².

Чепурного… коммунизм мучил, как мучила отца Дванова тайна посмертной жизни, и Чепурный не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре, — так же, как рыбак Дванов не вытерпел своей жизни и превратил ее в смерть, чтобы заранее испытать красоту того света⁴⁹³.

Эта мука как раз понятна. Сложнее понять другое — почему продолжается страдание и после того, как враг физически уничтожен и провозглашен рай на земле. Конечно, всегда остаются сомнения (все же XX век). Может и не сумеют «успехи высшей науки воскресить назад сопревших людей»; а если и сумеют — то будут ли воскрешать всех пролетариев (буржуев-то точно незачем) или и свой класс будут еще и посмертно «чистить от несознательного элемента». Но дело не только в этом.

Мы уже отмечали, что апокалиптические мифы у Платонова всегда кончаются очень трагично. И предопределено это именно некорректностью восприятия времени россиянами в первой трети XX века. Конец света в текстах Платонова не просто конец очередного цикла — светопреставление есть окончательная и бесповоротная гибель старого мира. Наступающий рай будет вечен и незыблем; царство света придет навсегда (ныне, присно и во веки веков) — как и было обещано марксизмом. Элиаде писал о Марксе: «Он осуществил на чисто человеческом уровне переоценку изначального мифа о Золотом Веке, но с одной лишь разницей — Золотой Век располагается в конце истории, хотя ему следовало находиться также и в начале»⁴⁹⁴. «Маркс разделяет эсхатологическую надежду на абсолютный конец истории»⁴⁹⁵. Что уж говорить о последователях Маркса, одержимых упрощенно-идеологизированной версией его теории!

Здесь прослеживается христианская традиция. Антихрист, Апокалипсис, Армагеддон, второе пришествие, Страшный суд — это христианские мифы. Они отражают восприятие времени, как линейного поступательного процесса, направленного в одну сторону и принципиально необратимого. Нельзя дважды войти в одну и ту же воду.

И напротив, архаическое (циклическое) восприятие времени отражено в мифах о периодическом обновлении мира и мифах о вечном возвращении. Все было и все будет, смерть предшествует рождению, и ничто не может уйти навсегда. Все повторяется вновь и вновь; более того, любое правильное действие есть лишь повторение первоначального действия бога или великого предка. В золотом веке все делалось впервые неким сверхъестественным существом, которому с тех самых пор и подражают люди как в священных ритуалах, так и в самым повседневных делах. Практически все возможные действия архаического человека (охота, работа, война, еда, секс и прочее) были архетипичны, то есть являлись лишь воспроизведением божественных деяний в начале времен. Как раз отступление от их унифицированности и было личной историей, то есть грехом (который надо было стирать в ежегодных ритуалах очищения). Но несмотря на то, что обыденные действия столь же архетипичны, как и ритуальные, разница между ними огромна.

Обыденная (профанная) жизнь человека (как архаического, так и нашего верующего современника) проходит в светском времени, ритуальная — во времени сакральном, мифическом. Попытка смешения этих времен или трагична (что показано в данной работе), или откровенно карикатурна. Взять хотя бы поиски «доказательств» визитов инопланетян в текстах мифов и сказок. Такой гипотетический визит при этом представляется как историческое событие — то есть как конкретное необратимое событие в определенной точке линейного времени. А свидетельства «визита» ищутся во временном пространстве мифа — то есть во времени неисторическом, циклическом. Результаты подобных усилий выглядят довольно нелепо.

В системе циклического времени «космос и человек обновляются постоянно и всеми возможными способами, прошлое же уничтожается, болезни и грехи изгоняются и так далее. Формальная сторона ритуала варьируется, однако сущность остается неизменной, все стремятся к единой цели: уничтожить истекшее время, устранить историю, дабы постоянно, посредством повторения космогонического акта, возвращаться in illo tempore [в это время]»⁴⁹⁶.

Эсхатологические чаяния чевенгурцев глубоко архаичны. Нам может показаться, что современный человек не способен воспринять революционный переворот как апокалипсис, как выход из профанного времени в сакральное. И все же именно так он описан историком французской революции Мишле: «В тот день все было возможно… Будущее стало настоящим. Иначе говоря, времени больше не было, была вспышка вечности»⁴⁹⁷.

И то же самое настроение описывает Бенжамин Вальтер: «Революционным классам в момент действия присуще сознательное желание прервать континуум истории. В Июльской революции утверждало себя именно такое сознание. Вечером первого дня борьбы одновременно в нескольких местах были совершены выстрелы по часам на башнях Парижа»⁴⁹⁸.

Но архаическая идея конца света как циклического обновления в системе линейного времени естественным образом выродилась в идею вечного рая. То, что миф о золотом веке в этой системе абсурден, отмечал и Иосиф Бродский (тоже, кстати, применительно к Платонову).

Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идет; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно сказать, что Рай — тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, только в Хронос — в связи с чем и вводится понятие вечной жизни⁴⁹⁹.

Циклическое время, символизируемое кругом, и линейное, символизируемое прямой линией, исключают друг друга. Коммунисты, правда, пытались внедрить некий гибрид — развитие по спирали, но эта идея в народе как-то не прижилась. Появился и соответствующий анекдот: «Мат все понимают, но делают вид, что не знают, а диамат (диалектический материализм — для тех счастливчиков, кто не в курсе) никто не понимает, но все делают вид, что знают». Это первая часть анекдота (чем мат отличается от диамата). Вторая часть (что общего у мата и диамата) также соответствует теме: «и тот, и другой — мощное оружие в руках пролетариата». Два типа восприятия времени неоднократно описывались этнографами.

Как бы ни усложнялась схема (от рождения до смерти), чаще всего она прямолинейна. Однако у некоторых народов, как, например, у лушеи, она представляет круг: люди бесконечно проходят через ту же серию состояний и переходов от жизни к смерти и от смерти к жизни. Эта крайняя, циклическая форма схемы нашла этическое и философское обоснование в буддизме, а в теории Ницше о вечном возвращении приобрела психологическое значение⁵⁰⁰.

Идея противостояния двух типов переживания времени выразилась у Платонова в символическом противостоянии прямой и круга.

В груди ее товарищей не вращалась эта сферическая, вечно повторяющаяся мысль, приходящая к своему отчаянию, — там была стрела действия и надежды, напряженная для безвозвратного движения вдаль, в прямое жесткое пространство⁵⁰¹.

Мы рождаемся и умираем на груди у женщины, — он слегка улыбнулся, — так полагается по сюжету нашей судьбы, по всему кругу счастья... — А вы живите по прямой линии, без сюжета и круга, — посоветовала Москва⁵⁰².

И разве не слышится здесь голос Ницше: «формула нашего счастья: одно Да, одно Нет, одна прямая линия, одна цель»⁵⁰³. Ницше не просто остро чувствовал антагонизм различных типов восприятия времени, он был одним из самых страстных проповедников мифа о вечном возвращении: «Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия. Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия. Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот же дом бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует; вечно остается верным себе кольцо бытия. В каждый миг начинается бытие; вокруг каждого "здесь" катится "там". Центр всюду. Кривая — путь вечности»⁵⁰⁴.

В «Счастливой Москве» выбор сделан в пользу прямой, символизирующей линейное время. Такой выбор совпадает с нашим современным восприятием времени, наиболее ярко выраженным в идеях «истории» и «прогресса». Но гораздо чаще Платонов говорит об остановке времени и истории, об окончательном обретении вечного и неизменного рая.

Пусть сейчас жизнь уходит, как теченье дыханья, но зато посредством устройства дома ее можно организовать впрок для будущего неподвижного счастья⁵⁰⁵.

Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный вместе с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени и всех волнующихся стихий и жил в покое своей радости⁵⁰⁶.

Чевенгурцы хотят прекрасного — но они хотят невозможного; они хотят утопии. Их порыв заведомо обречен, ибо «Спонтанная коммунитас никогда не может быть адекватным образом выражена в структурной форме»⁵⁰⁷. Социальное развитие — это постоянная смена периодов коммунитас и структуры; нельзя остановить мгновение, застыть навсегда в одной фазе.

Одним из величайших человеческих соблазнов, которому более всего подвержены утописты, является попытка не допустить исчезновения добрых и приятных качеств этой самой фазы, на смену каковым с необходимостью приходят трудности и опасности следующей фазы. Спонтанная коммунитас чрезвычайно богата аффектами, в основном приятного свойства. Жизнь в пределах «структуры» заполнена объективными трудностями: надо принимать решения, индивидуальные интересы приносятся в жертву желаниям и нуждам группы, а физические и социальные препятствия преодолеваются за чей-то личный счет. В спонтанной коммунитас есть в этом смысле что-то «магическое». Субъективно в ней есть ощущение нескончаемой силы и власти. Однако, если эта сила не преобразована, ее невозможно тотчас использовать применительно к организационным факторам общественного бытия. Она не является заменой ясной мысли и направленной воли. С другой стороны, структурное действие быстро становится бесплодным и механическим, если те, кто его выполняют, не погружаются периодически в возрождающую пучину коммунитас. Мудрость всегда состоит в том, чтобы найти верные отношения между структурой и коммунитас при данных обстоятельствах времени и места, в том, чтобы принимать каждый из образов жизни, когда он господствует, не отвергая другой, и не цепляться за один из них, когда его импульс иссякает⁵⁰⁸.

Трагедия чевенгурцев в том, что они именно «цепляются» за свою стихийную коммунитас, причем буквально «мертвой» хваткой. Почувствовав вкус этой стихии, они уже не в состоянии от нее отказаться — что в итоге и приводит их к смерти.

Победа линейного восприятия времени над циклическим переживается очень тяжело; это особенно заметно в платоновском описании deja vu.

Я и мать хоронил дважды: шел за гробом, плакал и вспоминал — раз я уже ходил за этим гробом, целовал эти заглохшие губы мертвой, — и выжил, выживу и теперь; и тогда мне стало легче горевать во второй раз по одному горю. Что это такое, скажи пожалуйста?

Это кажется, что вспоминаешь, а того и не было никогда, — здраво формулировал Чепурный благодаря отсутствию Прокофия. — Трудно мне, вот и помогает внутри благочестивая стихия: ничего, дескать, это уж было, и теперь не умрешь — шагай по своему же следу. А следа нет и быть не может — живешь всегда вперед и в темноту⁵⁰⁹.

В сравнении с мифическим временем, реальное время трудно воспринимать иначе, чем муку, которую надо перетерпеть. Наша жизнь — скорее радость; но она легко может показаться мукой на фоне бесплодных мечтаний о рае⁵¹⁰. И тогда счастье жизни превращается в усталое терпение. «Устало длилось терпенье на свете, точно все живущее находилось где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление»⁵¹¹.

Время

В целом ситуация понятна — дело не в том, что какому-то «хорошему», «правильному» времени предпочитается «плохое», «неправильное». Дело именно в попытке смешения различных типов восприятия, в попытке одновременного переживания двух несовместимых времен. Нельзя жить в мифе с идеей прогресса в голове.

Нам это понятно — или одно, или другое. Нет значит нет. Но мифическое переживание, как мы уже говорили, есть переживание по законам бессознательного. А у бессознательного совсем иная логика. Понятие инверсии («нет») в ней отсутствует. Конъюнкция («и») тождественна дизъюнкции («или»). Фрейд в свое время пояснил эту логику (тождественность «и» с «или») чудесной притчей — «во-первых, котла я у тебя не брал; во-вторых, когда я его брал, он уже был дырявым; и в-третьих, я отдал его тебе целым (не дырявым)». Там, где (по законам рационального мышления) уместным было только «одно из», было употреблено «всё». Я могу напомнить и другую притчу, где наоборот, вместо «всё» употребляется «одно из» — это притча о трех слепцах, спорящих о том, что есть слон. Один говорил — «это колонна», другой — «это шланг», третий — «это веревка».

Бессознательные ассоциации обычно поверхностны — то есть они не имеют строгой причинно-следственной связи. Это ассоциации, использующие или подобие (вызывать подобное подобным — основной принцип имитативной магии), или сопряженность по времени или месту (одно-временность или со-в-местность — принцип контагиозной магии), или просто похожесть в звучании слов (со-звучность). Символизм в бессознательном бесспорно истинен (тогда как в рациональном мышлении символизм выполняет скорее роль «иллюстрации»; он служит для того, чтобы «помочь понять»). К способам функционирования бессознательного относятся и приемы работы сновидений, описанные Фрейдом. Ну и, конечно, для бессознательного нет ничего невозможного; в нем человек абсолютно всемогущ. Он властен даже над временем и пространством. Религии и всевозможные оккультно-мистические школы как раз и соблазняют людей тем, во что им так хочется верить — иллюзиями бессмертия и всемогущества. Тем, что всегда совпадает с нашими бессознательными мечтами. Сознательными тоже — но они у современного человека ограничены принципом реальности; поэтому можно сказать, что религиозные и мистические учения обращаются прямо к бессознательному.

Смешение типов восприятия времени для нас не новость; мы уже встречали его в христианстве. И тогда тем более непонятно — почему российским христианам буквально вынес мозг миф, так похожий на их привычное вероисповедание. Возможно, дело в том, что христианство, хоть и обещало неизбежный конец света и Страшный суд — но они должны были настать неизвестно когда, где-то в далеком будущем. В текущей каждодневной жизни их не ждали. И совсем иное дело — когда светопреставление объявляется прямо сейчас. Это был настоящий шок. Религия к тому времени уже давно стала отвлеченной «идеологией», не затрагивающей основ душевной жизни⁵¹². Поэтому смешение типов восприятия времени, лежащее в ее основе, не переживалось людьми со всей остротой. И вдруг переживание конца света стало самой жизнью. Можно назвать это кризисом противостояния времен. Резонанс от него был такой, что при усмирении (вызванной ими же) революционной стихии, коммунистам пришлось не «срезать самые высокие колосья», как делали тираны во все времена, а косить под корень всю народную ниву.

Но главная причина темпоральной дезориентации марксизма, видимо, была не в этом. Мы знаем, что в христианской традиции рай на земле уже был; новый рай (после светопреставления) есть лишь возврат к началу всех начал, ко времени до грехопадения, к утраченному золотому веку. То есть христианский миф ближе к идее цикличности, нежели миф о коммунизме, возникающем на земле впервые. Стоит задержаться на этом моменте именно потому, что мы постоянно уподобляли здесь марксизм христианской эсхатологии. Но сколько бы мы не говорили об «историчности» христианства, все же христианское время — это скорее архаическое время одного цикла, чем историцизм в его современном понимании. Это первый момент. Второй момент заключается в том, что христианство честно и последовательно декларирует свой курс на антиисторичность; его цель — окончательное прекращение времени и истории. Элиаде предельно четко описал отношение иудаизма к времени (и для христианства это не менее верно).

Мессианские верования в конечное возрождение мира ясно указывают, что и они тоже являются антиисторичными. Поскольку еврей не может больше не замечать или регулярно уничтожать историю, он выносит ее в надежде, что она окончательно прекратится в тот или иной определенный момент. Необратимость исторических событий и времени компенсируются ограничением истории во времени. В духовной сфере мессианства сопротивление истории оказывается более сильным, чем в сфере традиционных архетипов и повторения⁵¹³.

Марксизм, объявляя коммунизм прекращением истории (понимаемой им как борьба классов), тем не менее постоянно говорит о прогрессе, о продолжении линейного поступательного развития во времени, то есть объявляет себя одним из направлений современного историцизма. Главное различие марксистской и христианской эсхатологий заключается именно в их отношении к времени. Причем христианское отношение к истории и времени более цельное и органичное; марксизм же буквально раздирают внутренние противоречия.

Даже после своей полной победы (когда жизнь народа снова стабилизировалась и превратилась в «обыденность»), коммунисты продолжали упрямо пропагандировать все ту же сказку о коммунистическом рае. Хотя, скорее всего, они и сами чувствовали противоречивость своей идеологической конструкции. Попытки примирить образ коммунистического рая (то есть времени, когда история закончится) с современной идеологией прогресса (как бесконечного поступательного движения), выглядели примерно так:

Многие скептики полагают, что людям тогда будет так хорошо, так хорошо, что лучше и не нужно. И никакой прогресс тогда не нужен будет. Прогресс прекратится… Все будет в изобилии. Всем будет хорошо. Все будут довольны. А дальше что? Застой? Нет, говорим мы спокойно и уверенно. Прогресс будет продолжаться. Без этого нельзя. Теория нас учит. Классики. Что тогда будет? И на это у нас есть четкий научно обоснованный ответ. Тогда будет иметь место борьба хорошего и еще лучшего. Еще лучшее будет побеждать хорошее. И общество стремительно двинется еще дальше вперед⁵¹⁴.

С точки зрения «прогресса» (движения, развития), любой рай (как конец пути) всегда будет выглядеть «застоем» — Зиновьев здесь намеренно применяет термин с негативной эмоциональной окраской (как и Бродский, употребивший для описания рая также довольно эмоциональный термин «тупик»). Потому что речь здесь идет не о завершении очередного цикла, но о конкретной точке на оси линейного времени, которая призвана завершить, оборвать саму эту ось. Похоже, программа построения коммунизма (как золотого века) была изначально абсурдной, внутренне противоречивой. Массы, зараженные архетипической идеей светопреставления, теряют свои креативные способности; они могут лишь или пассивно ждать небесной манны, или разрушать старый мир (ломать не строить) — ведь агрессию и деструкцию человек никогда не считал работой (то есть деятельностью обременяющей и принудительной). Но то, что приемлемо для краткого празднества, не вписывается в ритм повседневной жизни. Запой — это не просто вечеринка; это пьянка, вышедшая за свои разумные временные пределы, выпавшая из «своего» времени. И предложенный коммунистами земной рай представляется таким же выпавшим из времени запоем — длинною в вечность.

Незыблемым в периодическом обновлении было то, что после праздничной оргии символического светопреставления жизнь всегда возвращалась в привычное русло, к обыденной реальности. Чтобы снять накопленную за год усталость (смыть грехи, зарядиться новой энергией) надо было войти (окунуться) в сакральное время. Но «построить» золотой век — это совсем не то, что «окунуться» в него. «Построение» предполагает, что строители останутся в сотворенном ими времени сновидений. Останутся навсегда. Совершенно очевидно, что подобные планы неприемлемы ни в системе циклического времени, ни в системе линейного.

Наше время, к счастью, уже практически избавилось от эсхатологического фона. Даже такая глобальная дата, как смена тысячелетий (подкрепленная к тому же псевдонаучной проблемой «2K» — сбоем компьютерных дат) прошла без особого кликушества. Были тревожные симптомы в период беспредела финансовых пирамид — это так хорошо знакомое желание мгновенно (чудом) разбогатеть, обманув всех и наплевав на все. Сегодня на смену пирамидам, работающим с широкими массами, пришли уличные лотереи, «обувающие» граждан уже индивидуально. И это очень добрый знак. Российский лохотрон развалился именно оттого, что иссяк приток денег снизу; все законодательные запреты оформили постфактум то, что уже свершилось — люди перестали нести в пирамиды свои деньги. Тут все предельно просто — уповать на чудо начинают тогда, когда перестают верить в себя, в свои силы⁵¹⁵. И наоборот — когда начинают верить в себя, чудо перестает быть жизненной необходимостью. Тогда оно уже не хлеб насущный, а скорее роскошь. И ищут его уже не в своей реальной жизни, но в архетипических фантазиях, в сюжетах искусства.

Сегодня мы уже почти забыли мощную эсхатологическую волну, качнувшую страну в конце восьмидесятых — начале девяностых. Забыли, в том числе и потому, что это неприятно вспоминать. Но что было, то было — и «предчувствие гражданской войны», и ожидание конца.

Социологи отмечают общее нарастание катастрофических настроений с 1989 по 1993 гг., при этом кульминационная фаза пришлась на период с 1991 по 1993 гг. С октября 1993 г. по 1996 г., напротив, происходит адаптация социума и, как следствие, снижение катастрофических настроений [Катастрофическое сознание 2000: 118]⁵¹⁶.

Динамика апокалиптических ожиданий четко прослеживается в культовых текстах современных сектантов (что неудивительно — ведь именно сектанты всегда были самыми ярыми проводниками эсхатологических настроений).

Так, в Богородичном Центре наиболее острое ожидание бедствий относится к началу 90-х. Именно в 1991 году основатель Богородичного Центра Иоанн Береславский пишет книгу «Антихрист, ад и мытарства», в которой подробно и красочно описываются неминуемые катаклизмы и истребление антихристом праведников… Во второй же половине 90-х ожидание бедствий становится не столь острым, представляется, что они затронут лишь неверных. «Какие бы ни пришли бедствия, — пишет Береславский, — мариане чудодейственно хранимы», а дети перенесут их «почти безболезненно»… Катастрофы превращаются в явление чисто духовного плана: они «произойдут в ином порядке, ином пространстве и ином времени», неоднократно обещается, что войны не будет… В издании 1995 года прямо запрещается «медитация о бедствиях» и размышления на тему «полыхающего зарева апокалиптического пожара», которое «приближает третью мировую войну» (текст 1991 года, напротив, говорит о «благословении на описание бедствий»)… Рассказ о пришествии антихриста даже содержит оговорку: «если придет»… Наконец, в конце 2000 года от последователей Центра можно было услышать, что никаких катастроф не будет вообще, «конец не света, а дьяволоцивилизации» произойдет безболезненно⁵¹⁷.

Итоги

Сегодня мы можем констатировать, что марксизм потерпел сокрушительное поражение — причем, в первую очередь, не как экономическая теория, но как проект бытия-во-времени. Идея рая, как вечного блаженства, является изначально вырожденной; она есть уродливый гибрид двух взаимоотрицающих мировоззрений, в основе которых лежат принципиально различные типы восприятия времени. Актуализировать космогонический миф можно — но лишь начисто забыв (ничего не зная) о прогрессе. И строить счастливую жизнь тоже можно — но не поминая всуе будущий рай и светопреставление.

Мы уже говорили, что характерные свойства мифического мышления (своеобразная логика бессознательного) позволяет людям, одержимым идеей, не замечать явных противоречий их идеологических конструкций. В начале XX века эта логика сыграла с россиянами злую шутку. Ожидание конца света и последовавшие за ним страшные социальные потрясения сделали свое дело. Россияне, погибающие в подвалах ЧК, видели конец света воочию. И их палачи зачастую верили, что это и есть конец, за которым последует обновление омытого кровью мира. Потому что мировой пожар, который коммунисты раздували на горе всем буржуям — это и был их экпиросис — вселенский очистительный огонь, уничтожающий все «историческое» и оставляющий лишь вечное.

Но обновления не последовало. Одержимость идеей, о которой мы уже так много говорили, позволяет пассионариям войти в миф и начать его актуализацию. Но рецидивы линейного восприятия времени («историчность» мышления) не позволяют им адекватно провести эту актуализацию. Идея прогресса слишком глубоко вросла в нас; вступая во временное пространство архаического мифа с этой идеей, можно превратить его актуализацию в кровавую мясорубку.

Заметки

[

←1

]

Винер Н. Кибернетика и общество. М.: ИЛ, 1958. С. 125—126.

[

←2

]

«Школьники не любят Шекспира потому, что они находят в нем лишь массу знакомых цитат». Там же.

[

←3

]

Ключевский В. Евгений Онегин и его предки // Исторические портреты. М.: Правда, 1990. С. 408—410.

[

←4

]

Борхес Х.Л. Пьер Менар, автор «дон Кихота».

[

←5

]

Здесь и далее Пушкин цитируется по с/с в 3 т., М., 1985. Хотя и эта сноска излишня ­— хрестоматийный корпус Пушкина не нуждается в указании первоисточника.

[

←6

]

Вернее сказать: «как бы генитальной». Почему «как бы» и куда делся латентный период — к этому мы еще вернемся.

[

←7

]

Пушкин постоянно настаивает на патриальной филиации Героя, то есть наследовании родовых признаков по отцовской линии (у Гвидона есть отчество — Салтанович, тогда как имя его матери настолько малозначимо, что даже не указывается). Но в этом месте чувствуется прорыв более древней традиции — материнской линии, восходящей к изначальной всеобщей Праматери.

[

←8

]

Этот полюс расщепления (плохую мать) мы рассмотрим позже.

[

←9

]

Рожденный естественным образом человек столь же естественно смертен. Поэтому все мифические традиции сходятся в этом пункте: чтобы достичь вечной жизни, человек должен умереть — и родиться заново.

[

←10

]

Юнг К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы. СПб.: ВЕИП, 1994. С. 226.

[

←11

]

Эту символику мы можем встретить не только в древних египетских мифах и ведических текстах, но и в более близких нам по времени мифах южноамериканских индейцев, а также в сновидениях пациенток, наших современниц.

[

←12

]

Фрейд З. Интерес к психоанализу. Ростов-н/Д: Феникс, 1998. С. 38.

[

←13

]

Ср., например: «В обрядах обрезания мальчиков тсонга, описанных Анри Жюно [32, т. 1, с. 82–85], мальчики "по малейшему поводу… жестоко избиваются"; их подвергают воздействию холода, они должны всю ночь спать голыми на спине в прохладные месяцы с июня по август; им категорически воспрещается выпить хотя бы глоток воды на протяжении всего периода инициации; они должны есть пресную противную пищу, которая "поначалу вызывает у них тошноту" до рвоты; их сурово наказывают, вставляя палки между раздвинутыми пальцами обеих рук, в то время как сильный мужчина, взявшись за концы палок, сжимает их и поднимает несчастных, сдавливая и почти ломая их пальцы; и, наконец, обрезанные должны быть подготовлены к тому, что они погибнут, если их раны не заживут». Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983. С. 234.

[

←14

]

Фрэзер Д. Золотая ветвь. М., 2003, стр. 726.

[

←15

]

Ср.: «при обряде обрезания место совершения операции именуется itwilu, т. е. "место умирания", хотя место, где мальчики сидят после операции, останавливая кровотечение, — это длинное бревно камедного дерева mukula, название которого произведено от слова ku-kula, означающего "созревать". "Через смерть к зрелости" — таким мог бы быть девиз Mukanda, ритуала обрезания». Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983. С. 84.

[

←16

]

Естественно, речь здесь идет о неконтролируемом, неосознаваемом процессе.

[

←17

]

Если описывать тип установки количественно (например, как степень инерционности психических процессов или нечто подобное), то это однонаправленная ось — и тогда интроверсию можно считать всего лишь недостатком экстраверсии, и наоборот. Типы установки (как и противоположные психологические функции), несомненно, взаимоподавляющие, но это еще не доказывает, что они обусловлены одним источником (и только им). Сложные процессы и детерминируются обычно целым комплексом источников. Поэтому корректнее будет рассматривать ось типов установки как двунаправленную и, таким образом, говорить о типологии Юнга в шестимерной системе координат.

[

←18

]

Здесь мы рассматриваем это перераспределение либидо «изнутри» — как изменение значимости, «удельного веса» различных психологических функций и установок. На более высоком уровне оно проявляется как смена ценностей, обретение новых смыслов.

[

←19

]

Ван Геннеп А. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. М., 1999. С. 24.

[

←20

]

Там же. С. 79.

[

←21

]

Там же. С. 78—79.

[

←22

]

«Определяя подходящее место и время для проведения обрядов жизненных переломов, никогда не прибегают к гаданию. И наоборот — всем ритуалам бедствия предшествует обращение к гаданию, хотя бы формальное». Тэрнер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983. С. 48.

[

←23

]

Там же. С. 232.

[

←24

]

Фрэзер Д. Золотая ветвь. М., 2003. С. 723—724.

[

←25

]

Кэмпбелл Д. Герой с тысячью лицами. Киев: София, 1997. С. 35.

[

←26

]

Разумеется, отказ от принципа реальности и других наработок вторичных психических процессов не является полным. Архетипический сюжет проецируется в сознание, живущее по своим законам.

[

←27

]

По сути Страж Порога и есть сознание, вернее та его инертная часть, которая вопреки новым реалиям продолжает упрямо цепляться за прошлое, такое привычное и знакомое.

[

←28

]

Здесь следует уточнить: общество, разумеется, продолжает требовать от человека совершения возрастных трансформаций — но с каждым годом оно становится все менее настойчивым в своих требованиях. От древней формулы «не прошел — умер», через «не хочешь — заставим» мы пришли к всепрощающему «нет — ну и ладно». Совершенно очевидно, что подобная снисходительность (гуманизм) разрушает структуру общества. Мы часто упускаем из виду, что жалость к человеку и разговоры о его правах в первую очередь разрушительны для него самого. Если у ребенка кариес, его насильно ведут к стоматологу, который однозначно будет делать ему больно. Нельзя запускать болезнь — жалея ребенка (он же еще такой маленький!) или рассуждая о его правах. Но то, что в отношении болезни мы назвали бы преступлением, в отношении перехода считается терпимостью, жалостью, добротой — одним словом, гуманизмом. То есть позицией достойной, правильной, заслуживающей поощрения. Конечно, проще и спокойнее помочь человеку воздержаться от перехода и исковеркать собственную жизнь. Но что в этом достойного?

[

←29

]

Барков И. Григорий Орлов.

[

←30

]

Пушкин А. Царь Никита и сорок его дочерей.

В полном десятитомном собрании сочинений Пушкина приведено лишь начало сказки. Основной же сюжет заменен скромным комментарием: «Эта сказка непристойного содержания была написана Пушкиным целиком. Напечатанный выше отрывок начала сохранился в рукописи Пушкина, остальная часть (не приведенная в настоящем издании) — в не очень надежных копиях. Сказка представляет собой озорную шутку, не претендующую на связь с народной поэзией — ни по содержанию, ни по стилю».

[

←31

]

Образование знакомит ребенка с некой совокупностью аллегорий, принятых в данной культуре. Этот культурный символизм призван заменить интуитивно-понятный естественный символизм ребенка. Поэт может увидеть радугу в струях поливальной машины. Он перестал понимать самое простое; но любой ребенок знает, что это машина «писает». Ребенок, конечно, понимает, что это «не по-настоящему» — но он знает также, что именно этот символ правильный.

[

←32

]

Ср.: «Важно отметить, что иногда инструменты, которыми пользуются для отсечения пуповины, относятся к разряду орудий женского или мужского труда. Например, в Пенджабе мальчику отрезают пуповину ножом или с помощью сакральной нити джанео, принадлежащей старшему в семье мужчине. У ораиби в Аризоне эту операцию мальчикам производят, подложив под пуповину наконечник стрелы; отрезая пуповину у девочек, подкладывают под нее деревянный пест для зерновой ступы (в Пенджабе подкладывают веретено). Этим окончательно фиксируется пол ребенка». Ван Геннеп А. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. М., 1999. С. 52.

[

←33

]

В следующем блоке мы встретим бога Сета, которому тоже пришлось родиться «самому», вопреки воле матери.

[

←34

]

Плутарх. Избранные жизнеописания. В 2 т. М.: Правда, 1990. Т.1. С. 55.

[

←35

]

«Из всех частей тела Осириса Исида не нашла только фалл, ибо он тотчас упал в реку и им кормились лепидоты, фагры и осетры, которыми гнушаются больше, чем всякой другой рыбой. Исида же, по рассказам, вместо него сделала его изображение и освятила фалл; в честь него и сейчас египтяне устраивают празднества… И вошедшее в миф предание о том, как Тифон бросил фалл Осириса в реку и как Исида его не нашла, но, изготовив и сотворив похожее изображение, повелела чтить его и носить в фаллических процессиях… И везде показывают человекоподобные изображения Осириса с фаллом, подъятым в знак его производительной и питательной мощи». Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996.

[

←36

]

Фрейд З. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства // Психоаналитические этюды. Мн: Попурри, 1996. С. 387—391.

[

←37

]

Там же. С. 387.

[

←38

]

Почему все-таки египетский, а не тот же древнегреческий? Во-первых, в Египте инцест Героев (и не только богов, но и фараонов — то есть смертных) был легализован, а в Греции он если и случался, то лишь по незнанию, вопреки сознательной воле Героя. И во-вторых, коршун — этот коршун все никак не дает нам покоя.

Возраст Гвидона-младенца также не мог ему помешать — Осирис и Сет совершили инцест еще до рождения. Речь ведь идет вовсе не о младенце, но о взрослом авторе, ретроспективно переживающем свой эдипальный кризис.

[

←39

]

По Плутарху.

[

←40

]

Юнг К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы. СПб.: ВЕИП, 1994. С. 228.

[

←41

]

Данте Алигьери. Божественная комедия. Мн, 1986. С. 79, 478.

[

←42

]

Стоит отметить, что в другой версии этой легенды Рыцарь Лебедя, Элиас, был одним из семи близнецов, детей уже известной нам королевы Беатрисы, оклеветанной свекровью. Детей подменили щенками и отнесли в лес, а впоследствии, узнав, что они выжили, превратили в лебедей (кроме старшего, Элиаса). Через 15 лет Элиас вернулся, освободил мать и возвратил лебедям (кроме одного, чью цепь успели переплавить) человеческий облик. После чего уплыл в лодке, влекомой братом-лебедем.

[

←43

]

Оттуда он взял сюжет «Песни о вещем Олеге».

[

←44

]

Повесть временных лет // Повести древней Руси. Л.: Лениздат, 1983. С. 127.

[

←45

]

Юнг К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы. СПб.: ВЕИП, 1994. С. 242.

[

←46

]

Фрэзер Д. Золотая ветвь. М., 2003. С. 695.

[

←47

]

Двойственность символики дерева, его мужской и женский аспекты подробно рассмотрены Юнгом в работе «Либидо, его метаморфозы и символы». К женским (плодоносящим) аспектам относятся образы Деревьев Жизни, Мудрости (Познания), Бессмертия, Вечной Молодости.

[

←48

]

Алтайцы считали Мировое Древо гигантской елью.

[

←49

]

У Пушкина в Лукоморье на дубе жили говорящий кот и русалка.

[

←50

]

Тайлор Э.Б. Первобытная культура. М., 1989. С. 388. Интересное упоминание об историческом острове Буяне (остров Березань в Днестровском лимане) есть также у Льва Гумилева в работе «От Руси до России».