Море вверху, солнце внизу

Часть вторая. Экдизис[41] как прощение

Помни огонь, не дающий света. Помни, как огонь, не дающий света, пожирает не только тебя, но и твое естество внутри. Вечное естество внутри. Душу. Помни, что душа без Его любви пребывает в постоянной боли. Не зная добра. Не зная любви. Не зная Господа. PoenaDamni[42].

Вспомниразложениетела, ускоренноечервями. Увечногоестествасвойметодгниения. ЧервьсТройнымЖалом, мозговойчервь, кольчатаясклизкаятварьоставившаяжирнагрехахдуши. ЕГОЗУБЫРАЗОРВУТВОСПОМИНАНИЯОПРОШЛЫХУДОВОЛЬСТВИЯХ.ОНПЕРЕВАРИТВКИСЛОТЕЗАПОЗДАЛЫЕГОРЕСТИГРЕШНИКА.ВОТХОДАХЕГОЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТИЗНАКИСОСТАВЛЯЮТВОЗМОЖНОСТЬПРЕЗИРАЕМУЮПРЕДЛИЦОМГОСПОДАБОГА.

Всё это взамен небес, вместо рая…

Собравшись c духом, она смогла восстановить дыхание в этой дрожащей церкви на этой неприметной скамье. Она практически забылась. Хотя то, что здесь случилось, можно спутать с избавлением от одержимости дьяволом, чудом. Едва не случившийся срыв отчасти был вызван этой службой о геенне огненной, но и католическим священником, проповедующим с убедительной размеренностью, продуманными движениями рук и вкрадчивым выражением лица. Ее отцом.

Она отследила его до этой небольшой церквушки на окраинах Атланты, Джорджия. Всё, что для этого понадобилось, — ввести в строку поиска его полное имя. Вроде просто, но лишь на первый взгляд, поскольку ею двигало необъяснимое влечение в сочетании с желанием разворошить живую могилу своих детских воспоминаний. Ей хотелось знать как ответы, так и вопросы, к которым они предназначались, поэтому она незамедлительно отправилась в семичасовое путешествие без единой остановки, молча, вцепившись в руль и уставившись на дорогу, слушая станцию, которая то пропадала, то вновь появлялась, разрывая воздух статическими помехами на протяжении трех часов, пока наконец не настроилась на местную частоту…

Это было не очень далеко от места, где они когда-то жили во Флориде, немного вглубь Библейского пояса[43]. Приехав, она припарковалась на стоянке перед призрачным силуэтом церквушки, проступавшим сквозь клочья тумана. С рассветом красно-оранжевое смыло все черты привидения, и вид церкви вызвал легкое щемящее чувство ностальгии, даже нежности. Белое здание под серой крышей, сооружение середины ХIХ века. По краям еще виднелся снежок. Небольшая постройка, темно-красная с белой окантовкой под черной крышей, похожая на крохотный сарай, располагалась в глубине у дальней стены церкви. Деревья вокруг стояли голые, рентгеновские снимки себя прежних.

До того, как всё случилось, Эвелин посещала церковь вместе с родителями, всей семьей, и она ощущала лишь всеобщую доброту и искренность. Прихожане восхищались ее кружевными платьями и щипали за розовые щечки. Это было до того, как отец начал внимательно вслушиваться в содержание службы, а затем со всё возрастающим рвением самостоятельно изучать Библию. Раньше абстрактные идеи и понятия были вне досягаемости незрелых рук Эвелин, но, взрослея, она начала проводить пальцами по их скользким поверхностям, пока ей не удалось приблизить те концепции к определенности своего невинного мира. Теперь она знала…

Сейчас, слушая службу, она всё еще не чувствовала усталости, несмотря на то, что не спала несколько дней. Раньше она наблюдала, как меняется церковь, затем ждала следующего дня, новых изменений. Наступало воскресенье, на стоянке появлялись машины, словно материализовавшиеся пятна. Среди них множество старомодных пикапов, несколько моделей поновее, но сопротивление переменам было очевидным. Спокойствие в повседневности. Она не спала в процессе ожидания. Сон — не то, в чем она нуждалась. Он необходим тем, кто живет и дышит. Она — создание другого вида. Из холода. Всегда бодрствующая в реальности снов. Дыра у нее в груди в форме зубчиков ключа. В поисках того, что можно открыть, не сердце, а цепь, опоясавшую душу, чтобы дать ей вырваться и улететь, куда глаза глядят. Избавить ее от этой ноши.

Она присела на дальней лавке в углу, наблюдая за мужчиной, который был не только ее отцом, но стал Отче для сторонников Господа. Церквушка, теплая изнутри, была достаточно мала, чтобы ее присутствие замечали и приветствовали улыбками, кивками и жестами. В основном прихожане толпились ближе к кафедре, но были и те, кто рассредоточивался позади по углам. Священной задачей Отца Питера было согнать их в единую однородную массу. В единую паству. Она понимала, что это лишь вопрос времени, когда они доберутся до нее. Но всем опасениям пришел конец, когда она увидела, как Отец Питер поднимается за кафедру. Волосы его побелели, вспыхивая серебром, когда на них попадал свет. Его брови, требующие ухода, оставались цвета коричневого антика. Эвелин находила извращенное успокоение, узнавая в его чертах, постаревших лет на десять, всё те же змеиные линии, вызывающие самые мрачные воспоминания: широкие глаза, наклоненная вперед шея, неправильный прикус, выглядящий одновременно и ухмылкой, и оскалом. На нем был накрахмаленный костюм, вовсе не такой, как те семь одинаковых, которые он носил по очереди. Позади него возвышался украшенный распятием алтарь, за ним — мозаичное окошко, отбрасывающее прожилки теней. Он нес свое широкое тело, подобно грозовой туче. Он выглядел спокойным вначале, возможно, слегка заискивающим, но движения его рук были тучей, меняющей свою форму по первому желанию. Отец Питер, божественное кучево-дождевое облако, загипнотизировал прихожан картинами геенны. Минуты перемалывались, как часы. Ее присутствие поглотила сереющая масса, зарождающаяся молния службы Отца Питера. В наивысшей точке его бури — когда он вознес к небу руки и закричал: «Возлагайте надежду на Славу Божью! Вкусите его! Доверьтесь ему! Позвольте ему изменить вас!» — его глаза встретили глаза Эвелин.

Библия говорит, Господь говорит, ее Отец говорит, Дьявол говорит. В голове проносятся картины страданий. Страдания за страданиями. Несметное количество извивающихся в геенне огненной спрессуют бессильное зло в боль, ощущаемую теми, кто думает, теми, кто делает.

ПохотьнаЛеностьнаЖадностьнаЧревоугодиенаЗавистьнаГордынюнаГнев. Эмоцииидеяниягрешникаощущаютсявсесразу. БОЛЬБОЛЬБОЛЬВСЕРДЦЕДУШИ,ЕСТЬ ДУША,ИУСУГУБЛЕННАЯТЕМФАКТОМ,ЧТОБОГНЕНАВИДИТКАЖДЫЙГРЕХ.НАДМЕННЫЙВЗГЛЯД.ЛЖИВЫЙЯЗЫК.РУКИ,ПРОЛИВАЮЩИЕНЕВИННУЮКРОВЬ.СЕРДЦЕ,ВЫНАШИВАЮЩЕЕНЕЧЕСТИВЫЕЗАМЫСЛЫ.НОГИ,ГОТОВЫЕПРИМКНУТЬСТРЕМГЛАВККОЗЛУ.ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬ,ПОЛИВАЮЩИЙКЛЕВЕТОЙ.ЧЕЛОВЕК,РАЗЖИГАЮЩИЙКОНФ ЛИКТЫВОКРУГЕ.

Ради тебя пролита невинная кровь Агнца Божьего, а ты совершаешь один тяжкий грех за другим…

Он посмотрел на нее, а потом отвел глаза. Она успела заметить в них вспышки молнии, услышать в голосе отзвуки раскатов грома. Ее воспоминания подтвердились. Ее мрачное детство таким и осталось. Но было что-то еще. Сойдя на один уровень с прихожанами, если бы не их склоненные головы, он выглядел невозмутимым, мирским, уверенным, если не сказать скромным соседом. Скромным, потому что он был лишь каналом передачи Его воли. Отец Питер начал новую жизнь. Это выглядело так естественно, что ей стало интересно, в который раз. Словно он специалист по сбрасыванию кожи и забыванию, что она вообще когда-либо существовала.

— Рада, что вы с нами, — сказала пожилая женщина, сидящая вполоборота к Эвелин. На ней была светло-голубая шляпка, украшенная пучком из трех синтетических фиалок. Ее рука в белой перчатке опиралась на скамью. — Хотя вы выглядите слегка, как бы это сказать, утомленной?

— У меня что-то вроде бессонницы, — ответила Эвелин.

— О, бедняжка.

Женщина с трудом поднялась, и Эвелин подумала, что она уходит, но та осторожными шажками, не отпуская скамьи, направилась на свободное место рядом с ней.

Кто-то из прихожан остался в церкви обсудить свои дела, многие разошлись, однако внутри всё равно оставалось довольно оживленно.

Присев, Люсиль прокашлялась и продолжила разговор сухим голосом:

— Итак, что вы думаете о службе Отца? Бьюсь об заклад, вы тут впервые?

— Она, э-э, вдохновляет.

— О, да. Что правда, то правда, — она наклонилась ближе в ожидании, как показалось Эвелин, продолжения.

— Вас может зарядить его энергия.

— Да, да. Энергия Его, — они всё еще не смотрели в глаза друг другу. Женщина продолжала буравить взглядом свои руки в белых перчатках, чопорно сложенные на коленях. — О, как невежливо с моей стороны. Меня зовут Люсиль. Люсиль Моррис.

Она разомкнула ладони. Эвелин, предвосхищая ее желание официального приветствия, поспешно протянула правую руку.

— О, — произнесла Люсиль, поднимая трясущуюся конечность с растопыренными пальцами.

— Я, э-э, Кэти, — сказала Эвелин.

Чтобы надлежащим образом пожать руку Люсиль, ей пришлось устранить промежутки между ее пальцами. Эвелин чувствовала кости сквозь перчатку, и не удивилась бы, услышав хруст.

— Так вот, Кэти, — сказала Люсиль. — Его зовут Отец Питер, если вы еще не уловили. Он проводит утренние службы по воскресеньям и преподает Библию детям. Каждая служба просто удар током! Вдохновляет, как вы говорите. Он — современный святой, если позволите.

В своем нынешнем состоянии Эвелин выглядела безэмоциональной. Ей удавалось скрыть дрожь, сдержать слезы. Порой ее лицо едва заметно искажала предсмертная агония пытавшейся проявить себя эмоции, но Люсиль этого не замечала. Она устремила свой взгляд вперед, на алтарь, всё еще склонив голову, как провинившаяся собака.

— После его слов: «Мы либо купаемся в лучах Его славы, Его любви, либо страдаем, так что вы выберете?», меня посетила мысль, — сказала Эвелин. — Как насчет третьего варианта?

— Третьего, — повторила Люсиль, словно желая понять, как прозвучит слово в исполнении ее резкого голоса.

— Лимб. Чистилище. Ничему нечестивому не дано попасть на небеса. Человеку будет тяжело, но он спасется, пройдя через огонь.

— Вот как.

— Ведь этому нас учат, не так ли?

— В принципе, да, — согласилась Люсиль. — Хотя должна признаться, Отец Питер никогда об этом не говорил. Возможно, стоит поднять этот вопрос… может быть, может быть, вы напомните ему об этом, юная леди? Вы, кажется, разбираетесь.

— Самую малость.

— Напомнить о чем? — спросил Отец Питер, появившись позади Эвелин и Люсиль. — Я — Отец Питер, чрезвычайно рад познакомиться с вами.

На его лице, остывшем от возбуждения на сцене, всё еще напоминавшем высокослоистое облако, не было никаких признаков, что он узнал Эвелин. Лишь ухмылка-оскал, которой он одаривал каждого члена паствы.

— Кэти, — сказала она.

Он не прикоснулся к ней. Отступил на шаг. То ли чтобы лучше рассмотреть, то ли чтобы обезопасить от любого контакта, Эвелин не могла сказать наверняка.

— Ах, Отче. Какая замечательная служба, впрочем, как и всегда, — сказала Люсиль, развернувшись на лавке почти на сто восемьдесят градусов, чтобы смотреть ему в глаза.

Теперь Эвелин могла различить глубокие морщины на лице Люсиль, особенно в носогубных складках, мясистую маску поверх настоящего молодого лица. Нанесенные румяна лишь подчеркивали глубину бороздок, а губная помада служила контуром этих словно искусственных неровностей. Припухлая кожа вокруг глаз была чуть светлее на фоне остального лица, чуть нежнее.

Учитывая свою склонность к паническим атакам, Эвелин удивлялась собственной выдержке в безусловном присутствии Отца Питера, но затем она поняла, что служба стала окончательной проверкой, театральным объединением большей части эсхатологического мрака ее детства. Насколько она могла судить, она прошла испытание успешно, сохранив маску спокойствия под воздействием огненного ливня в ее голове.

— Итак, о чем же следует напомнить?

Эвелин могла лишь пару мгновений выдерживать его резкий взгляд.

— Ничего особенного, — ответила она.

— Лимб, — вставила Люсиль. — Чистилище, мир среди других миров.

— А, я понял, — сказал он, глядя в пол. — Я… здесь, на самом деле, особо нечего сказать.

— Вам следовало бы услышать, что сказала Кэти.

— Ничего особенного.

— Я думаю, у нас пока нет необходимости в дополнительных службах. Знаете, — продолжал он, почесывая запястье, — мы с супругой были бы очень рады, если бы вы вдвоем согласились разделить с нами трапезу, возможно, кофе с выпечкой, если вы не против.

Он говорил в не свойственной ему ранее манере.

— О, — выдохнула Люсиль, — это такая честь, но мне нужно позаботиться о своих растениях. К тому же кофеин — практически отрава для пожилой женщины.

— Чепуха, — ответил Отец Питер. — О растениях можете позаботиться сегодня чуть позже. Или я могу сделать это сам, перед чаепитием. Пленка защитит их от заморозков. Всё, что вам нужно, это переждать зиму. Уверен, что те экземпляры, которые мы занесли внутрь, более чем благодарны нам за убежище. К тому же кофе вам будет полезен, он согреет вас изнутри и снаружи.

Сейчас Отец Питер чесал другое запястье, и Эвелин заметила странную сыпь, шелушащуюся жесткими хлопьями.

— Ну, если вы настаиваете, — сказала Люсиль. Она повернулась к Эвелин.

— Я, э…

Люсиль наклонилась ближе и зашептала:

— Получить приглашение в его семейное гнездо, побывав здесь впервые. Это такая честь.

Зависнув над ними, ухмылка-оскал Отца Питера расплылась еще шире.

Эвелин уловила уксусный запах духов Люсиль, точно из мраморного флакона, так она это представляла.

— Хорошо, — сказала Эвелин. Она больше, чем обычно, уступила автоматике своей нервной системы.

Воздев руки, Отец Питер почти вскричал:

— Чудесно. Вы найдете мой дом в конце улицы. Недавно окрашенный в снежно-белый цвет. На дубе качели из покрышки. Не промахнетесь. Итак, в полдень?

С застывшей на лице улыбкой Люсиль с трудом поднялась и кивнула. Эвелин последовала ее примеру.

— Спасибо за заботу о растениях. Они бы не вынесли без вас и первого дня этой морозной зимы. Эти старые руки больше не годятся для работы.

— Не благодарите, Люсиль. Ваш сад — это продолжение вас, а я должен защищать каждую живую часть своей паствы, и всю эту великолепную флору в том числе.

Возвращаясь сюда после того давнего бегства, она хотела любым способом подтвердить свои воспоминания о нем: например, как он не позволял ей проведать в больнице мать, заставляя сосредоточиться на чтении Библии.

— Библия — это спасение в форме бумаги и чернил, — сказал он. — Ты ничего для себя не найдешь среди холодной стали инструментов, халатов, масок и латексных перчаток. Таков мир науки, где Бога радостно убивают каждый день, система Иуд. Всё, что их ждет, это огонь ада. Жаль, что твоя мать ко мне не прислушалась…

В колледже Эвелин выбрала специализацией психологию, потому что хотела помогать другим, страдающим от подобных расстройств. Посттравматический синдром. Адреналин. Бессонница с ночными кошмарами и крайнее утомление из-за навязчивых видений днем. Непроизвольные картины случившегося или предсказанного. Более того, она стремилась разобрать силу убеждения и увидеть, из чего та состоит, все ее мельчайшие и тончайшие части, понять ее непроницаемую структуру, твердую, как гранитный монумент. Возможно, природа убеждения лежит где-то между забытых в пустыни и страждущих поклонения ног Озимандии[44].

Ее тело посчитало, что заслужило отдых, и она заснула в машине, откинув сиденье, всё там же, на парковке у церкви, не имея даже одеяла, просто в одежде. И кровь на ее веках превратилась в панораму снов, не сильно отличавшихся, как казалось, от яви.

Двухэтажный дом Отца Питера в колониальном стиле словно застрял во времени. В ходе молчаливой экскурсии в сопровождении Марси, супруги Отца Питера, чопорной цветущей женщины, Эвелин рассматривала теологическую живопись в коридорах. Напряженная рука Господа, пытающаяся ухватить покорную руку первого сына. Бросившийся коршуном ангел, разоружающий Авраама перед тем, как тот вонзит нож в лунно-серую грудь Исаака — своего сына, связанного, с зажатым грубой ладонью отца ртом — он выдержал испытание.

За поворотом на видном месте стоял бюст Фомы Аквинского без зрачков и с венком волос вокруг макушки его гладкого черепа. В гостиной в камине потрескивали дрова, языки пламени отбрасывали тени на старомодные канапе, кресла и дубовые полки с пыльными фолиантами. На отполированных до винного цвета столах возвышались серебряные подсвечники и лежали открытые книги с позолоченными страницами. Эвелин последовала за Марси вверх по прочным ступеням, жена священника выглядела удивительно молодо, не старше тридцати пяти лет, и в прекрасной форме, насколько можно было судить по тем мгновениям, когда скромное бирюзовое платье облегало ее тело во время движения. Морские течения платья превращали румяную кожу в полоски песка, ключицы, руки, запястья, голени и лодыжки — всё было открыто и подвержено эрозии. Молчание Марси изначально выглядело формальной любезностью, почтением к положению вещей, но Эвелин догадывалась, что она следит за тем, как гостья высматривает драгоценные предметы, которые можно незаметно стащить. Платиновую чернильную ручку, на которой Марси выгравировала инициалы Отца Питера, столовое серебро, что она видела раньше в просторной кухне, или даже позолоченный орнамент на ручке вантуза в ванной комнате. Конечно, вопреки своему неблагонадежному виду, с растрепанными волосами, Эвелин и не думала составлять список желаний из всего этого добра. Скорее ее необъяснимо ошарашила показная роскошь дома, чей владелец только и твердит о страданиях и беспечности. В комнатах стоял антрацитовый запах, который до настоящего момента ей не удавалось определить. Она представила, что так, должно быть, смердит лицемерие, проникшее в систему обоняния.

Напоследок Марси взмахнула плоской, украшенной перстнями кистью в сторону оставшейся комнаты на втором этаже, приглашая Эвелин, которая, изображая интерес, разглядывала всё, сложив руки за спиной; ее взору открылись антикварные ложа вдоль стен, матрасы, застланные добротными льняными простынями, кружевные подушки и несколько необычных красных ламп, похожих на обогреватели, прикрученных над дальней кроватью. Быть Отцом явно имело свои преимущества. Однако к этому в придачу шел и мешок одиночества. У Эвелин почти набралось достаточно жалости к нему, но она вышвырнула ее из сердца, словно косточку кислой оливки. Перед тем, как выпрямиться и повернуться к Марси, ее взгляд чуть дольше дозволенного этикетом задержался на шкатулке с драгоценностями.

— Даже не думай, — сказала Марси. Ее улыбка обнажила безупречные зубы. Рука у бедра наполовину сжалась в кулак, цыганские кольца вспыхнули, как латунный кастет.

— Простите? — переспросила Эвелин. Может, она ошибалась, но на предплечье Марси проступали перламутровые отпечатки пальцев. Следы, эхом перекликающиеся с ее несчастливым детством. Тогда она сообразила, что под левым глазом Марси, пожалуй, слишком толстый слой тонального крема. Глазная впадина выглядела слишком бледной на фоне искрящихся украшений.

— Не стоит извиняться, просто ничего не замышляйте. Отец Питер пригласил вас, потому что думает, что он — Иисус Христос. Вы разве не заметили у него терновый венец? Он же, можно сказать, истекает кровью…

— Да я ничего и не замышляла, — сказала Эвелин. Она подумала, что, кроме неудобной формальности, эта экскурсия была своего рода проверкой, и она оступилась в самый последний момент, но ей было всё равно. Казалось неизбежным, что супруга Отца Питера пожелает, а возможно, и передаст ей Кольцо Гига[45] или, по крайней мере, помашет им с цепочки перед ее лицом.

Открылась входная дверь. Сквозь перила Эвелин увидела Отца Питера, а позади Люсиль.

— Кэти! Я рад, что вы пришли, — крикнул Отец Питер снизу. — Прошу извинить за мое недолгое отсутствие. Я, как видите, привел Люсиль. Кому-то нужно выполнять долг джентльмена. Уверен, вы меня понимаете.

— Приветствую вас, Кэти, — проскрипела Люсиль. — Какая прелесть, что вы с нами.

Какое-то время она просто сидела за столом, уставленным тарелками с зелеными бобами, варенной кукурузой, картофельным пюре и жареным цыпленком, от еды шел пар, как от чужеродного органа, способного выдыхать. Возле Питера стояла тарелочка с шестью вареными яйцами, блестящими на свету. Это был скорее полноценный обед, нежели чаепитие. Богатая трапеза для богатого человека. Марси нарезала овощи, почистила картошку, пожарила мясо в кипящем масле и после всего этого накрыла стол с хирургической точностью. Она не переставала улыбаться, словно фарфоровая кукла. За этой улыбкой, Эвелина знала, скрывается презрение, хрестоматийная истина — держи врага ближе, чем друга, хотя и не настолько, чтобы спать с ним в одной постели.

За столом шла оживленная беседа, в ней не принимала участие лишь Эвелин. Обсуждали те несколько растений, которые были обречены и погибли от заморозков, включая любимую герань, слишком нежную, чтобы занести в дом, а затем Хораса, племянника Марси, который отправился учиться в семинарию, кто бы мог подумать, в Бразилию. Поскольку Эвелин впервые за много лет сидела за столом с отцом, местами она попадала в иллюзорную ловушку, перемещаясь в прошлое во времени и пространстве. Поэтому она упустила, по какой причине Марси, сложив губы бантиком, сказала: «Мне так его не хватает». Вместо этого Эвелин вспомнила мать, сухо всхлипывающую за столом из ее детства перед тем, как спросить: «Как ты можешь быть таким жестоким?»

— Это не жестокость, — ответил Питер. — Это вообще не я. Это — Бог. Это то, чего Он хочет. Ты действительно хочешь, чтобы я пошел против Его воли? Куда… — он запнулся. Забарабанил по столу кончиками пальцев, затем взорвался:

— Куда, по-твоему, это нас приведет?

То был вечер, когда подтвердился диагноз. Рак желудка. За пару недель до этого она дошла до того, что на коленях молила его, словно он какой-то полубог, нуждающийся в умиротворении, о записи на прием к врачу. Но отец заявил, что он лишь посредник. Мольбы, призывы, обращения следует оставить Создателю, сказал он. Причиной его желания не дать ей получить медицинскую помощь был не просто его католицизм, это была его бесценная личная вера другого типа, но какого именно, Эвелин не знала ни тогда, ни сейчас.

— Я буду молиться, — сказал он матери, как и бесчисленное количество раз ранее. — Увидим, чего Он хочет на самом деле.

И в тот вечер, проглотив холодную застывшую еду, пятилетняя Эвелин молилась по-своему. Хотела она или нет, это было ей предписано из соображений нравственности. Даже когда отец стоял, подслушивая под дверью, или нависал над ней тяжелой тенью, ей всё равно удавалось придумать собственные молитвы.

Дорогой Боженька, пожалуйста, скажи моему отцу, что ты на самом деле не хочешь, чтобы мамочка умерла. Он думает наоборот. Он говорит, что ты этого хочешь. Ты ведь не хочешь, правда? Оллмен.

Боженька. Пожалуйста, Боженька. Я чувствую, что отец наблюдает за мной. Он не понимает, но должен понять. Всё на самом деле очень, очень плохо. Пожалуйстаааааа. Оллмен.

Таким образом, у нее был тот, кто мог ее услышать, потому что мать не решалась признавать ужасную реальность. Насколько ей это удавалось, она держала всё в себе. Тогда молитва оставалась для маленькой Эвелин единственной отдушиной. По крайней мере, пока однажды перед сном отец не сказал ей:

— Читай молитву вслух. Я должен слышать тебя. Никакого шепота, никакого бормотания. Вслух.

Ей не хватило смелости обернуться и посмотреть на него. Она осталась на коленях, вжав локти в пружины кровати, сложив ладони, тонкая и бледная, как лист кальки. Мать закрылась в ванной, и его кулаки, пульсирующие, как два сердца, покраснели и устали колотить в дверь.

Но она не могла восстановить картину, как прошла молитва. Потому что, насколько она помнила, она использовала тихий голос в голове. Свободный голос, который дано слышать лишь ей и Господу. Теперь же он хотел влезть к ним третьим, разузнать, потому что его охватила паранойя. Он был божественным посредником.

— Я… Дорогой Боже…

— Нет! Я тебе сказал. Читай молитву.

Она не могла вспомнить молитву, которую он заставлял выучить не так давно, поскольку считал те слова единственными соответствующими.

Он опустился на колени рядом с ней. Она уловила необычный запах призрачного дыхания, возникающего над ее затылком. Незнакомый и странный запах, от которого морщился нос, словно миниатюрный беззвучный аккордеон. Она помнила, как впервые услышала его где-то на кухне приблизительно тогда, когда у матери начались боли в животе.

Он обнял руками руки Эвелин и, крепко обхватив, соединил свои ладони поверх ее ладоней. Ей казалось, что он пытается поглотить ее своим телом, вобрать в себя. Фагоцитоз.

— О, милосердный Иисус[46]… — сказал он ей на ухо, и близость превратила его шепот в крик.

— О, милосердный Иисус, — повторила за ним она.

— …прости нам наши прегрешения…

— Прости нам наши прегрешения.

— …избавь нас от огня адского…

— Избавь нас от огня адского.

— …и приведи на небо все души…

— И приведи на небо все души.

— …особенно те, кто больше всех нуждается в Твоем милосердии…

— Особенно те, кто больше всех нуждается в Твоем милосердии.

— Аминь.

— Оллмен.

— Аминь.

— Аминь.

Эвелин, Отец Питер, Марси и Люсиль, соединив руки, в унисон пробормотали:

— Аминь.

— А теперь налетай, — сказал Отец Питер. — Не стесняйся, Кэти. Ты ведь не только наш гость, ты — член семьи.

Эвелин от неожиданности уставилась на него. Он улыбался. В такой момент ему бы стоило высунуть трепещущий язык, если бы тот был раздвоен, и цветом и структурой напоминая капилляры. Узнал ли он ее, хотя она стала выше, загорелая, с короткими крашеными волосами, не говоря уже о незначительных внешних изменениях, вызванных течением времени, что, собранное воедино, делало ее незнакомкой или, по крайней мере, человеком со смутно знакомыми чертами? На его лице не было ни тени удивления ни тогда, ни сейчас. Как он может быть таким равнодушным в присутствии единственной дочери, которая сбежала из дому и которую он не видел больше пяти лет?

Ты — член семьи. Такая неуклюжая фраза, любезность, лишенная искренности, сорвавшаяся с языка и сделавшая связь осознанной. Он сглотнул, словно адамово яблоко на самом деле было яблоком, вживленным в гортань. То поднимаясь, то опадая, то застывая на месте. Блестящим в пупырышках, как шкура ощипанного цыпленка.

Она не могла представить, сколько физических и умственных усилий требовалось для поддержания человеческого обличья. За исключением небольшой перемены в его двуличном одеянии, он создал искусство из иллюзии. Он был и актер, и чародей. Гений волшебства.

Чтобы проверить свои догадки, она пристально следила за малейшими движениями его лица во время трапезы. Более того, решила она, это возможность для стратегической игры.

— Да, Марси, — сказала она. — Мне очень любопытно. Как вы познакомились с Отцом Питером?

Отец Питер наклонился над тарелкой, словно продолжал молитву.

— Знаете, — сказала она, ласково посмотрев на Питера и снова переведя взгляд на Эвелин, — на самом деле, это забавная история. Я обнаружила его на дне бутылки.

Питер взглянул на нее весьма спокойно. Под кожей, в глубине радужной оболочки всколыхнулась тревога.

— Не может быть, — сказала Люсиль, поднеся к губам морщинистые пальцы.

Сгребши вареное яйцо с тарелки, Питер проглотил его целиком, и овальная форма выделилась на очертании шеи перед тем, как опуститься в желудок.

— Всё было, как и звучит, более или менее романтично. Представьте бутылку, вынесенную на берег, а внутри — небольшой пергаментный сверток, записку. Интересно, не правда ли? Есть ли среди нас тот, кто не захотел бы ее прочесть?

— Нет, — возразила Люсиль.

Взгляд Питера стал спокойнее, но всё еще настороженный. Он немного откинул голову назад, словно готовясь к нападению. Его глаза были прикрыты.

— Достать ее оттуда не представлялось возможным, — продолжала Марси, — только разбить бутылку. Что я и сделала. Я ее разбила. Это была часть его, и я ее разбила.

Интересно, думала Эвелин, Марси всегда говорит метафорами, или это прихоть, вызванная ее присутствием, часть игры, которую она и начала.

— Итак, — она наконец отринула перенесения. — Он был пьяница, а я сделала его трезвенником. Я превратила его в того, кем он должен быть, по крайней мере, попыталась.

— Хватит, Марси, — прошипел Питер. — Я не хочу сидеть и слушать всё это. Наши гостям неинтересно знать о моих прошлых грехах. Сейчас я выполняю Его работу. Я в большем долгу пред Ним, чем пред тобой. — Он взглянул на Люсиль. — Прошу извинить мою супругу.

— О, — прохрипела Люсиль. — Все пьют.

— Кто больше, кто меньше, — согласилась Марси.

Отец Эвелин пил во время болезни матери, может быть, чуть больше остальных, но она не назвала бы его алкоголиком, это точно, скорее преждевременно скорбящим. Богомолец, исполненный слишком больших надежд и не меньших сомнений, что в сумме равнялось нулю.

Вероятно, под кожей у Питера было то, чего она даже не могла представить. Она смотрела, как он чешет иссохшую шею и мелкие чешуйки сыплются ему на отворот.

— Питер упомянул о вашем визите. Можно поинтересоваться о его цели? Ведь не может оказаться случайностью посещение именно нашей церкви.

— Нет, мадам.

— Марси.

— Нет, Марси. Посещение церкви было скорее стечением обстоятельств, — сказала Эвелин.

Марси моргнула дважды, оскорбленная тем, что та посещает церковную службу по причине, не являющейся зовом Божьей благодати.

— Я ничего плохого не имела в виду. Просто изначально не планировала.

— Так что же вы планировали? — полюбопытствовала Люсиль.

Эвелин набила картофельным пюре пересохший рот. Она пыталась что-то выдумать. Не только правдоподобное, но и такое, что позволило бы продолжить игру, ее игру, целью которой было сорвать маску с Отца Питера.

Как жвачное животное, она молча двигала челюстями. Потом залпом выпила воды из ближайшего стакана и услышала, как та каскадом понеслась по горлу, словно по водосточной трубе. Она не нуждалась в пище, но ела, чтобы выглядеть естественно.

— Я… я еду в больницу навестить больную мать, — выдавила наконец она, неуверенная в мудрости такого хода, пока не уловила, как расширились ящерные глаза Питера, окруженные едва различимыми морщинами.

— Не может быть, — вырвалось у него.

— Что? — спросила Марси.

— Я хотел сказать, — сбивчиво заговорил он. — Я хотел сказать, что мне жаль это слышать. Я — я и не догадывался.

— Нет, конечно, — сказала Эвелин, довольная собой. — Откуда вы могли знать?

— Мне искренне жаль, — сказала Люсиль. — Что с ней?

— Рак желудка, — ответила она, не задумываясь.

У нее было ощущение, что она переживает прошлое. В новых декорациях, при новых обстоятельствах. Она не могла разобраться, стало ли сложнее ориентироваться. Я смогу, сказала она себе. Она стала умнее, опытнее и была уже совершенно другим человеком. Малышка Эвелин была не то что слабой, а с очень примитивными познаниями. Мир для нее ограничивался провинциальным городишком, не больше, его можно было заколоть ей в волосы или нацепить на запястье. Она могла бы играть им в шарики.

— Выходит, ваша мать из здешних, — сказала Марси, словно допрашивая Эвелин. — А вы откуда?

— Флорида. Из провинциального городишка.

— О, я люблю Флориду, — проворковала Люсиль. — Последние двадцать лет я езжу туда каждое лето. Можете в это поверить? У меня там живет сын. Он стоматолог. Навсегда вцепился в зубы, как бы странно это ни звучало. Не знаю, что он будет делать, отойдя от дел, то есть если вообще отойдет.

Марси продолжила допрос:

— Вы уже виделись с ней, с вашей мамой?

Эвелин опустила глаза на колени, вцепившись в запястье другой рукой. Пытаясь сымитировать стыд, она почувствовала его на самом деле.

— Еще не виделась.

Эвелин смотрела вверх сквозь пряди волос, упавшие ей на глаза, и видела печаль на лице Люсиль, удивление на лице Марси и пустоту на лице Питера. Эта пустота, образованная глазами, носом, ртом, образованная чертами человеческого лица, оскорбляла ее. Насмехалась над ней.

— Я хочу ее увидеть больше всего на свете, но не могу, — объяснила она. — Отец не разрешает.

Она уставилась прямо в пустоту, слезы превращали черты Питера в водоворот.

— Но почему? — спросила Люсиль.

— Действительно, почему, — присоединилась Марси.

Эвелин промокнула слезы салфеткой и увидела, что они не единственная причина ряби на лице Питера. Были еще эмоции, едва сдерживаемые.

— Ладно, — сказал Отец Питер, встав со стула и положив руки на стол. — Достаточно, вся эта меланхолия. — От напряжения на подбородке отчетливо выделялась ямочка, а уголки рта подергивались вверх-вниз. — Вижу, что мы почти завершили трапезу. Никто не бывает так голоден, как южанин. С вашего позволения, я принесу выпечку и кофе.

В его желудке не было ничего, кроме тех шести вареных яиц. Эвелин наблюдала, как он проглотил их одно за другим целиком.

— Я принесу сама, дорогой, — сказала Марси без малейшей попытки встать.

— Нет, благодарю, — сказала Люсиль. — Никакого кофе для этой особы.

— Позволь мне, — возразил он. — И, пожалуйста, Люсиль. Можете, по крайней мере, сделать один глоток.

Он на мгновение задержался, стиснув зубы, с почти закрытыми глазами. Затем тихо и учтиво удалился на кухню, скользя подошвами по деревянному полу.

Приглушенным голосом Марси проговорила:

— Не могу сказать, что им движет подчас. Возможно, чувство жертвенности.

— Вы сейчас говорите об Отце Питере? — спросила Люсиль, ее нахмурившееся лицо слилось с морщинами.

— Ну да, конечно. О ком же еще?

Люсиль хмыкнула.

Повисла тишина, прерываемая отдаленным звоном посуды и хлопаньем шкафов на кухне. Возможно, его лицо среагировало лишь чуть сильнее, чем у скульптуры, думала Эвелин, но его действия свидетельствовали о чем-то неоспоримом. О гневе, или горе, или водовороте многих эмоций, прошлых и настоящих.

Он вернулся, восстановив самообладание во время короткого антракта, балансируя подносом с кофейными чашками и булочками с корицей.

— Какой великолепный аромат! — сказала Люсиль.

— У кофе или булочек?

— Должна признать, и у того, и у другого.

— Я знал, что вы не устоите, — ответил он, ставя поднос на стол.

— Ну… — сказала она, закашлявшись от смеха.

— Мой дорогой, — сказала Марси, — я бы сама принесла.

— Я настаивал.

Люсиль направила взгляд неодобрения на затененный потолок.

Отец Питер передал каждому чашку кофе и булочку с корицей. Эвелин заметила, что он избегает встречаться с ней глазами.

— Так что же все-таки было в той записке? — спросила Люсиль.

— Записке? — переспросила Марси.

— Из бутылки, бутылки Отца Питера?

— А. Я ее не дочитала. Думаю, вы бы сказали, что это похоже на роман, большой роман.

— Очень надеюсь, что хороший, — вставил Отец Питер. Его свободная рука дергалась под столом, и Эвелин подумала, что он трет бедро сквозь материю брюк.

Марси хмыкнула, но очень вежливо, можно было подумать, что она поперхнулась крошкой десерта.

— Тебе не понравилась выпечка? — спросил он.

Марси не ответила. Она обхватила ладонью подбородок так, что крапчатые камни ее колец закрывали пол-лица.

Тишина становилась осязаемой. Они не спеша ели булочки, запивая кофе. Эвелин думала, каким будет финал игры. Унижение? Примирение? Она уже убедилась, что этот человек, Отец Питер, ее отец, не был выдумкой, что он ответственен за события в прошлом, с неимоверной силой давившие на ее неокрепшее, недоразвитое сознание, события, проломившие абстрактное и повредившие ткани, сами нейроны ее мозга. Вызвав необратимые изменения. Вот что она искала — подтверждение прошлого. Когда на курсе психологии Эвелин познакомилась с научными работами Элизабет Лофтус[47] о ложных воспоминаниях, создаваемых так же легко, как и сны, вероятность того, что она лишь выдумала отношение отца к матери и к ней или выдумала его толкование, стала пугать ее. Это было выше ее сил, в связи с чем она и рискнула сделать всё это. Что еще оставалось тайной, что еще она могла подтвердить либо опровергнуть? Она не знала. В этом и была загвоздка.

Длящийся аромат обильной трапезы перемешался со сладким теплом выпечки и кофе. Запахи, из-за которых мать Эвелин бросалась к ближайшему окну или импровизированному контейнеру, извергая блевотину с раздирающим звуком, с натянутыми, как спицы, жилами на шее. В такие моменты, случавшиеся вновь и вновь, с запахом еды или без него, Эвелин ощущала свою беспомощность. Она ничего не могла поделать. Однако со временем проявления крайностей материнского организма уже не пугали ее. Эвелин всегда была очень близка с физической формой матери. Они вместе купались, еще когда Эвелин была младенцем, плавали с огромными мыльными пузырями до тех пор, пока Эвелин не подросла и чужая нагота не начала казаться ей странно неестественной. Неловкое чувство, заставившее людей облачиться в одежды. Приличие. Скромность. То, что со временем уяснила Эвелин. Но, казалось, это никогда не беспокоило ее мать, и Эвелин никогда не приходило в голову противиться, лишать маму такого проявления нежности. Ванна сначала была их чревом, затем лодкой, затем космическим кораблем, а затем фарфоровым коконом, защищающим от внешнего мира, пока однажды, просто представим, они не появились бы из-за укрытия, превратившись в существа из чистоплотности и благочестия, устремленные к сингулярности, где ничто не сможет причинить вред никому из них. До тех пор они оставались организмами чувств. Звук воды, как лесной ручей. Сморщенные кончики пальцев. Запах мыла как полевые цветы на неведомом лугу. Мокрые, слипшиеся пряди волос. Блестящие тела, одно юное с плоской, как у мальчиков, грудью, другое — пышное и упругое, как у изнуренной тоской русалки. Эвелин садилась в ванную у матери между ног, словно недавно исторгнутая из того черного треугольника волос. Иногда они терли себя кусками морской губки с фермерского рынка, иногда терли друг друга. Этот акт единения не прервался, даже когда проявился рак. Напротив, он остался для них единственным способом общения. Мать не могла рассказать ей о своей болезни, но могла показать.

Для матери рак стал отражением беременности в гнойной луже. Он превратил дар в проклятие. То, что она носила в себе, могло породить лишь ее смерть. Даже живот вздулся, словно она была в положении, как и ноги, и другие части тела. После курсов химиотерапии ее тело исхудало. Живот не выпирал, а втянулся. Ребра напоминали костлявые застывшие крылья, схваченные выпуклым куском кожи. Грудь сдулась, визуально подчеркнув соски, как рисунок на крыльях бабочки. Ягодицы стали совершенно плоскими. И когда она наклонялась, на спине резко выделялся позвоночник.

Ритуал купания отчетливо давал понять, словно мама сама прошептала это в заполненный водой ушной канал восьмилетней Эвелин:

— Я увяну и умру, а потом превращусь в ничто.

Но небытие стало бы лучше реальности, в которую заставил поверить ее отец.

Он никогда не признавал ее лечение от рака, даже не мог с ним смириться. Он просто отказался от нее. Если она решила действовать вопреки Божьему плану, если она решила стать в один ряд с мерзостью светского мировоззрения, в таком случае пусть уповает на себя саму и в процессе оставит семью. Плевать на больницы, названные в честь святых, плевать на деяния Матери Терезы.

— Думаешь, она исцеляла людей? — допытывался он, когда она умоляла его во время беспокойных помутнений. — Она предоставляла им койки, чтобы умереть. Вот и всё. Страдания, говорила она, приближают их к Богу. Страдания, как страдал Иисус. Мы здесь не для того, чтобы облегчить себе жизнь. Ничто не случается без причины.

Маленькая Эвелин задавалась вопросом, какой матерью была Тереза. Не такой, о какой бы она могла мечтать. Для отца — исцеленная верой, излеченная молитвой и любимая Богом. Таковы компоненты жизни и смерти. Если только не отпасть от Его благодати.

В последний раз она видела мать, когда Питер отвез ее в больницу в стационар, словно избавившись от обреченного больного. Эвелин последовала за ними в машину бесшумно, не издав ни звука, затаив дыхание. Он не говорил, что ей нельзя ехать с ними, и сейчас не возражал, что она стала их маленькой тенью. Мать к тому времени уже корчилась от невыносимой боли, стонала, вцепившись в живот, словно ее что-то било, кололо, грызло изнутри. Живот снова начал увеличиваться, поэтому во время поездки маленькая Эвелин терла его, словно еще раз намывая ее тело, самую важную часть, ее первый дом. Округлость была податливой, а пупок огромным, как миска, обтянутая тонкой коричневой пленкой.

Она даже не помнила, что произошло по прибытии. Один-единственный образ — мать, лежащая на больничной койке с широко открытыми пустыми глазами, выражающими покой и удивление, редкие волосы по бокам и практически полное их отсутствие на макушке, шея в постоянном напряжении. Было видно, насколько состарилась эта молодая женщина. Всё потому, что русалок не существуют, думала Эвелин. Так глупо было представлять мать одной из них. Она не помнила, что говорила и говорила ли вообще. Но это не имело значения. Они разговаривали движениями намыленных губок. Их языки знали, о чем говорят вода и пена. Чистоплотность была благочестием. Их мир существовал в зашторенной ванне с изогнутыми ножками.

Поездка домой стала воплощением пустоты. Эвелин всё еще существовала как тень. Она сидела сзади, а отец ехал, вцепившись в руль и уставившись вперед, слушая шум радиопомех, сосредоточенно следя за дорогой, пульсом пунктирных линий, усыпляющая, гипнотизирующая, беззвучная азбука Морзе на языке Бога, симметрия, подсказывающая ему, что дорога, лежащая перед ним, именно та, что ему и нужна. Тем временем маленькая Эвелин, прижавшись ладошками и носом к стеклу, при каждом выдохе и вдохе выпуская и впуская белое облачко дыхания, наблюдала за очертаниями леса под ночным беззвездным небом.

Они проехали мимо полыхающей апельсиновой плантации. Она приходила сюда в поисках уединения теми редкими днями, когда ей удавалось на несколько часов незаметно ускользнуть из дома вместо того, чтобы впитывать глазами библиотечные чернила. От того, чем ей запомнился Эдемский сад со сферическими плодами, свисающими меж листьев, как солнца, не осталось ничего. Огонь был повсюду, потрескивая триллионом суставов и шейных позвонков. Небо наполнил дым чернее ночи, чернее всего на свете.

В этой суматохе она заметила ястреба или какую-то другую птицу с охваченным пламенем хвостом, точнее кончиками перьев, то возносящуюся, то бросающуюся вниз в раскаленных небесах. И тогда, будто осознав, что состоит из огня, или будто акт наблюдения маленькой Эвелин заставил физику подчиниться собственным законам, птица, компенсируя задержку, взорвалась перистыми искрами. Пламенем в форме птицы. А затем повалил дым. Это так ее поразило, что она вскрикнула:

— Папа, смотри!

Но он ничего не ответил.

Спустя примерно неделю, ей удалось улучить минутку в библиотеке и разыскать книгу о воображаемых существах. Она нашла раздел о фениксе. Это легендарное животное, родом из Аравии, всегда возрождается, погибая в огне и восставая из пепла. Иллюстрация изображала птицу цвета киновари с распростертыми крыльями в окружении языков пламени, с нимбом в виде семи лучей над головой, солнечным ореолом. Маленькая Эвелин время от времени воображала себя этим существом — погибшим и заново воскресшим фениксом, но еще больше ее интересовало, не возродилась ли подобным образом ее мать? А если да, то кем она стала, мамой другой девочки или чем-то совершенно иным? Такая мысль утешала ее, давая веру, что мама где-то есть, пусть и не с ней, но у отца на это был свой ответ.

Ее мать умерла в стационаре через каких-то шесть дней, и когда это произошло, отец уселся в кресло в гостиной и сказал, что всё кончено. Он сделал всё, что в его силах, но поскольку мать Эвелин воспротивилась воли Божьей, то теперь она в аду. И будет там не какое-то время, не совсем чуть-чуть и не очень долго, а всегда.

— Мне ничего не остается, как быть строгим в твоем воспитании, чтобы ты не пошла по материнским стопам и не оказалась там, где она.

— Но я хочу туда, где мама.

— Нет, Эвелин, — ответил он с непроницаемым лицом. — Этого не будет.

— Но почему? — сквозь слезы спросила она, содрогаясь всем телом.

— Она во власти пламени, в огненном озере, в бесконечных муках, где души других, отвергнувших милость Божью, корчатся в жиру своих и чужих грехов, страдания усугубляются еще и тем, что ты никогда не увидишь настоящего света, потому что огонь преисподней черный, чрезвычайно черный, — объяснял он, начиная дрожать от зловещего возбуждения, мрачного благоговения. — А самое худшее — это сожаление, которое испытываешь здесь, — он ткнул ей в грудь двумя пальцами. Эвелин рыдала навзрыд, завывания всё нарастали, спадая лишь для того, чтобы легкие успели набрать воздуха, а затем возобновлялись с новой силой.

— Знаю, — говорил он, — знаю, я пытался предупредить ее. Я сделал всё, что в моих силах. Она отказалась следовать Его плану. Теперь ее грызет червь с тремя жалами. Это вторая смерть. Рассказываю тебе для того, чтобы ты знала правду. Тебе еще ой как много нужно узнать. Но это для твоего блага. Тебя я так не потеряю.

Он схватил ее за запястье, а она всё продолжала звать маму между заглатываниями воздуха, из-за которых ее голос звучал низко, и потащил через комнату к провонявшей гнилью Библии, лежавшей на деревянной подставке в его комнате. Он впервые схватил ее с такой силой, что наутро кожа стала черно-синей с фиолетовым отливом, как воронья шея на свету. С тех пор синяки у нее ассоциировались с частями вороны, выхваченными солнцем. Он заставил ее стоять перед подставкой не один час, декламируя отмеченные стихи: И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу, и тело погубить в геенне[48]. Пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие. И ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов[49]. Как рассеивается дым, Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия[50]. Кто из нас может жить при огне пожирающем? Кто из нас может жить при вечном пламени?[51]

За столом в доме Отца Питера, в то время как все вокруг жевали, отхлебывали и моргали, дыхание Эвелин участилось настолько, что, казалось, воздух перестал существовать. Участилось и сердцебиение. У нее начались схватки, она вот-вот родит боль детства, уже бесконечно долго лезет ее головка. Она стремилась перерезать черную пуповину, бросить проклятое дитя в лесу или утопить в озере, чтобы его рассосали микроорганизмы, разобрав на мельчайшие составляющие. Клетки, молекулы, атомы, кварки. Чтобы не вышло собрать заново. Насколько сильно она хотела этого, настолько и не могла. Жизнь в утробе была частью ее, во всей своей закипающей крови. Она должна принять это. Она должна…

Она очнулась с подушкой под головой, лежа на полу. Над ней на коленях склонилась Марси, над которой стояли ее ангелы, Питер и Люсиль.

— Вы в порядке? — спросил один из них.

— Да, — ответила она. — Я в порядке.

Теперь она была собой, хотя это не совсем так, поскольку недышащее существо, которое являлось ею, навсегда ею и останется. Они были одним целым. Так же, как ее левая нога, как правая, как обе руки, как ее глаза, уши, все двадцать пальцев.

Эвелин поднялась, широко расставив конечности для опоры.

— С вами точно всё в порядке? — спросила Люсиль.

— Точно, — выдохнула она.

— Я могу позвать врача, — сказал Отец Питер. — Или отвезти вас в больницу.

— Не нужно, — сказала Эвелин. — Это не впервые. Единственное, это так неловко.

— Надеюсь, я не покажусь излишне нескромным, — сказал он, — но, если вам нужно где-то остановиться, пусть даже всего на ночь, добро пожаловать. У нас есть гостевая комната.

— Да, конечно, — подтвердила Марси.

— Как только наберетесь сил, — сказала Люсиль, — наверняка, поднимете настроение маме своим посещением. И себе.

— В конце концов, мы ведь семья, Кэти, — сказала Марси, насторожив Эвелин. — Дети Господни.

— Не вправду ли, Отец Питер — добрейший человек, — сказала Люсиль, ни к кому особо не обращаясь.

— Спасибо, — сказала Эвелин.

На несколько следующих часов, пока Отец Питер был в церкви, а Марси ушла за покупками, Эвелин превратилась в привидение. Этот чужой дом не занимал областей ее памяти — дремлющих или нет — но было в нем нечто загадочным образом знакомое. Химерное. Она посторонняя, ее вообще не должно здесь быть, но Эвелин прошлась по комнатам еще раз, теперь уже вне испепеляющего взгляда Марси. Кое-что осталось незаконченным, кое-что, не связанное с идеей подтверждения, но она всё еще не была уверена.

Из окна гостиной она видела, как медленно кружатся снежинки. В камине остались лишь обугленные головешки, а под ними куча неубранной золы. Если не брать во внимание вызванное ветром потрескивание, дом пребывал в состоянии затхлой тишины, безразличия. Потрескивание больше напоминало кости, а не дерево. «Населенный призраками», пришло на ум Эвелин, но отличный от призрачного состояния церкви, свидетелем которого она стала. Его «призрачность» была заметна изнутри и сдирижирована ее присутствием. Затем, продолжая свой путь, она поняла, что скрипит не дом, а ее суставы, пальцы ее босых ног и ее глаза, что вращались в орбитах. Из всех комнат ее тянуло в эту, словно начальные движения частиц в первичном и невидимом космосе были направлены на этот момент: ее сухие глаза со скрипом повернулись в сторону черного дневника, оставленного открытым и перевернутым на столе возле опрятной книжной полки — сидящее насекомое, готовое взлететь. На обложке изображена мертвая голова бражника. Ее череп застонал, повернувшись на оси позвоночника. Со скрипящим звуком остальной части скелета она приблизилась к книге. Протянула к ней руки аккуратно и неумолимо, как энтомолог. Закрыла. Она так ее захлопнула, что перед глазами очутилась тусклая мраморная обложка, одна из сторон сложенного крыла. Снова раскрыла. Многослойным и резонирующим голосом прочла первое предложение: Что снится нерожденным детям? Это ее озадачило. Она узнала почерк, очень похожий на судорожный и неистовый, как на полях Библии.

После этого она закрылась в гостевой комнате и стала читать дневник, словно то был роман, а не потусторонняя исповедь отца о том, как он скатился до алкоголизма и религиозных сомнений после появления на свет мертвым ребенка, зачатого им с женщиной по имени Лилианна.

Спустя неопределенный промежуток времени в дверь тихо постучали.

— Ужин готов, — сказала Марси. — Если вы не спите, можете спуститься к нам.

Эвелин не ответила. На самом деле она не слышала ни стук, ни голос Марси, по крайней мере, осознанно. Она целиком и полностью пребывала в ином мире, в воспоминаниях, не прожитых ею и в то же время, несомненно, связанных с ее существованием. Она оставила настоящее, чтобы перенестись в разрытое прошлое. Она читала, не отрываясь… Побег Эвелин, вероятно, настолько потряс Питера, что его вера стала умеренной, он вернулся к классической литературе и даже преподавал ее в средних классах. Когда он встретил в церкви Лилианну, та продемонстрировала ему, что Святой Дух не только инструмент преподавания, но и сущность вдохновения и жизни в целом. Это включало в себя необходимую строгость к детям, изучающим Библию. Он научился у нее, у Святого Духа и заново открыл для себя жизнеутверждающую силу выполнения Божьей работы. И в то же время влюбился в Лилианну. Но когда их ребенок умер во чреве, задушенный собственной пуповиной, она ушла от него, обвинив в чем-то, что никак не зависело даже от них обоих. После мучительных терзаний он сознался себе, провозгласив, что не верит в Троицу, признав, что любит свою мертворожденную дочь сильнее всего на свете, сильнее веры и Бога.

Дневник не был настолько длинным, чтобы не спать всю ночь, поэтому она прижала его к груди и смотрела в потолок до тех пор, пока не перестала видеть, лишь разноцветные пылинки и ворсинки в ее темнеющем сознании.

Не ведая, чем она одержима, отец разговаривал с ней через кровать, его голос вздрагивал и казался отделенным от тела кромешной тьмой:

— Я сделал, что должен был. Я получил… дар. Ты была дарована мне Богом. Платой за тебя стала твоя мать. Я не мог вмешиваться. Неужели ты хочешь, чтоб я потерял еще и тебя.

— Ты уже потерял меня, — сказала она голосом, приглушенным одеялом и химическими веществами мозга, которые расслабляли мышцы. — Не прикидывайся невинным. Ты сделал выбор.

— А какой у меня был выбор?

— Ты мог выбрать нас, но ты выбрал свои убеждения. Ты поставил веру выше семьи.

— Мои убеждения послали мне тебя.

— Ты даже не можешь понять, правда? Твои убеждения забрали нас у тебя. Ты сам написал. «Невидимый зверь». Надеюсь, Его никто никогда не увидит.

— Это не о Нем.

— Ты прав. Не о Нем. Это о тебе. Ты бросил маму. Ты бросил меня.

— Ты сбежала.

— Я хотела жить.

Его лицо пыталось прорваться сквозь всеобъемлющую черноту, но та даже не дрогнула.

— Я тоже, — сказал он.

А потом темнота.

Она проснулась, увидев множество снов, из которых забыла все, кроме одного, в котором она оказалась лицом к лицу с Отцом Питером, лишь несколько сантиметров отделяли кончики их носов. Они смотрели друг другу в глаза несколько часов, но он вскрикнул, когда его охватил огонь, ротовую полость переполнили разжижающиеся тени, вцепившиеся в его рельефное небо и приставшие к зубам, как смола, но она не слилась с ним. Она ушла. Она проснулась.

До рассвета оставались считанные минуты. Время смыться. Черного дневника в руках уже не было. Он исчез, растворился. Босиком, зажав туфли под рукой, она отомкнула дверь гостевой комнаты и беззвучно открыла. На полу лежало что-то, напоминающее изрезанную латексную перчатку, но когда она присела, чтобы получше рассмотреть, то увидела дыры на пальцах на месте ногтей. Подняв, она поняла, что это кожа, тонкая и прозрачная. Она отбросила ее. Осторожно ступая на подушечках стоп, она обходила стонущие половицы по оставленным в памяти зарубкам, пока не наткнулась на другую часть кожи, стопу без пальцев, половину бедра, головку члена. Она скользила по ступенькам, почти не касаясь рукой леденящих, кованных железных перил, переступая через округлый мешок живота с отверстием для пупка, пару потрескавшихся губ, четверть уха. Сходя с последней ступеньки, она столкнулась с чем-то одновременно мягким и твердым, издавшим человеческий звук. Сначала тихий сдавленный вопль, затем шипение.

Марси.

Эвелин инстинктивно пробормотала:

— Прошу прощения.

Они уставились друг на друга в просыпающемся свете.

Марси была в ночной рубашке цвета ледяного воздуха. Она вышла из гостиной, не из спальни вверху и не из кухни. Эвелин подумала, не ее ли она высматривала, терпеливо ожидая в кресле.

— Сначала я подумала, что вы его бывшая любовница, несмотря на ваш возраст, — прошептала она. Ее лицо было наполовину тенью, наполовину конвульсивной улыбкой. — Но затем меня осенило. У него был другой дневник, вы уже и сами поняли. Тот, в котором он писал про вас и вашу мать. Похоже, вы хотели бы его прочесть. Хотели, не так ли? Увы, это невозможно. Он его сжег. Вон там, — она почти неуловимо кивнула своей маленькой головкой в сторону гостиной. — Ему было так стыдно. Он считает, что ошибся дважды. Конечно, вы сами можете судить об этом. Он так раскаивался… он хотел забыть. Я оставила дневник, чтобы вы его нашли. Он попросил меня уничтожить его, когда застал за чтением. Я сказала, что уничтожила, но не сделала этого. Сжигаешь ты что-то или нет, прошлое отыщет дорогу назад, так или иначе. Вы — живое тому доказательство, не так ли?

Эвелин не нашлась, что ответить. Будучи выведенной на чистую воду, она растерялась.

— Вы, вы — безмолвная невинная пташка, — продолжала она. — Это ошибка с вашей стороны — вернуться в его жизнь. Неужели вам не понятно, что он хлебнул сполна? С него хватит. Еще что-то в этом роде, и ему придется пойти на крест на самом деле. Или, может быть, он повесится, ведь так обычно и поступают. — Она опустила взгляд. — Его так сложно читать.

Эвелин набралась мужества пошевелить губами:

— Но я его дочь.

— Да. Были ею. Он уже совсем другой человек. Он менялся столько раз, что, вероятно, и сам не помнит, кто он такой. Он живет день за днем, руководствуясь словом Господа. Единственным, что не дает ему сойти с ума. Единственной причиной, почему он жив до сих пор. Если вы не заметили, пытаясь уйти, он изменился. Снова.

Им показалось, что они услышали шорох, какое-то движение в комнате Отца наверху, и застыли на месте, как статуи.

Когда Эвелин решила, что всё закончилось, она спросила:

— А что вас здесь держит?

— Вы когда-нибудь питались отбросами, дорогая? — она прижала ладонь к груди. — Этим питалось мое тело, на этом оно выживало. Он вырвал меня из того мира. И теперь я готовлю каждый день, словно это моя тайная вечеря. Раньше слово «пиршество» означало хлеб без плесени или дождевую воду, собранную в миску без ржавчины. Иногда стоит оставить всё как есть. По крайней мере, у меня есть четкое представление, чего ожидать.

Эвелин заметила, что Марси трет и сжимает в руке кусок сброшенной кожи, словно четки для успокоения. Она напоминала тонкую пленку, обволакивающую мозг, его мягкую оболочку, и Эвелин представила, как она вытекает из его ноздрей церебральной слизью.

Девушка скрестила руки:

— Нет. Это не правда. Он — трус. Он не такой могущественный, как я думала. Трус. Волшебник страны Оз.

Марси скосила левый глаз. Ее облегающая кожа казалась нежно-голубой.

— А вы не так просты… Да, Кэти?

— Я сделала то, что мне было нужно. И трус не только он. Посмотрите на себя!

Эвелин увидела, как у Марси налился глаз.

— Разговаривать со мной подобным образом. Да еще в моем доме.

— Я ухожу, — сказала Эвелин.

— О, не волнуйтесь. Вас никто не держит. Двери открыты. Ждут.

Эвелин всегда чувствовала, что личина Отца Питера скрывает множество секретов, сейчас же она видела, как действует его обман, и ощущала безысходность. Но Люсиль ничего не замечала, она боготворила его, как и большинство из паствы, Марси же Эвелин считала всего лишь ханжой, в равной степени невежественной и лишенной внимания домохозяйкой. Но, кажется, что ее, как и отца, терзали свои демоны, свои тайны. Кроме Эвелин и Марси никто не мог догадаться о настоящей сущности Отца Питера.

И снова она мчалась по шоссе, слушая все станции подряд, откуда-то издалека просачивающиеся в ее черепную коробку, вдруг, выдохнув, она увидела неясную двухмерную фигуру головы на внутренней части лобового стекла, затем раскинутые руки, затем ноги и ступни, пока стекло не стало прозрачным вновь. Эвелин знала, что это была она, ее душа покинула тело. И, как призраки растворяются при более пристальном взгляде или воспринимаются как зрительная иллюзия, оставалось лишь догадываться, было ли посещение вообще.