Море вверху, солнце внизу

В первый день Адам склонился над кроватью матери, той кроватью, что была у нее всегда. Комната светилась зеленым из-за солнечных лучей, проходящих сквозь сито огромных, испещренных жилами листьев, похожих на уши слона, сквозь густые заросли и цветы, вьющиеся поверх раздвижных стеклянных дверей в дальней части спальни. Полка на противоположной стене была завалена бесчисленным множеством безделушек, которые когда-то коллекционировала мать: стеклянные фигурки, плетеные куклы, старинные часы. Кровать выглядела нетронутой, застланной однажды утром много лет назад. Она лежала в ней неподвижно с мертвенным взором. Кровать была ею, а она была кроватью. Неодушевленной. Похоже, она умирала, но думала, что уже умерла.

Он не навещал ее больше года. После развода родителей Адам решил остаться с матерью, но в итоге остался с отцом. Ее признали психически неспособной воспитывать ребенка. Со временем Адам стал получать уведомления об ухудшении здоровья матери от Элайзы, сиделки и старого друга семьи, помогавшей в уходе за Адамом, когда он болел: она готовила ему овсяную ванну, чтобы избавить от зуда при ветрянке, или кормила супом, когда он простужался. В какой-то мере ее недавняя смерть и стала причиной, по которой он пришел, а еще некий необъяснимый порыв. Он задавался вопросом, почему боялся приходить сюда, ведь после развода количество его посещений можно было сосчитать по пальцам. Причина в застое адреналина, притупившем мозг, для удобства сделавшим его бесчувственным за долгое время отсутствия. Точная природа материнской болезни, как он знал, неумолима и неведома, сродни делириозной коме или некой форме кататонии, которую никто так и не смог диагностировать с какой-либо степенью достоверности. Ходили слухи, что ее телом овладел дух апатии или отец Адама перед уходом подсыпал ей нейротоксин замедленного действия, но подобные сплетни затухали почти сразу.

Потирая руки и затылок, словно смахивая паутину, затянувшую комнату, он неотрывно смотрел на мать или что-то отдаленно напоминающее ее. Вьющиеся волосы, местами черные, местами седые, костистый нос, углеродные жемчужины глаз, губы, целующие сами себя. Он смотрел на нее, не отрываясь, так же, как она смотрела сквозь стеклянные двери в сад. Тот занимал почти весь задний двор, кусочек Амазонии, едва вписанный в периметр соснового дома в южной Флориде. В то время как стены, половицы, крыльцо и всё остальное гнило и приходило в запустенье, в саду, словно матери в насмешку, буйствовала жизнь.

Адам подошел ближе и разглядел пыль. Это выглядело совершенно неестественно. Как пыль может собираться на коже или волосах живого человека? Ему захотелось ее сдуть, возможно, небольшое облачко зависнет, а потом осыплет ее дождем, но что-то его встревожило. Настоящая пыль. На живом человеке. Он положил ладонь поверх ее рук, коснувшись кончиками пальцев каменного запястья и ощутив слабый пульс, будто крохотная вена на самом деле лишь невидимая нить, соединенная с самой удаленной звездой и протянутая сквозь ножницы Атропос[52].

Она прокашлялась.

Он задумался об этом одиночном действии, кажется, на несколько минут. Оно напоминало шорох задвижки, или четок, или пилюль… Адам не знал деталей, лишь то, что, когда отец ушел, она пыталась убить себя, забросив в свое бумажное горло пригоршню снотворных таблеток. Это случилось после того, как она отвезла его на север к отцу, двенадцать часов за рулем, молча, вцепившись в руль и глядя вперед, слушая один и тот же компакт-диск снова и снова, пока треки не начали перескакивать… Он и представлял, и видел во сне мать там, в ванной, за приготовлениями к самоубийству, перед тем как вдохнуть последний глоток света. Сотни, нет, тысячи раз. Вот она стоит перед зеркалом, смотрит на отражение, изможденная затворница, и глотает таблетки, заброшенные уверенной или трясущейся рукой. Иногда таблетки — семена, иногда рука пуста, но она всё равно глотает, а лицо бледнеет, потом синеет, зеленеет. Она падает на пол, сворачивается клубком на твердом и холодном кафеле, обмякшая и костлявая. Обычно на этом моменте Адам просыпался, приходил в себя, хотя пару раз во время просмотра этого фильма-сна он видел, как тело разлагается в ускоренном воспроизведении, за разрушением ее скелета следует стихийное появление личинок, и когда части тела распадаются естественным образом, держась на одних сухожилиях, из ванны выползают паукообразные крабы с панцирями в иглах и шипах и обследуют ее останки отростками с черными бусинками. Они заползают на труп и отправляют вырванные клешнями куски в свои жилистые пищеводы.

Как бы там всё ни происходило на самом деле, попытка суицида была. И с тех пор она в этом состоянии. Как она может считать себя умершей, если дышит, разговаривает, пусть даже редко и близоруко? Всё, произнесенное ею, было записано в письмах, которые посылала ему Элайза, хотя Адам предпочел бы не знать и не читать ее пустословие с сильным отпечатком Альцгеймера; это удручало его, потрясая до глубины души. Временами он представлял, что письма на самом деле от матери и описывают помешанного скитальца, о ком она заботится из жалости и по доброте душевной. Но сила подобного убеждения всегда была ничтожной. Когда он попытался показать одно из писем отцу, тот выхватил его из рук Адама и разорвал на кусочки. Оставшиеся Адам спрятал в коробку из-под обуви, обнаруженную Эвелин в кладовке, и, несмотря на все попытки оставаться почтительной, ее мрачное очарование было всепоглощающим. Впоследствии она даже использовала некоторые фразы из писем в своей экспериментальной поэзии. Адаму приходила мысль, что, возможно, мать отрицала, что пыталась покончить с собой. У нее не получилось удержать мужа и возникло желание убить себя, должно быть, думала она. Его поражала способность разума отрицать реальность.

Ее сухие глаза со скрипом поднялись и опустились, обследуя стеклянные двери.

— Ну почему не умирает? — пробормотала она. — Надо умереть… почему не умирает?

Адам впервые после приезда услышал ее голос. Он не принадлежал ей, да и вообще человеку. Губы шевелились, пусть едва заметно, и он это видел. Она говорила про сад, он не сомневался. Он помнил, как когда-то мать пыталась его вырастить. Ничего не приживалось. Любое растение, пустившее корни, вскоре становилось бурым и сморщенным, так и не выкинув колючие стебли или лепестки, не укрывшись пышным цветом. Вонь стояла, как из компостной ямы. Отец прилично вложился в сад, покупая матери всевозможные семена — всё, что она просила. Она перепробовала гортензии, туи, настурции, незабудки, попугайные тюльпаны, жонкилии, пионы, ирисы, валериану, нарциссы и венерины мухоловки. По почте приходили самые экзотические семена: раздутые баобабы, аморфофаллусы, трупные цветки[53], драцены, элеокарпусы боджери. Семена в форме арбуза, наконечника средневековой булавы, клубники альбион, ангельских крыльев и одно-единственное зерно, напоминающее высеченный лик Христа, из которого впоследствии выросла Гоморрская воронка, где предавались оргиям пауки-сенокосцы, затопленные жаждущей мести дождевой водой. Когда юный Адам попытался впиться зубами в одну из миниатюрных клубничек, найденную в деревянном ящике на кухонной столешнице, она лопнула, как капилляр, и наполнила рот медной жидкостью с привкусом батарейки, окрасив при этом язык. Мать целую неделю дулась на него из-за того, что пропало единственное семя. Позже, взбираясь на дерево в роще неподалеку, он упал и ударился головой о землю. Она увидела это из увядающего сада и от испуга уронила семя размером с кокос, которое раскололось надвое, извергнув струи сверкающих спор, обжегшие ей ноги.

— Почему у меня не получается? — спрашивала она, надевая синюю футболку под один из своих поношенных джинсовых комбинезонов. — Легкая рука — это выдумка, — говорила она Адаму, держа в руках герань с чахлыми листьями. — Я сажаю глубоко и поливаю, и солнце встает каждое утро, как и должно, почему же не растет?

В семь лет он не знал ответа. В действительности ему было наплевать на сад, живой или мертвый. Его очаровывали различные извивающиеся и ползающие формы жизни, которые он находил среди бурых листьев и под влажными камнями — тля, мокрицы, личинки муравьев, скорпиончики, а не сами растения. Однажды вечером, когда облака переливались, как кожа хамелеона, из-за чего воздух был чистым и прозрачным, он заметил на кустарнике белого мотылька, ошибочно приняв его за медонос. Он был больше, чем просто белый, Адам лицезрел мир сквозь его чешуйки, органы и крылья, хотя и самого мотылька тоже, его контур, напоминающий самолет Чудо-женщины, который он видел, а может и нет, в воскресных мультфильмах.

— Какое чудо! — прошептала из-за плеча мать. — Почти невозможно различить. Не шевелись. Я схожу за фотиком.

Она поспешила в дом, а Адам продолжал изучать мотылька, его расплывчатые черты, точки и черточки. Она не сфотографирует его, решил он. Что будет с подобным созданием, если она использует вспышку?

— Пожалуйста, улетай, — сказал он.

Создание осталось на месте.

Адам дунул, чтобы подтолкнуть его, словно пытаясь разглядеть дыхание на холодном зеркале. Несколько секунд он мог наблюдать глубокую прозрачность, а затем отражение, словно мотылек превратился в зеркало. Создание вспыхивало все ярче и ярче, пока не лопнуло, как мыльный пузырь, подхваченный летним ветерком.

— Ах, только не это, — вскрикнул он.

Мать вернулась с фотоаппаратом.

— Куда он улетел?

Он посмотрел вверх между лучами света, пронзающими завесу листвы, и увидел ослепительную вспышку длиной в миллисекунду, едва уловимую. Он понял. То был мотылек, превратившийся в кристалл и поднявшийся в воздух.

Адаму вдруг стало интересно, существовал ли в действительности мотылек, которого он вспомнил, или это всего лишь искажение воспоминаний. Возможно, тот был просто коричневым, а детское воображение сыграло с ним шутку. Ему хотелось, чтобы мать подтвердила или опровергла это, но он не осмеливался спросить.

Ее вздох напоминал кваканье.

— Надо умереть.

Когда сад был мертв, он простирался перед ним пустошью возможностей и чудес. Какие империи могли тут материализоваться? Со своим новым сиянием, геркулесовой зрелостью подобное глумление над его прикованной к кровати матерью было чрезмерным, он ненавидел сад. Когда она повторила свою мольбу, у него родилась мысль. Пусть Адам и не знал, как ей помочь, если это вообще было возможно, он подумал, а не станет ли ей хоть немного легче, если уничтожить сад? Чем больше он думал о том, как оранжевые языки пламени превращают зелень в черную золу, тем больше ему нравилась эта мысль. Прах к праху. Когда он покормит мать, ему нужно подготовить снаряжение: секатор, бочку для сжигания отходов, бензин и бензопилу. Еще нужно найти новую сиделку. Ему не хотелось брать первую попавшуюся. Для начала он проведет собеседования.

В кухонных шкафчиках Адам нашел лишь две маленьких баночки детского питания «Гербер», обе со вкусом моркови. Элайза упоминала, что мать любила его больше всего. Зная, что она наверняка изголодалась, Адам подержал несколько секунд ложку у ее рта, пока челюсть инстинктивно не опустилась. Он засунул ложку в рот на пару сантиметров, и губы вновь сомкнулись. Вернулась чистая. Ей стоило некоторого труда глотать, а шея была напряжена, пока пюре медленно опускалось по пищеводу. Он повторил, пока в баночке не осталось на дне. Моргая время от времени, она смотрела на сад. Из своего положения, склонившись над маминой головой, он проследил за ее взглядом. Он ошибался. Она смотрела на себя, на смутное отражение в стекле, наложенное на зеленый холст, словно картина маслом, молодая версия, выражение не менее двоякое, чем у Моны Лизы.

— Почему… почему не умирает?

В комнату, словно из ниоткуда, ворвался легкий ветерок, напомнив ему, как он в детстве вдыхал воздух, открывая окно бессонными ночами, балансируя на табуретке, чтобы дотянуться до щеколды. Ветерок был наполнен солнцем и насквозь пропитан садом, влажной и изрезанной корнями почвой, опыленными цветами и разбухшими семенами. Ему захотелось сказать матери хоть что-то, пусть даже она не осознает, что услышит, или, может, осознает?

— Эти искры на твоем отражении, — объяснил он, — не просто солнце на стекле, это ты. Неужели ты не понимаешь?

Она моргнула один раз, медленно. Он почти услышал это.

На следующее утро Адам стоял в отделе детского питания в супермаркете, размышляя над вкусами и смешением землистых и пастельных цветов. Послышался скрип тележки, но он никого не увидел. Магазин был практически пуст, кругом стояла вонь от дезинфекции. Он решил ограничиться морковным, чтобы не ошибиться. На кону питание глубоко больного человека. Он набил корзину баночками, водой и другими товарами первой необходимости. В очереди к кассе его загипнотизировал сигнал, сопровождающий сканирование каждого товара. Его мысли вознеслись и слились в одну, пульсирующую под электронный напев. Он начал фантазировать, что его мать вот-вот выздоровеет и будет в восторге от разросшегося сада. Она захочет привести его в порядок, заботиться о нем, как о сборище взлохмаченных беспризорников. Адам привезет ей бессмертник в горшке или семена гелиотропа, и она снова будет любить своего сына.

— Мальчик или девочка?

Он очнулся и посмотрел на продавщицу, улыбчивую брюнетку с округлым животом. Она держала в руках по баночке «Гербер».

— Девочка.

Он аккуратно выставил детское питание в шкафчики, заполнив их до отказа, потом повторил то же самое с древним холодильником. Открыв морозильник, чтобы посмотреть, что внутри, он обнаружил мумифицированный корень мандрагоры с застывшим выражением боли на лице. Сгнивший абрикос служил ему головой, а иней покрывал деревянные в синяках складки его конечностей и увядший пенис. Он хлопнул дверцей, и едкая волна обожгла ему лицо. Не в силах дышать, он прокашлялся над раковиной. Глаза заслезились, и он вытер их тыльной стороной ладони. В морозильнике лишь куча испорченных фруктов и овощей, больше ничего, сказал он себе. Он устал, в этом всё дело, но проверять лишний раз не стал.

Он попытался услышать птиц, но напрасно. Попробовал вспомнить песни, которые слушал вечерами, исходящие от крылатых тел, где-то высоко на дереве или на электрических проводах, но никак не мог свести всё это вместе. Затем подумал о матери, как она напевала эти же мелодии. Как же там? Он попытался расслабиться и повторить мотив, намочив в раковине полотенце, вдыхая воздух, наполнивший дом, воздух, состоящий из маленьких, нежных колебаний ветра, должно быть, просочившихся сквозь решето сада, поскольку в них ощущались незнакомые нотки удобрений и листвы, дикой растительности.

Влажным полотенцем Адам вытер пыль с лица матери. Он опасался, что у нее что-нибудь отвалится, но больше не мог позволить ей оставаться в таком состоянии. Он оттирал пыль медленно, небольшими круговыми движениями и прислушивался к ее дыханию. Оно стало более энергичным после попадания в комнату садового воздуха. Из ниоткуда до него донесся тонкий свист чайника — сквозняки начали проникать сквозь стеклянные двери. Он заметил множество отверстий в их нижней части, со свисающими стеблями, раскачивающимися на ветру и обратной тяге. Адам слышал, что растения неумолимо захватывают заброшенные строения, всё, куда можно забраться и к чему прицепиться, словно тонкие настойчивые пальцы, но, в то же время, никогда не видел, чтобы они пробивались сквозь стекло. Он не знал, что предпринять, но закончил вытирать пыль с лица и сделал всё, чтобы помыть волосы.

По пути в свою бывшую комнату он остановился у двери, за которой располагался кабинет отца, по воспоминаниям — вечно захламленный, хотя вполне обычный в сравнении с его нынешней квартирой. Адам повернул бронзовую ручку и приоткрыл дверь. В кабинете ничего не осталось. Адам помнил деревянный стул у письменного стола и то, как, едва научившись ходить, он ковылял к этому исполинскому трону. В следующий миг он летел вперед головой и хихикал, ощущая под мышками отцовские руки, подхватившие его и усадившие на широкое колено. В то время отец занимался программированием фракталов на кубовидном компьютере. Прижавшись к теплому животу, Адам присоединялся к нему в наблюдении вихря, когда явление превращается само в себя. Вращающиеся цвета сменялись на их лицах. Отец пробормотал словно сам себе:

— Как вверху, так и внизу.

Гипнотическое воздействие фрактала заставило отца задуматься о вселенной, заключенной в клетке, являющейся частью другого, значительно более крупного существа, и это существо, не ведая того, живет на какой-то планете в другой галактике, заключенной в клетке, являющейся частью еще более крупного существа, и так до бесконечности, туда и обратно. Не отрывая взгляда, маленький Адам не провалился в сон, а словно свалился, пока отец не нажал на клавишу Shift, и всё пошло в обратную сторону, тогда он начал приходить в себя. Отец заморозил картинку, нажав пробел, Адаму показалось, будто остановили какую-то его часть. Он запомнил гудение в голове из-за резкой остановки. Всхлип и крик. Позже он пытался проникнуть в кабинет отца и еще раз увидеть фрактал в движении, но тот уже занялся другим проектом, связанным с числом π, которое он расписал мелом на большой доске, висящей на стене, хотя и это продолжалось всего несколько дней, после чего он обратился к иным ответвлениям человеческих знаний.

Спальня Адама тоже отличалась от той, что хранилась в памяти. Стены сделались голыми, а мебель хоть и осталась, но была пустой, за исключением продавленного матраса на каркасе кровати. Вещи из его детства, вероятно, продали, потеряли или упаковали в сгнившие коробки. Сияющие в темноте звезды содрали с потолка, но контуры их силуэтов остались. Он был влюблен в открытый космос, но и побаивался его. Возможность, безразличие. В тот миг он заметил на полу у окна толстую расколотую линзу. На восьмой день рожденья отец подарил Адаму сияющий черный телескоп. Его матовый блеск пах будущим, другими мирами. Отец закрепил его на подоконнике. Они часами изучали луну, каждый осыпавшийся известковый кратер. Той ночью он набрался храбрости и спросил у отца:

— Что такое луна?

От ответа холодная струйка пробежала по спине. Глаза защипало. В тот миг перед ним распахнулось временное измерение за гранью повседневности, и он начал осознавать, сколько времени уже прошло, и, возможно, испытал еще более тягостное осмысление — сколько времени впереди. На следующее утро он сразу бросился к телескопу. Снял крышку и навел его на пылающий диск на небе. Его ослепило красно-оранжевой вспышкой, скольжением и скрещиванием жарящихся форм. С пылающим факелом в глазу Адам вернулся в кровать и через какое-то время заснул. Ему приснилось, что он гуляет по солнцу, сбивая ботинками пламя, словно растения в охваченных огнем джунглях. Под ногами была равнина, усыпанная пылающими углями. Раскаленная зола кружилась в дрожащем воздухе, точно рой мух. Но всё это не причиняло вреда, поскольку он — создание с этой планеты. Рожденный питаться искрами, принять крещение в лаве, вдыхать пекло. Его тело — костер. Утром отец растолкал его собираться в школу, и, потирая глаза, Адам спросил:

— Что такое солнце?

Ответ соединил его со всем: отцом, домом, планетой, ночным небом и великим множеством звезд на нем.

Крайне редко можно было утолить любознательность Адама. Напротив, ответы, точно остатки лакомства, лишь раззадоривали аппетит вопросов, делая их ненасытными. Прогуливаясь после небольшого дождика, Адам увидел спектральную дугу на небе и спросил:

— Что такое радуга?

Отец положил свою ладонь ему на голову, словно передавая знания.

— Это то, что возникает, когда дождевые капли вынуждают свет рассеиваться.

Адам поднял глаза, и рука отца убралась.

— Почему?

Они остановились. Отец опустился на колени и заглянул ему в глаза.

— Почему? — Адам посмотрел на свои кроссовки, задумался, потом вновь уставился наверх. — Почему, почему, почему?

Они никогда не переставали задавать этот вопрос вопросов. Своего рода звуковой эквивалент фрактала, демонстрирующий одновременно и величие, и тщетность человеческого языка. Мать редко отвечала на вопросы Адама. Она всегда говорила:

— Потому что так устроена природа.

Или:

— Потому что так решил Бог.

Подобное его не удовлетворяло, поэтому, когда он хотел знать ответ, то задавал вопросы отцу. Если отец не мог ответить, он время от времени говорил:

— Не могу сказать наверняка. Возможно, однажды ты станешь тем человеком, который найдет ответ, или… — он остановился, чтобы до конца переварить эту мысль, — мы сделаем это вместе.

Один вопрос он так никогда и не задал: можно ли сопоставить родителя с Богом? Он прижался лбом к стеклу, уставившись на затянутое тучами небо, и задумался, как божество должно было создать всё вокруг… но кто создал само божество? И если кто-то или что-то создало Его, то кто тогда создал Их? На ум приходили лишь небожители, парящие в пустоте, они возвращались обратно вновь и вновь, бесконечно, как еще более темные фракталы. Позже он узнал о существовании парадокса, называющегося вот так: бесконечная регрессия.

Перед тем как уснуть в своей детской кровати Адам открыл окно, значительно легче, чем раньше. Но вместо свежего воздуха, ему показалось, внутрь ворвался запах его комнаты. Наружный воздух оказался внутри, а внутренний — снаружи. От этого закружилась голова, и он прилег. Закрыл глаза и ощутил себя одним из дрейфующих создателей, ощутил звездные отблески на зрачках и в то же время невидимое, черное, искрящееся тело на фоне небытия, бесплодные молитвы, летящие к нему со всех сторон, и ужасающее одиночество. Застенчивой скрипкой запел сверчок, возвратив его на землю, в стены комнаты. Заслушавшись его каденцией, он постепенно заснул.

На второй день Адам прибрался в комнатах и постарался придать матери более удобное положение, подложив ей под голову свежие податливые подушки и установив качающийся вентилятор для циркуляции воздуха в спальне. Но оставалось еще много дел.

Он вернулся из магазина одежды, где после долгого поиска и размышлений купил матери цветастое платье с короткими рукавами и вырезом с рюшами, похожее на то, что она носила, когда пыталась ухаживать за садом. Он подумал, что, возможно, платье хоть немного вернет ее к жизни, позволит стать похожей на женщину, какой она была когда-то. Он поднялся на крыльцо и вдохнул воздух детства, струившийся, казалось, по стенам дома — сочетание пожелтевших книг и старой материи. Он зашел в коридор, и застекленные двери со скрипом закрылись. Стебли уже заползли на пол и стены, напоминая нотную грамоту.

До его слуха донесся мелодичный голос матери: «Адам», как тогда, когда она приходила в восторг по мелочам.

Повернув ручку, он надавил на дверь в спальню, но она не поддалась.

— Мама?

Навалившись всем телом, он толкал преграду, понимая, что ростки заблокировали петли. Увидев мать, он уже знал, что она мертва. Стебли, заполонившие всё пространство спальни, вонзились ей в руки, проникнув в кровеносную систему. Ее вены стали зеленоватыми, видимыми сквозь просвечивающуюся кожу. Золотистые хлопья пыльцы кружились в воздухе. Адам подошел к изголовью. В каждой из ее радужек виднелся белый раскрывшийся анемон.

«Мы живем в перевернутом мире»

Это откровение озарило жизни тех, в кого попала молния, последователей сомневающегося мессии. Каким осмысленным сделался мир, когда юг стал севером, а север — югом, когда тысяча и один избранный уяснили жуткую и пугающую правду, что небо поменялось местами с землей. Молния стала первым тому свидетельством, возникающая из земли и пробивающая стопы мужчин и женщин. Следующим были слезы, идущие вверх, в углубление у верхнего века, через лоб, сквозь фильтр из прядей посеребренных волос поднимающиеся к потолку, просачивающиеся между тончайшими трещинками, и так до тех пор, пока тучи на небе не состояли главным образом из секрета. Из-за этих слез — смеси печали и радости, боли и гнева, непостоянства людских эмоций тучи весили больше, чем небо могло удержать, вследствие чего многие из них опускались на землю и затвердевали. Эти маяки кристаллизованных эмоций манили пораженных молнией, многие откалывали от них куски и украшали ими дома. Ледяные столы на заснеженном полу под хрустальным потолком, легкий туман, поднимающийся над замерзшей трапезой, к которой они обращались, усевшись на бриллиантовые стулья, пока не отправлялись почивать на заиндевевших кроватях, целуясь на прощание мраморно-синими губами. Не все из избранных легко приспособились к подобному образу жизни. Некоторые, ведомые ностальгией или даже протестом, оставались в своих домах из дерева и проводов, безнадежно пытаясь вернуть времена, когда мир занимал естественное положение.

Так же, как и внешний, внутренний универсум избранных изменился самым загадочным образом. Джереми, полагавший себя ослепшим, обнаружил, что резкий свет больничной палаты лишь размывал его зрение, восприятие поднялось по световому спектру и расположилось на уровне ультрафиолета, очерчивая тени и затемняя яркость. Множество его собратьев подтвердили у себя схожий эффект, тогда как другие испытали и более необъяснимые мутации. Некоторые сообщали, что видят запахи в форме живых существ или неодушевленных предметов. Старейший из пораженных, современный Мафусаил в возрасте ста двадцати двух лет, не покидавший свой дом, заявил, что видел, как мертвые общались с живыми при помощи телефона из жестяных банок. Несколько человек сообщили, что видели свое прошлое, чувствовали настоящее и слышали будущее. Доктора, пытаясь объяснить подобные изменения, выдвинули гипотезу, что это должно быть связано не только с деформацией глаз, но и с лобными долями, пораженными изнутри. Молния клеймила их лбы астральными шрамами, расщепленными или растрескавшимися, всякий раз неповторимыми. Оккультные теологи трактовали подобное как число пальцев на правой руке Бога — 1001 — каждый из которых оставлял небесный отпечаток на брови избранного.

В конце концов они нашли умиротворение, когда стали свидетелями того, как солнце садилось в градиент синего, а потом всходило, но, по сути, падало с горизонта. Созерцание сумерек и рассвета в обратном порядке стало мигом, когда истина — истина, что солнце и небо поменялись местами с землей и морем — превратилась в чистое великолепие.

Последние новости: Ада Филипс всё еще не найдена

Спустя две недели следователи всё еще теряются в догадках в связи с исчезновением Ады Филипс. Ее автомобиль был обнаружен неподалеку от трассы I-95 спустя неделю после ДТП. Незамедлительно были организованы поисковые группы, в том числе из местных добровольцев под руководством Чарльза, мужа пропавшей, ветерана войны в Ираке.

— Мы обнаружили три весьма перспективные зацепки, — заявил помощник шерифа Бен Райнхарт, — но здесь гораздо больше вопросов, чем ответов.

Профессиональные следопыты нашли три отпечатка ног, ведущие в разных направлениях от обломков автомобиля. Два из них оставлены ступнями, соответствующими росту и весу Ады Филипс.

Первый след, который представители власти и специалисты изначально считали наиболее перспективным, указывал на то, что Аду волок кто-то значительно тяжелее и крупнее, вероятнее всего, мужчина. Женщина, очевидно, оказала сопротивление, но потом, скорее всего, была вынуждена подчиниться, так как бороздам от ее каблуков предшествуют отпечатки ботинок, уходящих в обратном направлении, что бесспорно указывает на попытку запутать следствие.

— У нас была версия, что мы, возможно, имеем дело с убийством, что является закономерным исходом при подобных загадочных обстоятельствах. Мы дошли по следу до заброшенной хижины. Она просто стояла там на поляне. Внутри мы обнаружили лишь кучу ржавого инвентаря и ничего, указывающего на то, что Ада или кто-то другой были здесь. Судя по всему, хижина оставалась необитаема уже долгое время.

Второй след кратчайшим путем вел к побережью и затем в море.

— Отпечатки ног на берегу каким-то образом превратили песок в стекло, но они обрывались там, где начиналась вода. Утонула она или выплыла, нам пока не известно. Но ситуация требует привлечения береговой охраны.

— Идя по третьему следу, мы поняли, что здесь что-то не так, — объяснил Райнхарт. — Отпечатки в грязи становились всё меньше и меньше, в определенный момент они стали напоминать следы ребенка, ползущего на четвереньках, пока не исчезли вовсе.

Тщательные поиски будут продолжаться в этих трех направлениях. Тем временем Чарльз Филипс призывает местных жителей присоединиться к нему в поисках супруги.

— Мы не можем терять надежду, — говорит Филипс. — Если мы не попытаемся отыскать Аду, то сами ее убьем.

Хирон

Мыслитель

В течение нескольких дней они слышали, как восстанавливаются не атомные или молекулярные структуры, а сами ткани и органы. Сужение воспаленной толстой кишки, бурчание пустого желудка, хрипение забитых пылью легких, и подо всем этим — слабое биение возрожденного сердца. Однажды ночью они услышали, как анатомический шум накапливается в виде бормотания, выкликающего души мертвых: «Хммм». Они покинули свои комнаты и крались по коридору. Ларс достал из кармана спортивных шорт ключ и осторожно открыл замок. Они как можно тише отодрали изоленту, закрывающую щели. После того, как двери распахнулись, их окатила волна зловонного сладкого воздуха, заключив в пузырь. Они оставались в нем, боясь нарушить светло-коричневую оболочку, и рассматривали экспонат, представлявший собой их отца, его голое и сморщенное чело создавало иллюзию, что веки с кровоподтеками были лиловыми дырами без глаз. Словно от воздействия излучения тот небольшой ореол волос, что оставался у него в конце жизни, слетел на пол, перемешавшись там с крысиным пометом. Забравшись сюда ходами загадочными и промозглыми, зверьки обгрызли пальцы на его закоченевших ногах так, что стали видны отбеленные, похожие на когти края дистальных фаланг. Жирная щетинистая крыса лежала за пораженной лодыжкой, окочурившись от обжорства или сдохнув от пищевого отравления, и ее черные, пустые глаза уткнулись в невидимую точку, выщербленная и испещренная эмаль торчащих передних зубов потускнела. От одежды, подобранной Табби для отца, от выглаженных парадных темных брюк остались лишь изъеденные личинками моли лоскуты. Его пурпурная и почерневшая кожа обтянула кости и, в то же самое время, чрезмерно сморщилась, как у человека, очень долго принимавшего ванну. Мотыльки, в которых превратились личинки, усеяли ковром потолок, их крылья украшали моргающие глаза сов. Самым необычным было положение отцовского тела: сгорбленное. Это можно было списать на некую затянувшуюся предсмертную агонию или разрыв недоразвитой мышцы поясничного отдела, если бы не тот факт, что его левое предплечье расположилось на левой ноге, запястье слегка выгнуто, кисть в покое, а локоть правой руки уперся в бедро правой ноги. Кулак подпер челюсть, он размышлял.

Незавершенная комната

После смерти мужа от старости — они всегда мечтали сделать это вместе — она сожалела, что не ушла первой. Сорок пять лет с того дня, как Мэри поняла, что любит его, она постоянно и отчаянно хотела этого, зная — никто не произносил подобное вслух — насколько маловероятно умереть синхронно, но даже тогда это не казалось настолько реальным, как сейчас. Ее супруг выглядел таким умиротворенным в ограниченном пространстве гроба, что ей пришлось подавить свое стремление соединиться с ним, уткнуться носом в его клетчатое одеяние и не позволять закрыть крышку. Она подумала об индийских женах из далекого прошлого, которые бросались в погребальные костры вслед за мужьями. Неужели и она опустилась до подобной извращенной и ничтожной верности? Похороны реальны, приходилось повторять ей самой себе. Похореальны. Это что-то другое, не его застывшая во сне форма. Каким он был всего неделю назад, едва удавалось вспомнить. И к лучшему, думала она. Поскольку не знала, как справиться с подобным ударом, оставившим после себя одни осколки.

Мэри впервые была в доме одна, родственники и друзья пришли и ушли, словно неясная аура. Вот их соболезнования: «он прожил простую, достойную жизнь», «его не забудут», «мои мысли и молитвы за вас обоих», «он теперь в лучшем из миров». От банальности последнего стало невыносимо больно, ведь оно косвенно подтверждало одиночество. Ей пришлось сжать свою хрупкую ладонь в кулак, чтобы удержаться и не сказать в ответ: «тогда почему он не забрал меня с собой?»

В коридоре было холоднее, чем обычно, она плотнее закуталась в потрепанный халат, который надевала только по особым случаям, когда приходилось так много работать, что едва удавалось устоять на ногах, в такие дни она ложилась в постель в халате и представляла, что плывет по воздуху. Сейчас она надела его как собственную шерсть, волшебство, вышедшее из фолликул. Она огляделась. Соболезнования почти всегда сочетаются с траурными букетами, выпечкой, благоухающими безделушками на разных предметах мебели. Она заметила, что пыль осела на всём, кажется, из ниоткуда. Провела пальцем по горлышку зеленой вазы, почти надеясь услышать скорбное гудение. Они купили ее во время двухдневной поездки в Арлен-Бич, на самом деле слишком дорогой пригород для них, чтобы поселиться там. Они подыскивали себе дом среди удручающе малого количества вариантов. Обязывал бюджет. Зато можно было наслаждаться прогулками мимо художественных лавок и многолюдных сверкающих ресторанов, случайно затесавшегося сюда зоомагазина, где она подержала ужасно дорогих щенят, ощутив на гладкой коже рук и лица их шершавые быстрые языки. В конечном итоге они зашли в ресторан, где подавали пиццу, испеченную на углях, и сели на балконе, откуда открывался прекрасный вид на пляж, океан и небо, сотканное из фактурных полосок. Она выпила несколько «Маргарит», а Рэнд пару бутылок светлого пива. Корочка пиццы пахла дымом печи, которую они могли видеть в середине ресторана — стопка кирпичей размером с кукольный дом с гнездом из раскаленных камней внутри. Вулкан. На противоположной стороне солнце погружалось в ленивый сон. Не может быть, что это на самом деле, говорила она себе, всё это, в лучшем случае, живопись, а значит, она живет в раме с орнаментом. Под конец ужина слова стали редки, вместо них использовался любовный язык взглядов. После они не спеша побрели на пляж, и на полпути Рэнд потянулся за ее рукой, но сумел ухватить лишь палец. Он не попытался что-либо исправить, как и она. Нежно касаясь друг друга, они шли по рассыпчатому, всё более влажному песку, пока не остановились по щиколотку в воде. Уже глубокой ночью они набрели на участок высокой травы, где легли и занялись любовью под прохладным ветерком, дополнявшим тепло их тел. Он был ее великаном, а она — чем-то хрупким, созданием с кожей сильфиды. То был их акт творения, положенный на баюкающую музыку моря. Глухой рокот волн отзывался внутри нее. Вместе с луной они пробудили таинственное море, которому было суждено просуществовать девять месяцев. Придавив своим весом, он шептал ей на ухо так тихо, что она едва разбирала слова сквозь круговые движения ветра: «Не переживай. Я найду нам местечко». Она знала, о чем он, что слово «нам» относится не только к ним двоим. На следующее утро он подарил ей вазу: символ дома, который у них будет. В результате суматошных поисков Рэнду удалось купить три акра земли, по его словам, это была «чертовски выгодная сделка». Всё складывалось идеально, но это было лет сорок назад.

Откуда взялась вся эта пыль? Она всячески гнала мысль, что это останки Рэнда, излишнее вещество, выброшенное душой при переходе в другой мир. Она закатает рукава и покажет пыли всё, что о ней думает. Она не позволит ей победить. Всё, ни секундой больше. Громко ступая плоскими подошвами по деревянному полу, она прошла на кухню и открыла шкафчик под раковиной. Осторожно наклонилась, чтобы избежать необязательных ушибов спиной. Всё ее тело, возможно, также состояло из вещества ненамного тверже песка, перевоплощение, на которое ушли годы. Обнаружился рулон бумажных полотенец и разбрызгиватель с универсальным чистящим средством. Она выпрямилась, используя ладонь в качестве строительных лесов для поясницы, и определила очаги беспорядка. Паттерсоны оставили тарелку домашнего печенья с макадамией, Тайлеры — две формы для запекания, Эммертсы — корзинку апельсинов, сорванных в роще, Тарди — глазированный окорок, Шеллеры — пакет сладкого картофеля во фритюре, а Норданы — фарфоровую чашу с печеньем из пресного теста. Пищевые испарения были невыносимы, щипали ноздри, оставляя нежелательный привкус на кончике языка.

На мгновение Мэри застыла. Она голодна? На самом деле нет. Ни капельки. Что она здесь делает, на кухне? С чистящим средством в руках. Да, она собиралась заняться уборкой. Вот что! Вылетело из головы. Как глупо! Она заметила пыль на столешнице, много пыли. Неудивительно, что она взялась за это. Выбросив все цветы и часть еды, запихнув оставшиеся блюда в морозильник, она начала драить кухонный остров, потом остальные поверхности, между горелками плиты, дверцу холодильника, всё, чему полагалось блестеть. Следующим на очереди был коридор. Она тщательно протерла овальное зеркало в раме из высокопробного серебра, висящее между двумя оттисками миниатюр Хильдегарды Бингенской[54]. С изображением синей женщины, парящей в приливном излучении, и двукрылым ангелом с огненным ликом, у которого из серебристого живота высовывается голова мудреца. Она всегда сопоставляла эту женщину не то чтобы с собой, скорее со своими ощущениями: иногда растерянность, но всегда в окружении теплоты и холода, обволакивающей любви и отравляющего страха. К тому же она плыла не по воде, а по воздуху, а значит, умела летать. Жаль, что у нее не хватает для этого мужества. В свою очередь оттиск ангела не поддавался объяснению. Она знала, что миниатюры основаны на видениях монахини двенадцатого века, поэтому любое значение должно быть божественным по своей природе, не так ли? Голова мудреца, распухший нарыв, что это может значить? Ненасытность мозга, чрезмерное поглощение знаний? Нет. Как она не додумалась раньше? Ангел — это куколка, душа, временно превращающаяся в мудреца. Ей стало интересно, какие мысли вызывали миниатюры у Рэнда, хотя она так никогда и не удосужилась спросить его об этом. Откуда они взялись — с блошиного рынка, из комиссионки или кто-то подарил; она не помнила. С таким же успехом они могли появиться из воздуха. Затем ей на глаза попалась зеленая ваза на деревянной подставке, которую смастерил и отшлифовал Рэнд. Ваза с полупрозрачными завитками цветочной зелени была его подарком, они тогда сбежали, пускай лишь на два дня, но это было так романтично, квинтэссенция момента, когда они с головой окунулись в любовь и сделали так много всего, так много увидели. Благодаря поездке появился их единственный ребенок, чье имя включает всё бытие. Она не могла его вспомнить, имя сына. Имя, о котором позже сожалел Рэнд. Эх, как же его зовут, как же его зовут? У нее болела голова, поэтому она сосредоточилась на воспоминаниях о поездке в Арлен-Бич, как он поднял ее, отнес, словно во время медового месяца, и уложил на вздымающиеся от бриза хлопковые простыни в их номере в отеле, где они занялись любовью с настежь открытым окном. Она ощущала всем телом прохладу близкого океана, и отдаленный прибой докатывался до нее нежным доброжелательным шепотом. Рэнд парил над ней яркой могучей тенью. Она была источником света, создающим его. Он сказал ей это или что-то наподобие, а она заявила, что обратное также верно. Они были и тенью друг друга, и ресурсами света. Вскоре после зачатия они обвенчались в местной католической церкви. Они не были католиками, но выбрали эту церковь назло родителям, которые постоянно совали свои лисьи носы в их дела:

— Совсем недалеко, вниз по этой же улице, есть чудесная баптистская церковь, Мэри, — сказала мать.

— Но, — добавил отец, — возможно, там вас не примут из-за внебрачного зачатия.

Интерьер церкви ошеломил их мозаикой Иисуса с распростертыми руками, струйками крови из головы и из-под ребра. Спаситель, корчащийся в муках и в то же время с безразличным выражением лица, словно ему всё надоело.

Часть вазы у горлышка была чистой. Она представила, как кто-то из гостей, зайдя сюда, растирает пыль между пальцами и хмыкает или жалеет ее. Что она может поделать? Она утратила любимого человека, есть пыль, нет пыли, от этого ничего не изменится. Несмотря на всю тщетность, она смахнула оставшийся налет, перевернула, протерла каждый угол, изгиб, прошлась тряпкой изнутри. Но цветы в вазу ставить не будет, никогда и не ставила. Когда Мэри закончила уборку кухни и большей части коридора, начало светать. Движениями она походила на улитку, извивающуюся от соли, медленно и спазматически, и, хотя она изо всех сил пыталась контролировать, что делают ноги и руки, ей мало что удавалось. Оставляет ли ее липкий след, ее присутствие, осадок? Является ли пыль виной, своего рода отшелушившейся кожей всего тела, следствием ее дряхлого состояния, или это просто компонент скорби?

Ближе к концу коридора справа был дверной проем, как раз перед входной дверью. Она остановилась и уставилась туда. Незаконченная комната, заваленная инструментами и досками, где пол представлял собой цементную плиту в обрывках паутины и мумифицированных жучков. Купив землю, муж занимался домом, построив его из ничего, а уволившись с работы по обслуживанию жилого комплекса, найдя себе замену помоложе, посвятил остаток дней созданию жилища своей мечты, окутанного мягкой тенью леса сразу за задним двором. Но одной тени было недостаточно. Он продолжал работу над крышей, законопатил щели, положил новую улучшенную черепицу. Из палисадника она видела его наверху наполовину силуэтом, наполовину ангелом, архитектором ее мечты, который пытается защитить ее от жестокости внешнего мира.

— Рэнд, — позвала она сквозь какофонию молотка и «кантри», доносящуюся из радиоприемника, расположенного на штабеле бруса два на четыре. Она держала стакан ледяной воды, смешанной с ложкой добавки с пищевыми волокнами, успокаивающей его бунтующий желудок. Испепеляющее солнце не знало пощады, скорее, оно жаждало некой мести. Тлетворная жара издали выглядела горчичной дымкой.

— Буду через секунду.

Сверкающая дуга молотка напомнила ей подземную войну между добром и злом. Он мог уничтожить зло с первого удара в его черное сердце. Но нет, именно в этот момент молоток вырвался из его руки и со звоном ударился о землю. У него случился инфаркт. Слава Богу, Рэнд находился на практически ровном участке крыши, иначе он бы просто скатился и раздробил себе кости. После этого он уже был не тот, что прежде. Зло победило. Он не был достаточно сильным, а она думала, что был, знала, что был, но он состарился за десятилетия. Уже не тот мужчина, что раньше, кости не такие прочные, мышцы не такие выносливые, глаза не такие острые. Неуловимые чары отравили его неослабным страхом смерти, временами сменяющимся печальным благоговейным трепетом.

— Казалось, это длилось вечно, или чертовски близко к тому, — рассказывал он. — Полная тьма, но потом она прошла. Появился свет, вроде зияющего туннеля. Не хочу сказать, что он вел на небеса, но сам свет был ощутимым. Я чувствовал себя в безопасности. Как никогда, Мэри. А потом я проснулся. Не знаю, доведется ли испытать подобное когда-либо.

Мэри помнила, как однажды вечером она уходила по делам и вернулась, а он растянулся на кушетке и храпел. Отчаянный храп, прерываемый внезапной остановкой дыхания с дрожанием верхней губы и ноздрей. Она подошла, намереваясь стереть ладонью несколько капелек пота с его брови, когда заметила ермолку, венчавшую его лысую голову. Маленький круглый кусочек материи, украшенный сине-голубым калейдоскопическим узором, с желтой звездой Давида в центре. Ей стало интересно в тот миг, что за человек лежит перед ней. По телевизору шел выпуск «Семейной вражды» без звука, раскрасивший лицо мужа причудливыми волнами света и заполнивший тенями пещеру его рта. Они оба верили в Бога, но никогда не придерживались всех ритуалов. Начиная с того вечера, Рэнд всегда надевал ермолку, а однажды вернулся с барахолки вместе с потрепанным и изодранным томиком Торы. Он мог часами носить его, прижав согнутой рукой. Мэри никогда не спрашивала зачем. Хотя она задавалась вопросом, откуда возникла такая одержимость иудаизмом, это же похоже на шутку, верно? Но Рэнд никогда не был замечен в розыгрышах. Она понимала, что это как-то связано со страхом смерти, но почему иудаизм? Она никогда не видела его за чтением Торы, и сомневалась, что он вообще ее читал. Казалось, книга для него скорее талисман, как четырехлистный клевер или кроличья лапка, а не руководство к действию. Когда он прижимал ее к груди во время сна, Мэри не могла избавиться от чувства, что ее променяли на двухсотлетний фолиант, потому что в те редкие моменты, когда они обнимались, свернувшись калачиком, именно он говорил: «Я в безопасности». А потом он стал обнимать Тору, используя ее в качестве пресс-папье для собственного тела. Она вспоминала, хотя, казалось, прошла вечность, времена, когда Рэнд без страха смотрел миру в глаза. В противостоянии с ее родителями, когда они ставили ему палки в колеса, или давая под зад неуправляемым жильцам. Мысль построить дом практически в одиночку доказывала ей, что он на это способен. Но в старости она стала больше бояться мира, чем раньше. А если у ее защитника меньше надежды, чем у нее, о чем это говорит? Когда он начал вести себя как капризный ребенок, иногда поджимая губы во время молитвы за завтраком, или отказываясь принимать душ, если она будет стоять за дверью и слушать, вдруг он упадет — на самом деле он не впускал ее в ванну, чтобы она не увидела его состарившееся тело, — или начал говорить, что тот свет был даром, а всё вокруг проклятьем, вот тогда она поняла, что кто-то скоро умрет. И не вместе, а по отдельности.

— Но почему, — пробормотала она сама себе, уставившись на молоток, зацепленный за расщепленный край доски.

Отрицание стало воздухом, которым она дышала. Всё, что было раньше, даже детство в Луизиане, родители и их религиозный фанатизм, постоянные возрождения — сколько им было нужно возрождений? — всё казалось нереальным, словно происходит с кем-то другим, и она смутно вспоминает чей-то рассказ. Чей-то сон через сомнительные совпадения. Этого никогда не случится, если вообще когда-либо происходило. Ее мозг — это бастион прошлого, но какие усилия она ни прилагала, попасть туда не могла, более того, казалось, что, чем больше она пытается, тем меньше и меньше помнит, словно напилась воды из Леты.

Мэри заметила, что слеза вознамерилась пересечь пространство ее щеки, соленая капля жидкости на засушливых просторах. О, она не сможет этого сделать. Несмотря на грязь и пыль, она не могла прикоснуться к одной вещи в этой комнате. У дальней стены стояла мраморная рама с полкой и каминной аркой сверху. Здесь они планировали устроить гостиную. Рэнд говорил о своей работе, словно она близится к завершению. Он так хотел, чтобы их уже взрослый сын с семьей приехал на зимние праздники и они собрались у камина, пусть даже погода не имеет ничего общего с холодом и снегом. Но такова была идея, ее суть тепло и родственные узы, единение и любовь. Эти концепции были им так необходимы, они жили ими, но, когда отношения состарились вместе с телами, оба стали ощущать острое чувство голода. В начале отношений Мэри и Рэнд, как и все пары, были любовниками. Но со временем жизненный уклад превратил их в компаньонов — людей, принимающих друг друга как отвлекающее средство от одиночества.

Слеза скатилась на край челюсти и застыла. Она не стерла ее. Пусть маленькое, но все же свидетельство ее глубочайшей печали, а там, откуда она появилась, было еще больше. Мэри вошла в незавершенную комнату. Пол простирался замерзшим прудом у нее под ногами. От комнаты, ее голых стен создавалось впечатление, что она оказалась под землей, в подвале, что пытался сдержать давление грунта. Она старалась не обращать внимания на ощущение неотвратимого разрушения. В воздухе до сих пор висел щекочущий запах опилок. Он сразу же вызвал у нее в голове стук молотка, пение пилы, проклятия, отхаркиваемые Рэндом, когда что-то шло не так, или его молчаливый восторг, когда муж, заканчивая работу, потирал доски шершавой рукой. Его руки были сделаны из сучковатого дуба, они говорили о его годах, но и о труде, и Мэри гордилась ими, как и Рэнд. Она брала его ладонь и терлась о нее щекой, словно пытаясь передать той часть своей гладкости. Ее глаза наполнились слезами. До полудня оставалось еще пару часов, и она устала. Она не спала с часа ночи, потому что думала. Обычное дело с тех пор, как она уволилась из закусочной. Мэри проработала официанткой в «Классик Саутернерз» больше тридцати шести лет и любила это место. Но после того, как стала всё чаще забывать заказы и мучиться из-за болей в спине, была вынуждена уволиться. Она чувствовала себя пострадавшей балериной и стала избегать своих постоянных клиентов. Когда ходила за покупками или заправляла автомобиль, то опускала голову на ржавом навесе позвоночника. Казалось, три с лишним года жизни ночного существа на пенсии, годы ее размышлений — всего лишь приготовление к тому, о чем она была обречена думать остаток своих дней.

Она прошла в другой конец коридора и стала взбираться по ступенькам, по одной за раз, каждый шаг как ключевое решение, поскольку одно неверное движение, и ее хрупкое тело скатится вниз и рассыплется по полу миллионом частиц. Снова пыль. Зевнув, она вошла в спальню. Кровать на деревянном каркасе, вентилятор над ней, слегка побитые молью занавески и короткая книжная полка у его стороны кровати. Если бы она могла, то спала бы в другом месте, поскольку их спальня неизменно вызывала воспоминания о его смерти, легкое вздрагивание во сне. Она проснулась в шесть утра и оперлась на локоть. Другой рукой потрясла его тело, закоченевший труп с тусклым воском кожи, его пижама словно была накрахмалена ночью. Лицо, обычно покрытое строительной пылью, или опилками, или в заплатках от телевизионной картинки, выглядело напряженным и пустым. Щеки запали, а глаза были будто зашиты. Неправильный прикус, бывший у него с детства, выглядел карикатурно, словно он жевал свою нижнюю челюсть.

— Не вздумай, только не сейчас, — сказала она тогда.

Он был готов, более чем готов, и сбросил оболочку тела, как человеческая гусеница, превратившаяся в метафизическую бабочку. А она нет. Она часто думала, что недостойна, что он вернулся домой к свету, а она осталась, предоставленная апокалипсису банальности и одиночества. С приближением ухода он начал к чему-то готовиться. Кирпич за кирпичом заложил окна в гостевой спальне через два проема от кухни, мимо стальных дверей которой Мэри проходила, вздрагивая, затем начал запасаться консервами, сухофруктами и мясом. Он никогда не говорил о своем проекте, но однажды вечером поставил в календаре красный крестик. Тогда она поняла. Он готовился к Судному дню. За три ночи до отмеченной даты он умер во сне.

На ее тумбочке стоял наполовину пустой стакан воды. Она открыла маленький ящик и вытащила пузырек со снотворным. Выпила четыре. Это поможет ей быстро уснуть и разжижит сны. Она всё чаще видела один и тот же, с незначительными изменениями. Ей снилось, что она просыпается снова и снова и видит рядом Рэнда или не совсем Рэнда, а его тело, пустое, как сгнившее бревно. Замогильное. Когда она говорит:

— Рэнд. Ты в порядке, Рэнд? — ее слова отражаются от его мраморного позвоночника и возвращаются к ней уже его голосом.

— Мэри. Ты в порядке, Мэри?

В замешательстве она отвечает:

— Да, со мной всё хорошо. А как ты, Рэнд? Ты пустой внутри. Где твой желудок, твое сердце?

— Мэри? Ты пустая внутри. Где твой желудок, твое сердце?

В другой раз он принимал вид мумии, плотно завернутой в ветхое полотно, и отвечал на ее мольбу, кашляя, пока вся комната не наполнялась угольной пылью. Всякий раз ее пробирал страх, словно она не видела этот сон предшествующими ночами. Поэтому таблетки вошли в привычку, есть ли смертельная усталость, нет ли, с их помощью она видела сны, будто в подводной дымке, всё, что различалось на такой глубине, воспринималось как случайная игра света. Свет же не причинит ей вреда, верно?

Кровать оказалась жестче, чем она помнила, или ее спина менее сговорчивой. Мэри заснула, как только решила для себя, что и то, и другое. Как и надеялась, обошлось без снов о мумифицированном Рэнде. Она опустилась на океанские глубины, двадцать, тридцать саженей, переход от синего к черному, неясные тени, раскачивающиеся взад-вперед перед ее глазами. А затем шум, приглушенный давлением воды в ушах. Но звук был уж очень знакомый. Из-за него захотелось плакать, и она задалась вопросом, не погрузилась ли она в собственные слезы, в неизрасходованный запас, который увеличивался изнутри. Ее океан. Она утонет в нем под забытую мелодию. Присутствовало в этом нечто ритмичное, хаотическое, но ритмичное. Так и не сумев определить его, она опустилась на дно, обернутая во влажность, и черноту, и, самое главное, — в одиночество.

Ее глаза открылись навстречу тьме. Зернистое излучение зеленых стрелок часов в периферическом зрении показывали 2:04 ночи. Она подумала о Рэнде, и на мгновение смерть соскользнула с него, как одежда, и она почти повернулась на бок, чтобы прижаться губами к его колючей щеке. В ту же самую секунду Мэри захлебнулась и утонула в реальности. Сдержать растущий океан ей было уже не под силу, и она извергла из себя спазмы слез и причитаний, вцепившись и сгребши простыни костлявыми руками, словно обняв живое тело, его живое тело, такое уступчивое перед ее печалью. Свернувшись, как плод, она пролежала почти час, не выпуская его из рук. Но силы были небезграничны, и в конце концов она сдалась полному истощению, пытаясь задышать — ей дались лишь неглубокие вдохи и выдохи. Лицо высохло и блестело, словно покрытое лаком. Лежа здесь, она разозлилась на себя, вспомнив, как выбросила томик Торы Рэнда после его смерти. Она в бешенстве вырвала книгу из его рук, а спустя пару дней высыпала мусор из корзины на кухонный пол, пытаясь отыскать ее, но та исчезла. Возможно, она ее сожгла, как временами ей хотелось поступить со всем домом. Мэри вздохнула. Вскоре она почувствовала сильную жажду. Стакан на тумбочке был пуст.

Она поднялась, ощущая каждой клеткой биологическое сопротивление, на ощупь вышла из комнаты и включила свет в коридоре. Она настроилась на спуск по лестнице, а затем увидела нечто, свет, струившийся из незавершенной комнаты внизу. В ней двигались тени. Она бросилась вниз, на полпути от удара о твердую ступеньку хрустнул палец на ноге, и, вцепившись в перила, она рухнула боком на лестницу. Боль не ограничилась лишь пальцем, а охватила всю нервную систему. Очаг на очаге. Она держалась за поручни на вытянутых руках, а тело распростерлось на семь ступенек. Боль не стихала, кажется, с полчаса, пока не локализовалась в сломанном пальце. Из своего скрюченного положения из-под руки она уставилась на свет, на пляшущие тени, словно там раскачивалась лампочка. Она забыла выключить свет? Нет, она помнит, что выключала, верно? Да, да, она выключала его. Это точно.

— Рэнд? — позвала она, проверяя, как звучит голос. — Рэнд… если ты там… пожалуйста.

Со сведенным горлом она крикнула еще пару раз. Ей хотелось лишь глоток воды. Она подтянулась, чтобы можно было сесть. Осмотрев палец в тусклом свете, вздохнула с облегчением — он не был сломан. У края ногтя выступило немного крови. Стоять было можно. Она начала преодолевать путь внимательней, чем когда-либо. Каждая ступенька под правой ногой отзывалась огнем. Окончив спуск, она похромала к источнику света. Тени всё еще раскачивались, но не человеческие, а разнообразного хлама. Голая лампочка, висевшая по центру незавершенной комнаты, была включена, хотя она сейчас вспомнила, что именно этот свет никогда раньше не работал. Рэнд напутал с проводкой, из-за чего время от времени в ее уши врывался вихрь проклятий во время завтрака, обеда и ужина. В таких случаях ей приходилось не вынимать еду из духовки, поскольку он всё повторял: «Иду, иду, Мэри», пока еда не остывала. Иногда он съедал немного вяленой говядины или попавшееся под руку яблоко. Бедный, бедный Рэнд. Но, возможно, он всё-таки починил этот свет. Сама мысль об этом вызвала у нее странную форму воодушевления. Она едва могла в это поверить. Пока она спала, Рэнд наконец починил освещение. Она дотронулась до дверной рамы, ведущей в комнату, теперь на ней появилась рельефная деревянная окантовка, идеальная, как мог сделать лишь муж. И камин тоже был закончен. Теперь она увидела всё: пол был вымыт начисто, а инструменты сложены в другом месте. В воздухе пахло свежими опилками.

— Рэнд, — сказала она. — Я знала. Я знала, что у тебя получится.

Впервые с тех пор, как всё случилось, она была рада за себя, рада за него. Он всё сделал. Создал свет там, где раньше была тьма. Она смотрела на это не как на появление призрака, а как на возвращение мужа, чтобы продолжить незаконченную работу. Ради себя. Ради нее.

Попивая кофе, она несколько часов сидела на кухне и размышляла о том, где сейчас Рэнд — где-то там или здесь, рядом с ней. Это всё, что ей было нужно, — убедиться в его присутствии. Дневной свет, разрезанный оконными занавесками на дольки, начал придавать предметам цвета. Какая прелесть, думала она, то, как свет раскрывает природу вещей. Возможно, это и есть его предназначение, а у тьмы — вызвать желание избавиться от нее, отправить ее в страну теней и только. Если Рэнд присутствует в доме как нечто реальное, свободный от времени и других ограничений, тогда она может почувствовать его, дышать им. Да, они будут здесь вместе, как и раньше. Пронзительный шум прервал ее мысли, и она обернулась. На плите дребезжала крышка чайника. Она почти спрыгнула со стула, ощутив жалящую боль в пальце. Подойдя, сняла чайник с ярко-красной спирали. Она обычно готовила кофе, но не помнила, что собиралась или хотела заваривать чай. Когда ей вообще в последний раз хотелось чая? Это напиток Рэнда. Но он не мог… Вылитая в раковину вода образовала обжигающую воронку.

На кушетке она задремала под выпуск «Семейной вражды», неглубоким сном, когда слышно любой звук, наполовину вплетенный в ее импровизированные видения. Смех семей, улыбки, задранные вверх губы, гонг и уверенная приятная артикуляция Рэя Комбса. В звоне гонга она расслышала несколько иной звон, окрашенный жужжанием… у входной двери. Ее глаза распахнулись, словно она проспала на работу. Кто это, почтальон, торговец или Рэнд? Ей удалось сморгнуть усталость и открыть дверь. Там стоял мужчина лет тридцати с удивительным загаром, словно солнце дарило свой свет исключительно ему. Его одежда, простая белая футболка и темно-синие джинсы, была покрыта мелкими песчинками. На щеках и подбородке щетина, а каштановые волосы закрывали лоб и терлись о спирали ушей.

— У тебя всё в порядке? — улыбка обнажила ровные зубы с легкой желтизной. Она заметила в глазах искреннюю обеспокоенность и сразу отмела вариант со свидетелем Иеговы. Он положил руку ей на плечо. — Я звонил несколько раз. У тебя действительно всё хорошо?

Она лишь наполовину пришла в себя.

— Я вздремнула, вот и всё. — И, вспомнив о хороших манерах, добавила. — А у тебя?

Он сделал попытку войти внутрь, и его настойчивость насторожила ее, но она отступила в дом и открыла дверь шире. Ей показалось что да, она его знает, но забыла, кто он такой. Внешность была знакомой, и он, наверняка, ее знал, но она решила ничего не говорить, чтобы не оконфузиться и не ранить его чувства. Прекрасная возможность дать памяти поработать.

— Немного устал, но это пустяки, — он подошел с распростертыми объятьями и заключил ее в них так естественно, а потом еще и поцеловал в лоб. Из-за этого она почувствовала себя любимой, окруженной заботой, то, чего не мог сделать Рэнд, просто обнять и поцеловать. От мужчины пахло теплом и немного бензином.

Она подумала, что он, возможно, уловил смущение у нее в глазах, но незнакомец лишь сказал:

— Я так и подумал, что ты спала. Не против, если я угощусь печеньем? — Он кивнул в направлении кухни.

Откуда он знает про пачку печенья? Может, он Паттерсон?

— Мы думаем, что еще приготовить, но мы точно любим сладкое, — сказал он, его голос последовал за ним на кухню. — Я знаю, ты хотела…

Мы? Могут ли эти люди быть ее соседями? Так сложно держать в голове столько лиц, столько имен. С большинством из них она едва знакома. Мэри особо не нуждалась в компании, но и не возражала. Это отвлекало ее от своих мыслей, но ненадолго. Она сделала несколько шагов по коридору, в то время как он, судя по звуку, шарил в холодильнике.

— … в этом не было никакой необходимости. Мы бы всё убрали.

Ее терзал вопрос, что стало причиной его визита, но ничего не приходило в голову, кроме смутных предположений.

— Только не говори, что они закончились.

Еще несколько шагов, и вот тогда она увидела это — зияющую овальную дыру размером с ее голову между двумя картинами неизвестного художника. Она не видела, что внутри дыры, так как ее края были вогнуты в середину и искажали свет, словно то была внутренняя область сферы. Был ли это Рэнд, форма, которую он сейчас приобрел? Она не могла в это поверить. Рэнд-привидение. Когда она подошла ближе, дыра расплылась и поглотила себя до точки, а затем раздулась до первоначального размера.

— Рэнд, — позвала она.

— Что ты сказала? — спросил мужчина с кухни, хлопая дверцами шкафчиков. — Говорю же, я шел на Базу и просто заглянул узнать, как ты держишься

Базу? Он что — солдат? О, да какая разница. Потеряв дар речи из-за призрака на стене, она слышала мужчину, словно тот говорил издалека на иностранном языке.

— Я зайду позже, вместе с остальными, — сказал он. — Если собираешься спать, не волнуйся. Тебе нужен отдых.

Она пробормотала:

— Еще гости?

В дыре отражалось лицо, но чье, она не могла сказать наверняка. Такое знакомое, ну… такое знакомое. Должно быть, Рэнда.

— Хорошо выглядишь, — сказал он. — Ляг отдохни.

Он поцеловал ее в щеку и вышел, с эхом закрыв дверь.

В состоянии, предшествующем гипнагогии, у подножья холма из спутанных простыней она могла поклясться, что мужчина продолжал говорить с ней. Либо она не помнила, либо воспринимала услышанное не как слова, а как звуки, которые невозможно расшифровать, человеческий шум. Хорошо выглядишь. Говорил ли ей Рэнд комплименты, успокаивал ли? Уж точно не в последние несколько лет перед кончиной. Ничего, что трактовалось бы как хорошее в отношении нее. Она не выглядела хорошо, а не чувствовала себя так и подавно. Мэри знала, что у нее в голове бедлам, бурлящий котел эмоций. Она нуждалась в Рэнде, хотела видеть его отчетливо, разговаривать с ним, держать за руку, ее тянуло к нему нечто большее, чем всепроникающая сила. Его призрак на стене исчез, когда она отвела взгляд, чтобы приблизиться и увидеть сквозь занавеску, как мужчина подошел к машине и, выбросив из-под колес облако пыли и щебня, исчез из виду. Когда она вернулась, кроме размытой полупрозрачности, за которой открывалась стена, ничего уже не было. Протоплазма. И всё равно она знала, что увидит Рэнда, она знала, чувствовала. Она внезапно вспомнила, кого напомнил ей мужчина: ее внука, этого кудрявого мальчика. Она не могла вспомнить, когда видела внука в последний раз или даже сына, если на то пошло. Приходил ли он вообще на похороны, похороны собственного отца? Ах, что случилось с ее прекрасным дитя? Как получилось, что он стал таким холодным и безразличным?

Мэри уснула, полностью погрузившись в свой океан, тот, что высох и наполнился вновь. Цикл. Ее тело занесло в желоб, она чувствовала, как руки превращаются в водоросли, кости — в хрупкий коралл, кожа — в ряску. Что будет с ее глазами? Не отвердеют ли они и не вылезут ли, как у Юнонии, выпав из глазниц в бесконечное движение волн, вечно наблюдая, как всё проплывает мимо, и больше ничего? А тело, будет ли оно брошено, разлагаясь, с открытым ртом, став домом для подводных пришельцев, устроивших в подреберье и черепе свои гнезда, откладывая желтые икринки там, где раньше было сердце? Мэри? Мэри? Где твой желудок, где твой желудок, где твое сердце, где твое сердце? Она вновь услышала шум сквозь слои сна, не человеческий, как от мужчины, что приходил, не совсем. Тот же хаотичный ритм, под который она раскачивалась на океанском дне в предыдущем сне, но в этот раз она ощущала, как ее тащит вверх, тридцать саженей, двадцать, к яркой ослепительной поверхности. Сверху — светоотражающая пленка, затянувшая мир над головой. Внизу — оболочка ее существования, ненужная для жизнеобеспечения. Выбравшись на поверхность воды, словно новорожденный из амниотического мешка, она очнулась.

Звук был отчетливым: молоток, пила — все компоненты строительства. Рэнд работал. Она выкарабкалась из кровати и слетела по лестнице, забыв об обжигающих нервах большого пальца. Переступила через извивающиеся черные корни, растущие из дверного проема незавершенной комнаты.

— Рэнд, — позвала она.

Его там не было. Работали другие, четверо. Заметали, поднимали, стучали, распиливали.

Она поднесла руку к горлу и почувствовала аритмию пульса.

— Что это?

Один из них повернулся к ней. Тот же мужчина, что приходил раньше, покрытый с ног до головы опилочной пылью. Он улыбнулся.

— Уже встала?

Но затем он заметил ее искаженное лицо.

— Что-то случилось?

Теперь на нее посмотрели и трое остальных. Мэри не узнала никого. Они напоминали ночных животных с огромными горящими глазами, лишенными эмоций. Если только это не враждебность.

— Не подходи!

— Мама, — сказал он, откладывая молоток. — Что-то случилось? Скажи мне.

— Я…Что ты сказал?

Мужчина положил руку на грудь.

— Это я.

Он посмотрел на остальных и на кого-то еще, кого она сперва не заметила, ребенка, сидящего на досках в углу, такого же растерянного, как и все.

Лысеющий здоровяк, держащий ящик с инструментами, спросил:

— Вам приснился кошмар?

— Что здесь делает ребенок?

— У Адама нет уроков. Мама…

— Перестань меня так называть, — закричала она. — Я не знаю, где мой сын. Ты… ты думаешь, у него хватило совести прийти на похороны отца.

— Я был там, мама. Я был…

— Рэнд, — сказала она, уставившись слезящимися глазами на что-то посреди комнаты у потолка. Раскачивающуюся дыру в пространстве-времени. Эфирное небесное тело Рэнда.

Остальные попытались разглядеть, что она там увидела.

Мэри указала на светоотражательный вывернутый наружу шар.

— Посмотрите! Это он!

Он показывал ей столько света. Ее притягивало всё ближе, и свет превращался в чистую яркость, отражающую солнце, или он сам был солнцем. Да, Рэнд стал светом, стал солнцем. Она подпрыгнула, чтобы дотронуться до него, дотронуться до границы реальности, поскольку она видела лишь неизменный свет, а затем почувствовала огонь, идущий снизу, снизу вверх, потом сверху вниз, завершающий ее видение бомбардировкой пылающими шарами, черными и фиолетовыми, красными и оранжевыми. Рэнд как множество. Она услышала крик.

А затем апогей ночи. Рэнда-солнца больше не было.

Анатомия крылатых людей

Поднимаясь по лестнице к квартире отца, Адам услышал словно скрип костей, а затем вопль с последующим грохотом. Он ворвался в комнату и увидел, как отец ползет между гнезд из скомканных газет и полуразрушенных вавилонских башен из книг по орнитологии и биологии человека, а из его сморщенной, покрывшейся струпьями спины торчат крылья. Он вжался в угол комнаты. Воздух пропитался инфекцией.

Отец пробормотал:

— Я пытался.

— Что случилось?

— Я пытался, но ничего не вышло.

Адам пробежал глазами по разбросанным документам и чертежам:

…лопатка образует выемку, позволяющую двигаться не только рукам, но и крыльям… мышцы спины поддерживают… предотвращают захлестывание рук и крыльев, та же система, что обеспечивает совместное движение…

воздухоносные кости… реберная борозда… продолжение нижней части лопатки… незначительное выпячивание кости над выемкой, предотвращающей перегибы плечевой кости крыла, что вызвало бы растяжение мышц, разрыв связок и нижней части кожи крыла

…колибри… голубь… скворец… альбатрос… белоголовый орлан… филемон и т. д. пропорционален размеру туловища…

развертывание крыльев идет от кисти и придаточного крыла… плечевая кость обеспечивает размах и вращение… скольжение… взмах… стремительное пикирование или изменение направления полета может привести к удару крыла о крыло…

крепление хвостового пера к копчику, образующее пигостиль… грудинный киль, соединенный с грудной клеткой и мышцами крыльев, обеспечивающий поддержку взмахов крыльев вниз… сагиттальный киль, как защита от удара черепного свода

— Что… что всё это значит?

— У меня ничего не вышло.

Адам заплакал, и слезы затуманили его взор.

— Мама нас оставила.

Какое-то мгновение отец молчал, затем сказал:

— Она давно нас оставила.

— Она умерла.

Он осмотрел завалы, словно ища тело.

— Когда?

— Вчера.

— О… о, я надеюсь, что она воспарила в час кончины, — сказал отец.

— Я был…

— Если бы… если бы только у нее были крылья, как у бабушки. У нее даже не было настоящих крыльев, но она воспарила выше всех.

— Моя бабушка?

— Ты видел ее лишь пару раз ребенком. Вот таким, — он попытался показать рукой, но та лишь дернулась. — Ты не помнишь ее, не помнишь?

— Нет.

— Она всю жизнь тяжело работала. Официанткой. А ты же знаешь, там платят гроши. Приходится надеяться на чаевые. А она была такой милой, полной солнечного света. Всегда успевала больше других, но то было для нее лишь вознаграждением. Работа позволяла ей прокормить тело, но, чтобы прокормить душу, она разговаривала с людьми. Она любила людей, а люди любили ее.

— Ты сделал это с собой? Зачем…

— У твоей бабушки, моей мамы, был Альцгеймер, и я даже не догадывался, пока не стало слишком поздно, пока она не оказалась на самом краю деменции. Я ошибочно принимал ее блуждания и забывчивость за симптомы горя из-за утраты дедушки. Было тяжело. Тогда я даже завидовал ее наивности и невозможности созерцать смерть. Я помню ее лицо — о, Боже, — она меня не узнала. Мы пытались помочь закончить дом, над которым так долго работал отец. Ее мозг деградировал до такой степени, что ее стали посещать видения, она увидела висящую в комнате лампочку и приняла ее за душу твоего деда. И это всё из-за «души», или как ты ее называешь, да всё равно. Болезнь сожрала ее разум, ее тело. Она забрала ее целиком. Так что же такое эта душа? Не мы, нет, если нас можно сожрать изнутри…

— Отец!

— О, прошу прощения. Мне очень жаль. На самом деле. В жизни столько боли. Я всегда это знал, — его дыхание было слабым и прерывистым. — Патология, уродство, ошибки… Часть меня всегда стремилась к бесконечности.

— У тебя тоже было подобное видение? С ангелом?

— У меня. Я…

— Так ты видел!

Он сделал шаг к отцу, и тот закрыл лицо рукой, словно Адам был источником ослепляющего излучения. Краешком правого крыла отец зацепил занавеску, и в одиноком, но широком луче бледного света Адам заметил, что его крылья представляют собой главным образом голые кости, за исключением нескольких потрепанных и чахлых перьев, которые едва держались, как усики насекомого, поджаренного через лупу любопытным мальчишкой. Опустив голову, он попытался взмахнуть крыльями, но они беспомощно упали на спину. Зеленоватая кровь засохла вокруг них и на швах, как липкая древесная смола. Это был человек, разодранный на части солнечными ветрами. Он видел неприкрытое солнце и пострадал из-за этого.

Фаэтон

Отец Адама не провалился в сон, он просто свалился с неба, сначала правая нога, затем левая, расправив руки, раскрыв ладони, вжав голову в плечи. Он открыл глаза и увидел перевернутый мир. Возможно, он стал лучом света, прострелянный фотонами и притянутый магнитом. Возможно, наделенный волновой функцией, возможно, нет. Но на самом деле он человек — истина, которую не очень хочется осознавать на высоте в шесть километров над землей. Здесь, наверху всё покрывала оранжевая дымка, словно он вновь входил в атмосферу. Мир полыхал. На высоте, в то время как кожа нагревалась до экстремальных температур, всё его тело искрилось. Он не провалился в сон, даже несмотря на то, что этот его последний прыжок будет вспоминаться как тайное превращение. Здесь, наверху, он был Атомом среди атомов. Когда понимаешь, как создана вселенная, перестаешь с ней бороться. Но теперь он знал, сколь пустячным было это понятие, когда он проходил насквозь, их структура шла на уступки. Протоны, нейтроны и электроны разлетались врассыпную. Он пытался присоединить свое бытие к этому разорванному слою существования, но не мог. Со спиралями искр, которые излучало его тело, он был одновременно и солнечной сущностью, и субатомной частицей. Водород и гелий его глаз, удерживаемые их собственным притяжением, смешались ядерным синтезом. Его ноги и руки, сердце и мозг разлетятся на куски вещества и будут сметены глазами, как топливо. Левый глаз — смещенный к синему, правый — смещенный к красному. На этот раз было небезопасно говорить, что он не провалился в сон, без необходимости, что бы случилось или не случилось потом, возможно, стало бы одновременно чем-то и ничем, и в то же время абсолютно отличным от того, что он испытывал ранее: он вырубился, спрятанный в облака…

Эребус

Мэри считала своих медсестер благопристойными и внимательными даже тогда, когда забывала нажать кнопку, если хотела справить нужду. Но потом, позже, ей не нужно было никого звать, урина, бледно-желтая, собиралась в мочеприемнике, прикрепленном к ней. Однако ей хотелось, чтобы медсестер было меньше. Одной-двух вполне достаточно, так она могла бы запомнить их имена и лица. Всё тело болело, и нога, обмотанная белым, висела перед ней, но в остальном она оставалась спокойна.

Вновь и вновь до нее долетали отрывки разговоров от неясных теней возле кровати: «… ужасная болезнь… здесь лежат люди… как думаешь она… жива… она сама не… я, на самом деле… я… это… через пару… извините… спасибо… да… по правде…» Иногда звуки утешали ее, иногда усыпляли, а в другой раз не давали покоя, как жужжание неугомонного насекомого. Но ей было не под силу контролировать ни когда, ни где, ни что. Она ничего не могла контролировать

Кто-то прошептал: «… свет?»

Она промямлила: «Угу».

Свет повсюду. Сначала оранжевый, желтый, затем настолько белый, настолько единообразный. Как та любовь, что она всё еще испытывает к кому-то из далекого прошлого.

Гипнос

Небо стало фоном для завораживающего и оживленного шелеста стаи, но не скворцов, а людей. На переднем плане разворачивалось двадцатое ежегодное мероприятие ИКАРУС на Базе. В этом году оно обещало быть самым многолюдным за всю историю. Продуктовые грузовики с профессиональными граффити предлагали широкий выбор закусок: от напичканных стероидами индюшиных ножек до оригинальных сувлаки. Женщины в бикини растянулись на пляжных полотенцах на траве, их собаки всевозможных пород гонялись за мужчинами с голыми торсами, игравшими в импровизированный футбол, используя вместо ворот пивные кеги. Из переносных колонок, подсоединенных к радиоприемникам, орала музыка и реклама. У стены Базы стояли столы спонсоров и других компаний и организаций, от новейших марок спортивной одежды и энергетических напитков до фирм по набору в прыжковые клубы Базы с непроходимым конкурсом для поездки в Гималаи или на Закинф, их представители заманивали прохожих, словно торгаши на восточном базаре. «Идеальное местечко» преобразовалось в своего рода храм Диониса с фонтаном пива за отсутствием вина. Демонстрации женской груди, бугристых сосков, напоминающих глаза Горгоны, были неизбежны, как и волосатых задниц молодящихся мужиков. Настоящий праздник жизни, и все отрывались по полной, что обычно затрагивало глубинные зоны мозга, превращая их носителей в неукротимых животных. Несмотря на бесплатные пробники и атрибутику, жирную еду и пиво, все пребывали в предвкушении главного события, выступления таинственного докладчика, а затем покорения действующего рекорда, установленного в Иллинойсе — стремительно летящая конструкция, сцепления из 276 рук, лепестки из 138 голов. Цветок из людей.

Перед зоной посадки находилась сцена, пустая, за исключением трибуны. Глаза гостей периодически скользили по ней, проверяя, не изменилось ли что-нибудь. На огромном виниловом баннере сзади был напечатан символ Базы — самолет и вытекающий из него груз в виде парашютистов, с вычерченными солнцем силуэтами, как и сейчас там, наверху. Перекусив в «Идеальном местечке» и отразив за это время град вопросов от Софи, новенькой официантки, Адам почти смог укрыться от всех, расположившись в десятке шагов от торца сцены. Если бы он не понимал причину вопросов Софи, то наверняка бы подумал, что это связано с ее работой в местной газете. Обычно она была спокойной, с мягким голосом, с кожей такой же бледной, как и волосы. Он чувствовал, что ее что-то беспокоит, потому что, известная своей сообразительностью, сегодня она расплескала пиво на стол и ноги клиентов. Отвечая на ее вопросы, он сказал то же, что и Джереми, Ларсу и всем остальным, что он и сам теряется в догадках.

Адам оценил обстановку. Люди, пританцовывая на месте, ждали своей очереди к ряду синих биотуалетов. Прозрачные пластиковые стаканчики усеивали траву. Женщина с короткой стрижкой отрывала клочки от гигантского облака синей сладкой ваты на бумажном конусе и кормила своего клаустрофобного ребенка. Адам заметил в толпе мужчину, которого впечатлил ультрасовременный дизайн костюма-крыла, представленный на безголовом манекене, с воздухозаборниками, неопреновыми вставками для неограниченной гибкости, кевларовыми ячейками и полиамидными рипстопами. Сидя на траве, худощавая девчонка с набитым на затылке китайским символом, поджав колени к груди, считала падающих скайдайверов указательным пальцем. За одним из складных столиков рыжебородый мужик, подбадриваемый окружающими, допивал пиво из бокала в форме сапога. Нити разговоров, переплетающиеся взрывами смеха, скрывали любые очевидные опасения или неловкие моменты, касающиеся недавних событий, активно освещаемых в новостях. Адам полагал возможным рассчитывать, что его не будут атаковать вопросами, на которые ему совсем не обязательно отвечать. Толпа начала собираться у сцены, из чего Адам сделал вывод, что выход гостя ожидается в течение ближайших минут. Он не был уверен, планировал ли отец мероприятие в этом году, и если нет, то не существовало иного объяснения — оно организовалось само по себе, как магнитное поле компаса для всех этих мигрирующих гостей. Ожидаемое и предсказуемое столкновение сил.

С каждой минутой толпа росла, уплотняясь, пока под восторженные крики на середину сцены не вышел высокий холеный мужчина. Адам узнал в нем Нормана, местного спортивного репортера, работавшего на соревнованиях в колледжах и школах, включая баскетбольную площадку в парке неподалеку от многоэтажки, где проживал отец. С самого первого мероприятия отец приглашал Нормана за его ровную и идеальную интонацию, усовершенствованную версию голосов, которые можно было услышать в золотой век радио. Норман подошел к трибуне, постучал по микрофону, и, после того как тот издал низкий протяжный гул, подстроил его под свой рост.

— Привет! Как настроение в этот удивительный день?

Толпа ответила бурным разноголосием.

— Спасибо всем, что собрались здесь. Для тех, кто меня не знает, меня зовут Норман Ветерз. Я имею честь быть ведущим этого потрясающего мероприятия в течение последних двадцати лет, а для нашей общины — все тридцать. Я в восторге от такого количества новых лиц, столько людей интересуется этим восхитительным видом спорта. Не для слабых духом, не правда ли?

Шквал хохота и одобрительных возгласов.

— Действительно! Позвольте вам сказать, у моряков — морские ноги, но вот там, — он поднял вверх два указательных пальца, — у скайдайверов — тела из воздуха. Есть и «сухопутные крысы», те, кто не знаком с морем, с воздухом, те, кому удобно, кто доволен, находясь на твердой поверхности. Конечно, у них имеется и то, и другое в небольших количествах, но многие из нас здесь жаждут безмерного, безграничного, — он развел руки, — океанов и атмосфер. А для тех, кому неведомо возбуждение от прыжка с самолета, падение с неба, мы надеемся, что это мероприятие станет вдохновением и заветом храбрости. — Он выдержал театральную паузу. — С самого начала здесь был некто, кто пленял нас, привносил свое видение и взывал к нашим резервам бесстрашия. Он изобретатель, новатор, спортсмен. Он архетип Ренессанса в человеческом обличье.

Толпа восторженно зашумела, поскольку все знали, о ком идет речь.

— Давайте поприветствуем, единственный в своем роде, человек-легенда, человек-миф, — он поднял кулаки над головой и наклонился к микрофону. Из-за петли обратной связи тот пронзительно завизжал, когда он произнес имя. Адам прочел его по губам Нормана, они растянулись, разомкнулись, почти сложились крыльями бабочки, а затем сжались внутрь. Норман обернулся поприветствовать гостя, протянув руку вглубь сцены, но никто не появился.

— Э…

Взгляды сверлили тело ведущего насквозь или огибали его, подобно гравитационному отклонению света, чтобы узреть отца Адама.

Норман посмотрел в толпу, пытаясь сохранить улыбку, затем обернулся:

— Вы здесь?

За десятилетия профессиональной деятельности Норман, естественно, наловчился сохранять невозмутимость, когда необходимо, но это несколько отличалось от обычных сбоев в его работе. Он судорожно сглотнул, повернулся и попробовал еще раз:

— Э…, давайте поприветствуем, единственный в своем роде…

На сцену торопливо взбежал человек в черной футболке с желтой надписью ПЕРСОНАЛ и что-то зашептал в ухо Норману. Он кивнул, и человек удалился.

— Кажется, наш гость заболел. Мы все чрезвычайно огорчены в связи с таким неожиданным и прискорбным поворотом событий.

Раздались свист и выкрики.

Адам понятия не имел, собирался ли отец на самом деле посетить мероприятие и включил заднюю в последний момент, или же он до сих пор проходит курс лечения и не знал о происходящем, что означало бы, что сама сила слухов создала неразбериху и разочарование. Он попробовал представить, как отец выходит на сцену, держа руки на поясе, а затем расправляет свои разноцветные крылья, но это было чем-то из разряда фантастики, совершенно противоположное тому, что он наблюдал сейчас.

Норман скосил глаза и повернул голову, словно высматривая кого-то особенного. Он приставил ладонь козырьком и, наконец-то увидев его, указал рукой.

— Вот он! Другая прекрасная новость. Сын. Единственный в своем роде, в определенной степени получивший прозвище своего отца, Адам! Насколько я знаю, этот молодой человек принимает участие в главном сегодняшнем событии, в создании огромного цветка, который затмит солнце, словно стрелы персидских лучников.

Адам сделал шаг назад, качая головой, но толпа заметно ободрилась и сомкнулась вокруг него. Он не успел ничего понять, как его подхватила волна рук и понесла над морем голов к сцене. Норман подошел к краю и помог Адаму подняться. Он похлопал его ладонью и передал микрофон, который вынул из стойки.

— У нас тут небольшая запара, — сказал он Адаму на ухо. — Помоги нам вернуть шоу на рельсы.

Адам кивнул, после чего Норман развернулся и покинул сцену.

Когда он решил прочистить горло, микрофон усилил этот звук.

— Я… э, я полагаю, что вы хотите, чтобы я рассказал об отце?

Какофония ликования.

— Он был… Он есть часть того, что собрало нас здесь сегодня. Пусть даже ему не удалось присутствовать лично, потому что, вы все понимаете, болезнь с-случилась неожиданно, он все равно с нами. Р-рядом со мной даже сейчас, люди пользуются многими его разработками, новаторскими идеями, которые, как я видел своими глазами, он придумывает за своим столом. Час за часом дни напролет. Базу, как вам известно, тоже основал он. Мой отец, у него всегда была жажда знаний, не только к аэронавтике и нашему виду спорта, в который он безумно влюбился. Он и меня воспитал в том же ключе, быть любознательным, искать, э…, потенциальные возможности открытий. Мне приятно думать, что он повлиял не на меня одного, а на всех нас подобным образом. Эт… это то, чего мы хотим, не только летать, а падать, и не только падать, но и жить как результат всего этого. Он… он был одним из первопроходцев, кто сделал это возможным. Те дни, когда он приводил меня в свой кабинет посмотреть, над чем работает, среди самых волшебных моментов моего детства. Я, э, я помню, один раз он показал мне, как маленькие железные частички поднимаются на мощном магните, который он положил на верстак. Он разрешил мне передвигать магнит, и я смотрел, как частички то тянутся, то отталкиваются, согласно секретным законам. Он мне тогда сказал, э… что-то типа: «Есть силы, которые мы не можем увидеть или почувствовать непосредственно, но они существуют, и это лишь один из способов их определения. На самом деле всё находится в пределах наших возможностей». Но даже так, в течение многих дней, даже недель, случалось, что я не видел его, будто у меня не было отца, только, э, сама концепция его существования. Он не был идеальным…

Адам сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, пытаясь избавиться от образа отца, обремененного крыльями, но, когда ему это удалось, он забыл свою следующую мысль. Он уставился на пол, твердо ли он стоит на ногах, ровно ли? Перейдя на бормотание, он сказал:

— Э, я не…, я не могу на самом деле стать частью, ну, вы знаете, этой фигуры, сегодня. Это, понимаете, мое, как, возможно, вы читали, м-моего сердца…

Если бы он только мог так же четко формулировать мысли, как тогда, когда печатал их в границах компьютерного монитора.

— Это…

Подняв глаза, он заметил, что толпа выросла больше, чем вдвое, откуда-то появились тысяча и один пораженный молнией.

— Читай! Читай! Читай! — скандировала толпа со светящимися глазами и серебристыми волосами, ослепленные собственным светом, с выпуклыми воронками на лбу, сияющими, как третий глаз. Они пришли сюда из-за Адама, а не его отца. Остальных вытеснили на окраины. В густом фиолетовом свете Адаму показалось, что он увидел Джереми, его кулак, размахивающий среди массы людей с кожей в древесных шрамах.

— Читай! Читай! Читай!

Он не знал, как воспринимать пораженных молнией: больными или чересчур здоровыми, разбитыми или собранными, или еще какими-то, живущими противоположностями. Стоя здесь, Адам ощущал нечто, идущее изнутри. Дрожащий бульон во внутренностях. Как только он открыл рот, воцарилась полная тишина. Он собирался выразить это абстрактное чувство, когда серия кислотных пузырьков вырвалась из основания его горла, и он отрыгнул громко, точно доисторический ящер. Чувство, которое, как он теперь понял, было тошнотой от публичного выступления в сочетании с недавним ленчем, детским буррито, что, следует заметить, на самом деле являлось буррито размером с ребенка, с фасолевой икрой и тремя стаканами газировки. Они все ошибались, все эти люди. Он не имел ничего общего с пророком. После отрыжки они только непонимающе моргали и больше ничего не скандировали.

Ларс и Табби отделились от толпы и поднялись на сцену. Они оба были одеты в костюм-крыло. У Ларса на лбу виднелся шрам, излучающий свет, напоминавший пятно из расплавленного воска, у Табби — по форме как расколотая слеза. Ларс объяснил Адаму, кто они такие, что он разговаривал с ним по телефону около недели назад. Он наклонился к микрофону в руке Адама и сказал:

— Ему нехорошо.

Затем Ларс повел Адама за руку к заднику сцены и из поля зрения толпы.

Адам спросил:

— Вы стоите за всем этим?

Из-за пары небольших автоприцепов показался Норман:

— Что всё это значит? Вы не можете просто…

Ларс поднял руку и сказал:

— Пожалуйста. Дайте нам поговорить. Всё станет на свои места.

Скрестив руки, Норман остановился в нескольких шагах позади Адама, не зная, что предпринять.

— Вы видели их, — настаивал Ларс, — эти люди просто верят, они верят тому, что вы сказали, мы верим, что мир неправильный, он в неправильном положении, он перевернут.

Адам вспомнил, как он повторял банальную оценку Чарльзом текущих событий. Как это объяснить им, думал он, и вдруг заметил, что глаза Табби закрыты, заклеены полосками скотча, а ресницы схвачены словно чистым янтарем.

— Да, — сказал Ларс, погладив Табби по щеке, чем вызвал у нее улыбку. — Мы думали их зашить, но, увы, руки у нас недостаточно умелые. — Растопырив пальцы, он протянул свои ладони. — Но, — он поднял палец, — клей по дереву оказался быстрым и легким решением. — Ларс взглянул на сестру, восхищаясь работой. — Мы сделали это, потому что, если она их откроет, то увидит нас, вас и меня, всех, с облупившейся кожей, как обнаженную мышцу. Зрелище не для слабонервных. Она была в шоке. Я ей не завидую. Но с закрытыми глазами она поняла, что ее веки способны фильтровать свет, а то, что остается, пусть там и много пустот, заполняют ее обоняние и слух. По большому счету, она видит. О, но это лишь половина всего…

— Я наблюдаю за ними сейчас, — сказала Табби, устремив закрытые глаза на Адама. — Шепот, отскакивающий от вашей головы, почтовые голуби на стекле. Откройте окно, Адам. Или это и дальше будет белым шумом. Это то, что вы слышите, не правда ли, Адам? Белый шум. Или что-то в этом роде.

Скандирование и вой, гул.

Норман презрительно хмыкнул:

— Вы двое, вам пора вернуться в дурку. Вы что, действительно…

Толпа вновь пришла в движение и зарядила заново свою мантру:

— Читай! Читай! Читай!

Синхронно, как греческий хор.

— Но как, как мне это сделать? — спросил Адам.

— Это настолько нелепо!

Ларс улыбнулся:

— На самом деле, всё просто.

Схватив руку Адама, Табби сказала:

— Вам нужно вызвать следующее откровение.

Ее предостерегающий тон звучал не менее убедительно, чем у Тиресия, слепого провидца. Было заметно, как трясутся ее руки и ноги, словно под кожей она уже старуха.

— Вы должны снова свалиться.

— Всю нашу жизнь мы ждали этого момента, — пояснил Ларс. — Мы посланы сюда, чтобы помочь вам повести нас. Симбиоз. Как пчела на цветке или бактерия в организме. Так же, как Табби, по моему мнению, посещают видения, я тоже вижу будущее, тонкую пленку поверх настоящего. Я вижу его. Ваши волосы, спутанные ветром. Глаза, закатившиеся вглубь головы. Учащенный сердечный ритм. Это то, что мне дано видеть.

— Вы же сейчас не серьезно, — сказал Норман.

Адам опустил глаза и потер виски.

Думая о своем воскресшем отце, оживленном Божьим духом, Табби сказала:

— На самом деле здесь намного больше, чем нам дано понять.

Не обращая внимания на дальнейшие возражения Нормана, Адам вновь заглянул за угол, на тысячу и одного невозмутимого, включая Ларса и Табби, ни единая душа, кажется, не утратила надежду из-за отсутствующего пока пророчества. На самом деле их три тысячи и еще три глаза открылись широко и не мигали, зная, что то, что произойдет, должна уловить их фосфористая сетчатка.

В полном снаряжении Адам стоял спиной к воротам Базы. Предстоящий трюк был невозможен без точно скоординированной работы восьми «КАСА C-212»[55], которые уже заняли соответствующие места на площадке перед ангаром. Во избежание гипоксии скайдайверы будут вдыхать из баллонов чистый кислород, когда самолеты поднимутся на высоту выше четырех километров. А прыгнут они с шести. В то время, как Адам наблюдал за последними приготовлениями, из толпы, потирая руки со рвением человека, пытающегося разжечь костер, появился Дэниэл Муха.

— Вот так вот, да? Трудно поверить, что мы вот-вот сделаем это.

Его всего трясло, но в очках сложно было определить — от возбуждения, тревоги или наркотической эйфории. Словно прочитав мысли Адама, Дэниэл оттянул очки и поднял их на лоб. Нижние веки до краев наполнились слезами, а белки были чисты, как облака.

— Это будет вторжение, о каком можно только мечтать.

— Нам придется выложиться по полной.

К ним подошла Айрин и взяла Дэниэла за руку, успокаивая дрожь. Она подмигнула:

— Ни пуха, ни парашюта, Адам.

Он почувствовал, как плечо крепко сжала чья-то рука, и голос произнес:

— Должен сказать, я в восторге, что вы всё же с нами.

Адам повернулся и увидел лопоухого брита. В ярком дневном свете его голова выглядела толстокожей.

— Какие ж они смешные, эти чмошники. Устроим им такое шоу, чтоб навсегда запомнили, а?

Адам кивнул.

— Красава! А сейчас прошу меня извинить, я быстренько поссу.

— Лучше, чем обмочиться в воздухе, — сказал Муха.

— Вы ведь не хотите замахнуться на величие нашего Джереми, а?

Они рассмеялись, но быстро умолкли, так как все вспомнили причину, по которой его с ними нет.

Когда Адам увидел Реджинальда, важно вышагивающего в их направлении с улыбкой Чеширского кота, он уже знал, что тот скажет, но решил, что не будет лишать его редкой минуты славы.

Реджинальд поднял для приветствия пятерню.

— Эй, дружище. Готов?

— Как никогда.

— Аналогично, — он похлопал по мини-камере, прикрепленной к шлему, и поднял запястье, чтобы показать еще одну. Его костюм был не обычных растаманских расцветок, а неоновой магмой с зеленым и синим.

— Кстати, не забываем, — он сжал что-то невидимое в ладони. — Я хлопнул твою вишенку.

— Как воздушный шарик.

— А теперь посмотрим на тебя. Готов ли ты на подвиги.

— Вот так вот.

— Ты взял вазелин?

Адам прикрыл веки.

— Хорош, Реджи.

— Я не шучу, — он хлопнул в ладоши и сказал, — это будет большой трах-тарарах для всех нас.

— Ты ни капли не изменился, — сказала Айрин.

Реджинальд медленно и театрально повернулся к ней:

— Ну, а ты хотела другого? — он улыбнулся. — Но что-то подобное тому, что мы собираемся сделать, держу пари, изменит всех нас.

Уголок ее губы слегка обнажил в ухмылке зубы.

Словно узрев воскресшего из мертвых, Адам уставился на Чарльза, подошедшего к своему шкафчику. Ему захотелось поговорить с ним, узнать, как обстоят дела, поэтому он, отходя, бросил напоследок:

— Желаю всем удачи, хотя знаю, что никто из вас в ней не нуждается.

— Никакой удачи, только умение, — подтвердил Муха.

— Аминь, — добавил Реджинальд. — Увидимся по ту сторону.

Ухмылка Айрин растянулась в полноценную улыбку.

Когда Чарльз шарил в шкафчике, вяло шевеля мышцами спины, напоминающими глину, Адам стукнул его по черепу костяшкой кулака, как он делал в детстве, не зная жалости, главным образом, чтобы побесить Чарльза. Тот повернулся, и вокруг его глаз, обычно блестящих, как у коня, кожа разве что не почернела, не столько от утомления, сколько от скорби, которую практически невозможно облегчить.

— Готов? — спросил Адам.

Рука Чарльза вцепилась в его плечо, и он кивнул, а затем, прочистив горло, сказал:

— Я прочитал, что ты написал в газете, это твое эссе.

— Правда?

— Оно заставило меня задуматься. Когда я был там, со мною что-то произошло, чего я никогда не забуду, будто подобное дерьмо можно забыть. Мы были словно потерпевшие кораблекрушение, а вокруг один песок, чертов океан песка. Но однажды ночью, когда мы должны были соединиться с другой бригадой, у меня возникло странное ощущение, словно слезы идут в моих глазах в глубине, а не снаружи. Я чувствовал слезы всё время, пока мы их не встретили. Мы спали по очереди. Укрытием нам служили, главным образом, наши машины или эти пряничные хижины. Когда пришел мой черед дежурить, я занял северную сторону. Другие спали или стояли на посту в прочих местах. Я всё еще чувствовал слезы, и на мгновение мне показалось, что это из-за нарушения сна, какой-то симптом, то ли просто нехватка, но вдруг я заметил в прибор ночного виденья что-то в темноте передо мной. То была Тэсса. В купальном костюме с розовым осьминогом на боку, символом их команды по плаванию. Если этого недостаточно, чтобы удивиться, то я разглядел и жабры под линией подбородка. Она просто стояла на песке и смотрела на меня. То есть она на самом деле смотрела на меня, словно осуждая. И я расплакался, ничего не мог с собой поделать.

— Не знаю, была ли она призраком или чем-то в этом роде, но мне казалось, что она — моя совесть, то, как ее глаза смотрели на меня, внутрь меня. Осуждающе. Но не свысока, а беспристрастно, — он пожал плечами, набрав воздуха. — Я знаю, она была права, я всегда это знал, но она заставила, и на это ушло всё время, понять, что я это знал, истинная правда. После этого я спросил себя, что делаю в этой стране. Да, у нас были оправдания, у нас всегда есть оправдания, но тому, что происходило, не было, тем ужасам с обеих сторон, о которых знали лишь немногие. — Его лоб наморщился, и рука сильнее сжала плечо Адама. — Как то, что случилось в Абу-Грейб[56]. Этому нет никакого, блядь, оправдания. Мне даже не хочется касаться тех ежедневных мелочей, которые кажутся такими незначительными на первый взгляд, но всё это одно к одному. Всё было неправильно… не так, как должно было быть. Всё это дерьмо.

Раньше он рассказывал Адаму, как враг, целясь в базу, случайно разбомбил свою тюрьму. Тогда именно Чарльзу и его братьям по оружию доверили спасать иракцев из-под камней, выхаживать раненых и кормить их, заключенных и стражников. Чарльз подводил итог своим поездкам одной фразой: «Ебаный стыд». Но никогда не рассказывал о том, как к нему явилась дочь.

— Мы все пытаемся найти значение во всём, это естественно, — сказал Адам.

— Я думаю об этом всё больше и больше, о Тэссе и Аде, обе исчезли по-своему. Может это предназначение вещей — исчезать? Если от меня собираются отрывать самые большие куски, почему не забрать всё, а? Все эти маргиналы думают, что у тебя есть ответы, но их нет ни у кого.

— Может, и нет.

— Как это, черт подери, ужасно.

— Людям нужен контроль, что-то, на что можно положиться.

— Единственный способ добиться этого — отказаться от него. Но в твоем эссе было что-то, что заставляет взглянуть шире. Ты объяснил, почему мы это делаем, — он обвел головой по кругу, обозначив всю Базу. — В этом есть какой-то терапевтический эффект, но это не всё. Черт подери, это вдохновляет жить. Это, — он подыскивал слово, и рот Чарльза задрожал, произнося его, — трансцендентное.

Скайдайверы поднимались на борт предназначенных им самолетов. Начало выступления — вопрос нескольких минут. Словно мираж, вызванный зноем, Адам увидел Эвелин, бегущую навстречу ему по взлетной полосе. Они не виделись с тех пор, как она начала поиски своего отца. Искажение жарой исчезло. Эвелин остановилась перед ним, пытаясь восстановить дыхание.

— Прости, я опоздала. Кто эти люди?

— Я не знал, когда ты вернешься. Не думал, что ты придешь.

Они обнялись.

— Я ведь говорила, не так ли, что со мной всё будет в порядке?

— Говорила.

Она ухватилась за его ремни.

— Что ты делаешь?

Они разомкнули объятья, и Эвелин оглянулась на сияющую толпу. Она выглядела в равной степени очарованной и обеспокоенной.

— У них есть идеи, — сказал он.

— Какие?

— Разные. Идеи по поводу моих идей.

— Что ты написал.

— Да…

— Адам. Что происходит?

Отец, неудавшееся изобретение. Мать, человек-сад. Ему страстно хотелось поведать Эвелин обо всём пережитом, но не просто словами, а винегретом из сказанных символов поверх символов, служащих для создания путаницы в головах, как, возможно, поступал он с жертвами молний, непреднамеренно насаждая им убеждение в перевернутости. Что происходит? Она спросила это с той же настойчивостью, как и все другие озадаченные, словно он пророк в век замешательства. Ее спаситель. Но в то же самое время это был и личный вопрос. Ей интересно, как у него изменились сердцебиение, электрические импульсы головного мозга. Он попытался изучить ее молящие глаза, разглядеть в них то, что не дает покоя, ему также хотелось узнать новую механику ее бытия, поскольку он ощущал схожие биологические изменения, аномалии. Они оба нуждались в чем-то большем, чем просто слова.

— Пошли со мной, — сказал он ей.

— Но твое сердце.

— Пошли со мной, — повторение стало лучшим объяснением, которое он мог бы сформулировать. Тон его голоса сделал объяснение многогранным. Отчаяние, предписание, предсказание. Она поняла, и на короткий миг ее охватил страх провалиться в пустоту, в воронку Люцифера.

Она обняла его, чувствуя, как у него вновь напрягаются руки и грудь.

Ее отец, священник-аспид. Ее мать, призрак в череде призраков. Она стремилась к тому же, что и Адам. Каждый слог, произнесенный или нет, требует свой макрокосм. Этим они были связаны или скоро будут…

Они, балансируя, добрались до края зияющей двери самолета и ухватились за края, готовясь к прыжку, Эвелин в тандеме с Адамом, или он с ней. Они доставят друг друга. Перед прыжком завывающий ветер вычистил их тела и замылил глаза, но сквозь него они видели среди воздушных шаров, меньших, чем пузырьки воздуха, и полос неразборчивых баннеров рассыпанные точки людей внизу, включая напоминающее улей скопление избранных, излучающих розовато-лиловую ауру, когда они смотрели вверх. От металлической крыши Базы, не больше листа бумаги, исходил жар. Сверкали стены из окон, размером с контактные линзы, «Идеального местечка». Здесь наверху натянулась иллюзорная гиперповерхность земли, и два измерения начали смешиваться между собой, образуя третье. Он почувствовал, как кто-то несильно сжал ему бедро. Это была Эвелин, глазеющая вокруг. Это будет прыжок веры, прыжок вопреки вере. Нет, это будет прыжок, лишенный таковой. Он вытянул руку с поднятым большим пальцем, она ответила ему тем же.

После выхода их сопроводил звук, напоминающий чмоканье, они нырнули вниз, а самолет прогромыхал дальше. Воздух, которым они дышали, океанический по температуре, казался принадлежащим им и только им. Они летели вперед головой, поэтому, если они ее поднимали, то видели землю, изрезанное бороздами море в нескольких километрах дальше. Они смотрели вниз между трепещущей материей, окружающей четыре ноги, чтобы подглядеть за солнцем за полосками облаков, украшенным шипами твердого света. Онейрического. Что случилось дальше, было сказано на папирусных страницах «Книги по аэростатике», описывающей эзотерическую и спектральную схему строя скайдайверов:

В то же время, как пчела способна уловить ультрафиолет определенного цветка, абсолютно невидимый человеческому глазу, так и все остальные стали свидетелями события, отличающегося от того, что видели сияющие глаза избранных.

Гости мероприятия, персонал и посетители «Идеального местечка», зрители местных и национальных новостей, все неизбранные, видели, как Адам и Эвелин образовали сжатый пестик человеческого цветка и установили новый рекорд. Ногами вверх, головой вниз. Пристегнутые друг к другу в этой полоске между двух сфер, они это чувствовали: двойное сердцебиение, одновременный взмах крыльев. Она прошептала что-то, что стало ветром, и он обхватил ее руками. Но затем отпустил, и она почувствовала за спиной его обмякшее тело, как поток воды, хотя и сдерживаемое потоком воздуха, сферу, соответствующую гребням ее хребта. А для него подушку чистейшего зрения…

Как только он сделал это, она появилась перед ним, и он знал, кто она. И он знал, что это место будет концом. Всегда было и всегда будет. Но она сказала раз и навсегда. Она сказала, что это место — начало. Из-за ее спины распростерлись огромные крылья. Он увидел, что они были ненастоящие, а соединенные воском и нитью. Он почувствовал вес их пары. Сердца стали свободными от разума, стуча, как чистая мышца, а разум начал свободно пульсировать вне мозга и черепа к неизведанному, что было всем, что каким-то образом дожидалось, чтобы его познали, словно существование знаний зависело от знания существования. Они взглянули друг на друга и поцеловались.

Нейлоновый парашют, управляемый Эвелин среди полихроматической стаи скайдайверов, разорвал ветер, превратив его в изодранные придатки то ли птицы, то ли летучей мыши, в плоть и перья. Обернутые своими крыльями, они, вращаясь, понеслись к земле.