Море вверху, солнце внизу

Дневник Питера (интерлюдия)

В последней записи я обнаружил, что пишу в повествовательном стиле, в некотором смысле это весьма удобно. Во-первых, моя память не фотографическая, и как пленку ее не прокрутить, она туманна и вся в дырах, а некоторые воспоминания настолько разбавлены, что от них осталось лишь испарение общих впечатлений, поэтому повествование дает мне возможность заполнить пробелы там, где это необходимо. К тому же я всегда мечтал написать роман или мемуары. Я хотел написать что-то, что могло бы научить детей думать. Лили, конечно, всегда говорила, что такая книга уже существует, и была права. Я в итоге не совсем заменил ее на занятиях по изучению Библии, но подменял тогда, когда она не могла присутствовать. Я обнаружил, что почему-то строже отношусь к ребенку в костюме-тройке, которого зовут Джошуа, хотя ему больше нравится Джош. Он носит этот костюм, потому что должен, он ходит на занятия, потому что должен. У него нет ни малейшего желания изучать католицизм, я даже ловил его на том, что он при случае закатывал глаза, словно был лучше других в классе. За последнее время мои грехи перевесили любое закатывание глаз, но всё потому, что мои глаза открыла глубокая и тревожная правда. Марианна по-прежнему без меня, а я без нее. Несправедливость, которую не дано измерить маленькому Джошуа. Про него мне всё объяснила Лили: «У некоторых есть иммунитет к Святому Духу. За такими детьми мы должны присматривать в первую очередь. Нам никогда нельзя забывать о строгости по отношению к ним. В противном случае, мы можем сами отдать их в руки Дьявола. Какое бы жестокое наказание мы ни избрали, мы знаем, что это для их же блага. Всё, чтобы защитить их от адской кары. Наши души склонны к невыразимым страданиям». Она говорила это с пылом фанатичного проповедника, но я знал, что она просто пытается быть честной. Отец Иосиф тоже не обходил стороной тему ужасов ада. Многие его службы описывали, что ожидает заблудшие души. Какой родитель согласится допустить хоть малейшую вероятность того, что его дитя будет страдать в подобном месте? Когда я впервые наказал Джошуа, мои нервы были на пределе, хотя после я испытал воодушевление. Я чувствовал праведность своего поступка. Я был божественным доктором, давшим единственное правильное лечение пораженной болезнью душе. Я выполнял работу Бога.

Я откладывал на потом, сколько мог. Но это должно быть записано: мы с Лили смутно догадывались, что наш союз был благословлен Богом. Но мы не осознавали этого до конца, здесь, возможно, и крылась проблема. Постоянно пререкались, упирались рогами. Если бы мы только знали, что рога поддельные, иллюзии Дьявола, тогда бы мы могли сбросить их, избавиться от всего чуждого и слиться в объятьях, соединив наши тела в любви. И всё же мы пришли к этому. Мы решили сотворить жизнь вместе во всех смыслах. Живот Лили увеличился, пока не стало очевидным, что внутри него обитает маленькое существо.

Марианна совсем не напоминала то, о чем я мечтал ближе к началу этого месяца — женщина с утробным плодом вместо лица. Реальность оказалась совершенно иной. Довольно пугающей. Присвоить такому горю числовое значение невозможно. Но оно было настоящим, ужасающе настоящим. Я просто перескажу события в больнице: ноги раскинуты, Лили тужится изо всех сил, словно собирается снести кирпичную стену. Ее лицо становится красным, как пламя. Ее тонкие морщинки углубляются. Глаза зажмурены, словно сжатые цветочные бутоны. Вдруг ни с того ни с сего доктор и акушерки меняются в лице. Они сказали, что я должен выйти, что ей нужен воздух, но я лишь попятился в неясном предчувствии, пока не наткнулся спиной на стену у двери. Лили пронзительно закричала — первый такой звук из многих, и когда веки ее распустились, она увидела округлившиеся глаза и открытый в изумлении рот доктора. Ее радужная оболочка поблекла до тускло-серого цвета, сохранившегося до тех пор, пока она не ушла от меня. В конце я уже не мог дать ей, что она хотела, что я хотел, моя ли в том вина или нет, она злилась на меня и только на меня, поэтому она ушла. Она уже не будет пытаться, не сможет. Она получила слишком сильную травму: Марианна появилась — или выпала, руки безжизненно свисали, как тело в бессознательном состоянии после падения с большой высоты — сморщенной, розово-красной с черным массой, обугленной, с органической веревкой вокруг шеи. Не помню, что случилось потом, но, когда вопли Лили стихли до беззвучных всхлипываний, а слезы сползали, как вязкий сироп, нам принесли в белом узелке омытого младенца. Теперь она была свинцового цвета, замерзшая от метели, о которой мы не могли знать, и одеяло, в которое она была закутана, больше всего походило на зимнюю шубу, в которой она так сильно нуждалась. Но было слишком поздно. Боль Лили, жертва, принесенная ею во время родов, посеяли лишь еще большую боль, еще большую жертву. Вот тогда я понял, что наказания ада не ограничены лишь загробным миром, иногда их время приходит и раньше.

Я некоторое время ничего не писал в этой тетради, хотя пытался. Моменты отрезвления приходили и уходили, сопровождаемые головной болью, жалящими мыслями. Мои попытки писать в состоянии бесчувственности и безразличия, однако, показали, что читать это невозможно, как почерк, так и содержание. Лампы заставляли меня смотреть на строчки в тетради и больше никуда, иначе я бы ослеп. Они заставляли меня сосредоточиться. Я сидел в тумане фимиама. Странным образом это слегка успокаивало. В нем был лишь я.

Какое ужасное ощущение… ведь всё, что я знаю, что пишу сейчас, в равной степени неудобочитаемо, недоступно пониманию. Думаю, что Отец Иосиф обо всём догадывается. Кого я пытаюсь обмануть? Он достаточно хорошо осведомлен о моих проблемах, именно поэтому у меня с десяток непрослушанных сообщений от него. По крайней мере, я думаю, что от него. В последнем из тех, что я заставил себя включить, он протягивал мне руку помощи. Не могу сказать, что избегаю его. Просто щажу. Но если мне удастся прийти в себя, я, возможно, отправлюсь к нему покаяться в грехах. Но зачем? Спастись от ада, когда собственная дочь застряла между двух миров? Это несправедливо. Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо. Несправедливо… Я пишу слова, но от этого ничего не меняется. Как и от всего остального. А иногда я даже чувствую, что молюсь не то чтобы без отклика, а скорее в пустоту. Мне правда нужна его помощь. Отца Иосифа. Часть меня с ненавистью признается в этом. Я только что вспомнил, что сегодня Пасха, в этом жестоком месяце апреле. Настенный календарь на кухне подтверждает. В этот день наш Господь воскрес. Три дня и три ночи. После того, как он принес себя в жертву за наши грехи. А я, кажется, усугубляю его положение, вгоняя глубже гвозди и шипы, прокручивая в ране копье. Его слезы — мои, а мои — его. Я признаю, что грехи мои, главным образом, в мыслях. Хотя и поступки небезгрешны. Чревоугодие да бутылка. В недавнем приступе гнева я швырнул о стену четки так, что бусины разлетелись по полу. Крестик так и лежит там, перевернутый. Самый последний грех, совершенный пару минут назад, мысль в виде вопроса: почему моя дочь не может воскреснуть? Я ведь читал Библию. Кроме Иисуса был ведь еще и Лазарь, закашлявший в своей гробнице. Было множество усопших святых, восставших из могил и вошедших в святой город. Значит, это возможно. Когда был последний раз? Почему не сейчас? Почему не она? Не этим ли она сейчас занята? Спящая в гробу размером с обувную коробку? Так ли это? Тогда, Боже, пробуди ее. Боже!

Я вышел на кухню и выпил пару рюмок. Стало легче. На мои вопросы есть ответы, так мне говорят. Просто некоторые пока не известны, другие вызывают споры, а иные, как говорится, высечены в камне, но они меня не устраивают. Детали, в сущности, бюрократические. Я понимаю, что мне нужна помощь. Со мной что-то не так, накопилась настоящая зеленая тоска. Жидкость, при виде которой брезгливо скривился бы и Гиппократ. И я не сомневаюсь, что она заразна. На кухне я слушал сообщения, похоже, что от Отца Иосифа. Его беспокоит мое состояние, он переживает. Мы никогда не были слишком близки, как, возможно, следовало бы, но я знаю, он искренен. Он мне нужен. Кажется, он хочет пригласить меня на службу, посвященную Тому, кто восстал из мертвых. Думаю, я приму приглашение.

Нельзя сказать, что день прошел впустую. Я кое-что узнал. В то время, как остальная часть прихожан делали вид, что не следят за мной, я поговорил с Отцом Иосифом. Каждое мгновение я думал о том, как, должно быть, он улавливает в моем дыхании выветрившееся жало змия. Я видел, как подергивается его круглый сальный нос. Я пришел на службу, как вы бы сказали, подшофе. Но не столь пьян, как бывало когда-то. Я мог идти и разговаривать, хотя и едва, и даже помню, правда, расплывчато, большую часть происходящего.

Отец Иосиф, несомненно, был рад меня видеть, если не сказать удивлен, но и обеспокоен, вероятно, из-за специфического запаха моих слов, а то и по причине моей неуверенной походки. Я приветствовал его как старого друга, сделав вид, что не был отшельником последние несколько месяцев, словно темные круги под глазами не выдавали утрату, безымянное сомнение. А может, это была двусмысленная ненависть. Разница между ними казалась ничтожно малой. Мы делаем различие между сомнением и ненавистью ради удобства, удобства самой речи.

— Я знал, что ты придешь. У нас сегодня весьма солидное собрание. А, вот, посмотри на всю эту малышню… — из-за мокроты в горле голос его оборвался. Он вставил палец за воротник, поводя им туда-сюда. Время от времени круглые стекла его очков ловили свет, превращаясь в сияющие диски, полностью скрывающие глаза.

— Я…, — продолжил он, прокашлявшись, чтобы дать выход словам. За плечом Отца Иосифа, состоящим из пылинок и точек, висело распятие почти в натуральную величину, где Иисус распростер руки с выражением лица, лишенным любых эмоций, кроме спокойного приветствия, но я, ощущая тонкую струю речи Отца Иосифа, не мог отделаться от мысли, что если Иисус приветствует меня или кого-либо другого, то зачем ему прибивать ладони, изображая вынужденное приглашение? На мгновение мне показалось, что Отец Иосиф мог услышать или прочитать мои мысли, если судить по его выпученным глазам в моменты, когда мне удавалось их разглядеть, но я знал, что это смешно. Лишь Богу дано было знать. Тогда я подавил порыв броситься ему в ноги и покаяться во всём, а затем подползти к алтарю и предать себя Его воле. Все вокруг, вероятно, посчитали бы, что это говорит алкогольный дух из самых горьких, овладевший моим рассудком.

— Святой Петр, — прозвучало кодой тому, что он сказал перед этим. Он смотрел на яркую мозаику святого, распятого вверх ногами, застрявшего в бесконечном падении, с ореолом вокруг головы. — Твой тезка, не так ли? Замечательно, просто замечательно.

Я пришел к нему за помощью, как тогда, в начале. Но что-то было не так. Чего я совсем не ожидал, так это своего отношения к остальным прихожанам. Они прижимали к себе детей, проходя мимо меня, делая вид, что рассматривают множество пасхальных лилий, украшавших каждую нишу, ступеньку и полку. Я увидел Роберта с блестящим пробором в уже редеющих волосах, сидящего с извивающимся четырехлетним сыном. Он обернулся, возможно, выглядывая свою доминирующую супругу. На долю секунды встретился с моими затуманенными глазами и неловко подмигнул. Правое веко закрылось чуть быстрее левого, подчеркивая неравномерность всего его существования. Предупреждая меня тем самым, что семейная жизнь не оправдывает ожиданий. Но на самом деле он боялся, что я займу его место, или он мое, и я это знал. Лучше уж Питер, чем я, уверен, думал он про себя. Он принял прежнюю позу лицом вперед, словно ничего и не было, словно я не существовал полностью, а в лучшем случае наполовину. Я сразу понял, к какому типу он относится, пожав его вялую руку. Он делал то, что ему говорят. Вынос мусора по средам в 7:30 утра, ни минутой раньше или позже. То же самое с работой в «Доллар дженерал», где он улыбался всем и вся, за исключением меня в тот момент. Ни для кого не секрет, что его жена трахает до потери пульса какого-то счастливчика из нашей округи. Не помню, чтобы в тот день видел ее. Еще одно свидетельство неравномерности его мерцающей жизни.

А вот мистер и миссис Бенедикт, одетые по случаю в пастельные цвета. Эти цвета… Бенедикты имели яркие наряды на каждый день: оранжевые, желтые, лимонные, розовые, небесно-голубые, пурпурные и белые. Эти цвета теперь принадлежат воздуху. Когда я кивнул им, оба как по команде расправили свои туалеты. Это выглядело так, словно их одежда внезапно утратила образцовость и ее необходимо немедленно привести в порядок, после чего они продолжили свой путь. Я думал, что прихожане примут меня как давно пропавшего члена семьи, если не несчастного сироту. В трех слогах этого слова такая тяжесть, что у меня из руки выпала ручка… Но нет, они отнеслись ко мне как к подменышу. Ненужной вещи. И они были правы. Меня подменили.

Я собирался написать, что среди этой паствы я чувствовал себя волком. Не каким-то зловещим или кровожадным, а беззубым, израненным волком-одиночкой, которого не волнует ничего, кроме собственного страдания. Изгой. Несомненно, они это ощущали, видели, кем я стал, а я не особо пытался что-то скрыть: мятые, закатанные по локоть рукава рубашки, брюки без ремня, стоптанные и изношенные туфли. Если уж на то пошло, я мог бы прийти в одном нижнем белье, таким образом, я избавил и их, и себя от подобной непристойности.

— Питер, — сказал Отец Иосиф. Он произнес мое имя, словно это я был святым мучеником, и попытался взять меня за руку, но я успел ее отдернуть. И сразу же пожалел о содеянном.

Уже тише он повторил:

— Питер.

Я сказал, что мне нужно поговорить с ним и исповедаться.

— Да, конечно. Конечно, — ответил он. Вставив на этот раз за воротник два пальца. Не могу сказать, вспотел ли он.

Здесь моя память меня подводит, но каким-то образом я таки добрался до исповедальни, а Отец Иосиф занял место с другой стороны. Хотя не могу сказать с уверенностью, что это был именно он, потому что сквозь перегородку лицо казалось игрой воображения.

— Помилуй меня, Отче, ибо грешен я, я…, я не исповедовался уже несколько месяцев.

— Когда был последний раз, Питер?

— Несколько месяцев, Отче. Четыре, может пять.

Я перечислил свои грехи, и, хотя отчетливо не видел лица, почему-то знал, что его это не потрясло и даже не удивило. Я обратился к своей совести, как меня учили. Я знал, что желчь осквернила ее. Когда исповедь закончилась, стало очень тихо, паства снаружи, казалось, тоже умолкла. Я сделал вывод, что это тронуло Отца Иосифа. Тишина поверх тишины. Не могу сказать, сколько это длилось. Затем, не моргнув и глазом, он приказал мне прочитать целый набор молитв для искупления. Я произнес покаянную речь:

— Боже мой, я прошу прощения за грехи мои всем сердцем. Пустившись во все тяжкие и не совершая благих дел, я согрешил против Тебя, Кого я должен любить превыше всего.

Я почти закончил молитву, когда моя речь сделалась совершенно несвязной. Оплошность, которая, кажется, перечеркнула всё, в чем я только что покаялся, но тогда я этого не понимал. Когда я наконец-то восстановил свое смердящее дыхание, тишина стала еще сильнее, и я уже был не в состоянии ее вынести. Я разорвал ее вопросом:

— За что, Отче?

Мне показалось, что я вижу, как его веки закрылись, когда он опустил взгляд на пол, а потом увидел белые нижние полушария глаз, когда он поднял их в сторону Бога.

— Мы об этом уже говорили, сын мой.

Сейчас я понимаю (но не тогда), что он назвал меня «сын мой», как и всегда. Сын, сын мой.

— Я просто не могу понять.

Я плакал, и чувствовал, что ему жаль меня, как жалеют виновного.

— Есть надежда, что со временем Бог укажет ей путь, Питер. Иногда мы не в состоянии утверждать, что понимаем, не можем прийти к нему, потому что пути Его временами слишком загадочны для простого человеческого понимания. Это и есть моменты, в которых вера твоя должна оставаться непоколебимой. В конце концов, чего стоит вера, которая рушится в самые тяжелые, самые темные времена? Я знаю, ты сильный, Питер. И двери твоей церкви всегда открыты для тебя, даже в часы сомнения. Я тоже терял близких, и мне их очень не хватает. Помни, как помню я, Бог здесь для тебя, для нас. Всегда.

Я перечитал вышеприведенную запись, на этот раз совершенно трезвым, и обнаружил две вещи, одну тревожнее другой. Первое: Отец Иосиф сказал мне то, что говорил всегда, и это наводит на мысль, что он действует по сценарию, хоть и, осмелюсь сказать, с элементами импровизации. Немного меняется семантика, грамматика или структура, но всегда остаются Бог, вера и понимание или отсутствие оного. Полагаю, что не виню его, да и как бы я мог? Я виню себя. Почему мне вообще следует стремиться к пониманию? Возможно, он совершенно прав. Я допускал такое и раньше. Свершившееся не подлежит пониманию. Ни мной, ни кем-то другим, никем, кроме Бога. Время от времени я удивляюсь, как Он сам может понимать, и знаю, что никогда не должен подвергать сомнению Его всемогущество, даже непреднамеренно, но….

А теперь второй пункт, тревожное открытие. Молясь после исповеди, чтобы выразить свое сожаление, я стал практически проглатывать слово «любовь». Но это еще не всё. Даже при мысли, попытках написать про любовь, мою руку, всё мое тело охватывала дрожь, но думаю… не знаю, смогу ли я любить Его сильнее, чем ее. Не думаю. Я люблю ее, Марианну, больше, чем себя, больше всего на свете. Во всей Вселенной нет ничего сильнее моей любви к дочери. Не думаю, что смогу когда-нибудь вымолить за это прощение. Не думаю, что захочу этого сам. Еще одно доказательство, что моя душа улетела к солнцу. Когда я прочитал молитву о прощении, Отец Иосиф не отпустил мне грехи…

Я наткнулся на несколько несвязных записей, которые расшифровываю ниже:

Что это? Пустота, лишенная отзвуков, поддерживаемая постоянными завываниями несметного числа пребывающих там, ряды небесных клеток с ревущими и бормочущими беззубыми существами, незнакомыми с материнским соском, ожидающими, когда святая вода брызнет на их разбухшие черепа, чтобы им не остаться на задворках на неопределенное время, или просто растянувшееся навечно ощущение импульса отсутствия матери, постоянно ненасытный инстинкт?

Не то чтобы я винил в произошедшем Его. Просто мир закончился для меня, хотя и продолжает свое вращение. Он закончился для нее еще до первых лучей. Я больше не верю в чистилище или незавершенность смерти. Я больше не верю в церковь и в троицу во главе с Богом, невидимым зверем.