Морлоки

VI.

Да, от весны.

В один из первых дней весны к нему на шахту приехали Ременниковы, мать и дочь.

Так неожиданно было их появление, что в первую минуту казалось сном. Две женщины, веселые, смеющиеся, в светлых платьях. У Маруси в руках букет сирени...

-- Я так рад! Такой сюрприз! -- говорил Караваев, усаживая дам на маленькой веранде. -- Ведь я забыл, что существуют где-то жизнь, смех, цветы, белые платья! Спасибо вам, что вспомнили!

Варвара Александровна, смеясь, рассказывала:

-- Все спрашивают: где наш новый инженер? Каков он? Умен? Красив? Холост? Две барышни пари держали. Одна утверждала, что вы блондин, другая -- что вы брюнет!..

-- Я думала, не больны ли вы? -- вставила Маруся. -- Разве можно так -- показаться и исчезнуть?

-- Кружилин пустил про вас слух, что вы устроили себе в шахте келью и спасаете душу постом и молитвой... И представьте, поверили!

Караваев рассмеялся:

-- Я не думал, что мной интересуются!

-- А знаете, Василий Ильич, -- заговорила Маруся, -- ведь я к вам по делу.

-- Слушаю вас.

-- Я хочу спуститься в шахту!

-- Как? Сейчас?

-- Сейчас.

-- В белом платье?

Этого Маруся не сообразила. На минуту она смутилась, но внезапно глаза ее вспыхнули радостной мыслью.

-- А ведь так еще лучше! -- воскликнула ока.

-- Платье ваше пропадет, -- предупредил Караваев.

-- Зато как это будет хорошо! -- вся раскрасневшись от возбуждения, говорила Маруся. -- В белом платье и с сиренью в шахте!.. Правда, Василий Ильич, хорошо?.. Вот вы сказали: "я забыл, что существуют жизнь, смех, белые платья, цветы"... и обрадовались... А они ведь тоже забыли... они, в черной шахте! Ну, пусть тоже вспомнят про весну!.. Правда, Василий Ильич?

Василий Ильич слушал Марусю и испытывал еще никогда не изведанное чувство безграничной, беспричинной жизнерадостности. Опьяненный близостью очаровательной девушки, он чувствовал легкое головокружение. Жадно втягивал он острый весенний аромат, который исходил от сирени и от ее смелой новой мысли. В белом платье, с цветами в руках спуститься в черное подземелье, к черным людям... принести подземному племени привет с воли, улыбку весны... Какая наивная, какая красивая мысль!

-- Идемте, Марья Семеновна, -- заметно волнуясь, сказал Караваев. -- Только как же Варвара Александровна?

-- Я пока что поброжу по родным местам, -- ответила Ременникова. -- Ведь здесь именно моя родина. Тут деревушка была, теперь и следа не осталось. Только лавочник Дувид уцелел. Я давно собираюсь зайти к нему старину вспомнит... Только вы недолго.

-- Не беспокойся, мама! -- отозвалась Маруся.

Весело, беспричинно смеясь, подошли они к вышке шахты.

Рабочие, возившиеся у ствола, улыбались, глядя на них. А когда они вошли в клеть, работавшие наверху шахтеры бросили работу и собрались все вокруг клети. На лицах их расплылась широкая улыбка. Это была первая улыбка, которую Караваев видел на лице подземного племени. Сердце его радостно вздрогнуло.

-- Вишь, барышня вырядились, словно к венцу! -- добродушно пошутил один из рабочих.

-- Платьице перекрасить захотели! -- поддержал другой.

Зашумело, зашипело, загрохотало. Исчезли люди, улыбки, разговоры. Они летели. Ввысь или в бездну -- трудно было разобрать. Они неслись, как вихрь, в черной щели. Маруси прижалась к Караваеву. И, обняв ее тепло, родственно, Василий Ильич чувствовал себя словно перерожденным. Казалось, через черное ущелье мчится он к лучезарным долинам... В течение нескольких минут спуска в голове Караваева промелькнул ряд мыслей и образов, быстрых и ярких, как молнии. Вспомнилась Елена. Что сказала бы она теперь? Она назвала бы глумлением над человеческим страданием это появление в шахте, "где день, как ночь", с цветами и со смехом. Кто прав? Конечно, Маруся! "Пусть тоже вспомнят о весне". Это человечнее. Радость жизни надо нести людям, открытую душу.

Шум, грохот, скрип. Клеть остановилась. Маруся вышла оглушенная, ошеломленная, но радостная. Ей дали фонарик. Чтобы освободить одну руку, она вздумала приколоть букет сирени Караваеву к его запыленной рабочей куртке. Возясь с букетом, она звонко смеялась, и в шахте как-то странно звучал ее смех: словно ударяясь о камень потолка и стен, падал на землю.

Как и наверху, шахтеры побросали работу и смотрели на них. Здесь, у самого ствола, не было темно: здесь кипела работа, и было много фонарей. И на черных лицах Караваев опять увидел широкую, добрую улыбку. В восторге он наклонялся к Марусе и прошептал:

-- Вы, как фея...

Потом он поздоровался с шахтерами:

-- Здравствуйте, братцы! Как работа сегодня? Сыро?

-- Дюже! -- отозвался один.

Другой подошел совсем близко к нему, протянул палец к букету и, как-то удивленно-радостно улыбнувшись, произнес:

-- Вишь... цветет!

-- В деревне, чай, пахота зачалась! -- заметил третий.

Свершилось чудо. Шахтер заговорил.

"Как небесная фея, в белом платье и с цветами, пришла ты в царство дьявола", -- словно молитву шептал про себя Караваев.

Маруся уже овладела его душой, его мыслями. Она принесла ему счастье и радость, и вместе будут они носить радость людям.

Маруся продрогла. Караваев прижал ее к себе, и так пошли они, пробираясь вдоль черных щелей, спотыкаясь, скользя, но хохоча и дурачась, как школьники. В очень низкой галерее, где можно было пробраться только ползком, они уселись. Маруся устала. Она поставила фонарик на землю и склонила голову к нему на грудь так просто, как будто все уже было сказано. Фонарики тускло освещали подземелье. В том месте, где они сидели, не было работ, -- это был сокращенный проход к задней галерее. Рабочие с тачками и лошадьми шли туда другим путем.

Они были одни в черном, каменном ящике, словно в могиле. Впереди, лишь на несколько шагов, падал отблеск фонаря, а дальше крутым обрывом спускалась черная тьма. Казалось, не было выхода из могилы.

Но никогда еще шахта не знала такой шири, таких далей, какие внесла в одно из глухих ее ущелий молодая любовь! Они сидели, прижавшись друг к другу, и казалось им, что они в чертоге. Не было признании: любовь сама сказала о себе. Василий Ильич опять чувствовал себя молодым, бодрым, верующим. Грудь широко вдыхала аромат любви. Сердце взволнованно билось от предвкушения радостей, труда, жертвы. Так ясно представлялось, как он приступит к работе, такими ничтожными предстали препятствия, которые еще вчера казались непреодолимыми!

Когда они возвращались назад, Маруся уже не хохотала и не, резвилась. Доверчиво и нежно она прижималась к Караваеву и с тихой грустью спрашивала о шахтерах -- какие они, как живут, сколько работают. И Василий Ильич говорил с оживлением и горячностью об ужасах подземной работы и о том, как они вместе будут работать, чтобы осветить жизнь этих рабов человеческой жадности.

Когда они очутились наверху, и Караваев увидел Марусю при свете весеннего дня, он громко рассмеялся. Белое платье Маруси стало черным: черными были и ее лицо и ее волосы. А глаза блестели тихим, новым счастьем.

-- Не смейтесь надо мною, и вы не лучше меня, -- сказала она.

И вдруг ей пришла в голову дикая мысль:

-- Знаете... не надо умываться! Поедем так к нам... Там теперь к чаю пришли знакомые. Мы явимся черными. Правда, Василий? Туда мы пришли белые, с цветами... от весны! К нашим придем черные, принесем весть о шахте... Правда, Василий?

-- Ну их! На что они нам! -- возразил Василий Ильич.

Маруся посмотрела на него и рассмеялась. И еще светлей и радостней стало на душе Караваева от сознания, что она понимает его, что она разделяет его чувства и симпатии, что она такая же, как он, "чужая" среди своих.

Долго обмывалась и чистилась Маруся в комнате Караваева. А когда она вышла свежая, ясная, словно и не была в шахте, и стала прощаться с Караваевым, то шепотом спросила:

-- Любишь?

Караваев ответил восхищенным взглядом.

-- То-то! -- шепнула Маруся. -- Ты меня полюбил черненькой, значит -- беленькой подавно любить будешь!

И весело расхохоталась.