Морские львы и котики

Как складывалось знакомство с ушастыми тюленями

Хотя стадам ушастых тюленей (и морских львов, и морских котов) приходится туго и то одно, то другое из них оказывается на грани полного уничтожения, другие их стада все еще позволяют вести регулярный промысел. Их поселения есть у берегов всех континентов, кроме Европы. Громадные освоенные акватории и способность приноравливаться к присутствию человека как будто гарантируют ушастым тюленям место под солнцем. Например, один из морских львов — сивуч, не слишком опекаемый человеком в своей Северной Пацифике, стал в последние годы регулярно появляться в оживленных морских портах и вблизи морских буровых установок. Но и при таком относительно благополучном раскладе из дюжины форм, образующих семейство, треть балансирует на грани исчезновения (сейчас Международная Красная книга числит вымершим японского морского льва и подошедшими к этому пределу гваделупских, галапагосских и хуан-фернандесских морских котов), треть — недалеко от этого предела (сейчас насчитывают по нескольку тысяч новозеландских и австралийских морских львов и по 50–75 тыс. новозеландских и антарктических морских котов, что не гарантирует ни одному из этих видов длительной безопасности) и треть семейства еще дает промысловую продукцию. В последней группе статус отдельных форм неодинаков: численность северных морских котов довольно давно держится на уровне полутора миллионов особей, южноафриканских котов — полумиллиона, а южноамериканских котов около ста тысяч, южноамериканских же морских львов, хотя и насчитывают полмиллиона, но отмечают резкое снижение числа за последние десятилетия. Особняком стоит не очень промышляемый и не слишком малочисленный (четверть миллиона особей) сивуч, но ведь это для всей Северной Пацифики не так уж и много.

Если говорить о семействе в целом, то заключенные в нем звери (и промысловые, и широко распространенные, и не очень редкие) и должны соответственно постоянно попадаться на глаза большому количеству людей, число которых можно довольно легко прикинуть. Несколько десятков зоологов занимаются сейчас этой группой в разных странах, несколько сотен инспекторов наблюдают океанские берега в местах обитания ушастых тюленей, несколько тысяч людей связаны с немногочисленными промыслами морских львов и котов и обработкой добытых шкур и другого сырья (плюс несколько сотен тысяч потребителей готовой продукции). Да еще несколько сотен тысяч рыбаков, которым эти звери, съедающие по ведру рыбы в день каждый и рвущие снасти, портят много крови, т. е. число людей, имеющих дело с ушастыми тюленями или полученной от них продукцией, сейчас вряд ли достигает миллиона. Для большей же части остальных нескольких миллиардов людей эти звери просто не существуют, а для меньшей — их ненадолго выводят из небытия зверинцы, телефильмы и печать. Сейчас житель новых городских кварталов, занявших место полей и перелесков, с трудом представляет жизнь зайца, еще недавно скакавшего по этим полям, но зато наслышан об экзотических зверях — героях последней телепередачи. Растет и число людей, знающих что-нибудь о морских котах и львах. Калифорнийский морской лев плещется в бассейне зоопарка, жонглирует мячами на арене цирка и смотрит на нас с рекламы мороженого. Морские коты и южноамериканские или австралийские морские львы регулярно появляются на экранах телевизоров. Примерно так же мы знакомы с носорогами, тиграми и кенгуру. Но острова с лежбищами морского зверя еще дальше от нас, представить их образ жизни и проблемы труднее, да и размеры скоплений успокаивают. Это не стоящие на грани уничтожения орангутан или бамбуковый медведь. Ушастые тюлени не слишком трогают нас, проплывая по экрану, даже если автор, как Ю. Я. Ледин в фильме о командорских морских котах, стремится показать картину не вполне безмятежной. Глядя на цирковых или телевизионных зверей, трудно представить страсти, кипевшие вокруг них еще век назад.

«Я сразу же понял, что попал на подветренный берег. Здесь лежбище — как раз то, что я ищу уже много лет… Это же клад! Каковы координаты острова?» Герой повести Джека Лондона «Морской волк», говорящий эти слова в конце прошлого века, пришел к шапочному разбору, неизвестных промышленникам котовых лежбищ уже не оставалось. Сохранилось письмо не литературного, а реального моряка с подробной инструкцией новичку, включающемуся в промысел, как взять всех зверей с лежбища, не упустив ни одного, и как, повторив операцию на другой год, добрать тех, что не вышли прошлым годом на берег или ускользнули от побоища. О размахе промысла можно судить по свидетельствам того, что по крайней мере в трех районах (беринговоморские Прибыловские острова, южноамериканские острова Хуан-Фернандес и субантарктическая Южная Георгия) в первые десятилетия прошлого века брали больше ста тысяч котовых шкур ежегодно в каждом из районов. Не меньше 10 млн. шкур дала акватория обоих полушарий за первую четверть XIX в. Не избежали своего и морские львы, их неподсчитанные стада пошли на ворвань вместе с морскими слонами и китами. Многие острова были очищены так надежно, что за следующий век изгладилась даже память о прежних лежбищах. Так стало в наши дни сенсацией обнаружение ожившего котового лежбища у калифорнийских берегов на острове Сан-Мигель, опустошенном в начале прошлого века.

Шкурки котов ценились не очень высоко. Например, Русско-Американская компания платила за котовую шкурку столько же, сколько за широко доступного белого песца (в несколько раз меньше, чем за голубого песца, и в несколько десятков раз меньше, чем за морского бобра), но уже вывоз в Сибирь поднимал ее цену в 25–30 раз, а дойдя до кантонского рынка, где встречались отарииды, разделенные экватором, она обменивалась на шелк и чай, делая выгодной посылку зверобойных шхун в любую точку Земного шара. Так, уже в 1820 г. в не очень гостеприимной Антарктике у Южных Шетландских островов работало 30 судов (18 американских, 10 английских и 2 русских).

Отголоски этого промыслового бума доносит до нас язык и в английском названии морских котов «fur seal» (тюлень с ценным мехом) и в нашем «котике», что, впрочем, не сразу бросается в глаза. В своем словаре В. И. Даль объяснял читателям: «Котик — умалительное от кот; морской кот, особенно мех его, лучший из выпоротков, также приготовляемый подрезкой мездры, отчего волос выпадает и остается один пух, подшерсток, из этого меха делаются котиковые шапки (сурочьи и другие меха идут на опушку тулупов под названием котика)». Но и в этом разъяснении уже смешалась память о трех технологических этапах. Выпоротков (из утробы готовой родить котихи) полагали лучшим мехом в середине XVIII в. В начале нового века предпочитали шкурки осенних, вылинявших щенков (4 месяцев от роду), которые и заполнили рынок под естественным для щенков морского кота именем «котик». Подрезка мездры через несколько десятилетий позволила использовать неходовые прежде шкуры взрослых зверей, большие, но по старой памяти именовавшиеся «котиковыми». Еще через несколько десятилетий название мехового сырья распространяется и на зверя, и морские коты исчезают не только с лежбищ, но и со страниц книг.

Размах меховой торговли прошлого века поддается оценке, но как оценить количество зверей, пошедших на ворвань, когда владелец жиротопки брал без разбора и птиц, и тюленей, и китов. Китобоец в поисках своего Моби Дика вряд ли оставлял без внимания береговое лежбище отариид, а китобойцев во времена Г. Мелвилла[2] было немало (в 1842 г. работало 824 судна). Если прикинуть число людей, в конце позапрошлого — начале прошлого веков в условиях промыслового бума имевших дело с ушастыми тюленями, то выпадут исследователи, сосредоточившиеся только на этой группе, и люди, регулярно инспектирующие океанские берега. Останется несколько тысяч промышленников на судах и побережьях, постоянно занятых морскими котами, и несколько десятков тысяч рыбаков и китобоев, берущих шкуры и жир отариид от случая к случаю. И, наконец, торговцы мехом и ворванью, скорняки и потребители продукции, а одного меха, прочного и долговечного, находилось одновременно в обороте чуть не 10 млн шкурок (при тогдашнем населении Земли меньше чем в миллиард против сегодняшних почти пяти миллиардов), что одно вовлекает во взаимодействие с этими зверями каждого тысячного жителя планеты.

При такой вовлеченности трудно представить противоположный процесс — выпадение шумных лежбищ из поля зрения вроде бы внимательных и заинтересованных людей. Тем не менее котовые лежбища средних Курил не были замечены Русско-Американской компанией и Японией, что отсрочило их разгром до последней четверти прошлого века; а читая очерк романтика и китобоя Германа Мелвилла о Галапагосах, трудно догадаться, видел ли он лежбища морских львов и котов на этих островах.

Отступив еще на два века назад, ко времени, когда несколько поколений землепроходцев сделали доступными для европейцев океанские берега и острова практически всего глобуса, можно представить их впечатления, сходные, вероятно, с тем, что увидел современный поэт Фазиль Искандер:

Впечатления от невиданной флоры и фауны представить можно с большой долей вероятности, но саму фауну и характер ее использования представить гораздо труднее, приходится вычислять.

Трудности начинаются с названий зверей, которые и спустя несколько веков после знакомства носителей языка с называемыми зверями могут переходить с одного на другого, не деля не только разные зоологические виды, но и разные семейства. Имена давались чаще по простой схеме: морской тот-то. И набор сухопутных тезок для дюжины форм ушастых тюленей был, по-видимому, ограничен для романских и германских языков псами, львами и медведями, среди которых иногда вклинивалась корова. При этом испанский морской пес (lobo marine) — это до сих пор и тюлень монах из настоящих тюленей, и все морские коты — из ушастых тюленей, а во времена конкисты — и пресноводные выдры. У немцев отарииды поделились на два четких сорта: морские медведи (морские коты русского языка) и морские львы, морские же псы стали однозначно связываться только с нерпами. Англичане еще в позапрошлом веке называли морскими львами (Sea lion) и теперешних владельцев имени, и морских слонов, и даже моржей, что для сегодняшнего зоолога все равно, что путать волка, гиену и леопарда (и там и тут — три разных семейства). Называть тюленей морскими коровами давно вышло из моды, но языковое прошлое живет, однако, на котовых промыслах, где секач — «бык» (bull), а взрослая самка — «корова» (cow). Но еще в начале XIX в. били каких-то «морских коров», выходивших на берега острова Св. Елены. Для русских, вышедших в XVII в. на охотское, камчатское и чукотское побережья, морские звери выглядели иначе, чем для шедших навстречу русским западноевропейцев. Крупный морской лев оказался просто сивым зверем «сивучем» (модель довольно редкая из-за явной ненужности добавки «морской»), а его более мелкие собратья — «морскими котами». Слово «кот» связывает зверя не только с домашней кошкой, но и с не сразу приходящими в голову приспособлениями для ловли морской рыбы и теплой обувью. Если верить словарю В. И. Даля, то в его время сивучами называли и старых самцов морского кота. Пришедший на смену морскому коту «котик» вытеснил его даже из официальных документов лишь в начале нашего века: в 1908 г. издается «Инструкция о котовом промысле», а через три года — уже «Конвенция о международной охране котиков». Если к европейским названиям отариид добавить японские и предположить отсутствие в них европейских (португальских или голландских) заимствований, то окажется, что названия знакомых японцам морских котов уходят в предшествующий языковый пласт — к айнам, а из двух морских львов этих вод один — «волосатая рыба», или «морской конь» (у европейцев той эпохи морским конем был морж), а второй — «олень побережий», в латинской транскрипции (azika), почти не отличимый от своего собрата с противоположного берега Пацифики инкского (azuka). Впрочем, согласно современному толковому японскому словарю «морской конь» — это тропическая тихоокеанская морская корова дюгонь, т. е. название и здесь переходит со зверя на зверя. В качестве контраста ко всем трем моделям называния океанского зверя (романо-германской, русской и японской) можно привести специализированную культуру охотников на морского зверя: в каждом из трех локальных диалектов азиатских эскимосов (науканского, чаплинского и сиреникского) есть специальный термин для обозначения морского льва — сивуча.

Помимо чистого интереса к формированию языка, попытки понять ход наименования невиданных прежде океанских зверей разными группами землепроходцев, обживавших земной шар, имеют два практических выхода. Для сегодняшнего хозяйствования надо знать, какой была фауна и флора данного места несколько веков назад, а следы этого, сохранившиеся в архивах или языковой памяти местных жителей (например, в названии мыса, бухты или острова), трудны для истолкования. Других же следов, к сожалению, почти нет. Для того же сегодняшнего хозяйствования надо знать, что и по каким причинам произошло с данной фауной за последние века, т. е. надо знать, как именно хозяйствовали землепроходцы. А способ хозяйствования, очевидно, неодинаков у группы, именующей всех морских зверей одним словом, и у группы, различающей мелкие подразделения. Также небезразлично, видят ли в звере только шкуру или еще что-нибудь. Как вычислить те перемены, которые произвело появление нескольких тысяч конкистадоров XV–XVI вв. в Африке, Америках и на островах трех океанов, притом что население Земли для того времени оценивается в полмиллиарда человек. Грузы тюленьих шкур и жира упоминаются в описаниях испанских и португальских плаваний по Атлантике XIV в., те же грузы берет Колумб. Испанский хронист XVII в. пишет о том, что тюленями кишат необитаемые острова у перуанских берегов и что жир их, идущий на освещение у испанцев, так же как прежде у индейцев, продается в Кальяо по 4 песо за бутылку. Тот же хронист приводит неизменные на протяжении веков рыбацкие обвинения: тюлени сжирают всю рыбу вокруг (один зверь за 15 минут съел 6 арроб рыбы, т. е. около 70 кг!) и рвут сети. О тюленях атлантических Канарских и Азорских островов сейчас напоминают лишь названия мелких островков и скал, а южноамериканских ластоногих можно увидеть и сейчас, но сколько (и где) их было во времена экспедиции Магеллана, мог бы написать его хроникер Пигафетта[3], но в его записках этого нет. Так же мало мы знаем о тех громадных стадах ушастых тюленей, которые должны были быть перед глазами Александра Селкирка[4] во время его робинзонады на островах Хуан-Фернандес (прошло чуть больше полувека после его освобождения, и котов стали бить там сотнями тысяч).

За пять веков европейской экспансии происходило включение неизвестных прежде отариид (Европа — единственный из континентов, где на берегах не было в это время никаких ушастых тюленей) не только в европейскую экономику и европейские языки, но и в европейскую науку. И здесь неожиданным оказывается, как мало дали миллионы забитых во время промыслового бума зверей просвещенным XVIII и XIX вв. Если взять наиболее изученных беринговоморских морских котов, то первые описания их жизни появляются в середине позапрошлого века (записки штатных натуралистов Великой северной экспедиции С. П. Крашенинникова и Г. Стеллера). Затем исчезают упоминания об этих зверях на целый век, вплоть до опубликования обстоятельных записок епископа Иннокентия (И. Е. Вениаминова)[5]. Только в конце прошлого века публикуются первые описания анатомии и первые карты лежбищ, тогда же выходит в свет четырехтомная сводка «Морские коты и котовые острова Северной Пацифики» под редакцией известного ихтиолога Д. Джордана с собранным под общей обложкой широким набором материалов и рекомендаций (от объявления вредным недопромысла до пожеланий сохранить русские названия местностей на отошедших к США Прибыловых островах). Публикации следующего полувека можно перечесть по пальцам. А потом приходит третья волна: публикации охватывают все более широкий круг тем, территорий и форм ушастых тюленей (включая небольшое число найденных ископаемых).

Наши сегодняшние знания об этом семействе оформились всего за два века трудами нескольких десятков исследователей. Получившаяся постройка, несмотря на многочисленные прорехи (нехватка палеонтологических звеньев, незнание событий в центральных районах океанов и т. д.), достаточно целостна, чтобы определять, какие из новых приобретений легко войдут в уже существующее здание, а какие будут надолго отброшены. При этом прочно включенными в систему знаний оказались и пришедшие из фольклора рассказы о китах косатках, съедающих по нескольку десятков дельфинов и морских котов зараз, или об излишних взрослых самцах-секачах, вредящих на лежбищах, и априорные утверждения (чем больше истребить ихтиофагов, тем больше будет рыбы в море), и эмоциональные накладки на наблюдаемое, убеждавшие современников С. П. Крашенинникова в том, что секачи вмешиваются в чужую драку, чтобы восстановить справедливость, а наблюдателей нашего времени — в том, что там (такая же драка на лежбище) «каждый одинок и равнодушен, покамест сам внезапно не укушен» (Ф. Искандер). Но эта же целостность постройки позволяет видеть факты сопряженными друг с другом и прогнозировать еще неизвестное. А среди многого неизвестного постепенно формировался основной вопрос: для чего могут пригодиться ушастые тюлени на все плотнее заселяемом земном шаре, где все быстрее осваиваются не только земли, но и дно океанов, и околоземное пространство.

Знакомство человека с отариидами длится столько же, сколько знакомство с океанскими берегами, т. е. уходит глубоко в палеолит. Каждая новая волна оседавших на краю океана переселенцев встречала неизвестных прежде зверей, находила им применение, осваивала ресурсы, сталкивалась с их истощением и находила им замену, утрачивая прежний интерес.

Восстановить детали событий мешает почти полное отсутствие археологических свидетельств о давних временах и не слишком хорошая осведомленность о хозяйстве инков, японцев или маорийцев до их контакта с европейцами. Но отчетлива сложившаяся к эпохе европейских географических открытий приуроченность лежбищ морских львов и котов к необитаемым островам и островкам. Первые три-четыре века новые землепроходцы тратят на ознакомление со ставшими доступными угодьями без сколько-нибудь серьезной инвентаризации, следующие полтора — на интенсивную разработку ресурсов без особой заботы об их сохранности, и лишь последние полвека у наследников угодий появляется потребность осмыслить совершенное. Сместились эмоциональные акценты. Встречавший промышленника оскалом заманчивый и труднодоступный морской кот превратился в безобидного и не слишком нужного котика, а затем отодвинулся за телеэкран. К этому времени одни лежбища исчезли без следа, другие, с трудом оправившись после череды набегов, лишь в самое последнее время дождались запоздавшей охраны остатков прежнего обилия. Третьи еще в прошлом веке стали объектом регулярного промысла (лежбища Командорских и Прибыловых островов в Беринговом море), который, после ряда неудач все еще не решив множества стоящих перед ним проблем, продолжает и сегодня давать ежегодную продукцию.

Использование запасов теперь регламентируется многочисленными национальными и межнациональными соглашениями (такими, как американо-канадо-советско-японская конвенция о регулировании промысла котов северной Пацифики или как предложения Международного союза сохранения[6] природы по сбережению морских львов и котов). Но остаются противоречия и между странами, и между промышленным освоением все новых и новых областей, увеличивающимся выловом рыбы и попытками сохранить рыбоядных зверей.

Пока что по обе стороны экватора живут около двух миллионов морских котов, причем на все южное полушарие приходится меньше половины общего поголовья и многие из тамошних стад находятся на грани существования. Ежегодно забивается около ста тысяч, т. е. каждый двадцатый. Морских львов на свете в несколько раз меньше, чем котов (общим числом не больше половины или двух третей миллиона), и регулярно промышляют их лишь у южноамериканских берегов. А как быть дальше?

Сейчас как будто стало прописной истиной, что природу или ее части надо сохранять. Если взять для примера красивого и редкого тигра, то сохранить его можно по-разному. Можно сохранить немногих особей для обеспечения заинтересованных зверинцев, но при малом числе особей будет постоянной опасность потерять все из-за случайного мора. Можно создать сеть звероферм, обеспечивающих не только потребность в живых тиграх, но и снабжающих желающих тигриными шкурами. Это, как и любое производство, поставит множество дополнительных проблем. Наконец, можно постараться вернуть тигра в те места, где он жил прежде. Соответственно, тигр будет кого-то есть, пикник на лужайке станет рискованным делом, но сохранение вида будет гарантировано и, главное, вид будет вновь выполнять свою, только ему присущую работу как одна из нескольких миллионов деталей единой, построенной из отдельных видов животных, растений и микроорганизмов биосферы.

Какую стратегию ни выбрать, надо знать, в чем специфика устройства зверя и какие условия для него необходимы и достаточны, как из отдельных особей строится самовоспроизводящаяся система — вид и что ограничивает занятое им на Земле место, как данный вид взаимодействует с другими, т. е. наш выбор дальнейшей стратегии зависит от наших же представлений о месте и связях ушастых тюленей в системе родственных (близких и далеких) зверей, в системе сопряженных особей и их групп, в системе, объединяющей дискретные виды в целостную биосферу.