Морской узелок. Рассказы

ДЕТСТВО СУВОРОВА

Стоял август тысяча семьсот сорок второго года. В усадьбе Суворовых спать ложились рано, чтобы не тратить даром свечей. Отужинали. Отец, Василий Иванович, закурил единственную за сутки трубку, чем всегда кончался день.

Мать, как обычно, поставила Александра на молитву. Читая вслух дьячковской скороговоркой слова молитвы, Александр, где следовало, становился на колени.

— Не стучи лбом об пол! — зевая, говорила мать.

Александр стучал нарочно. Ему нравилось, что при каждом ударе в вечерней тишине гулко отдавалось барабаном подполье.

Молитва кончилась. Александр поцеловал руку сначала у отца, потом у матери и отправился спать. В темных сенях мальчик привычно взбежал по крутой лестнице наверх, в свою светелку.

Лежа на кровати под шерстким одеялом из солдатского сукна, Александр терпеливо ждал, когда внизу угомонятся.

Дом заснул. Александр поднялся с постели тихо и осторожно, по-кошачьи, чтобы не нарушить покоя старого дома. Завесив оконце одеялом, он взял с полки большую книгу, стал на колени перед постелью и, раскрыв книгу, начал листать, держа в левой руке свечу.

Книга эта — история Древнего Рима, переведенная с французского языка Василием Тредьяковским. Александр читал о походе на Рим карфагенского полководца Ганнибала.[1]

Сладко забилось сердце Александра. Вчера он уже заглядывал вперед и догадывался, каковы-то предстанут войскам Ганнибала Альпийские горы, как-то пойдут по кручам и узким тропинкам тяжкие, громоздкие слоны и, главное, что скажет своим воинам Ганнибал перед битвой.

Медленно перелистывая книгу, Александр достиг страницы, заложенной сухим кленовым листком.

«…Воины Ганнибала, утомленные непрестанными стычками с галлами,[2] роптали. Они боялись предстоящего перевала через Альпийские горы. Великий страх овладевал их сердцами, ибо их пугали рассказы, что те горы достигают самого неба.

Ганнибал обратил к воинам речь, чтобы их успокоить. Он сравнил Альпы с пройденными уже и оставшимися позади Пиренеями.

Хотя бы Альпы и превосходили вышиной Пиренейские горы, однако нет подлинно земли, прикасающейся к небу и непроходимой человеческому роду.

Речь вождя окрылила войско.

Армия Ганнибала вступила в горы.

…После десятидневного похода Ганнибал прибыл на самый верх горы. Наступил конец октября. Выпало много снегу, покрывшего все дороги, и это привело в смущение и уныние всю армию. Заметив это, Ганнибал взошел на высокий холм, с коего видна была вся Италия, показал воинам плодоносные поля, орошаемые рекой Подан,[3] на кои они почти вступили, и прибавил, что нужно сделать уже немного усилий — два небольших сражения, — чтобы окончить славно их труды и обогатить навсегда, сделав их господами престольного города Римской державы.

Речь сия возвратила веселие и бодрость ослабевшему воинству.

И так продолжали они свой поход.

…Наконец они достигли мест, где уже росли большие деревья, и тут перед ними раскрылась большая пропасть. Чтобы устроить дорогу, Ганнибал велел рубить деревья и слагать из них большие костры по краю пропасти. Ветер раздувал зажженное пламя костров. Камни накалились докрасна. Тогда Ганнибал повелел поливать их водой и забрасывать снегом. Камень рассекался и рассыпался.

Так была проложена вдоль пропасти пологая дорога, давшая свободный проход войску, обозу и слонам. Употребили четыре дня на сию работу. И наконец прибыли они на места пахотные и плодоносные, дававшие изобильно травы коням и всякую пищу воинам. Армия Ганнибала заняла и разоружила город Турин. На реке Тичино произошла первая крупная битва с римлянами. Перед боем Ганнибал обратился к воинам, говоря:

«Товарищи! Небо возвещает мне победу (гром в то мгновение ударяет); римлянам, а не нам трепетать. Бросьте взоры на поле битвы, здесь нет отступления. Мы погибнем все, если будем побеждены».

Римляне были разбиты в этом бою. Они получили, однако, подкрепления. Навстречу карфагенцам стремился римский полководец Семпроний со своими легионами. Ганнибал на берегу реки Треббии выбрал место удобное, чтоб действовать коннице его и слонам, в чем состояла главная сила его воинства.

Устроив засаду, Ганнибал повелел коннице нумидийской[4] перейти реку Треббию и идти до самого стана неприятельского, вызывать их на бой, а затем снова убраться за реку, чтобы увлечь за собой пламенного и заносчивого Семпрония на то пустое место, где была устроена засада.

Что Ганнибал предвидел, то и случилось. Кипящий Семпроний послал тотчас на нумидян всю свою конницу, потом шесть тысяч человек стрелков, за которыми следовала вскоре вся армия. Нумидяне побежали нарочно. Римляне за ними погнались. Был в тот день туман очень холодный, да и выпало много снегу. Римские воины перезябли. Преследуя нумидян, они вступили по грудь в воды реки, и их руки так оледенели, что трудно им было удержать свое оружие. К тому же они были голодны, потому что весь тот день не ели, а день уже клонился к вечеру.

Не то было со служивыми у Ганнибала. Они рано, по его приказанию, зажгли перед своими ставками огни и вымазали все свое тело маслом, данным на каждую роту, дабы было у них оно гибким и к простуде стойким. Также и поели они исподволь и не торопясь. Видимо здесь, как велико преимущество, когда полководец сам за всем смотрит и все предвидит…

Заманив римлян на свою сторону реки, Ганнибал ударил на них в тыл спрятанным в засаде отрядом. Римские легионеры были опрокинуты в реку. Остальные погибли, растоптанные слонами или конницей. Перед Ганнибалом открылся путь на Рим через Апеннинские горы».

Наступало утро. Дом пробуждался. Александр погасил свечу, снял с окна одеяло и выглянул во двор. Серел рассвет. Над лесом едва начинала алеть заря. На деревне пистолетом щелкал пастуший кнут. В приспешной избе[5] жарко пылала печь, из волока избы тянул серый дым. Дядька Александра, Мироныч, на дворе сосвистывал и сажал на цепь псов.

Скрипнула дверь родительской спальни внизу. Завозилась мать, запищала разбуженная Аннушка. Александр быстро оделся, сбежал вниз и сенями выскочил на двор, боясь, чтобы его не предупредил отец.

Через росистую траву двора Александр, босой, перескочил прыжками и распахнул дверь в приспешную. Там уже завтракало несколько дворовых, собираясь на ригу — молотить. Стряпка пекла оладьи.

— А, барабошка! — сказала она ласково, увидев Александра. — Раньше батюшки поднялся. Молотить, что ли?..

Александр, не отвечая, поплескал на руки и лицо холодной водой из глиняного рукомойника, утерся тут же висевшей холстиной и попросил:

— Анисья, дай оладышек…

— Бери прямо со сковородки.

Оладышек обжигал пальцы, Александр, разрывая его на части, торопливо жевал.

Из приспешной избы Александр выбежал во двор; из конюшни, где уже стучали копытами, требуя корма, кони, он вывел любимого своего жеребенка Шермака. Не седлая, Александр обратал коня, сорвал с гвоздя нагайку, разобрал поводья, вскочил на Шермака и ударил по бокам коленками. Жеребенок дал «козла» и, обернувшись на задних ногах, вынес вихрем со двора.

— Александр! Куда? Не кормя коня? — грозно крикнул с крыльца вышедший в эту пору отец.

Сын его уже не слышал. Жеребенок через убогую деревню, распугав гусей и уток, вынесся в гору по дороге в лес.

Ветер свистал в ушах Александра, ветки хлестали по лицу и плечам. Мальчик, вскрикивая, поощрял коня, повернул с дороги и вынесся на вершину холма. Из-за леса глянуло румяное солнце.

Осадив Шермака, седок потрепал его по взмыленной шее и, вольно дыша, оглядывал даль. Его взорам предстала земля, похожая на взбудораженное бурей и вдруг застывшее море. Гряды холмов уходили до края неба, как волны. Темные еловые боры по долам синели, а гребни волнистых гор, казалось, были покрыты пеной березняков и осинников. Местность была прекрасна печальной, тихой и нежной красотой, но ничем не могла напоминать грозные горы, до неба увенчанные снеговыми шапками, и бездонные пропасти Альп с их кипучими стремнинами.

А в ушах Александра стоял шум и звон. Слышался ропот оробевших воинов Ганнибала перед вступлением в горы Альпийские, рев горных потоков, нестройный гам обозов и боевые крики…

Александру чудилось, что ночью была явь, а теперь он видит сон.

Мальчик снова сжал бока коня коленками и хлестнул нагайкой. Жеребчик взвился и помчался с бугра по жнивью вниз. Холм кончался крутым и высоким обрывом. Внизу внезапно блеснула светлая полоса воды. Александр не держал коня. На краю обрыва Шермак, привычный к повадкам седока, сел на задние ноги и поехал вниз. Из-под копыт его катилась галька, передние зарывались в желтый песок…

Конь и всадник скатились до самого заплеса, и Шермак остановился. Ноги коня вязли в мокром илистом песке. Шермак переступал ногами, выдергивая их из песка со звуком, похожим на откупоривание бутылки. Александр взглянул вверх. Круча такова, что он не мог бы вывести коня обратно и на поводу. Шермак храпел, устав выдергивать ноги из ила. Ничего не оставалось иного, как переплыть реку, хотя можно было простудить разгоряченного коня. На той стороне берег сходил к реке отлогим лугом. Седок понукал коня. Конь поплыл. Ноги Александра по бедра погрузились в воду. Александр скинулся с коня и поплыл рядом, держась за гриву…

Конь вынес Александра на лужайку, отряхнулся и стал, ожидая, что еще придумает его своенравный седок. Александр промок совершенно. Ему следовало бы раздеться, развесить мокрое платье по кустам, чтобы обсушиться, — солнце уже ласково пригревало. Александр так бы и поступил, но конь вдруг закашлял: мальчик испугался, что Шермак простудится от внезапного купания и захворает горячкой. Надо было его согреть. Не думая более о себе, Александр вскочил снова на коня, погнал его в гору, а потом по знакомой лесной дороге к паромной переправе, чтобы вернуться домой. Конь скоро согрелся на бегу, но зато, по мере того как высыхала от ветра одежда Александра, сам всадник застывал: руки его костенели, ноги в коленях сводило судорогой… Боясь свалиться с лошади, Александр все погонял коня, и они достигли переправы в ту самую минуту, когда нагруженный возами с сеном паром готовился отчалить. Александр спешился и ввел коня на паром…

— Эна! — сказал старый паромщик. — Да это, никак, Василия Ивановича сынок! За почтой, что ли, скакал? Чего иззяб-то? Ляг, возьми тулуп, накройся.

Александр лег меж возов, и старик укутал его с головой овчинным тулупом.

Переправа длилась короткое время, и все же Александр успел согреться и заснуть. Насилу его добудился паромщик:

— Пора домой, боярин!

Александр изумился, пробудясь. Солнце стояло уже высоко и сильно грело. По лугу ходил, пощипывая траву, конь. Паром праздно стоял на причале у мостков.

— Долго ли я спал? — спросил Александр.

— Да отмахал порядком. Гляди, скоро полдни, — ответил паромщик. — Поди, тебя дома хватились: «Не пропал ли, — думает боярыня, — сынок?»

Александр наскоро поблагодарил паромщика, вскочил на коня и погнал его домой.

Въезжая в усадьбу, Александр посреди двора увидел выпряженную повозку. Чужие кони хрустали овес, встряхивая подвешенными к мордам торбами. Меж домов, кладовой и приспешной избой сновали дворовые, одетые в парадные кафтаны. «Кто-то приехал», — догадался Александр.

— Вот ужо тебе батюшка боярин пропишет ижицу! — пригрозил Александру Мироныч, принимая от него поводья. — Солеными розгами выпорет!

Не слушая дядьку, Александр бросился на крыльцо, надеясь незаметно проскочить сенями в свою светелку. Мать стояла в дверях, расставив руки, и напрасно Александр хотел юркнуть мимо нее: она поймала его, словно курицу.

От матери пахло листовым табаком и камфарой, потому что она нарядилась: надетое на ней круглое, на обручах, шелковое зеленое с отливом платье лежало обычно в большом сундуке, где от моли все предохранялось табаком и камфарой.

— Да что же это такое? — приговаривала мать, повертывая перед собой Александра. — Да где же это ты себя так отделал? Весь в грязи, рубаха порвана, под глазом расцарапано! Да как же тебя такого ему покажу!

— Кому, матушка? — тихо спросил Александр, прислушиваясь: из комнат слышался веселый, громкий говор отца, прерываемый восклицаниями и смехом гостя. — Кто это, матушка, у нас?

— Да ты ещё, голубь мой, не знаешь, какая у нас радость! К нам явился благодетель наш, Ганнибал! Он уже генерал!

— Ганнибал! — вскричал с изумлением Александр. — Матушка, да ты смеешься надо мной!

— Чего же ты удивился? Чего ты дрожишь? Уж ты не простудился ли? — шептала мать, увлекая сына за собой во внутренние покои дома. — Пойдем-ка, я тебя переодену.

— Погоди, матушка!.. Какой же он из себя?

— Ну какой? Черный, как сажа. А глаза! Белки сверкают, губы алые, зубы белые!.. Самый настоящий эфиоп! Идем, идем!

Мать провела Александра в спальню и начала поспешно раздевать. Александр увидел, что на кровати разложены вынутые из сундука части его праздничного наряда: белые панталоны, башмаки с пряжками, зеленый кафтанчик с белыми отворотами, усаженный золотыми гладкими пуговицами, и коричневый камзол.

Умывая, одевая, прихорашивая сына, мать вертела его, как куклу.

— Да стой ты, вертоголов! Да что ты, спишь? Что ты, мертвый? Давай руку! Куда суешь! — шипела мать сердитой гусыней.

Александра разбирал смех. Ему уже давно перестали рассказывать сказки, а он их любил. Теперь ему хотелось вполне довериться матери, что в дом их приехал карфагенский полководец Ганнибал, о котором он читал всю ночь. И жутко и смешно — статочное ли это дело!

Александр просунул голову в воротник чистой сорочки и, сдерживая смех, прошептал:

— Матушка, слышь ты: Ганнибал-то ведь давно умер!

— Полно-ка чушь городить!

— Да нет же, он умер давно-давно. Чуть не две тысячи лет. Он не мог совсем победить римлян и выпил яд. Он всегда носил с собой яд в перстне.

— Сказки! Идем-ка, вот ты его увидишь своими глазами, живого. Да смотри веди себя учтиво, смиренно. Смиренье-то молодцу ожерелье.

Мать взяла Александра за руку, чтобы вести к гостю. Александр уперся. И чем больше уговаривала его мать, тем сильнее он упирался и наконец уронил стул. Возню их в спальной услыхал отец. Разговор его с гостем прервался. Отец приблизился к двери, распахнул ее и сказал:

— А вот, отец и благодетель мой, изволь взглянуть на моего недоросля.

Александр вырвал свою руку из руки матери, вбежал в горницу и, широко раскрыв глаза, остолбенел на месте. За столом сидел важный старик с трубкой в зубах. Скинутый им завитой напудренный парик лежал на столе.

И гость молча разглядывал Александра. Сшитый на рост кафтанчик Александра был довольно мешковат. Из широкого воротника камзола на тонкой шее торчала большая голова со светлыми, немного навыкате глазами. Лоб мальчика широк и высок. Как ни старалась мать пригладить светлые волосы сына помадой, спереди надо лбом у Александра торчал упрямый хохолок.

— Вы, сударь, Ганнибал? — недоверчиво спросил Александр.

Старик усмехнулся и, пыхнув дымом, кивнул головой.

— Подойди к руке, — шепнула на ухо Александру мать, — не срами отца с матерью.

Александр по тяжелому дыханию отца, не поднимая головы, понял, что тот едва сдерживает гнев…

Александр расхохотался. Отец так ловко дал ему крепкий подзатыльник, что мальчик с разбегу ткнулся в грудь Ганнибала. Старик обнял его, приложил к его губам холодную иссиня-черную руку и посадил рядом с собой на скамью.

— Не гневайся, Василий Иванович, на малого! — добродушно сказал черный старик. — Не то что дети — и взрослые люди видом моим бывают смущены… Что делать, если я черен!

— Нет, нет! — воскликнул Александр, ободренный защитой гостя. — Батюшка не станет меня пороть. Не беспокойте себя, сударь, напрасно. Батюшка знал, наверное, что вы будете к нам и ведь ничего мне не сказал, а дал мне читать про ваши битвы. Я всю ночь читал… Только… как же это? Да нет! Это не вы, сударь! Что за ерунда!

И Александр опять смутился и смолк.

Отец, угрюмо потупясь, опустился на скамью напротив сына. Мать стояла, опустив руки в смущении.

— Да полно-ка, Авдотья Федосеевна, с кем же греха не бывает! — утешил ее гость. — Да и где же было еще отроку научиться светскому учтивству? И мы с Василием Ивановичем ни шаркунами паркетными, ни вертопрахами не бывали, а вот я — генерал, а Василий Иванович — по должности полковник. Да и что нам чиниться: мы по отцу нашему, блаженной памяти императору Петру Алексеевичу, хотя и гораздо разных лет, братьями должны почитаться… И мой и твоего отца крестный отец, знаешь ли ты, — обратился Ганнибал к Александру, — царь Петр Первый. А я тебе по нему вроде родного дяди.

— А почему же, сударь дядюшка, — спросил, осмелев, Александр, — вы Ганнибалом прозываетесь?

Ганнибал усмехнулся.

— Быть мне Ганнибалом — тоже воля Петра Алексеевича: он так прозвал меня в чаянии, что я свершу великие военные подвиги вроде моего карфагенского тезки. Смотри на меня, отрок, и поучайся. Но из какого я возник ничтожества! Ты, стало быть, читаешь историю про Ганнибаловы похождения. Сие похвально, хотя то и сказки. А вот послушай, коли тебе любопытно, мою простую историю.

И отец и мать Александра успокоились, видя, что важный гость ничуть не рассердился на неловкие выходки их сына. Они с почтительным вниманием слушали неторопливый рассказ Ганнибала, хотя только одному Александру в рассказе этом была новость…

— Был я арапчонком в серале у турецкого султана, откуда меня выкрали, потом привезли в невскую столицу и подарили Петру. Коль скоро я вырос, Петр Алексеевич послал меня в Париж учиться военным наукам. Вернулся я, гораздо зная инженерное дело и фортификацию, и сделан был капралом Преображенского полка. В мое капральство отдали из недорослей нескольких солдат, с тем чтобы я их научил арифметике, тригонометрии, геометрии планов, фортификации. В моем капральстве был твой отец, о чем, я чаю, он тебе говаривал…

Василий Иванович проговорил, вздыхая:

— Беда моя, что Александр только военными делами и бредит!

— Какая же в том беда?

— Да вот спроси мою Авдотью Федосеевну, — с досадой ответил Василий Иванович. — Она мать…

Авдотья Федосеевна не садилась и чинно слушала разговор мужчин, сложив жеманно руки накрест. Когда же Ганнибал к ней обратился, она церемонно присела и ответила:

— Помилуй, государь мой, да какой же из Сашеньки воин выйти может? Ему двенадцатый ведь годок, а дать можно от силы девять. Хилый, хлипкий… Солдату надо быть рослому, красивому, видному, развязному, а он у меня, как девочка, застенчив. А хоть мне мил он и такой, голубчик, — какой же может выйти из него генерал?

— Василий Иванович, в какой ты записал Александра полк? В свой, Преображенский? — спросил Ганнибал.

— Ни в какой.

— Как же это могло случиться? Ты упустил столько времени! Ведь сверстники его уже капралы.

— Вина не моя. Родился он у нас хилый. Я думал было тотчас же записать в свой полк — мать вступилась. Я подумал: куда спешить? Погодим — может быть, он и не выживет. Прошел годок, а тут вышел указ, чтобы младенцев в полки не записывать. Так и вышло, что сверстники моего Александра в двенадцать лет капралы, а он остался у нас на руках недорослем.

— Да знаешь ли ты, что прежний указ потерял силу и можно теперь недорослей записывать?

— Знаю, не ранее тринадцати лет. Стало быть, так: опять Александру год дожидаться…

— Ну, а ты как, большую охоту имеешь к военному делу? — спросил генерал у мальчика.

— Пребольшую охоту имею, сударь. Сегодня я всю ночь читал книгу про войны Рима с Карфагеном.

— Так ты хочешь быть Ганнибалом?

Мальчик ответил:

— С вами, сударь, их уже два. Нет, я не хочу быть третьим Ганнибалом.

— Ты хочешь быть первым?.. Для этого надо много знать, много учиться.

— Испытайте, сударь, что я знаю.

Ганнибал проэкзаменовал Александра. Оказалось, что он знает немного по-французски, по-немецки, пишет по-русски не хуже самого генерала. Считал Александр быстро, память у него была отличная. Он принес из своей светелки небольшую книжку Вобана о крепостях, переведенную с французского отцом, и без запинки отвечал на все вопросы Ганнибала. Мальчик знал эту книжку от корки до корки наизусть.

Ганнибал поцеловал Александра и спросил:

— Так ты хочешь быть солдатом?

— Да! — кратко ответил Александр.

— Когда б он был записан в полк в свое время, то был бы теперь уже сержант, а то и подпоручик! — досадливо заметил Василий Иванович.

— Время не опоздано.

— Решено: запишу тебя, Александр, в полк! — стукнув по столу ладонью, сказал Василий Иванович.

Мать заголосила, протягивая к сыну руки:

— Родной ты мой, галчоночек ты мой! Отнимают первенького моего у меня…

— Ну, матушка, отнимут еще не сразу. Годика три дома поучится. Полно вопить… Достань-ка нам семилетнего травничку. Надо нового солдата спрыснуть. Да и поснедать пора — час адмиральский!

Авдотья Федосеевна, отирая слезы, ушла, чтобы исполнить приказание мужа.

— Да что откладывать дело, — усмехаясь, сказал Ганнибал, — еще передумаешь! Пиши, сударь, прошение, а я и устрою, пока государыня в Москве, все это дело, — посоветовал гость.

— Сынок, подай перо и бумагу! — приказал отец.

Александр быстро принес из спальной ларчик, открыл его и подал отцу чернильницу, песочницу, гусиное перо.

Отец, обмакнув перо в чернила, задумался.

— В какой же полк тебя писать? — задумчиво глядя на сына, проговорил Василий Иванович. — В Преображенский? И дядя твой, Александр Иванович, в Преображенском, и я в Преображенском. Выходит, и тебе в Преображенский.

— Батюшка, — тихо сказал Александр, — пишите меня в Семеновский.

— В Семеновский? Почему же?

— Да мне матушку жалко стало: ей трудно со мной сразу расстаться. Преображенский в Петербурге, а Семеновский полк в Москве квартирует… Все ближе к дому.

— В Семеновский полк не запишут: у нас в Семеновском родни нет.

— А ты еще не знаешь, Василий Иванович, — сказал черный генерал, — что Никита Соковнин в Семеновский полк вернулся?

— Неужто? Какой поворот судьбы! Никита Федорович Соковнин мне друг и приятель. Истинно, ты, Абрам Петрович, чудесные вести привез!

— Пиши сына в Семеновский. Я переговорю с Соковниным и все улажу, — сказал Ганнибал.

Суворов заскрипел пером по бумаге.

Прошло немало дней с приезда к Суворовым арапа Петра Великого.

Морозным осенним утром Василий Иванович Суворов стоял в стеганом ватном архалуке на покрытом инеем крыльце. Ко двору подскакал верховой, соскочил с коня, привязал его к воротному кольцу и, сняв шапку, подал боярину письмо.

Взглянув на печать, Суворов узнал, что письмо от Ганнибала. Василий Иванович вскрыл пакет, пробежал письмо и велел нарочному идти в приспешную и сказать, что боярин приказал поднести ему вина.

Василий Иванович вошел в дом. В горнице Александр читал матери вслух из толстой книги в кожаном переплете. На полу возилась с лоскутками сестра Аннушка, наряжая деревянную куклу.

— Оставь читать, Александр! — торжественно произнес Василий Иванович. — Ты стоишь у меты своих желаний.

Он прочитал матери и сыну письмо Ганнибала. Генерал писал, что Александра Суворова зачислили в солдаты Семеновского полка без жалованья и для обучения отпустили домой на два года.

Отец Суворова дал обязательство, что он будет учить сына дома за свой счет: арифметике, геометрии, тригонометрии, началам военно-инженерного искусства, иностранным языкам, насколько возможно — и солдатскому строю.

В октябре Суворовы всей семьей отправились в Москву.

Учиться Александру «указанным наукам» в деревне было не у кого, да и книг нужных не достать.

Морозным ранним утром Суворовы въехали в город. Близ Никитских ворот, невдалеке от московского дома Суворовых, они нагнали свой деревенский обоз, отправленный заранее. С обозом привели Шермака, любимого коня Александра.

Мальчик первым выскочил из возка. Отец и мать захлопотали с разгрузкой возов и не скоро хватились Александра.

— Где он? — всполошилась мать.

Ей доложили, что Александр отвязал Шермака, вскочил на неоседланного коня и ускакал неведомо куда. Родители, привычные к выходкам быстронравного сына, не очень беспокоились.

Александр, проскакав во весь опор по городу, вынесся на улицу села Покровского. За селом открылась Семеновская слобода.

На плацу шло учение. Покрикивали командиры. Солдаты маршировали, выкидывали ружьями артикул.[6]

Солдаты нестроевой роты у длинных коновязей чистили рослых лошадей. У черной кузницы с пылающим горном в станках ковали коней.

Александр направил Шермака к полковой съезжей избе, привязал коня и вошел в полковую избу. Его впустили в кабинет командира полка.

Прямо от входа, за большим столом, крытым зеленым сукном, сидел премьер-майор Соковнин.

Вокруг стола собрались молодые офицеры.

— Здорово, богатырь! — узнав Александра, улыбаясь глазами, молвил Соковнин. — Это Василий Иванович тебя в полк послал?

— Нет! Я сам, господин премьер-майор…

— Давно ли в Москву возвратились?

— Сегодня утром, сударь.

— Вот как! И ты прямо в полк явился. Достойно похвалы! Чего ж ты хочешь?

— Нести службу ее величества, господин премьер-майор.

— Так тебе же, красавец, надо сначала учиться. Если хочешь, я тебя велю записать в полковую школу…

Соковнин позвал писаря и приказал ему:

— Вели записать солдата Суворова в полковую школу — в солдатский класс. Да погоди-ка! Ганнибал Абрам Петрович сказывал мне, что ты, Суворов, горазд в науках. Уж не записать ли тебя прямо в инженерный класс?

— Нет, сударь, сначала в солдатский класс.

— Быть по-твоему! Там и сверстники твои сидят. А теперь ступай домой.

— А сейчас в школу нельзя?

— Сейчас? Ну что ж, охота пуще неволи… Проводи малого в школу! — приказал Соковнин писарю.

Школа помещалась на полковом дворе, в новой просторной двухэтажной избе. Писарь ввел Александра в солдатский класс, где шел урок арифметики. Александр увидел перед собой несколько некрашеных длинных столов; за столами на скамьях сидели ученики: тут были и мальчишки в вольном платье и взрослые солдаты. Ученики скрипели грифелями по аспидным доскам. Меж столов расхаживал учитель в зеленом мундире.

Так началась военная служба Александра Суворова.

Первого января 1748 года Суворов был произведен в капралы и, покинув дом отца в Москве, явился в полк в Петербурге.

Суворову шел уже восемнадцатый год.

Семеновский полк наполовину состоял из дворянских недорослей — их звали «красавцами». Они занимались кутежами и карточной игрой. Быть прихвостнем и прихлебателем богатых товарищей Суворову не позволял его характер, гордый и независимый.

Вторую половину полка составляли солдаты из крепостных крестьян. При полку находилась еще рота отставных солдат. Это были ветераны петровских баталий, соратники Петра Первого.

Один из них внушил Суворову простую мысль.

— Ты не гляди на «красавцев», — говорил солдат. — Они перед начальством норовят отличиться; а ты отличись сначала перед солдатом. Царь Петр Алексеич умел и пушку зарядить, и ружье исправить. Потому он и турок и шведов бивал.

В полку Суворову пришлось испытать все тягости солдатской службы. Сохранилось от этого времени письмо Александра отцу. Он писал кратко.

«Здоров. Учусь. Служу. Суворов».

Суворову приходилось стоять и в караулах: при складах, тюрьмах, в крепости и в императорских садах. Он нес строевую службу наравне с простыми солдатами полка. Однажды Суворову пришлось стоять на часах у Монплезира, любимого павильона Петра Великого в Петергофском парке.

В это время к Монплезиру подошла в сопровождении канцлера Бестужева и иностранца, лейб-медика графа Лестока, императрица Елизавета, дочь Петра. Бестужев и Лесток горячо спорили.

— В России, как и во всем мире, можно подкупить кого угодно, — говорил Лесток, — генерала за сто тысяч рублей, а вот этого солдата за рубль…

Лесток подошел к Суворову и взял его за перевязь.

— Не смейте касаться часового на посту! — воскликнул Суворов, отступая на шаг.

— Каков мальчик! — удивился Лесток.

— А вот мы сейчас испытаем, прав ли мой лейб-медик, — сказала Елизавета Петровна. Она взяла у Бестужева серебряный рубль и протянула часовому: — Ты мне нравишься, возьми рубль!

— Нет, ваше величество, устав караульной службы запрещает часовому брать подарки, тем более деньги.

— Но я тебе приказываю, ведь ты знаешь, кто я!

— Тебе, дурак, императрица дает, бери! — прибавил граф Лесток, хлопнув часового по плечу.

Суворов вспыхнул и воскликнул:

— Если вы, сударь, еще коснетесь меня рукой, я вызову караул! Часовой — лицо неприкосновенное.

— Молодец! — похвалил Бестужев.

Елизавета Петровна кинула рубль на песок к ногам Суворова и сказала:

— Возьми, когда сменишься с караула… Видите, граф, — прибавила она, обращаясь к Лестоку, — русского солдата подкупить невозможно.