Морской узелок. Рассказы

На берегу реки

Максим, съежась, сидел на возу и почти спокойно смотрел, как положили на телегу и покрыли брезентом, словно мертвых, отца и мать.

Каждое утро увозили больных, и еще никто из них не вернулся обратно.

Больше месяца стоят табором беженцы под городом, по волжскому берегу. Спасаясь от наступления казаков, снялись со степных хуторов, чтобы уйти куда-то за Волгу, в такое вольное место, где нет войны.

Волга стала преградой. Сначала ждали переправы, посылали в исполком просить — обещали. Да где же переправить десять тысяч возов! Беженцы стояли на берегу, ломали заборы и сараи и жгли по ночам, дрожа от лихорадки, костры…

И Максима знобило. И хотелось ему сказать тем, кто забрал на воз отца и мать: «Возьмите и меня». Не взяли бы. Остался один. А дядя Игнат — разве он чужой?

Дядя Игнат посмотрел, как мальчик пытается прикрыть на груди прорехи старой свитки, и сказал:

— А чтоб и тебя холера забрала!..

Да, вот если бы Максим заболел холерой, его бы тоже увезли в больницу. А с ним «трясця» — это всех бы надо забирать, всех на берегу трясет лихорадка.

Дядя Игнат ушел куда-то. А Максим боялся сойти с воза: волы хотя и исхудали так, что мослы торчат, но все же свои — у них добрые морды и темные печальные глаза. Впустую жуют жвачку. Кругом все чужие: всех, кто знал Максима, тоже свезли в больницу.

Только воз, да волы, да плуг, опрокинутый вверх поржавелым лемехом, — свое… В пыли берег — серый, серые на нем дома, и серые, полуживые среди табора бродят люди, роясь в кучах — нет ли чего съестного. Видит Максим, что ребятишки вылавливают у заплеса из воды арбузные корки и жуют их, и хочется ему тоже, да боится кинуть воз: ведь теперь хозяин-то он… А хочется есть и пить.

Солнце все выше в белесой, пыльной мгле. Максиму нестерпимо печет открытую голову, а под ложечкой лед, и бьет озноб… Пить хочется… И река плещет желтой волной рядом. Кто бы принес испить…

— Мамынька! — шепчет Максим, склонясь к нахлестке фуры. — Пить!..

Мамыньки нет. И дядя ушел куда-то и вернется ли, кто знает? Мальчик тяжко забылся под солнечным пеклом — припадок лихорадки прошел сном, и было уже за полдень, когда он проснулся, услыхав сквозь дрему кем-то сказанные слова:

— А мальчишка-то чей?

И голос дяди Игната ответил:

— А кто его знает. Теперь все хлопцы ничьи.

Максим поднялся в фуре и увидел, что дядя Игнат стоит перед волами, а вместе с дядей в поддевке и картузе старый прасол с посошком из можжевеловой узловатой палки в руке. Прасол потыкал посошком исхудалые бока волов:

— Одна кожа да кости…

Максим понял, что дядя продает волов на мясо. Мальчик, вцепясь в грядку фуры руками, сипло, но громко сказал:

— Волы-то мои!

Старик посмотрел на Максима из-под седых бровей щелочками серых пустых глаз и спросил:

— А ты кто?

— Хозяин.

— Как — хозяин?

— Так, хозяин.

И Максим рассказал, что батьку и мамку свезли в холерный барак.

— А это все теперь мое.

Мальчик положил руку на грядку фуры, потом на плуг, протянул руку к волам и повторил: «Мое». Старик рассмеялся:

— Так, говоришь, хозяин ты?

— Хозяин.

— Теперь, милый мой, хозяев нет.

— Я наследник, — ответил Максим серьезно.

Отец его всегда называл наследником.

Старик рассмеялся еще пуще:

— Наследник? И наследников ноне не полагается.

Прасол снова обратился к волам и, тыча в их бока палкой, щупая кожу, стал торговаться. Дядя Игнат не уступал в цене, и Максим с радостью понял, что продажа расстраивается.

— Два с полтиной, — говорил прасол, стукая в землю посошком.

— Три, — угрюмо повторял Игнат, уставясь в землю, и в это время он был похож на быка.

Волы, не зная и не думая о том, что их ожидает, все так же печально и добродушно жевали свою пустую жвачку.

— Да и волы-то не твои, быть может, — сказал прасол. — Вон хозяин-то сидит. Будьте здоровы!

Старик взялся за козырек, где было засаленное пятно, будто хотел снять картуз для поклона, и, отшвырнув с дороги камень посошком, ушел, постукивая им о землю.

Вечерело. Пыль слеглась. Ярче загорелись по табору здесь и там дымные костры. Волны Волги следом за шумным пароходом заалели, загорелись и с плеском, добежав до берега, затихли. Лес за Волгой стал червонно-золотым, а там, за лесом, где-то вольная земля. Но Максим больше не думал о вольной земле. Его опять знобило. И дядя Игнат, лежа с ним рядом, ворчал сердито:

— Хозяин! Наследник! Пошумлю заутро милицейского. Он тебя спытает, який ты есть хозяин.

Максиму думалось, что дядя шутит и подсмеивается над ним, а тот спросонья с усталой злобой говорил все то же, пугая мальчика, пока и сам не задремал… И Максим забылся тяжело и тревожно. Ему снился сон, что вдруг в ночи на сонный табор налетели казаки. Один подскакал к фуре, огрел Максима и Игната нагайкой и закричал:

«Эй, хозяева, вставай! Чьи волы?»

«Мои», — сказал Максим.

«Вставай, гони!»

Испуганно дрожа, Максим выбрался из-под тулупа, чтобы гнать волов, куда велит казак, и увидел, что нет ни казаков, ни дяди Игната. Табор спит. И дремлют меж фурами волы. Куда ушел Игнат? Опять за прасолом? Или за милицейским?

Максиму стало страшно. Он соскочил на землю, кинулся к своим волам, прижался щекой к теплой и сухой голове вола и прошептал:

— Прощайте, волики мои добрые…

Он так же обнял и второго вола. Тот коротко и горячо дохнул ноздрями в лицо мальчика.

Максим, пробираясь осторожно меж возов, воровато бежал к пароходным пристаням. Костры погасли. Светлело небо, гасли звезды. Рассветало. Там, где за лесом мнилась отцу и матери Максима вольная земля, заалела красная утренняя заря, и мальчик почуял сердцем, что и там идет война.

«Ермак»

Вдоль берега стоят пароходные пристани: на долгих черных баржах построены длинные дома в один этаж с железными крышами. От утренней росы крыши блестят. Всюду протянуты цепи и канаты, врыты в землю цепкие якоря и держат пристани на месте под тихим, ласковым, но настойчивым и непреклонным напором Волги. У пристаней дремлют пароходы. Везде пустынно. Лишь на одной из пристаней по сходням, колыша их, суетливо бегают грузчики; они на спинах таскают на пароход с подвод ящики с каким-то грузом.

Из трубы парохода нет-нет и выпыхнет клуб черно-бурого нефтяного дыма. Пароход готовится к отвалу… Еще горят на пристани огни.

Максим тихонько пробирается на пристань. У борта пристани стоит высокий седой старик с большой бородой, в валенках и ватном пиджаке, а рядом с ним — другой, моложе, широкий, с черной курчавой бородой, приземистый и узловатый, с длинными руками, в сапогах и замасленной куртке.

— Ты куда? — спросил, увидав мальчика, старик.

Другой схватил Максима за руку повыше локтя и больно сжал.

Максим взглянул в лицо старика и понял, что хоть суров и строг его взгляд, а добрый: деда-бахчевника напомнил.

— Дедушка, возьми меня с собой!

— Куда ты? У нас дело военное.

— Возьми, дедушка! — опять стал просить Максим, заплакал и кое-как рассказал о беде, что с ним стряслась.

Дедушка сказал черному:

— Возьми его, Леонтий, за масленщика. Парнишка добрый.

Черный пощупал мальчика крепкими клещами пальцев со всех сторон и сказал.

— Мальчонка ничего, крепкий. Худ больно только. Тощой.

— Отойдет… откормим.

— Как тебя звать?

— Максимом.

— Видишь, парень, какое дело: масленщика у нас такого же, как ты, убило. Дело у нас боевое. Не сробеешь?

— Нет.

— Ну, иди на пароход… Я сейчас приду.

Максим прошел на пароход по сходням и мимоходом прочел на обводе колесного кожуха название парохода: «Ермак».

Мимо Максима хлопотливо бежали с ношей на спине крючники, покрикивая встречным:

— Позволь! Позволь!

Максим, чтобы не мешать им, робко прижался к стенке и ждал. Скоро пришел Леонтий, крепко взял мальчика за плечо и, открыв дверь, подтолкнул его вперед. Перед Максимом открылась темная, горячая яма, где вздрагивали и плясали отсветы огня, сверкая на каких-то блестящих скалках. Вниз вела крутая железная лесенка с гладким стальным поручнем. Холодея от страха, Максим скатился вниз, на клетчатые железные плиты пола. Направо сквозь окошечко топки выплескивал языками белый огонь. В топке оглушительно ревело пламя. Налево быстро мелькало колесо, и через него бежал, щелкая сшивкой, погон. Это несколько успокоило ошеломленного Максима; что-то подобное он видел на помещичьей молотилке в степи. «Машина!» — подумал он.

У машины возился, что-то подтягивая большим ключом, тщедушный бритый человек. Хотя он стоял согнувшись, но Максим сразу понял, что человек этот высокого роста — остро согнутые в коленках ноги и длинные руки.

«Он вроде паука», — подумал мальчик.

Леонтий прокричал над ухом рабочего:

— Товарищ Алексей, я тебе нового масленщика привел.

Алексей поднял голову, взглянул мельком на Максима и опять стал что-то подвертывать и постукивать у машины… Потом он поднялся, тонкий и худой, недружелюбно оглядел мальчика и спросил Леонтия:

— Где это ты нашел такую рвань!

— На берегу.

— А что скажет товарищ командир?

— Что скажет? Нам без масленщика бежать[1] никак нельзя.

— Смотри сам, как знаешь.

Леонтий, склонясь к мальчику, сквозь рев огня закричал ему:

— Айда учиться!

Он подвел его в угол, где около железных кадок с крышками и кранами на большом противне, вроде тех, на каких пекут пироги, стояли железные чайники, банки и кувшины с длинными носами. Противень был залит темным маслом.

— Вот это мазут, — говорил Леонтий, перекрывая шум, — это олеонафт, а это ойльдаг, — указывал он на разные посудины.

Потом он подвел мальчика к сияющей стальными и медными скалками и скрепами машине и стал объяснять, как открывать, отвертывая или откидывая крышки, масленки и куда какое наливать смазочное масло.

У мальчика кружилась голова от шума, от натужного желания понять и не проронить непонятные названия и слова. От жары и волнения Максим обливался горячим потом, сердце стучало, грудь тяжко вздымалась, вдыхая густой и липкий, пахучий воздух машинного трюма. И вместе с тем Максим чувствовал, что привычный за последние недели утренний озноб отступает, сжимается, прячется где-то внутри, словно испуганный огнем, ревом топок и жарким дыханием нефтяных остатков…

Леонтий, которого Алексей назвал несколько раз «товарищ механик», исчез (кто-то его позвал наверх из люка). Рядом с Максимом ползает, цепляясь пауком, Алексей и учит его лазить по штангам и по мостам, заливать по горло нефтью масленки, накладывать в медные банки густое, ласковое на ощупь серое смазочное масло и ввертывать эти банки дном вверх в отверстия над валами.

Максим вздрогнул от громкого удара колокола. И Алексей встрепенулся и кинулся к двум белым, похожим на часы кругам с черными надписями. Снова ударил колокол, и стрелка на кругу дрогнула и остановилась на слове «Готово». Алексей дважды со звоном повернул рукоять у круга, стрелка, пробежав кругом и дрогнув, остановилась снова на слове «Готово».

Алексей стал у большого блестящего колеса и смотрел на круг. Стрелка с колокольным звоном прыгнула на слова «Вперед тихий». Алексей пронзительно свистнул и кивнул Максиму. Тот испуганно прижался к стене трюма и увидел, что Алексей ответил, прозвонив: «Вперед тихий».

Алексей повернул большое колесо, и скалки, валы и рычаги машины шевельнулись и пршили, качаясь и кружась, в мерное тихое движение. Прозвонило: «Стоп!»

Алексей ответил тем же словом. Потом на кругу стрелки указали сначала «Назад», а потом «Вперед до полного», и, по мере того как Алексей вращал колесо, машина, трепеща и играя отблесками, ускоряла ход. Рев топок усилился, и, повернув туда глаза, Максим увидел, что огонь горит уже в двух топках и туда, склоняясь к маленьким оконцам, заглядывает кто-то черный, корявый, похожий на головню от елового пня, в рваной, в лоскутьях рубахе; из-под нее смотрит коричневая от масла грудь; у человека трубка в зубах, он подкручивает какие-то вертушки, и все грознее ревет и выпыхивает, будто стараясь вырваться на свободу, бурное пламя. Алексей вытер руки комком пакли, кинул комок Максиму. Мальчик тоже вытер залитые маслом руки. Алексей улыбнулся ему недоброй улыбкой и спросил:

— Что? Сон видишь? Оглушило?

Мальчик и точно думал: во сне или наяву с ним творится? Ноги его подгибались. Алексей подвел его к связкам пакли, кинутым в угол трюма, и толкнул. Мальчик упал на мягкую постель навзничь, вытянулся и пусто смотрел вверх: кружится вал; мерно качаясь, посвистывая, выныривают скалки; щелкает ремень; гудят топки, от железной стенки трюма веет прохладой; слышно четкое шлепанье, словно сотня баб колотит на мостках белье вальками. «Это колесо», — подумал сквозь дрему Максим и утонул в сладком, истомном сне.

Мальчик спал долго. Сверху сошел механик, спросил Алексея, где «масленщик». Тот кивнул в угол. Леонтий постоял над мальчиком, разгладил на его лбу ладонью липкие от пота волосы, покачал головой и сказал:

— Сморился? Ничего, обвыкнет.

Максим проснулся от толчка в бок. Открыв глаза, он увидел, что над ним стоит Алексей. Он крикнул, снова ударив мальчика в бок носком сапога:

— Эй, товарищ Максимка, вставай! Вахта твоя кончилась.

Мальчик привстал и, не понимая, где он и что с ним, дико озирался…

— Вставай, нечего прохлаждаться! Айда чай пить…

Алексей больно схватил мальчика за волосы одной рукой, другой под мышку и, приподняв с постели, подтолкнул к крутой железной лесенке. Максим вскарабкался вверх. Алексей толкал его сзади. В лицо наверху пахнуло арбузной свежестью реки. В пролет, заставленный сквозной решеткой, Максим увидел, что мимо парохода бежит над яром курчавая, вихрастая грива тальника, оттуда повеяло терпкой горечью ивовой листвы, и сердце мальчика сладко и радостно захолонуло — он не чувствовал озноб трясовицы,[2] а только прохладу летнего вечера над рекой.

Алексей указал Максиму на рукоять насоса и сказал:

— Качай!

Максим качнул насос, и из широкого рыльца насоса полилась в горсти Алексея желтоватая вода. Натирая руки и лицо синим мылом, машинист размазывал и смывал грязь и копоть, утерся грубым холстом и, приказав Максиму: «Мойся!» — стал ему качать на руки воду из реки.

Потом Алексей дал мальчику жестяной чайник, велел налить из куба кипятку и нести «вон туда» — на нос.

На носу у «Ермака», средь багров, буйков, якорей и канатов, поставлены две пушки на колесах; прикрученные к бортам канатами, они смотрят в стороны. На свободном, пустом местечке пола Алексей поставил низенький, ниже стула, четырехугольный столик, покрыл газетой, положил нож рядом с краюхой черного хлеба, в точеной солонке — соль, две чашки с блюдцами и кусок сахара, большой и замызганный. Когда Максим принес кипяток, машинист кинул в него щепотку чаю и отколол мальчику сахару обухом ножика, держа кусок в ладони.

— Ну, товарищ Максим, давай пить чай.

В голосе Алексея мальчику послышалась недобрая усмешка. Она не вязалась с его добрыми поступками и потому прошла, чуть задев смутной тревогой. Мальчик жадно пил горячий чай, прикусывая сахар: три года как не пил чаю с сахаром!

Солнце снижалось. Бежали навстречу «Ермаку» пустынные шелковые песчаные дали реки. Вспенивая желтый вал, пароход вспарывал пыжом[3] блестящую гладь светлой Волги.

Машина

Прошло немного дней, и Максим начинал привыкать и осваиваться на пароходе. Внизу, в машине, он уже стал понимать, что к чему. От Леонтия узнал, что пароход бежит за счет силы солнца, сбереженной в топливе, что в замкнутом со всех сторон котле от жара топок вода превращается в упругий, напряженный пар, который и толкает, проходя по трубам, поршни машины.

Особое внимание Максима механик обратил на водомерные стекла котла, на манометр — указатель давления пара в котле — и насос, наполняющий котел водой. Леонтий рассказал Максиму, что если в водомерном стекле, в трубочке которого все время играет и колышется вода, не станет ее видно, а стрелка манометра пойдет вправо за красную черту — значит, в котле нет воды, и через некоторое время котел взорвется, и тогда прежде всего зальет паром и кипятком всех внизу, а то и корпус парохода сломится надвое и все, кто на судне, погибнут.

Мальчик узнал, что машина таит в себе и полезную и опасную силу. Ему захотелось поиграть с ней — стоять вот так же, как Леонтий или Алексей, у пускового колеса машины, открывать то больше, то меньше паровой вентиль, перебрасывать машину с переднего на задний ход. Но мальчик начинал понимать и больше того. Здесь все звали его «товарищем».

Сначала ему казалось, что смеются; потом он понял, что нет: хотя здесь все были ему чужие, но с того момента, как он стал наливать в масленки мазут и масло и узнал, что от его исправности и согласия с другими в работе зависит жизнь «Ермака», мальчик поверил, что не в насмешку, а всерьез зовут его «товарищем» и что он здесь становится своим.

Вместе с тем он видел, что не всегда за словом «товарищ» скрывается дружба. Он видел, например, что между механиком Леонтием и его помощником Алексеем не все ладно. Когда на остановках, в тишине, Леонтий объяснял Максиму, как устроена машина, Алексей кривился недоброй улыбкой и вступал в разговор.

— По-твоему, товарищ, — говорил он Леонтию, — все машина. И пароход машина, и земля машина, и весь мир машина. А человек?

Леонтий спокойно отвечал, обращаясь более к Максиму, чем к Алексею:

— Человек — машина тоже, но он больше, чем машина, потому что он еще и машинист.

— Если я машина, мне все равно, кем мне быть, — упрямо продолжал свое Алексей. — Все равно, кто мой друг, кто недруг.

— Если бы ты был только машиной, так бы оно и было. Но ты еще и машинист. Значит, нужно, чтобы ты содержал свою машину в порядке и чистоте, чтобы она хорошо работала…

— На кого?

— На общее доброе дело.

— Доброе? Хм…

Алексей злобно рассмеялся. Было в этом смехе что-то такое, что запомнилось Максиму, и он после этого разговора внимательно следил за помощником Леонтия, мало обращая внимания на остальную нижнюю команду: кочегаров и слесарей.

Наверху шла своя жизнь. Она не меньше привлекала Максима, чем сложная машина в глубине «Ермака».

Командиром парохода был штурман Ждан — он в матросском бушлате с открытой грудью, а на груди тонким синим рисунком искусный татуировщик изобразил орла с раскрытыми крыльями. И сам Ждан, с седой гривой волос, согнутым носом и молодыми темными глазами, был похож, когда стоял над бортом, на сильную птицу, только от великой усталости присевшую отдохнуть на проходящее судно, чтобы, вздохнув, расправить крылья и взмыть в простор небес.

Ждан как будто не замечал Максима, ни разу с ним не заговорил, и мальчик старался быть подальше от него.

…По радио получено известие, что снизу, от Царицына, начал наступление деникинский флот, а сверху, от Сызрани, угрожали интервенты. Красный волжский флот оказался между двух огней, и «Ермак» получил приказ идти вверх, к островам «Сорока братьев» — зачем, пока никто не знал.

Максим украдкой заглянул в каюту радиотелеграфа, где Ждан диктовал телеграфисту непонятные слова, а телеграфист, ударяя дробно рукой по ключу, вызывал мерцающие вспышки голубых огней. Как точно устроено радио, Максим никак не мог понять из объяснений Леонтия; он только знал, что от трюмной электрической машины, которая светит по ночам, идет ток в каюты, и сила синих шипучих вспышек вызывает невидимые волны. Через проволоки, протянутые между мачтами «Ермака», волны бегут вдаль — «Всем, всем, всем», у кого есть такая же сеть из проволок для приема — антенна. И вот теперь, когда Ждан диктует телеграфисту что-то, на саратовской пристани, в штабе красных, сидит в наушниках такой же телеграфист и, слушая сигналы «Ермака», записывает на листке слова Ждана.

По радиотелеграфу каждый день «Ермак» получал в полдень сигнал времени. Ждан по этому сигналу, по морской привычке, выверял свой ненужный на этом тесном пути хронометр. Максим знал от телеграфиста, что город, откуда каждый день доносится сигнал времени, где-то далеко — ехать туда, так надо двадцать дней, а волна радио проносится оттуда в короткий миг. Напрасно мальчик стоял перед мачтами с поднятой головой, чтобы подметить полет сигнала: в пустом и синем небе над Волгой кружили только ястребы.

И, зная, что в высоте мчатся волны незримого трепета, мальчик думал, что у трудового народа есть какое-то одно общее дело на земле…

Ждан велел позвать к себе Пармена Ивановича — лоцмана, того седого старика, который посоветовал Леонтию принять на пароход Максима. После командира Ждана среди команды «Ермака» Пармен Иванович — первое лицо. Не то чтобы другие товарищи не были важны; тут было трое флотских канониров с нашивками в виде скрещенных пушек на рукаве, два пулеметчика с красной звездой, несколько рабочих-подростков за матросов — каждый при своем деле. Всех товарищей Ждан звал только по имени — то Ваня, то Иван, — а лоцман был для него Пармен Иванович. Это за его седую и мудрую бороду да за то, что он ходит по Волге пятьдесят уж скоро лет. Теперь, когда сняты везде береговые вехи, когда на реке нет ночных огней, указывающих фарватер, верный путь среди мелей и прикрытых чуть-чуть водой яров мог находить только старый, опытный волгарь.

Без Пармена Ивановича «Ермак» — не пароход, а бревно, которое плывет, пока не наткнется на мель. Поэтому никого из команды не удивило и не обидело, что Ждан с Парменом Ивановичем заперлись и о чем-то долго совещались в каюте, — знали, что происходит что-то важное и большое.

Не удивились и потом, когда вечером «Ермак», описав круг, повернул воложкой[4] вверх, стал у яра на якорь, спрятав свои трубы и мачты в путанице высоких, нависших над водой осокорей. Также было обычно, что Ждан, Пармен Иванович и Леонтий долго вечером особняком сидели за чаем около штурвальной рубки, отослав всех вниз. Одно было всем чудно: что четвертым за столом сидел не помощник механика Алексей и не телеграфист Аксенов, а новый масленщик Максим.

Небо покрывалось серым пологом туч. На «Ермаке» погашены все открытые огни. В тихой и теплой прохладе на палубе сидят четверо и тихо говорят, а потом, перед тем как разойтись, сдержанно, без крика поют песню:

Разведка

Когда совсем стемнело, стал накрапывать нечастый теплый дождик. Команда вся спала, кроме двух вахтенных, и сам «Ермак», темный и тихий, словно заснул у яра. Легкое шипение пара из-под колеса было дыханием спящего судна.

На корме у руля тихо возились Ждан, Пармен Иванович и Максим. Стараясь не шуметь, старик со штурманом спустили с парохода на воду легкую бударку, долбленную из осокоря, с нашитыми поверх бортов только двумя досками.

Старик бросил в лодку несколько пустых мучных мешков, котомку с хлебом, бечевку, распашных два весла и кормовое — лопату. Потом в лодку по лесенке спустились Пармен Иванович и Максим.

Ждан оттолкнул бударку багром. Лодка поплыла. На весла сел старик, одетый в овчинный зипун, на ногах обрезки-башмаки.

— Счастливо! — сказал вполголоса Ждан вслед лодке.

— Счастливо оставаться, — ответил тоже тихо Пармен Иванович, сняв картуз.

Он держал лодку прямо через воложку к песку. Через полчаса бударка, шаркнув по песку днищем, тихо ткнулась в темный берег.

Пармен Иванович ступил в воду, потянул лодку на песок и подозвал к себе Максима. Обняв мальчика, он сказал ему:

— Так вот, сынок, какое у нас с тобой предприятие.

Он объяснил мальчику, что вооруженные суда интервентов стоят, как усмотрели летчики, выше «Сорока братьев» и готовы идти вниз одновременно с наступлением белых по обоим берегам.

Пониже «Сорока братьев» враги ставят на всякий случай ловушку — мины под водой, оставив для себя отмеченный проход на случай отступления. А Ждан решил пройти через это место вверх, спрятать «Ермака» где-нибудь в узком лесном ерике[5] меж «Сорока братьев» и потом, когда флот противника пройдет, ударить ему в тыл в решительный час боя.

Выследить места минных заграждений и провести потом свободным от мин проходом среди ночи мог только один Пармен Иванович.

— Вот мы с гобой теперь есть вроде «мешочников» и идем бечевой из Пристанного за хлебом. Понял? Ты, как и есть, Максим, а я Пармен Иванович. Больше ничего. Разматывай бечеву через плечо и айда — тяни лодку лямкой.

Максим размотал бечеву, завязал широкой петлей на конце и перекинул лямку через плечо. Пармен Иванович оттолкнулся и сел править кормовым веслом. Максиму не впервой тянуть лодку бечевой — сначала это всегда кажется легко. Максим местами даже пробовал бежать, но песок скрипуче отступал под ногой, а потом начался ярок с кустами, из обрыва торчали корни и подмытые водой деревья. Мальчику приходилось то и дело перекидывать бечеву через ветки, выпутывать ее из задевов[6] и самому то перебираться через корни, то взбираться по крутой тропочке вверх, обваливая с краев в воду комья глины, то спускаться к самой воде и идти по лаковому заплесу, увязая в иле.

Стало рассветать. Максим выбивался из сил. Но Пармен Иванович ни разу не пожалел его, не подбодрил словом, а только тихим голосом советовал иногда, помогая распутывать бечеву, — ему с лодки виднее.

Ярок кончился, и было совсем уже светло, когда начался снова чуть прияристый песок; здесь стрежень течения жался к берегу и вода катилась быстрее. Бечева напряглась струной, и Максим с натруженным веревкой плечом медленно переступал ногами, едва не падая от изнеможения. Пармен Иванович крикнул:

— Довольно, сынок! Стой!

Он подгреб к берегу и вытянул на песок бударку. Максим смотал мокрую и жесткую от песка бечеву.

— Пойдем-ка, сынок. Авось лодку никто не тронет…

Старик пошел через песок к тальниковой гриве. Видно, он знал эти места, потому что шел очень уверенно, раздвигая прутья тальника руками. Мальчик шел за ним неотступно, спотыкаясь об острые пеньки прошлогодней рубки. За тальниковой гривой открылся широкий луг, весь в белых цветах иван-чая. Ноги и штаны старика и мальчика на лугу сразу промокли от холодной росы. В траве кричали дергачи-коростели. За лугом снова грива, поросшая кудрявыми, ветвистыми вязами. Дед встал на четвереньки и пополз под кусты, мальчик — за ним. Под кустами было полно белых ландышей; от их скопленного за ночь запаха у мальчика закружилась голова.

Пармен Иванович остановился, подманил к себе Максима и, раздвинув ветки карагача, сказал: «Смотри». Мальчик взглянул и увидел, что тут же за кустами обрыв. Волга, пенясь и вздуваясь, подмывает яр. Поперек Волги видно несколько лодок, пароходы, моторные катера…

— Видишь, ставят мины.

Старик долго всматривался в речную гладь и берега.

— Смотри, вон посредине поставлены красный и белый бакены.[7] Меж ними и есть проход. Когда они кончат ставить мины, то бакены уберут. Ты помни, где они стоят: если меня убьют… парнишка ты смышленый. Видишь, вон они на той стороне дерево срубили — это они для себя знак оставили, чтобы потом самим не нарваться.

Старик искал на берегах и объяснял Максиму другие приметы, по которым можно потом определить, где стояли красный и белый бакены, отмечая безопасный проход среди мин.

Окинув еще раз Волгу насупленным взором, Пармен Иванович сказал:

— Айда назад!

Шли они опять той же дорогой и по своему следу — помятой на лугу травой, потом тальником. Выходя из тальников, Пармен Иванович вдруг сразу остановился и схватил Максима за руку. На берегу около их лодки ходил взад и вперед солдат в обмотках, френче, круглой маленькой шапочке, с закинутой через плечо винтовкой. Прятаться было бесполезно. Дед не спеша пошел к лодке; за ним, прячась за его спиной, шел Максим. Солдат остановился, скинул с плеча ружье, взял его наизготовку и ждал, когда старик и мальчик подойдут.

— Стой! — сказал он, когда Пармен Иванович и мальчик подходили к лодке.

Старик злобно выругался крепким словом и ответил:

— Стой сам, собачий сын, а нам стоять некогда!

— Стой! Буду стрелять! Кто такой? Куда? Зачем?

Пармен Иванович, ругая последними словами и красных и белых, объяснил, что они едут за мукой. Жена и дети умирают с голоду. «Чтоб вам всем сдохнуть самим!»

Солдат, нахмурясь, слушал долгую, яростную болтовню деда, поглядывал на Максима, который плакал, дрожа от страха. Солдат поверил, что они едут искать хлеба, и отрывисто сказал, указывая вверх:

— Туда нельзя. Ехать обратно. Туда!

Пармен Иванович живо столкнул бударку в воду, подсадил пинком Максима и, все ругаясь и крича, повернул лодку вниз по течению. Солдата, видно, рассердила ругань деда, он поднял винтовку, приложился и направил на лодку. Старик сразу смолк, чтобы показать испуг, и тихо пробормотал:

— Дурень!

Он греб быстро и сильно, выплескивая весла из воды, и при каждом ударе лодка словно прыгала вперед.

За поворотом не стало видно солдата. Дед бросил весла, снял картуз и перекрестился.

— Умный у нас командир, что тебя велел взять. Вид у тебя, Максимка, настоящий голодающий. И плакал ты натурально. Молодчина!

— Я испугался, дедушка.

— Зачем испугался? Пугаться ничего не надо.

…К полудню они вернулись на «Ермак». Ждан встревожился рассказом деда про солдата, но все же остался при прежнем решении прорваться вверх. Надо только переждать еще сутки.

Беда

К вечеру другого дня радио на «Ермаке» стало принимать частые и ясные, но сбивчивые разговоры. Они мешали принимать свои телеграммы. Ждан понял из этого, что сверху к «Сорока братьям» подходят речные силы белых. Он собрал команду и разъяснил ей, что задумал сделать. Его выслушали молча, не задавали праздных вопросов и, выслушав, разошлись по местам.

День был пасмурный. После полудня начался частый холодный дождь и затянул дали серой, туманной дымкой. Погода была хороша: ночь будет темная, и «Ермаку» удастся проскользнуть мимо минного поля, где, наверное, у обоих берегов дежурят моторные лодки противника…

Когда стемнело, «Ермак» снялся с якоря, спустился к устью воложки и, обогнув песчаную косу, быстро пошел вверх.

Пармен Иванович отослал своего подручного вниз и велел позвать Максима, надеясь, что если ему изменят глаза, то поможет зоркая память мальчика. В машину было приказано нагнать пару до предела, погасить форсунки,[8] остановить пародинамо, чтобы ни гул пламени в топках, ни стук электрической машины, ни свист пара, ни запах дыма не могли выдать «Ермака».

Ждан запретил курить и громко разговаривать. Команду в трюм он передавал из рубки не по телеграфу, а тихо в рупор, чтобы не услыхали звонков. У пушек за бортом и пулеметов наверху лежали в дождевиках артиллеристы. Дождь не переставал.

Было совсем темно, и «Ермак», едва шевеля плицами колес, тихонько подбирался к тому месту, где поперек стояли мины. Ждан и Пармен Иванович говорили почти шепотом.

— Проскочим? — спрашивал Ждан с тревогой.

— Не беспокойтесь, я вижу, — отвечал лоцман и подозвал Максима: — Видишь вот тот ярок, а там вон был осокорь срублен? Возьми глазом наискось — тут и быть красному бакену.

Мальчик сказал тихонько:

— Вижу.

И видел, но не глазами, а памятью: глаза, сколько он их ни таращил, ничего не видели, кроме мутно-черной завесы дождя.

Прошло в молчании и тишине еще несколько минут.

Лоцман, склонясь вперед, легонько стал брать руль налево. Максим ему помогал с другой стороны штурвала. Наконец Пармен Иванович глубоко вздохнул и сказал Ждану:

— Прошли. Командуйте средний.

— Не рано?

— С полверсты позади осталось. Сейчас поворочу в Таловый ерик.

— Где он?

— А вот маячит, смотрите через правое плечо.

Ни Ждан, ни Максим не видели входа в ерик, да и не мудрено: обе гривы берега ерика — и горная и луговая — были еще залиты поемной прибылой водой, над ней щетками торчали только верхушки тальника.

— А где укроемся? — спросил Ждан лоцмана.

— Я в такую щель поставлю «Ермака», что сами выберемся только кормой.

Скоро справа и слева «Ермака» обозначились невдалеке высокие деревья. «Ермак» опять убавил ход до самого малого. Ждан велел матросам стать с баграми по бортам. Остановили машину.

Ломая ветки верхушками мачт, «Ермак» остановился среди рощи потопленных водой осокорей.

— Вот тут и заночуем, — сказал Пармен Иванович. — Ступай-ка спать, Максим: утро вечера мудренее, кобыла мерина удалее.

Мальчик пробежал под дождем до трюма, скатился вниз, скользя по поручню руками, спустился в машинный трюм и забился в свой угол — на груду пакли. В трюме горела у котла всего одна керосиновая коптилка без стекла. Пародинамо не работало. У верстака стояли Леонтий и Алексей и тихо говорили. Мальчик прислушался. Алексей говорил с раздражением:

— Служили вы раньше с Парменом хозяину, а теперь кому служите?

— Как — кому, Алексей! Я эту машину своими руками на Коломенском заводе собирал, и был ей и есть хозяин я. А купец Бугров в ней ничего не понимал. Волга и «Ермак» были наши и есть наши. И уже ни Бугров и никто другой их у нас не отнимет.

— А иностранцы?

— Что иностранцы? Надо их прогнать! Мы на своей земле сами управимся. Распорядиться сумеем.

Алексей угрюмо замолчал. Леонтий распорядился, чтобы он держал пар, зажигая через полчаса на пять минут форсунки, и ушел наверх.

Алексей, что-то ворча, ходил поперек машинного трюма перед котлами, швырнул в угол молоток или ключ — он с грохотом покатился по железным плитам. Максим с испугом следил, приподнявшись на локте, за длинной костлявой фигурой машиниста, заслонившей собой мальчику свет от лампы.

Алексей бранился грязными словами, подняв голову к манометру. Он нагнулся, открыл вентили форсунок — бухнуло и загорелось в топках пламя.

Усталь сморила мальчика. Сквозь дрему он слышал, что форсунки погасли, потом несколько времени спустя бухнули и загудели снова.

Сон отлетел, спугнутый тревогой. Максим вскочил с кучи кудели и прокрался мимо насоса и пародинамо к котлам. Он увидел в смутном мерцании топочных вспышек, что Алексей, сидя на корточках за котлом, открывает, вращая вентиль, спускную водяную трубу котлов.

Открыв кран, машинист бегом кинулся мимо мальчика к лестнице и, живо взбежав по ней, исчез, хлопнув наверху дверью.

Мальчик опрометью бросился к котлам: стрелка манометра далеко перешла за красную черту. Вода в водомерном стекле опускалась.

Максим, обжигая дрожащие руки, завернул и погасил форсунки, бросился к спускной трубе и, ломая от усилия пальцы, плача от боли и ужаса, что сейчас котлы взорвет и «Ермак» погибнет, стал завертывать тугой вентиль.

Завернув колесо до отказа, мальчик взглянул на манометр: давление все еще повышалось. Почему же не открылись предохранительные клапаны? Максим знал, что теперь надо дать выход пару, но это наверху, и он не знает, как сделать. Мальчик кинулся вверх по лестнице, толкнулся в дверь — она заперта: Алексей, уходя, повернул ключ в двери. Максим схватил пук пакли, обмотал ею кулак и разбил стекло. Обив края, чтобы не порезаться, Максим выпрыгнул на палубу: и стал стучать в дверь Леонтия. Дверь отворилась. Мальчик хотел закричать, но он только сдавленно прохрипел:

— Котел! Алексей… Клапан… Взорвет сейчас!

Леонтий понял сразу, что случилось.

— Не кричи! Ты погасил форсунки?

— Да.

— Молодчина! Ничего. Не робь, мальчишка!

Он подбежал к черному железному кожуху над котлами, откинул крышку, чиркнул спичку и громко вскрикнул: предохранительные клапаны были туго притянуты телеграфной проволокой. Леонтий открыл пар вентилем «на волю» и послал Максима посмотреть, что показывает манометр. Мальчик живо вернулся и доложил:

— На красной черте.

— Вода?

— В нижнем кране.

Леонтий вздохнул с облегчением и закрутил выпускной кран. Опасность взрыва миновала. Но лицо Леонтия не просветлело. Он послал Максима тихо и без шума разбудить командира. Тот сразу вскочил на первый, тихий стук Максима и, осветив его лицо карманным фонариком, спросил отрывисто:

— Где?

— В машине.

Ждан спустился с мальчиком в машинный трюм. Леонтий там пустил в ход донку[9] и возился около котлов. Он коротко рассказал Ждану, что случилось.

— А где же он? — сурово сдвинув брови, спросил Ждан про Алексея.

— Ищи ветра в поле… — ответил Леонтий.

Они поднялись наверх, прошли на корму и увидали, что бударки нет: Алексей столкнул ее в воду и на ней бежал.

— Дело дрянь, — сказал Ждан, — мерзавец знал, что делал. У них на том берегу телефон. Наверное, он туда — и нас накроют. Котлы в порядке?

— Да.

— Будите лоцмана и команду.

В огне

Из узкой воложки, поросшей по обоим берегам пышной зарослью осокорей и осин, «Ермаку» пришлось выбираться долго задним ходом. Когда же можно было развернуться и идти полным ходом вперед, уже серел рассвет. Тучи разошлись, и в их просвет проглянули бледные, предутренние звезды. Но выбора не оставалось: хорониться после бегства предателя Алексея было неразумно, да и выжидать снова ночи опасно.

Ждан решил идти «в светлую». «Ермак» пойдет вниз через проход в минном поле. Это не бегство, а вынуждаемое расчетом отступление. Если будет нужно, «Ермак» примет бой.

На кормовой мачте подняли красный флаг. Ждан приказал в машину «дать добавителя»: это значило, что машины должны развить наибольшую силу.

У штурвала стоял с подручным Пармен Иванович. На правом кожухе, у пулемета, открыто стоял Ждан. «Ермак», выйдя из воложки в коренную Волгу, стрелой понесся вниз. Волга казалась пустынной. До заграждения оставалось с версту, когда вдруг на горном берегу ударила пушка и снаряд, перелетев далеко за «Ермака», взбил высокий фонтан воды. В то же время из-под горного берега и от песчаной отмели лугового выбежали наперерез «Ермаку» две длинные крытые моторные лодки, похожие на крупных щук. С лодок открылась пулеметная стрельба. Пули сначала пенили воду впереди «Ермака», потом стали бить градом по корпусу. Отскакивая от железа, пули стучали, словно молоты клепальщиков.

Ждан отдал приказание открыть огонь из орудий пулеметов по моторным лодкам.

Вокруг «Ермака» падали снаряды — то в недолет, то в перелет: видно было, что там неопытные наводчики. Но зато с моторных лодок подняли прицел, и пули стали решетить надстройки «Ермака». Звенели и разлетались стекла, послышались крики и стоны раненых.

Правое орудие продолжало огонь и удачным выстрелом окатило моторную лодку каскадом воды.

Сначала показалось, что лодка уничтожена взрывом снаряда — стрельба с нее прекратилась, но потом Ждан увидел, что лодка только потеряла управление и ее несет водой на минное поле.

Видно было, что с лодки бросаются люди и плывут к берегу. Лодка, что была с левого борта, повернула одним курсом с «Ермаком», вниз по Волге и на расстоянии полуверсты от него «поливала» пароход из двух пулеметов.

Пулеметчик на левом борту «Ермака» был убит. Ждан сам лег за пулемет и продолжал стрелять. Прислуга у левого орудия была вся перебита. Замолчал и кормовой пулемет, и только Ждан из своего пулемета отвечал противнику. Лодка по ходу чуть-чуть отставала от «Ермака», но все сближалась с ним, чтобы вслед за ним проскочить в пролет минного поля. Оно было близко.

В это время подручный Пармена Ивановича выбежал из рубки, ползком добрался к трапу и скатился вниз. Лоцман крикнул в машинный рупор, чтобы прислали наверх Максима.

— Есть Максима наверх! — ответил Леонтий, и через минуту в штурвальную рубку вбежал Максим.

— Добро, сынок, — сказал Пармен Иванович. — Становись. Смотри, где был красный бакен. Помнишь? Если что со мной — держи левей красного бакена. Да не высовывай высоко голову…

Низ рулевой рубки был обложен против пулеметов броней из листов котельного железа. На лодке противника теперь, когда на «Ермаке» замолчали орудия и пулеметы, кроме одного, повысили прицел, так, что пули решетили трубы и верх рулевой рубки. От стекол в ней не осталось и следа.

— Так ли, сынок, правим? Дай-ка взгляну, — сказал Пармен Иванович, быстро вынырнул головой поверх брони и тотчас же нырнул вниз, выпустил из рук колесо и упал навзничь…

Максим взглянул на него и увидел, что на шее старика кровь. Пармен слабо махнул рукой, показывая мальчику, что надо скатать руль направо. Но у Максима ручки колеса вырывались и лезли вверх. Тогда Максим, не думая о пулях, повис всей тяжестью тела на колесе, стал на него ногами и, переступая со спицы на спицу, медленно скатывал руль направо.

Максим смотрел вперед на то место, где был раньше красный бакен, и сердце его буйно стучало — «Ермак» пройдет левей, проскочит! С правого борта в этот миг глухо ударило, и, взмыв и вспучив воду взрывом, снаряд залил всю палубу водой.

Однако «Ермак» продолжал бежать вниз по Волге. Максим с удивлением услышал, что пули перестали бить в железо, и оглянулся: моторная лодка, окутанная сизым дымом, повернула назад и шла тихим ходом к луговому берегу. Ждан перестал стрелять из пулемета, вскочил с палубы, вбежал в штурвальную рубку и стал у колеса.

— Поди сюда, — сказал он мальчику.

Максим подошел. Ждан склонился к нему и поцеловал.

— Посмотри деда. Жив? Беги вниз за фельдшером.