Моряки идут на лыжах

ПОСЛЕДНИЙ УДАР

К середине февраля лыжники-балтийцы, пройдя отличную боевую школу в разведках и многочисленных схватках с врагом, приобрели боевой опыт и крепкую огневую закалку. Не осталось больше в отряде необстрелянных, уже никого не пугал ни пулеметный, ни артиллерийский огонь, даже когда снаряд ложился рядом. Только ничком кидались люди в снег.　

Вместе с частями N-ской стрелковой дивизии готовился и отряд моряков к одновременному удару по сильнейшей Муурильской оборонительной позиции.　

Прикрытое грозными ДОТ с востока крупное финское селение Муурила расположилось на сорокаметровой прибрежной высоте Финского залива и само по себе представляло естественную преграду для наступающих с моря. За спиной своих ДОТ Муурила все силы и внимание сосредоточила на охране высоких, лесистых береговых подступов. Частые, дерзкие набеги балтийцев в глубокий тыл не раз тревожили Муурилу, напрягая нервы ее защитников до крайности. Почти каждую ночь над береговыми укреплениями противника вспыхивали цветистые огни осветительных и сигнальных ракет ложной или подлинной тревоги, да мерцающие переговорные искры морзянок. Но до сих пор шло только нащупывание врага. Теперь морской отряд готовился ударить в лоб по неприступному Муурильскому берегу, угрожая выйти в тыл ближайшим ДОТ.　

Враг отлично понимал значение Муурильской позиции и с первыми признаками наступления балтийцев сосредоточил в этом районе значительные подкрепления. Целый полк стянул он сюда из скудных своих живых резервов, ослабляя смежные участки. Это сильно облегчило наступление Красной Армии и привело к успеху удара в решающем направлении. Отряд моряков лыжников выполнил свою основную задачу и заслужил благодарную память народа.

Утром двенадцатого февраля в лагере моряков царило большое оживление. Смутные предвестия грозных событий носились в воздухе; лица людей были серьезны и озабочены. К землянке комбрига Денисевича часто подходили на больших скоростях легковые машины с командирами и связистами, в штабе трезвонили полевые телефоны, надрывались на приеме и передаче приказов радисты в штабной радиостанции старшего лейтенанта Моркотун. По гладкой дороге к лагерю неистово мчались полуторки со снаряжением, продовольствием и боезапасами. Громыхали набеленные танки, фырча, тяжело выползая из леса.　

Волнение усилилось, когда стало известно о предстоящем генеральном штурме Муурильских высот прямо со льда. Вместе с лыжниками должен был итти и батальон под командой капитана Панфилова. Шли последние деловые и вместе с тем дружеские беседы политруков и командиров с бойцами, летучки коммунистов и комсомольцев и, наконец, общий митинг в боевом строю. Взволнованно слушали бойцы горячую страстную речь комбрига Денисевича. Командир дивизии полковник Лазаренко призывал отряд к смелости, дерзости и беспощадности к врагу:

— Вся история Балтийского флота — сплошной революционный подвиг и дерзание. Продолжайте эту прекрасную традицию, ибо в ней залог неизменных балтийских побед. Я знаю, я верю, что сегодня вы — младшее поколение старых балтийских героев — впишете новую славную страницу в историю нашего любимого флота.　

— Клянемся!.. — вырвался у моряков единый могучий крик.　

Комиссар отряда лыжников батальонный комиссар С. Г. Богданов (слева) беседует с политруками подразделений о партийной работе в боевой обстановке.

После митинга огласили приказ: одной роте лыжников прикрывать левый фланг наступающей морской пехоты от угрозы с острова Бьеркэ, а другой — следовать на командный пункт наступления в Лаутеранту и оставаться пока в резерве комбрига.　

Уединившись в своей землянке, капитан Лосяков и комиссар Богданов распределяли роли: Богданов пойдет со второй ротой, которой командует лейтенант Жуков, на прикрытие, а Лосяков до особого распоряжения останется с первой.　

Не успел Богданов закончить беседы с командиром, как его вызвали на другое совещание.　

Здесь собрался весь политсостав лыжников. В дальнем углу землянки заметил комиссар за низким плохо освещенным столиком члена Военного Совета Краснознаменного Балтийского флота Яковенко. Уверенным голосом рисовал он международную обстановку, говорил о текущей войне и приводил замечательные случаи геройства моряков в авиации, на боевых кораблях и подводных лодках.　

— Очередь за вами, товарищи лыжники, и раньше всего — за политработниками… Первыми среди первых, лучшими среди лучших должны быть вы, — закончил товарищ Яковенко.　

Просто и коротко отвечали старые коммунисты и безусые комсомольцы.　

— Мы свой долг знаем, мы его исполним.　

После выступления члена Военного совета Богданов быстро организовал совещание командиров и политруков. На специальном собрании коммунистов отряда парторг Боковня распределил партийные силы по частям и подразделениям лыжников, напоминая об их передовой роли в близкой решительной схватке.　

— Ты будь, — говорил он, — коммунистом не только здесь, но и там, у самой проволоки, под горячим огнем. А что значит быть коммунистом? Это значит — всегда во всем и всюду быть впереди. Это значит — за дело коммунизма, если надо, отдать жизнь.　

Во всех уголках лесного лагеря проводились собрания, летучки, короткие митинги. Командиры и политруки рот подробно разъясняли бойцам их задачи, комсорги призывали комсомольцев не отставать от своих старших партийных товарищей. Тут же заключались договоры боевого социалистического соревнования. Идейная подготовка не отставала от боевой.　

Подле землянки лыжников первой роты было особенно оживленно. Перед дальней дорогой моряки тщательно смазывали лыжные полозья.　

Сосредоточенно работая вместе с другими, командир отделения Переверзев негромко напевал:

Еще тише вторили ему товарищи:

Прислонив смазанные лыжи к дереву, Переверзев потянулся и мечтательно зажмурил глаза. Нетерпеливо ждал он боя.　

Этот горячий южной крови моряк не знал половинчатых желаний. Только за победой пришел он сюда добровольцем. И если нужно, то за победу не жалко с честью умереть. И товарищи, зная его пылкую натуру, любя его за добрый и всегда веселый характер, опасались за его жизнь, приглядывали за ним и берегли, как умели.　

Для начала на охрану тыла наступающих батальонов со стороны острова Койвисто-Бьеркэ двинулась вторая рота лыжников под командой младшего лейтенанта Жукова с политруком Яковлевым. С ними шел и комиссар лыжников Богданов. Два красноармейских батальона дивизии вместе с батальоном капитана Панфилова уже вели со льда нажим на Муурилу.　

В ночь на тринадцатое февраля без всяких помех вторая рота заняла указанную ей позицию на льду, против острова Бьеркэ. Развернули рацию и сообщили комбригу Денисевичу о своем местонахождении. Пользуясь темнотой, приблизились к острову на дистанцию действительного пулеметного огня.　

Близился рассвет, когда Богданов с Жуковым, томимые бездействием, получили желанный приказ подтянуться поближе к батальону Панфилова. Желая помочь его наступательным операциям, ввязались в перестрелку с врагом, но ближе двухсот метров к берегу и самому Панфилову не удавалось подойти: уж очень свирепый огонь развили белофинны.　

Первая лыжная рота продолжала оставаться на командном пункте — на полуострове Лаутеранта. Там находились: комбриг Денисевич, капитан Лосяков, Чепрасов и командир первой роты Армизонов с политруком Бываловым.　

На подступах к Мууриле шел в то время жаркий бой.　

Батальон Панфилова рвался к берегу под сильным огнем.　

В нетерпеливом ожидании известий о ходе панфиловского наступления ходил по землянке комбриг, как вдруг ему донесли:　

— Связь с Панфиловым нарушена.　

— В чем дело? Не может этого быть! — озлился Лосяков. — Немедленно наладить!　

Обращаясь к Чепрасову, комбриг приказал:　

— Возьмите двух человек и держите напрямик. Но глядите — по берегу наши минные поля. Напоретесь — погубите людей!　

— Есть, товарищ комбриг, — ответил Чепрасов: — расположение полей знаю.　

Чепрасов, прихватив двоих лыжников, покинул командный пункт и вышел на лед. Здесь надо было соблюдать величайшую осторожность: вдоль берега пролегали минированные нами ледяные поля.　

Выйдя, наконец, на знакомую единственно безопасную тропку, Чепрасов прибавил шагу и вскоре повстречал группу лыжников.　

Они сообщили, что работа по восстановлению связи уже ведется и скоро будет закончена. Итти дальше было бесцельно, и Чепрасов повернул обратно. Лавируя между замаскированными минными полями, он вышел на берег.　

На командном пункте застал гостя — командира дивизии полковника Лазаренко. Тот рассказывал собравшимся командирам лыжников о белофинских силах, сосредоточенных для обороны Муурилы.　

— Соблюдайте, товарищи, большую осторожность. Иначе разнесут. Ведь у них там целый полк подтянут, двадцать четыре тяжелых пулемета и до чорта автоматов. Прибавьте тяжелые батареи Бьеркэ.　

День двенадцатого февраля был для горячих и нетерпеливых лыжников днем воспитания воли. Дрались другие, они же пока прикрывали тыл наступающей морской пехоты и занимали оборону командного пункта в Лаутеранте. Погода стояла солнечная и тихая. Поддерживая Панфилова, артиллерия моряков, руководимая капитаном Шура-Бура, била без устали по мыску Кюрениеми ровно, методично и непрерывно.

Словно в непрекращающемся землетрясении ходуном ходил мысок Тамико, откуда велся наш артиллерийский огонь. Неприятельский берег пламенел разрывами снарядов. Как умели и сколько могли, отвечали белофинны. Время от времени, с большими промежутками, с острова Бьеркэ прилетали огромные десятидюймовые снаряды. Шуму от них было много, а проку мало, так как добрая половина не разрывалась.　

С грозным ревом летела этакая многопудовая чушка, сшибая ветром испуганных людей, и, потеряв скорость, кувыркалась и грузно бухала боком на лед. Наделав замысловатых антраша, черным гладким боровом зарывалась в снег.　

Первые артиллерийские снаряды наполняли сердца иных молодых бойцов щемящим страхом, тягостным ожиданием катастрофы. Убедившись, однако, в их невысоких убойных качествах, бойцы из-за торосистых укрытий уже встречали акробатические штучки снарядов острыми морскими шутками.

К вечеру тринадцатого февраля командованию морского отряда стало известно, что два пехотных батальона под Муурилой выделили самостоятельную группу для прикрытия своего тыла и в защите второй лыжной роты больше не нуждаются. Тогда ее тоже отозвали на командный пункт в Лаутеранту.　

С приходом второй лыжной роты на полуобнаженной Лаутерантской косе стало людно и тесно. Кроме нескольких десятков редких сосен, на косе находилась еще покинутая врагом крохотная землянка да маленький домишко из двух горниц. В этих горницах устроили настоящий «универмаг» — и рацию, и командный, и медицинский пункты.

Спать приходилось на воздухе в тридцатиградусный мороз.　

Люди давно не ели горячей пищи, поэтому разговоры у костра от самых разнообразных и отвлеченных тем как-то само собой сворачивали на дорожку гастрономических иллюзий.　

— На этот бы костер… да плиточку… бы… да сковородочку, да яишенку бы с колбаской, — мечтал один.　

— Хватит и одной колбаски! Можно и без яиц, — снисходительно уступал другой.　

Во время одного такого разговора внезапно появился краснофлотец Иванов, волоча какую-то громоздкую штуку. Присмотревшись, лыжники узнали в ней старую, ржавую железную кровать, которая валялась подле домика в снегу.　

— На кой ляд ты припер эту рухлядь? — удивлялись сидевшие у костра.　

Краснофлотец Иванов молча опустил свою ношу на снег. По-хозяйски осмотрел, выправил погнутые ножки и, подняв с земли, торжественно понес к костру. Его встретили хором веселых замечаний.　

— А перина? Перину где бросил?　

— Может, прикажете постелить?!　

Иванов, не отвечая на шутки, спокойно разомкнул кольцо сидевших и опустил ношу всеми четырьмя ножками на середину костра. Удивленные лыжники умолкли, наблюдая за непонятными действиями товарища. А тот, прочно укрепив решетчатую кровать над огнем, обратился к ним.　

— Тащи, ребята, на плиту у кого что есть.　

Раздались восхищенные возгласы:　

— Ну и голова! Хоть в председатели «Цебриз»!　

«Плита», подогреваемая снизу жарким пламенем,　украсилась мгновенно десятками консервных банок, котелками со снегом и морожеными галетами.　

— Я давно их примечаю, кровати эти, — рассказывал «изобретатель»: — валяются без пользы. А ведь все-таки трофейное имущество.　

Железная решетка кровати тем временем накалилась добела и содержимое стоявших на ней сосудов с разнообразной пищей согрелось, распространяя дразнящие ароматы. Снимая с «плиты» горячую банку с мясом, краснофлотец Кочененков громко отчеканил, подражая оглашению приказа:　

— Бойцу Иванову за сознательное отношение к трофейному имуществу и использование его на дело питания балтийских моряков — объявляю благодарность.　

Завтрак получился знатный: консервы, «чаек» из талого снега, вскипяченный в консервных банках и потому жирный, и все это под мрачную музыку артиллерийского обстрела.　

— Пускай бьют, — не поворачивая головы, равнодушно обронил Переверзев: — они сюда второй месяц садят и все без толку. Не обращай внимания, ребята, и береги здоровье.　

И бойцы берегли здоровье, прихлебывая чай с галетами. Лишь изредка кто-нибудь бросит критический взгляд в сторону разорвавшегося неподалеку снаряда.　

— Недолет!! Против нашего Шура-Буры ничего не стоит.　

— Зато снайперы ихние… тут ничего не скажешь, — робко возразил кто-то.　

— Снайперы как снайперы, — наседает на него Бочков, — но и наши не хуже. Я вот знаю троих. Один бьет акурат по правому глазу, а если нужно непременно в левый, так бьет уж другой. Третий — специалист по носам. Вот это, я называю, — снайперы!　

Вокруг костра грянул дружный хохот.　

— А я, товарищи, хочу сказать про другое. Вспомнил я одну историю про походную кухню, — задумчиво сказал Подстольный.　

— Давай, давай. Да тише!..　

Подстольный известен не только как неутомимый и смелый разведчик, но и как отменный рассказчик. Скучающие бойцы предвкушают удовольствие.

На огневой позиции.

Подождав пока улеглось лесное эхо от взрыва очередного снаряда. Подстольный, откашлявшись, начал:

— Был этот случай в соседней дивизии. Залегла одна рота на позицию. А финик бьет по ней день и ночь. Страсть! Ни вперед сунуться, ни назад податься. Заграждающий! Двое суток бойцы без горячей пищи. Вызывается один ездовой: «я, говорит, имею охоту товарищам обед доставить на позицию».　

Посмотрел на него командир: ездовой как ездовой, ничего приметного. Только глаза ему понравились — добрые и с огоньком таким.

— Разрешаю, — говорит командир, — вези. Только, гляди — сам жизнью рискуешь.　

— На то и война, товарищ командир, чтобы жизнью рисковать, и потом товарищей жалко, — ведь не евши сидят.　

Запряг лошадку ездовой, сел на кухонный бачок и поехал. Тропочку в лесу нашел и этак километров с пять проехал. Уже близко было до своих. Слышит жаркую стрельбу. Дальше тропка кончается. Опушка, полянка за ней открытая, а в конце на пригорке — рота. Только бы полянку проскочить на аллюре «три креста» и все. Хлестнул лошадку, и понеслась она на выручку товарищам. И все бы пошло, как по маслу. Вдруг: «бах»… и все летит к чортовой бабушке — и лошадь, и кухня, и наш ездовой…　

— Мина! — высказал кто-то из слушателей догадку.　

Одновременно с последним возгласом где-то совсем рядом, действительно, бахнуло. Слушателей обдало горячим ветром и разметало пламя костра. Терпеливо переждав, как и в начале рассказа, пока бойцы обменяются впечатлениями и водворится молчание, Подстольный невозмутимо продолжал:　

— Да… То была фугасная мина. Кухня полетела и грохнулась туда, — Подстольный выразительно показал рукою направление. — Лошадь — тоже туда, а наш друг ездовой — сюда. Как все попадали, так и лежат. Один ездовой — целехонек. Лежит и не двигается. Глаза закрыты, как у покойника. Он и сам думал про себя, что покойник, только странно, что мысли разные в голове и какой-то голос внутренний ему все доказывает: «Открой глаза, открой, не робей!»　

Ездовой взял да и открыл — и ничего особенного не случилось. Видит он раненую лошадь, видит пар над разбитым бачком. Ну, раз живой — надо товарищей выручать. Пощупал себя легонько по бокам, потрогал голову, пошевелил ногами. Ничего! В порядке! Посмеялся про себя — прямо чудеса!.. И побежал, что духу, назад в часть… Доложил, как полагается, обо всем командиру батальона. Тот удивился. Позвали врача. Ездового осмотрел: «Здоров», — говорит. Чего-то выпить дал.　

Приходит тогда наш ездовой опять до командира:　

— Разрешите в соседней роте упряжку с кухней одолжить.　

— Зачем? — спросил командир.　

— А я опять поеду на позицию.　

— То есть как так? — удивился командир батальона: — Вы же — контуженный!　

— Наоборот, товарищ командир, я в полном сознании. Главное, я теперь дорогу хорошо знаю, позицию своими глазами видел и уж теперь-то людей обязательно горяченьким угощу. Не сомневайтесь, прошу, товарищ командир.　

Ну, как отказать? Ведь не за себя просит человек…　

Опять покатил наш ездовой по знакомой дороге. Стал подъезжать. Уж слышна перестрелка. Вот и яма от фугасной мины, вот и лошадь лежит, только теперь уж ногами не дрыгает; щи на снегу остыли. Объехал и выкатил с полного хода на полянку. Что есть мочи нахлестывает и по снегу кренделя выписывает. По нем палят, а он все петляет со щами да с кашей. Полянка пошла в гору. Там — свои. Белофинны — справа, слева и впереди. Наши, как увидели кухню, огоньку по ним прибавили. А ездовой гонит и гонит в гору. Кругом свистит, грохочет, рвется. Мама моя! Из укрытий свои кричат, руками, касками машут, — приглашают, мол. Будто лихач, подкатил ездовой и остановился за высокой скалой. Выскочили бойцы. Очень обрадовались. Глазам не верят, чтобы человек, да еще с лошадью и кухней, мог добраться сюда через такой огонь. Жмут руки ездовому, благодарят. А ему не до того: «Ничего, говорит, особенного, чтоб такой шум поднимать». — Поварешкой вооружился, крышку бачка отвинтил. Оттуда пар валит, и вкусный дух прямо в нос ударяет.　

— Становись, ребята, в очередь. Не толпись! Всем хватит. А нет — еще привезу. Тут недалече, километров пять, не больше…　

Подстольный умолк. Молчали и моряки, осмысливая рассказ. Гулко потрескивали еловые сучья в костре. Первым нарушил молчание краснофлотец Ширяев. 　

— Что ж, по-моему, ездовой поступил правильно. Только особого тут геройства не вижу. Наши ребята, что ни день — под огнем гуляют — и в разведках, и в атаках. Каждый по-своему долг исполняет.　

Другие лыжники горячо вступились за ездового:　

— Настоящий герой. К тому же шел добровольно. Головой рисковал.　

Вокруг костра завязался жаркий спор.　

В разгар его прибежал с радостной вестью лыжник:　

— Горячий завтрак привезли!　

Бойцы вскочили и быстро зашагали к командному пункту, где из полуторки уже выгружались объемистые термосы, аккуратно завернутые в одеяла.　

— Одно слово — санаторий повышенного типа, — подходя к машине, сказал Переверзев.　

После завтрака, однако, мирная «санаторная» идиллия нарушилась неожиданным происшествием. С финской стороны послышалось шмелиное гудение. Медленно снижаясь, шел самолет. В сизом мареве зимнего утра не разобрать — свой или чужой. Моряки с напряженным любопытством выжидали, сжимая винтовки. Пулеметчик, задрав ствол пулемета, тихонько водил им по серому небу, не отрывая мушки от приближающейся цели. Самолет спускался всё ниже и ниже и почти на сто метров и, поравнявшись с домиком, брызнул по нем трассирующим фонтаном. Бойцы не остались в долгу — грянули ответные залпы. Вражеский «Фокер» стал удирать, набирая высоту. Стоявшая неподалеку зенитная батарея послала ему вдогонку несколько снарядов. Но он уже успел скрыться, не причинив, впрочем, лыжникам никакого вреда.　

— Для отчета летал, сукин сын, — уверенно высказал свое предположение краснофлотец Бочков.　

После вражеского визита лыжникам не спалось. Досадовали на себя, что упустили птичку и нетерпеливо ждали ее вторичного прилета, чтобы на этот раз не промазать.　

Вообще, в это утро лыжникам было не до сна или скуки. Не успели отгреметь выстрелы белофинского истребителя, как подле самой кухни шлепнулись и разорвались три снаряда.

После полуночи на тринадцатое февраля комбриг Денисевич отдал долгожданный приказ: выступать.　

Первым под Муурилой должен был занять исходное положение батальон капитана Панфилова. Левее его — первая рота лыжников. Правее, уступом, — вторая.　

Капитан Лосяков, шедший с первой ротой Армизонова, с места вырвался вперед, оставив позади часть Панфилова. У военкома Богданова возникли опасения, что командир задумал наступать первым, не дожидаясь поддержки Панфилова.　

Осторожный Богданов посоветовал Лосякову замедлить марш и дождаться Панфилова, чтобы в дальнейшем наступать в тесном взаимодействии.

Бесстрашный командир был уверен в своих бойцах и победе. Не меньше командира жаждал победы и комиссар.　

Командир согласился с вескими доводами комиссара и попридержал свой отряд. Подошел Панфилов, состоялось короткое совещание командиров и комиссаров обоих отрядов. Роли для удара были окончательно распределены. Каждый командир, политрук, каждый краснофлотец знали свое место в бою, свою ближайшую цель и задачу и всем разумом и чувством стремились поскорее ее разрешить.　

— Вперед! — скомандовал Лосяков.　

Роты двинулись.　

Навстречу стали попадаться раненые красноармейцы, эвакуируемые в тыл. У многих на касках виднелись вмятины.　

— Просто благодать, лучше всякого ДОТ, — говорили красноармейцы морякам, любовно поглаживая каски: — не пробьешь… А то быть бы на том свете…　

Испортилась ровная снежная дорога, изломанная, исковерканная во всех направлениях хаотическим нагромождением ребристых торосов. Становилось труднее передвигаться. Замедлили шаг. До одного из торосов. беспорядочной стеной ставшего на пути, осталось минут пять ходу. Оттуда до берега — метров семьсот. У тороса дали бойцам передышку перед атакой.　

Движение наступающих колонн по открытым снежным просторам было отчетливо видно врагу с высоты Муурильских позиций.　

То громче, то глуше, относимое ветром, слышалось раскатистое: «Ура! За родину! За Сталина!» Это шла в атаку первая лыжная рота. Почти одновременно слева остров Бьеркэ швырнул на лед несколько тяжелых снарядов. Еще и еще. Благодаря хорошей корректировке с берега, они ложились все ближе и ближе к защитному торосу, где уже успел расположиться лыжный командный пункт. Вот подле рации, разворотив лед, разорвался снаряд. Второй грохнул в самом центре, подле леса снятых и воткнутых в снег лыж. Становилось жарко.　

Выход из положения нашел смекалистый связист Андреев. Передавая в микрофон квадраты и координаты артиллерийской стрельбы и донося о действиях отряда, он понимал, что белофинны следят за эфиром. Дав фальшивый вызов, Андреев стал кричать открытым шифром: «Красная горка? Красная горка?! Говорит лыжный отряд моряков. Наступаем на Муурилу. Просим поддержать. Сааренпейя[1] бьет точно по командному пункту. Подавите Сааренпейю»　

Схитрил и стал, волнуясь, ожидать результатов. Изощренный в хитростях и коварстве враг, подслушав передачу, сам попал на удочку. Чаще посыпались снаряды по ложному адресу. С воем, свистом и гулом пролетали через торос и то разрываясь, то нет, падали среди лыж. Лыжи разлетались щепками, взлетали в воздух и падали в снарядные, воронки. Лыжные роты воспользовались уловкой своего радиста. Скученные группы людей растеклись по снегу тонкими, длинными, движущимися звеньями штурмовых цепей, «змейками» и одиночными точками. У берега, наступая за лыжниками, дрались панфиловцы.　

Постепенно втягивались в бой и лыжники второй роты, подойдя к пехоте слева. Под жестоким неприятельским огнем они живой волной то набегали, то откатывались от берега. Создавалось впечатление, что бойцы набирают силы, совершают как бы разбег для решительного прыжка.　

Чепрасов через рацию корректировал поддерживающий огонь наших батарей с Тамико. В свободные минуты он помогал эвакуировать раненых в тыл. С открытого ледяного пространства первая рота уже нащупывала огневые точки противника на берегу. Справа, из своего уступа, целиком ввязались Жуков и Яковлев со второй ротой. Обе роты под огнем шли на сближение с врагом.　

В шум боя с тыла вплелись новые характерные звуки. Бойцы на ходу оборачивались. Радостная улыбка освещала их лица.　

— Помощнички… — так ласково окрестили лыжники своих крылатых друзей.　

Неясными точками появились они далеко на юге, на слитом, сером фоне залива и неба и быстро неслись к берегу. Все выше и выше взбирались по небосклону. Шли в воздушном кильватере, звено за звеном. В центре — тяжелые бомбардировщики, а вокруг — быстрокрылые проворные «ястребки». Самолеты догнали лыжников и с громким ревом пронеслись над торосами. Самолеты начали разворот к берегу, выходя на свои воздушные позиции.　

— Ой и дадут же сейчас перцу… — предвкушая радостное зрелище, вскрикнул краснофлотец Посконкин. Он даже прибавил шагу, как будто хотел догнать самолеты, чтобы понаблюдать предстоящее угощение «перцем».　

Развернувшись за Муурилой, бомбардировщики возвратились, вынеслись вперед и повисли над берегом. Мелькнули под фюзеляжами неясные очертания темных предметов, и берег и Муурильская гора, казалось, помчались им навстречу в огненно-черных смерчах земли, дыма и пламени.　

На смену облегчившимся бомбардировщикам ринулись «ястребки». Снизившись на бреющий полет над самым лесом и его опушкой — убежищем снайперов и огневых точек, — они нырнули в пике. Лыжники застыли в восхищении.

Зрелище было поистине великолепным и захватывающим. Самолеты камнем падали на опушку, извергая из автоматических пушек и пулеметов огненный дождь на невидимые лыжниками цели. Почти цепляя крыльями кроны деревьев, выравнивались красивой, плавной дугой и взмывали вверх. В строгом порядке, один за другим, «ястребки» шли в атаку с ровными, небольшими интервалами, с таким расчетом, чтобы каждый, входя в пике, заменил другой, уже выходящий из него. В хвост им били пулеметным огнем с уцелевших точек, а они, пошарив по лесу, спокойно набрали высоту и все до единого полетели догонять улетевших товарищей.