Москва и мертвичи

Глава VIII. Шуб-тур

Константин кутался в плащ от вьюги, разглядывал заснеженную столицу с балкона на пожарной лестнице своей многоэтажки и размышлял о точке в жизни, в которой оказался. Многое, многое привело его сюда, иначе, наверное, и быть не могло.

Еще маленьким ребенком, не понимая ничего о мире, в котором оказался, он обожал русские сказки – зачитал до дыр книжки про Бабу Ягу, леших, русалок, серого волка и Соловья-разбойника. Подогревала его интерес бабушка в деревне, рассказывавшая чудные истории, знавшая непонятные травки и корешки и оказавшаяся потом настоящей Бабой Ягой. Подливала масла в огонь и немного свихнувшаяся соседка в городе, нашептывающая ему, когда просили посидеть с ребенком, про гадания перед зеркалом, проклятые перекрестки, обитателей леса и зарывание бумажек в могильной земле. Уже во взрослом возрасте, в министерстве, он многое из этого увидел.

Наверное, без русских сказок не было бы в конечном итоге его работы в министерстве, а без работы в министерстве не было бы его… предательства? Нет, не предательства. Ему было сложно подобрать определение для того, что он делал. Бунта. Бунта против системы, скорее. Ему казалась чудовищно несправедливой система.

Теперь он сделал против нее что смог и основные его задачи были выполнены. Винтик в тайном механизме, он сыграл свою роль, требовалось затихариться и ждать поворотов других винтиков, ходов других игроков. И оглядываться по сторонам – его, как отыгравшую фигуру, которая слишком много знала, могли и убрать за компанию, нарушив договоренности. Ставки были чрезвычайно высоки, и заговорщики были готовы на все.

Впрочем, возможно, если б хотели, уже бы убрали. Он на всякий случай оглянулся по сторонам: никого.

Что будет делать он в случае успеха плана, как найдет себя в новой реальности, что это будет за реальность? Он не знал ответов, понимал лишь, что с министерством в его жизни будет покончено. Терзали и сомнения по поводу самой возможности успеха. Взять ситуацию с Назаровым – западники собирались тоже предпринять какие-то решительные шаги и жесточайше нарушили Пакт, планировали вмешаться в человеческие социальные процессы и получить подконтрольного мэра Москвы. Стали тянуть за ниточки – на глазах изумленной публики вышедший в тираж политик стремительно полетел на партийный олимп. Зачем это им? Он не знал. Его компаньоны и старшие говорили, что не знают. Но Назаров стал большой проблемой, и Константин его убил, выкинул винтовку в реку Гнилушу, а потом поехал в деревню, где провел не одно лето у бабушки.

Поездка оказалась и грустной, и полезной. Его предпоследний маленький вклад в общее дело. Грустной потому, что деревня изменилась до неузнаваемости. Бабка давно умерла, а ее дом продали. Теперь вместо уютной, вросшей в землю деревянной избы с наличниками здесь стоял уродливый кирпичный дом в три этажа со сплошным забором из коричневого профнастила, за которым заходилась собака. Овраг, над которым катались на тарзанке в детстве, превратился в закрытую нынче властями свалку, а березу на холме над рекой, под которой можно было прятаться от солнца, спилили. Поляна, на которой играли, заросла борщевиком. Но лес рядом с деревней по-прежнему стоял.

Сначала он показался ему пустым: лес как лес, каких полно в Московской области. По колено в снегу он брел к его центру, задаваясь вопросом: зачем? Сосны, елки, березы. Старые исполины. Сорный молодняк. Бурелом. Тишина, и только скрип снега и изредка падающие с задетых веток шапки. Но когда между двух берез промелькнул красный сарафан, он понял, что на верном пути. Минут через десять, порядочно промокнув и продрогнув, он достиг опушки. Там Константин исполнил нехитрый ритуал и подношение, а затем принялся ждать. И лишь когда почувствовал на спине тяжелый недоверчивый взгляд, понял, что Хозяин леса явился со своими девками.

Хозяин выслушал, проскрипел в ответ, что подумает.

После этого оставалось попытаться стравить МПД и Черный Кремль. Он убил еще двоих. Это не последние убийства, что будут для дестабилизации обстановки, но последние его руками. Так договорились. Он не мясник.

Устранить Кочеткова не составило труда.

Сначала он думал о других кандидатах, среди них о набиравшем авторитет Барченко, но дед Барченко когда-то спас его деда от смерти, а дед Кочеткова таким похвастаться не мог. Внук Константина знал, работали не над одним делом. Он знал, где тот живет, как отдыхает, они не раз наступали друг другу на пятки в карьере. Поэтому Кочетков хоть и удивился, когда он появился в дверях его квартиры под вечер, но спокойно впустил его. Можно сказать, что Кочеткова сгубили упрямство и соревновательный дух, из-за которого он стал выслушивать надуманные вопросы в нерабочее время, желая самоутвердиться.

Сложности возникли уже позже, с инсценировкой и зачисткой следов. Ему пришлось немало повозиться, применив весь свой опыт расследований, а также кровь и шерсть специально убитого в тверской деревне беса, чтобы придать случившемуся достоверный вид нападения РПО. Получилось правдоподобно, вряд ли кто подкопается. Потом он переоделся в нестираную одежду Кочеткова, чтобы сбить со следа ренаров, если их привлекут к расследованию, и отправился в Спасоналивковский переулок.

С Казимиром вышло чуть сложнее, но выбрать его как цель не составило труда. Он был заметный и безобидный. Да, Казимир его знал и иногда выступал информатором, но объяснить ему причины появления в его доме ночью было непросто. Константин наугад спросил его о Назарове, и, к его удивлению, бармен сделал будто бы испуганную крокодилью морду и неуклюже махнул ему лапой, приглашая войти в квартиру…

Три убийства невинных, на три больше, чем он рассчитывал.

Теперь оставалось ждать.

Первый акт, как и обещали, начался зимой.

* * *

– Сантори давай. Восемнадцатилетний.

Бармен с некоторым уважением взглянул на нее и кивнул. Выбор сорта виски, возраст и его стоимость выдавали в посетительнице ценителя.

– Последняя бутылка. На пару стаканов осталось. Редко привозят, – предупредил он, отмеряя янтарную жидкость. – Может, и в Москве последняя такого возраста.

Она обреченно развела руками. Ну, что делать, еще одна маленькая неприятность в череде больших.

– Ничего, потом джемисоном догонимся. Белорусским.

Бармен хмыкнул и долил ей еще грамм десять сверху.

– У нас больше казахские сорта. За счет заведения.

Агафья обняла стакан и отправилась к скамейкам с высокими спинками и черной кожаной обивкой. В принципе, выбирать можно было любое место: за исключением одинокого алкоголика и внезапной пары англоговорящих дедков, бар, старающийся быть более английским, чем английские бары, был пуст. Привычки москвичей с годами особо не менялись: столица пила с четверга по субботу, сегодня же был вечер среды.

Из Спасоналивковского она направилась прямиком туда, где наливают. События последних дней затягивали ее в какую-то недобрую воронку, в которую она погружалась все глубже, независимо от предпринимаемых шагов. Она теряла контроль над происходящим и ненавидела это чувство. Выпить и подумать было необходимо.

Мысли о деле меж тем в голову не шли, сантори не помогал. Недоработали японцы. А вот она, кажется, переработала, перенервничала и переела потусторонней Москвы. Почему, почему расследование о чертовых «Сандунах» досталось ей? Быть бы и дальше в сладком неведении о том, что творится в городе-герое.

Кто прислал ей записку о Назарове? Зачем? Это походило на какую-то изощренную подставу, но смысл ее ускользал, она еще толком и не успела никому перейти дорогу. Мысль повитала-покружилась и, не найдя простора для полета, побилась о нейроны и засохла, как бабочка в банке.

Вспомнился Хакимов. Кошмары о нем еще снились, но уже сильно реже. Она чувствовала вину, это ведь она притащила его в баню той ночью. Бедный засранец был бы жив. Менты те были бы живы. На прошлой неделе она добралась-таки до его могилы. Принесла пару банальных гвоздик, попросила прощения, пустила слезу. Рассказала ему, чем сейчас занимается, усмехнулась, сказав, что он бы все равно не поверил.

Он был похоронен на новой части кладбища черти где за МКАДом, если старые захоронения еще имели какой-то уют благодаря узким аллеям и растительности, то участок Хакимова выглядел как пустырь. Зимой могила смотрелась совсем удручающе: голое поле новых захоронений без единого куста и деревца и наполовину занесенное снегом надгробье с повядшими искусственными букетами с похорон. Вокруг ряды Ивановых, Петровых, Симоновых. Кто-то прожил сто лет, застав три государства, а кто-то умер в девять.

Она не была фаталисткой, но в последнее время все чаще думала о судьбе. Тонкая грань между жизнью обычного московского следователя и безумной изнанкой столицы пролегала через «Энциклопедию русской демонологии», которую впопыхах перед лифтом ей сунула в руки вдова Водолазова. Да даже имей эту книгу на руках, она могла бы просто пропустить странички про банника и дело бы благополучно перекочевало в разряд странных висяков. Но она влезла в это сама и отправила на тот свет своего напарника. Не об этом ли говорила мать, когда кричала ей, что чувствует в ней зло? Что она рушит людей, к которым прикасается?

Нет, бред, у бедной мамы просто случился очередной припадок. Мама, мама. Она же не сразу такой стала. Первые звоночки начались после убийства отца. Мать, нашедшая его с двумя ножевыми, конфликт хозяйствующих субъектов, была какая-то очень спокойная, временами только нервно улыбалась. Еще больше мать улыбалась, когда брат очевидно стал превращаться в наркомана, Агафья понимала, что что-то не так, старалась быть с ней, предлагала ей обратиться к психологу. На похоронах брата мама уже смеялась, как смеется нередко и сейчас, встречая ее в больнице номер четыре. Маме вряд ли когда-то станет лучше. Иногда Агафья думала, что смерть предпочтительней такого бытия. Во время одного из приемов ей хотелось кончить все подушкой.

Из размышлений ее вывел направляющийся к ее столу одинокий алкоголик.

Она знала этот взгляд. Прям фильм «Непристойное предложение».

Остановила его сердитым взглядом и жестом руки. Тот грустно уставился в ответ.

– Ну извините-с… – пьяно пробормотал ловелас и поплелся к выходу.

Еще с полчаса она сидела уже с новым стаканом.

Визит алкоголика постепенно навел ее на мысли. Как же давно у нее не было… А после того дела в Курьяново долго и не хотелось. Бармен, вроде симпатичный мальчик, переглянулся с ней пару раз, но она не могла с незнакомыми людьми.

Агафья вытащила телефон и стала перебирать редкие оставшиеся контакты. Из немногих мужчин выделялась безальтернативная кандидатура: ее напарник Барченко. Она усмехнулась: «Проверенными дорожками идешь, Игнатова. Раньше с Хакимовым стресс снимала, теперь… Как там гадалка сказала, в женихи тебе годится?» В детстве она представляла себе жениха повыше, помускулистей, с другим цветом волос, ну и точно не с именем Дима. Как подросла и представлять перестала.

Барченко оказался в сети. Что он делает, интересно? Опять депрессует? Подбухивает? Книжки свои читает, чтобы пытаться впечатлить девушек странными фактами о Москве?

Она долго гипнотизировала мессенджер, потом махнула рукой и написала: «Чего не спишь?»

* * *

– Ты знаешь, что над базами с ядерным оружием регулярно видят НЛО? Поэтому ядерной войны никогда не будет, они не допустят? – с утра в лифте Марья Петровна занималась вуменсплейнингом, тыкая пальцем в потолок на слове «они». – Триста двадцать случаев наблюдений. Говорят, в Карибский кризис по нам хотели американцы ракету пустить, а она у них не полетела, не дали. Присматривают за нами.

– Дай Бог, Марья Петровна, Дай Бог. Лишь бы не было войны, – у меня почти не было сил иронизировать.

Вчера я сильно набрался и сегодня ехал на работу на метро.

Я кое-как доплелся по сугробам до вестибюля, продрался через спешащую на выход человеческую волну, не взял рекламную газету, постоял в очереди к турникетам и был занесен толпой в вагон. Там было тесно, душно и жарко от лезущих в глаза и рот капюшонов с меховой оторочкой. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что не вся шерсть была капюшонами. От едущего куда-то мертвича в вагоне попахивало мокрой псиной, некоторые пассажиры озирались, пытаясь понять источник запаха. У меня же от него ужин запросился наружу, пришлось выйти на следующей станции и отдышаться. Несмотря на бесконечное открытие новых станций, поездка в московском метро в час-пик по-прежнему оставалась занятием на любителя.

Присев на минутку на холодную станционную лавку, я поморщился, припомнив события прошлого вечера. Убитая богема, вампиры, невесть откуда вылезший культ Кали, убитый Кочетков, убитый Казимир, Рейнеке, заговор вокруг убитого кандидата в мэры Назарова, чья-то попытка стравить МПД с Черным Кремлем, заляпанный значок-улика, почерк с записки о предателе в наших рядах, моя почти не покидающая мысли мертвая любимая девушка, моя странная и привлекательная напарница… Все это было чересчур. Я вчера нажрался.

В молодости я мог пить все, что горит: вперемешку вино, пиво, водку, джин, виски, абсент, самбуку, настойки, «Б-52», «Белый русский» и «Московский мул». Годам к тридцати из этого списка остались вино с пивом, да и то ограниченно, а то подлая похмельная мигрень потом сводила с ума весь день. Но вчера я себя не жалел, морщился и кряхтел, но накидывался виски, регулярно стуча официанту по краю стакана, прям как поломанные жизнью небритые детективы из американского нуара. Виски был какой-то странный, японский. Я в них не разбираюсь, сказал официанту чтоб налил дорогого.

Медленно нажираясь в одного за стойкой любимого московского паба, я пытался отключиться и не думать обо всем этом дерьме. Но назойливые мысли о расследовании и двух женщинах не уходили, лишь причудливо путались и принимали неожиданные направления в наступающем алкогольном делирии.

Где бы мы сейчас были, будь Лерка жива? Остался бы я в МПД? А мой ребенок, получил бы он дар? Откуда Казимир узнал про Назарова? Подтирает ли задницу Рейнеке? (Он же наверняка пачкает мех.) Почему Казимир выбрал Агату для письма-анонимки? Поп у котлована что-то там говорил, что недоброе в ней видит. Не засланный ли она казачок? Что, если Филатов – тоже часть заговора? Нет, это было бы слишком киношно… Кто убил Кочеткова и Казимира? Удобно ли Казимиру было мыть пивные кружки своими лапами? Кого потеряла Агата? Мучилась ли Лера перед смертью? Есть ли что-то после смерти? Что бы подумал обо мне сейчас мой отец? Зачем мы живем? Чего сейчас делает Агата?

Интересный вопрос. Я достал телефон и долго пялился в экран, опрокидывая новые стаканы и собираясь ей позвонить. Потом увидел, что она в сети, решил написать. Смотрел в горящий зеленый кружок у имени в мессенджере, гипнотизировал и дождался сообщения от нее: «Чего не спишь?»

Нет, перебор. Я оставил его непрочитанным. Расплатился, оставил официанту щедро чаевых и упал в такси. А сегодня с утра ехал на работу, чудовищно страдая, надо будет купить нурофен и боржоми.

* * *

– Прости, засыпал уже. Чего хотела вчера? – поинтересовался я у курящей Агаты, подходя к подъезду.

Рядом терся и морщил усы от дыма Рейнеке – в рамках совместного расследования мы пришли осмотреть (и обнюхать в случае лиса) квартиру Кочеткова.

– Забей. Мысль была, ерунда. Чего, тяжелая ночь? – она смерила меня взглядом.

Конечно, мы ничего не сказали ренару о нашей находке с почерком. Кто знает, какие силы в этом замешаны? Агата лишь незаметно сунула себе один из листков для сверки почерка в сумку. Мы и Филатову-то пока не успели сказать.

– Что опаздываешь, человек? – мне показалось, что лис расплылся в сатирической ухмылке.

Конечно, пушистый говнюк наверняка унюхал запах спирта.

– Да, я пил и у меня болит голова, – я засунул руку в ближайший сугроб и растер лицо снегом.

Спасибо, господи, что зима, на солнышке было бы еще мучительней. – Все прокомментировали? Теперь пойдемте в квартиру.

Я решительно ввел код на двери, получилось со второго раза.

Кочетков жил в реновационной десятиэтажной «собянинке» в районе Профсоюзной. Без архитектурных излишеств, но светленько, чистенько. Разговаривающий лифт со звуковыми объявлениями для плохо видящих отвез нас на девятый этаж. Дверь квартиры была опечатана. Рейнеке нетерпеливо поскребся о бумажную ленту, словно кот, просящийся к лотку. Агата, заскочившая с утра за ключами и новостями о деле, открыла все три замка, которые все равно не помогли хозяину.

Сцена побоища начиналась с прихожей. Зеркало на раздвижном шкафу полысело от внушительной вмятины. Дальше в сторону гостиной шли следы борьбы, перемежаемые следами крови. Разбитый сервант, разломанный стул, подвинутый диван, опрокинутый торшер.

Рейнеке встал на четыре лапы и, наклонившись к полу, принюхался к крови.

– Соседи что, не слышали ничего? – пробормотал я.

– Говорят, не было дома, – ответила Агата.

– Камеры?

– Подъездные в этот день не работали, техобслуживание.

– У такого, как Кочетков, должны были быть свои камеры.

Я стал осматривать вход в квартиру со стороны лестничной клетки, пытаясь найти глазок. Одна выпуклая текстура настенной краски задержала мое внимание, и я долго вглядывался в нее, пока не поковырял ногтем. Ничего. Либо камера была очень хорошо замаскирована, либо ее не было. Надо будет наших айтишников прислать.

Рейнеке меж тем добрался до спальни хозяина и рылся в гардеробе, раскидывая вещи почившего, среди них преобладали скучные серые костюмы. Беря каждую вещь, он жадно втягивал носом воздух и фыркал.

Жизненный путь Кочеткова закончился на ковре в гостиной. Судя по всему, тут случилась последняя яростная схватка: на мятом белоснежном памятнике Икее алели пятна двух цветов, здесь же был разбросан вырванный мех нападавшего.

Рейнеке притопал из спальни и теперь, щурясь, принюхивался к одному из клоков.

– Ребята сказали, он так и умер с вырванной шерстью в зажатом кулаке. Патологоанатом пальцы расцепил – а там мех этот свалялся. Сейчас лаборатория изучает.

Лис убрал несколько ворсинок черной шерсти в карман своего бежевого тренча. Лизнул пятно на ковре. Потом устроился в кресло, предварительно поджав хвост, и театрально посмотрел на нас с видом Шерлока Холмса, готового изложить суть дела несообразительному Ватсону.

– Про Кочеткова. Запах его, на Казимира напал он. Но что-то тут странное. Там была примесь другого запаха, словно еще кто-то был.

– Сообщник?

– Возможно. Пока не понимаю. Но Кочеткова запах четкий там, – он неожиданно зачесал левое ухо правой лапой. – Теперь про кровь и шерсть. Шерсть одного из нечеловеков. Кто-то не из Москвы. Пахнет лесом, снегом, здесь у вас так не пахнет. У шерсти тоже запах странный, у крови странный вкус. Как будто неживые. Шерсть я сохранил, – он совсем по-человечески хлопнул лапой по карману. – Так или иначе считаю факт агрессии в отношении человека установленным. Я передам свои соображения в Совет. Вы называете это Черный Кремль, – пояснил он вопросительно посмотревшей Агате. – Со своей стороны будем искать нападавшего и разбираться.

– Что теперь? – спросил я. – Инцидент между МПД и э-э-э… Советом исчерпан? Кровь за кровь?

– А теперь вы делаете свою работу, а я делаю свою работу. Ищите мотивы, улики, виновных. Узнайте, зачем он убил Казимира. Вы одного из нас убили, нарушили Пакт. Конечно, ничего не исчерпано.

С этими словами он извлек жетон Кочеткова, бросил его мне и направился в прихожую.

– С вашим начальством еще свяжутся, – кинул он на выходе, поправляя шляпу перед разбитым зеркалом.

* * *

От квартиры Кочеткова мы отправились прямиком к Филатову. Требовался дебрифинг и понимание, что вообще делать дальше. По дороге Агата молчала, я пару раз посмотрел на нее, она как-то странно отводила взгляд.

Николай Борисович принял нас сразу. В кабинете, помимо него, сидел спиной к двери еще один человек. Когда мы вошли, он слегка обернулся и кивнул. Я удивился, узнав по острому носу и мощным скулам Мечникова.

– Садитесь, – начал Филатов. – О другом нашем деле, – он акцентировал слово «другом», видимо, намекая на Назарова, – поговорим попозже. Сейчас же докладывайте, что нашли по Кочеткову и крокодилу.

Я выложил жетон покойника на стол, и мы доложили.

– Значит, в сухом остатке Кочетков зачем-то убил Казимира, вернулся к себе в квартиру и там был атакован неизвестным существом не из Москвы, – подытожил Мечников. Голос у него был тихий и глубокий. Опасный.

– Получается, так.

Я не верил в эту версию, но, если отбросить все сомнения Рейнеке, дело Назарова и догадки, что нас пытаются стравить, оставалось такое объяснение. Я не собирался обсуждать при Мечникове второе дно этого расследования.

– Лаборатория точно не смогла сказать, кто это, – Филатов потряс перед нами зажатую между большим и указательным пальцем небольшую пробирку с шерстью.

Колин Пауэлл примерно так тряс пробиркой в ООН.

– Что-то из средней полосы. По характеру ранений на кадавре, возможно, оборотень. Вечная с ними проблема.

– Мы не знаем, куда двигаться дальше, – констатировала Агата. – Зацепок нет, а лис сказал, что дело так просто не кончится, Черный Кремль требует сатисфакции.

– Вопрос с Черным Кремлем вас волновать не должен. Это проблема моя и вышестоящих. Ваша задача – попытаться определить мотивы и наличие вины Кочеткова в деле с Казимиром и найти напавшего на него. Для этого я решил создать следственную группу из вас троих, – Николай Борисович обвел нас рукой. – Возглавит ее гордость нашего отделения. На этом пока все, – он кивнул Мечникову. – Можете идти, обсудите детали позже. Мне надо переговорить с ребятами по другому вопросу.

Мечников просто кивнул и вышел.

– Я не очень верю, что Кочетков убил Казимира. Подозрительно все это, Рейнеке тоже чувствует подвох. Говорит еще, что, возможно, там сообщник был. Говорит, что кровь и мех странно пахнут… – начал я, когда дверь затворилась.

Филатов поднял ладони, останавливая меня.

– Я говорил с Мечниковым. Он допускает, что Кочетков мог убить. Оказывается, бармен работал у Кочеткова информатором. Если так, они могли что-то не поделить.

– Так, если крокодил работал информатором…

– Верно, я использую эту информацию для урегулирования ситуации с нашими друзьями из Кремля. Хотя бы частичного.

– Вам не кажется, что как-то это все притянуто за уши?

– Кажется. Но версию надо отработать. Мечников не зря наш лучший следователь, чутье уникальное. По Назарову есть что? – он сменил тему.

Агата извлекла из сумки листок со стишками крокодила и положила перед ним на стол.

– Узнаете почерк? Тот же, что на записке.

– Откуда? – изумился начальник.

– Из квартиры Казимира. Он, видите ли, стихи у нас писал. Получается, он и отправил записку, а вскоре его убрали. То есть убийства, скорее всего, связаны, а наша версия про третью силу и стравливание нас с мертвичами имеет право на жизнь.

Филатов долго смотрел на записку, потом устало откинулся в своем кресле, достал из ящика стола пачку сигарет, прикурил от спички.

– Одни вопросы. Все совсем запуталось. Идите к Мечникову, мне надо подумать.

Мы встали. Агата уже стала открывать дверь, когда Николай Борисович заговорил:

– А, стойте, забыл. Ваше дело по богеме передаем в архив. Не наш профиль.

– Не наш профиль?

– Патологоанатома, конечно, заткнули, а тела побыстрее кремировали, но там были аккуратные следы хирургического вмешательства для откачивания крови. В незаметных местах – под волосами, в половых органах и так далее. Это культы балуются. А знаете, как все вскрылось? Патологоанатом, проводивший вскрытие, через пару дней уволился. Подозрительно. Короче, наши его очень настоятельно допросили, и он раскололся. Беднягу кто-то запугал до полусмерти. Говорит, пришли к нему ночью двое в золотых масках, непонятно как зашли в квартиру, встали над кроватью, спрашивали, не нашел ли он что-то необычное при обследовании тел, и говорили, что будет очень прискорбно, если нашел. Даже не уверен, сон был или явь. Но намек понял.

– И что за культ, непонятно?

– Что за культ, непонятно. Мало их, что ли, в золотых масках.

– Ну, у тебя хоть была хорошая ночная прогулка, – подмигнул я Агате шагая к двери.

– И еще… – опять остановил нас Филатов. – Расследование дела с Кочетковым явно будет долгим, даже с Мечниковым в вашей команде. Посмотрите-ка вот это на досуге, – и он извлек из бюро очередную папку.

* * *

В кабинете Мечникова было стерильно чисто и аккуратно. Часто у следователей на столах бардак: навалены карты, распечатки фотографий, энциклопедии, переполненные пепельницы. У него же все было, как у строгого финансиста: шкаф с подшитыми делами в зеленых папках и почти пустой стол с монитором, проводным телефоном, стопкой белой бумаги и ручкой. Даже толстый подоконник за спиной не был завален личными и рабочими предметами, а демонстрировал ряд горшков с неизвестными мне растениями. Стена, на которую в полицейских сериалах герои с задумчивым видом клеят фотографии и соединяют булавки красной ниткой, тоже пустовала. Единственное, что хоть как-то персонализировало хозяина кабинета, – магнитная доска, красовавшаяся десятками сувенирных магнитиков со всех краев нашей родины, среди прочих я отметил толстого кота из Казани, сочинский Морской вокзал, готический калининградский собор и вантовый мост на остров Русский близ Владивостока.

– Ладно, ребята, раз уж мы в одной лодке, скажу сразу, я люблю работать один, – поприветствовал он нас, растирая руку.

Слышал, у него было ранение.

– И это висяк. Поверьте моему опыту, мы не найдем мотивы Кочеткова и его убийцу. Вы знаете, Кочетков хитрый говнюк был. Не любил я его. Но уважал, – он поднял палец, чтобы донести серьезность уважения. – Уверен, секреты и причины убийства он в могилу унес. Невиданное дело: убить информатора и мирного мертвича… Повод должен быть серьезный. Такой не хранят на бумажках и жестких дисках. А про напавшего на него… в лаборатории даже шерсть не могут определить. Но дело важное, – продолжил он, увидев наши обескураженные лица. – Филатов велел копать, на личный контроль взял. Так что заниматься мы им будем. Какие предложения?

Он уставился на меня.

– Я э-э-э…

– Я думаю, с прошлого надо начать. Копайте прошлое Казимира. Интуиция подсказывает.

Интуиция его действительно была знаменита на все отделение.

– Вы разве с ним лично не были знакомы? – уточнила Агата.

– С ним много кто был знаком. Он поставлял информацию. Но прошлым его я не интересовался. Данные о клиентах его поищи.

– И вы допускаете, что его убил Кочетков?

– Я почти уверен. Лис же вам тоже подтвердил.

– Еще можно посмотреть архивы, не было ли аналогичных нападений, как на Кочеткова, – предложил я.

– Отлично, голова работает. Покопайтесь в архивах в поисках похожих дел. Шерстите, шерстите. И все, что найдете, несите ко мне. А что там в папке у тебя?

– Филатов дал. По другому делу.

– Ясно. Ну, теперь идите.

– А вы?

– А я? Я наведу справки по своим каналам. Наведаюсь кое-куда. Давайте работать параллельно. Ты вот, Игнатова, иди про прошлое копай. В рюмочную сходи, порасспрашивай про него, если пустят. А ты, Барченко, ты же из мониторинга и архивов изначально? Вот и иди в архивы. А я говорю, я одинокий волк. Ну все, идите.

– А вы с нами будете же делиться ходом расследования? Как глава группы.

– Важное что-то будет – вы первыми узнаете, – заверил он. – За работу.

Мы отошли от кабинета на пару десятков метров по коридору и недоуменно переглянулись.

– Это и есть его уникальный метод? Раздать всем задачки и в одного заниматься не пойми чем? Ничего уникального он не предложил, – разочарованно прокомментировала Игнатова.

– Или не хочет делиться методикой и лаврами с новичками. Отправил нас херней заниматься, пока сам будет вести настоящее расследование.

– Ладно, – пожала плечами она, – не жаловаться же на него Филатову? Работаем с тем, что имеем. Руководству видней, хозяин – барин. Пойдем заниматься, чем он сказал. А что в папке-то?

* * *

Тысяча девятьсот девяносто второй год. Последнее дело пару лет как скончавшегося следователя Елистратова. Чем-то похоже на наши истории с Курьяново и «Лосиным Островом».

В стране полный бардак, поэтому происходящее проходит совсем незамеченным мимо широкой публики – кому какое дело до серии пропаж и убийств в лесах под Владимиром, когда, как сообщают просматриваемые мной архивные материалы, за окном шоковая терапия, на границах бывших республик стрельба, разваливается Югославия и по живому режут Черноморский флот?

Пропадает лесничий. Потом пропадает грибник. Еще два грибника, одного потом находят местные мальчишки: мертвого, с отгрызенными ногами. Неустановленный охотник, видимо, с латентным даром подвергается нападению жуткого существа, но отбивается, ранит и даже вырывает клок шерсти у нападавшего. Этот клок он присылает анонимно в местную желтую газетенку, которая печатает его историю и выкладывает фото шерсти необычного окраса.

Елистратов, работающий в новообразованном после распада Союза МПД (в котором тоже, как и везде, творится бардак), героически продолжает стоять на страже Пакта и работать вопреки всему. Семидесятилетний следователь советской школы не играет в гласность, не миндальничает с четвертой властью, а заявляется в редакцию «Неизвестного Владимира» и в жесткой форме изымает шерсть на экспертизу.

Лаборатория тоже не может установить нападавшего по образцу, тогда Елистратов решает ловить гада на живца, в качестве живца выступает он сам: бродит днями и ночами по владимирским лесам с обрезом под плащом, дожидаясь нападения, и, что предсказуемо, дожидается. Монстром оказывается лугару, французская разновидность оборотня, и первый за десятилетие гастролер в Центральной России, которую так легко было держать на замке с закрытым авиасообщением.

Елистратов получает ранение в живот, теряет четыре пальца на правой руке и ступню, но засаживает лугару пулю промеж его волчьих глаз. Выходит на пенсию с медалью.

Или вот история из тысяча восемьсот шестьдесят девятого года.

Князь Ромодановский-Ладыженский полгода страдает от страшного зверя в семейном имении под Брест-Литовском. Не то волк, не то лев терроризирует и нападает на селян и скот. Редкие выжившие рассказывают о странном, неравномерном, будто кусками, шерстяном покрове чудовища. Суеверные крестьяне утверждают, что это оборотень, вилктак, о котором рассказывали их литовским дедам их деды.

Каждую неделю начинают устраиваться молебны с просьбой защиты у небесных сил, прихожане впадают в религиозный психоз, шепчутся о наказании за грехи и скором конце света. Нападения продолжаются, окрестные деревни, как и казна князя, начинают пустеть. История доходит до губернских газет, которые сообщают о появлении в России своего жеводанского зверя.

Прибывший на место аж из самого Петербурга следователь министерства бесовских дел Ганс фон Белов организовывает масштабную охоту с целью изловить дьявольского зверя. На третьи сутки облавы загнанное чудовище падает замертво от меткого выстрела в сердце, сделанного самим князем Ромодановским-Ладыженским. Ничего сверхъестественного в деле не находят: наводивший ужас зверь оказывается уродливой помесью огромного английского мастифа и волка, папочкой которого, вероятно, являлся распутный дог графа С., англофила из имения по соседству.

Таких историй про шерсть десятки, я провожу в архивах большую часть дня, заручившись помощью недавно получившего повышение зумера Леши, глушу чашку за чашкой кофе. Какие-то истории оканчиваются прозаично, как с похотливым английским псом, какие-то – оказываются про наших оборотней или народников, а какие-то – про гастролеров. Некоторых из них ловят, а некоторых нет. Часть дел остаются нераскрытыми, конечно, я откладываю такие отдельно, внимательно изучаю, но я не вижу ничего общего между ними, не вижу системы, не вижу связи с нападением на Кочеткова. То ли у меня плохо с дедукцией, то ли связи нет. Направляю в лабораторию запрос – не осталось ли образцов шерсти по нераскрытым делам, можно ли сравнить их с тем, что нашли в квартире покойного. Те возвращаются с ответом, что сходств нет, похоже на шерсть какого-то парнокопытного.

В районе десяти вечера Леша покидает меня, обещая, что будет мониторить новости из региональных отделов и свяжется, если что попадется по теме. В районе одиннадцати Агата возвращается с пустыми руками: ничего разузнать не удалось и ей. Она тоже просматривает отложенные нераскрытые дела, пока с ругательством не откидывает последнее на пол не в силах выстроить их в один с кочетковским сюжет.

– Филатов предупреждал, что расследование будет долгим.

– Займемся завтра папкой?

– Займемся папкой.

* * *

Папка стала делом, после которого жизнь сделала новый крутой поворот и перестала быть прежней. Иногда на мгновенье я вспоминаю это время с ностальгией и горечью.

Знает ли кто-нибудь, сколько всего павильонов на ВДНХ? Ни в лужковский, ни в собянинский период жизни в Москве, ни сейчас я не мог ответить на этот вопрос. Выставка достижений народного хозяйства, переименованная в девяносто втором году в ВВЦ, аббревиатуру, которую, кажется, никто, кроме чиновников не использовал и не знал, как расшифровывать, всегда представлялась мне отдельным городом. Немудрено: двести сорок гектаров, это без парка «Останкино».

До расчистки авгиевых капиталистических конюшен, когда на ВДНХ-ВВЦ брали плату за вход, от метро до входа надо было протискиваться через громады самостройных ларьков с пиратскими дисками, а внутри павильонов бывшего советского великолепия торговали чем угодно, от бензопил и катеров до маек с рок-символикой и японских порножурналов, географию ВДНХ за пределами главной аллеи я представлял себе смутно. Справа от входа, кажется, аттракционы. Слева какой-то рок-магазин. Дальше по прямой идешь мимо разваливающихся фонтанов, пока не уткнешься в ракету. Все, по боковым аллеям – какие-то заброшенные сараи, павильоны-рынки, шиномонтажи, палатки с шашлыком, ловить ничего. За «Космосом» вроде бы одичалый лес. Иди своей дорогой, сталкер, обратно к выходу.

С возвращением ВДНХ исторического названия и активной реконструкцией и благоустройством всей территории выяснилось, что павильонов на ВДНХ сильно больше. Оказывается, вот тот завешенный тканью сарай – красивый раннесоветский ампир, посвященный условно свиноводству. А вот тут всегда дорожка была за кустом, если пойти по прямой, то можно обнаружить ресторанчик в здании бывшей столовой. А на самом краю «Останкино» есть похожий на ДК преуютный павильон «Книги» с кафешкой. Даже за «Космосом» есть жизнь – еще павильоны, дорожки, пруды, целый Музей кино. Да и сами павильоны хранили секреты: то заделанная фальшфасадом скульптурная экспозиция вылезет на свет божий при реконструкции, то закрашенную фреску в честь вождя народов реставраторы найдут под потолком, то целый восточный дворец под металлическими плитками стен «Радиоэлектроники», как мираж в пустыне, появится на горизонте.

И все равно и после расчистки сосчитать все павильоны казалось делом невозможным, карта ВДНХ пугала надписями вроде «Павильон № 60. Потребительская кооперация» или «Строение 457». Старые павильоны в далеких уголках выставки продолжали возвращаться из небытия, обрастая арт-лабораториями, коворкингами и прочими сейф-спейсами, а на вчерашних пустырях вырастали новые монолитные конструкции.

Поэтому почти никто и не заметил, как в очередном воскресшем павильоне, бывшем «Верблюдоводстве», пару лет назад отворил двери небольшой музей «Авангард и конструктивизм», посвященный авангарду и конструктивизму, фантазия у нынешнего Департамента культуры работала на троечку. Авангарда и конструктивизма среди павильонов ВДНХ, открывшейся к Великой Отечественной, отродясь не было, но шагающую по стране моду на Шухова с Кандинским игнорировать было невозможно, а значит, «Верблюдоводство» теперь «клином красным било белых». Папка Филатова вела нас сюда.

* * *

В папке лежали: флешка с видеозаписью с камеры внутреннего наблюдения из павильона «Авангард и конструктивизм», обращения в полицию от ряда московских музейных учреждений и материалы следственных органов по результатам возбужденных административных и уголовных дел; несколько распечатанных на принтере репродукций поврежденных и украденных экспонатов, среди них работа художника Ларионова и коллаж Родченко, фото инсталляции (как было подписано, «контррельефа» Татлина), а также текст манифеста «Воззвание председателей земного шара» поэта Велимира Хлебникова и стих поэта Давида Бурлюка.

Часть имен из папки я, как образованный москвич, конечно, слышал, но вот Бурлюк попался мне впервые. Сейчас его творчество читалось как запись в Твиттере очень старающегося быть не таким, как все, подростка, но в начале прошлого века, вероятно, приводило в экзальтацию томных барышень и в гнев их патриархальных отцов.

«Небо – труп»! не больше!

Звезды – черви – пьяные туманом.

Усмиряю боль шелестом обманом.

Небо – смрадный труп!

Разбирая со мной содержимое папки, Агата декларировала эти строки с распечатки с наигранной серьезностью и отчаянием, встав на стул и воздев руки ко мне, пока я любовался ее фигурой и смеялся.

Только мы, свернув ваши три года войны

В один завиток грозной трубы,

Поем и кричим, поем и кричим,

Пьяные прелестью той истины,

Что Правительство земного шара

Уже существует.

По прочтении этого манифеста Хлебникова мы пришли к мнению, что речь идет, видимо, о ЗОГе.

И в таком духе… Тем не менее тот же Бурлюк благополучно хранился в архивах Новой Третьяковки вместе с другими видными деятелями авангарда. Где рукописный лист с оригиналом стихотворения и был разорван в клочки неизвестным, это обнаружилось во время инвентаризации. Неизвестный вандал не тронул хранящуюся по соседству и немало стоящую картину Гончаровой, проигнорировал и бесценные оригиналы чертежей визионера Эль Лисицкого. Он просто порвал Бурлюка и бесследно скрылся, не оставив отпечатков, как и в других случаях.

Большинство экспонатов в папке объединяла эпоха, когда были созданы произведения, их отношение к предреволюционному авангарду и необычный почерк преступника. Преступления в арт-мире, о которых я слышал ранее, делились на три категории. В первом случае экспонаты просто крали, чтобы продать в частные коллекции. Во втором изготавливали качественные подделки и тоже продавали. Наконец, экспонаты повреждали и уничтожали – душевнобольные или другие художники, политические активисты – с целью провозгласить свой манифест.

В нашем же случае экспонаты не крали, не обращали внимания на дорогостоящие произведения на соседних полках, а вандалили без видимого медийного эффекта – без всяких посланий, без приковывания себя наручниками под прицелами камер. Неизвестный умыкнул лишь коллаж Родченко из коллекции МАММ, и то мы не знали, было ли это звеном в цепи «авангардных» дел или это нерадивый сотрудник музея приторговывал искусством на стороне. Если б не инвентаризации, о некоторых случаях мы бы узнали спустя годы. Музеи даже не понимали, что столкнулись с общей проблемой, не придавали огласке случившееся и тихонько индивидуально обращались в полицию по поводу поврежденных экспонатов. Лишь «Верблюдоводство» свело всю историю воедино и отправило ее в руки МПД.

– Вот-вот, смотри, – показала в угол экрана Агата, когда мы смотрели видео с флешки.

Камера стояла неудачно, ее угол обзора задевал лишь край витрины, видео было длиной всего секунд двадцать, но на нем было видно, что стекло разбивается как бы само собой, копию стиха поэта Крученых поднимает в воздух невидимая сила и, как и Бурлюка, рвет на мелкие кусочки.

Так видеозапись оказалась изъята, дело ушло в «подозрительные», было объединено каким-то толковым комитетчиком с рядом других обращений от музейных инстанций и добралось в итоге в МПД. Заинтересовавшийся Филатов, любивший к тому же Маяковского, покрутил папку и отдал ее нам. И теперь мы шли по зимнему ВДНХ к месту чудовищного арт-преступления.

На главной аллее еще не разобрали гигантский каток, и я с некоторой завистью посматривал на проносящихся мимо румяных людей. Погода была не фонтан: по алее гулял ветрина, обдиравший мои руки, как всегда, без перчаток, с неба валил мелкий колкий снег. Было уже около шести вечера, а значит, темно, только каток с его праздничной иллюминацией и новогодними песнями из советских кинолент как-то спасал настроение.

– Кататься умеешь? – поинтересовался я.

– Только по прямой. Торможу собой об бортик, – отозвалась Агата.

Сегодня опять total black: она щеголяла норковой шубой, кожаными штанами и высокими ботфортами. В руке купленный на входе глинтвейн.

– А ты?

– Я еще поворачивать умею. В детстве на роликах катался, немного помогает. А ты в детстве на чем каталась? Велик? Скейт?

В ответ Игнатова помотала головой и промолчала. Такое случалось в нашем общении регулярно, одна часть меня тянулась к ней, ее юмору, заигрыванию и упертой прямоте, другая бесилась от этих вечных секретиков и недомолвок. Я пошел молча, вспоминая свое детство и покатушки на роликах вдоль Москвы-реки.

– На лошадях, – неожиданно ответила Агата. – Иногда отец отводил нас с братом покататься на лошадях. В Битце конный клуб был.

Я с интересом повернулся к ней, но, по всей видимости, рассказ был окончен.

– Если это обычный человек, как он сделался невидимым для камер? А если это наш клиент, то какой резон ему рвать стихи какого-то поэта, умершего более ста лет назад? – начала вместо реминисценций рассуждать напарница. – Что это за арт-критик у нас нашелся?

– Домовые? – неуверенно пожал я плечами.

– Которые выборочно вандалят произведения русского авангарда в музеях? Это домовые-борцы с дегенеративным искусством, что ли? С дачи Хрущева?

– Ты где научилась искусствоведческие шутки шутить?

– Я вчера ночью освежила в памяти искусство двадцатого века по статьям в Википедии.

– И твои предположения?

– Их нет. Когда там этот павильон уже?

– Может, дефект у камеры какой? Оптическая иллюзия? Спецодежда?

Каток кончился, а вместе с ним и музыка и яркий свет. Стало уныло, и мы брели по указателям темных боковых аллей выставки куда-то в лес. Прохожих постепенно становилось все меньше, последние минут пять мы скрипели подошвами по снегу в одиночестве. В вечерних, плохо освещенных прогулках московской зимой есть что-то очень тоскливое и одновременно романтичное.

Павильон «Верблюдоводство» оказался совсем крохотным, в четыре окна на фасаде. Раньше при нем, видимо, был большой загон и стоянка для верблюдов, но время их не пощадило, осталось лишь здание с двумя декоративными колоннами коринфского ордера. На фронтоне под козырьком располагался отреставрированный барельеф с двумя припаркованными морда к морде верблюдами – просто готовая картинка для коробки индийского чая. Цвет стен при реставрации здания вернули – молочно-белый. Притом, чтобы подчеркнуть, что теперь тут «Авангард и конструктивизм», у дверей установили билборды с репродукциями самых заезженных картин, а на фасаде здания нарисовали огромный желтый круг и поменьше – красный треугольник. Обе фигуры – с цитатами из Маяковского, широкие штанины не забыли. Говорю, фантазия на троечку.

Дверь уже была закрыта, Агата, первой взбежавшая по ступенькам, нетерпеливо постучала по ней раз семь кулаком.

* * *

– Раньше в этом кабинете была выставка шерсти. Лучшие образцы, состриженные с верблюдов из СССР и братских стран, – авторитетно произнесла Викторина Ивановна, покачивая своей слегка фиолетовой шевелюрой.

Дверь в «Верблюдоводство» нам открыл сонный охранник. Возможно, тот же, что уснул в ночь акта вандализма. Помимо него, в музее на несколько комнатушек обнаружилась почтенная хранительница Викторина Ивановна и ряд стереотипных экспонатов вроде копии «III Интернационала» в масштабе один к десяти.

Допрос был стандартный: где вы были, что видели, да и ответы стандартные: были с алиби, ничего не видели, когда на звук прибежали, уже никого и не было, записи с камер отдали компетентным органам.

Пошло повеселее, когда перешли на искусство.

– У нас тут в основном репродукции. Но есть и неплохие. В мультимедиа-зале можно посмотреть на большом экране Эйзенштейна и Дзигу Вертова. А оригиналов почти и нет. Одним из них был уничтоженный стих Крученых. Ума ни приложу, кому он мог понадобиться!

– У вас бывают тут регулярные посетители?

– Практически нет. Есть одна старушка, но ее сложно заподозрить в содеянном. Музей наш пока не очень раскручен, посетителей мало, да и расположение не самое выгодное.

– А что за стих? – зевнула Агата.

– Стихотворение «Смерть художника».

Викторина Ивановна вдруг выпрямилась как школьница перед доской и начала немного фальшиво декламировать:

привыкнув ко всем безобразьям

искал я их днем с фонарем

но увы! все износились проказы

не забыться мне ни на чем!

и взор устремивши к бесплотным

я тихо, но твердо сказал:

мир вовсе не рвотное —

и мордой уткнулся в Обводный канал…

Она остановилась и выжидающе смотрела на меня, пока я не отреагировал:

– Глубоко…

– Да, – согласилась седовласая, – тысяча девятьсот тринадцатый год. Через год война, потом революция… Многие художники скоро уткнулись в Обводный канал. Но не он! Он восемьдесят два года прожил, только в шестьдесят восьмом умер.

– Он популярным был?

– Вот это я и не понимаю, – всплеснула руками Викторина Ивановна, – почему из всех выбрали его? Он не раскручен, как Маяковский, Брик, Хлебников. Специалисты его, конечно, знают и ценят, но вот широкая публика…

– Хлебников, вы сказали? – отвлеклась Агата от рассматривания репродукции Кандинского, я подумал о том же, о чем и она.

– Да. Весьма известный поэт, настоящий бунтарь, сейчас бы сказали, что он «делал хайп», – из уст Викторины Ивановны это слово звучало как кринж.

– Нет, я знаю… – Агата вытащила сложенный список уничтоженных экспонатов и ткнула пальцем в один из пунктов. – Скажите, а вот они с Крученых как-то пересекались? «Воззвание председателей земного шара» и этот стих, у них есть какая-то связь?

Викторина Ивановна засмеялась:

– Это как спросить, пересекались ли Ленин, Сталин и Троцкий с Зиновьевым. Они все авангардисты, футуристы, символисты, поэты, художники, музыканты, все вращались в одних кругах: творили, спорили, ссорились, конфликтовали, напивались. Некоторые спали друг с другом. Некоторые дрались. А почему интересуетесь?

– Викторина Ивановна, – перебил я, – а вот если мы возьмем, скажем, Крученых, Ларионова, Родченко, Татлина, Хлебникова и Бурлюка, можно их выделить как какую-то творческую группу? Объединение?

– Конечно. Таких групп, куда они входили, было несколько десятков. Некоторые прожили несколько лет, некоторые – несколько дней. Одни насчитывали трех человек, а другие три десятка. Некоторые существовали открыто, а другие тайно. Многие параллельно. Так в чем вопрос ваш?

Выявить преступный сговор группы мертвых авангардистов с наскока не вышло, а больше идей у нас пока не было. Я свернул на другую тему, послушал немного про жизнь забытого читателями и официозом Крученых, взял бесплатную брошюрку об экспозиции и грядущих выставках музея. На прощанье мы посмотрели пару минут фильма «Броненосец „Потемкин“», взяли телефон Ивановны на случай важных искусствоведческих дискуссий и снова нырнули в московские сумерки.

* * *

На следующий день я отправился в книжный при музее «Гараж» и купил там столько книг про авангард, что мне подарили карту постоянного посетителя. Я все же намеревался понять, чем связаны авторы пострадавших экспонатов.

Агата тем временем стала собирать все «авангардные» новости последних лет, пытаясь выявить какие-то события, к которым могли быть привязаны действия преступника. Список был длинен, но самые громкие новости, откопанные ей, звучали так:

– Ранее неизвестные металлические своды авторства Шухова обнаружены в складском помещении в Екатеринбурге, специалисты думают над вариантом реставрации;

– Новый небоскреб в Москва-Сити назвали в честь Татлина;

– В Пушкинском музее с километровыми очередями прошла выставка Кандинского;

– Филармонии по всей стране широко отметили юбилей Стравинского, обсуждалось празднование ста пятидесяти лет со дня его рождения на федеральном уровне;

– В Москву из Аргентины привезли и перезахоронили прах поэта Дениса Южного;

– Мариинка заявила о подготовке к постановке нескольких балетов Дягилева;

– В Иваново варварски сломали несколько конструктивистских зданий, находящихся под охраной государства.

Как и в случае с нашим шерстяным другом, напавшим на Кочеткова, какой-то схемы среди этих разношерстных событий не проглядывалось.

Я купил домой большую магнитную доску и разлиновал ее на секции с пострадавшими: Ларионовым, Родченко, Бурлюком и далее по списку. И стал изучать, обложившись купленными книгами, их биографии, временами консультируясь с Викториной Ивановной, похоже, скучающей на работе и радостной, что у нее появился такой ученик. Довольно скоро вся доска покрылась бесконечными разноцветными пересекающимися линиями, отмечающими, в каком творческом союзе кто состоял. Агата, как-то зашедшая ко мне домой, расхохоталась и сказала, что я похож на «этого, из „Игр разума“», и долго расспрашивала, а что я, собственно, хочу найти и кому вменить уничтожение экспонатов.

* * *

Это было время, когда все потекло как-то само по себе. Да, у нас было два дела, одно очень важное, другое курьезное, но как подступиться к ним, мы не знали и часто прокрастинировали, дуракаваляли, иногда пересекались вечером на кофе и обсуждали наши догадки. Я корпел над книжками, узнавал бесполезные факты из биографий мертвых людей и чертил линии на доске, а Агата копалась в интернете и обходила пострадавшие музеи, беседовала с хранителями, но везде картина напоминала инцидент в «Верблюдоводстве», только никто не попался на камеру.

Астрономически зима уже перевалила через экватор, но, как часто водится в столице, самые лютые морозы только заряжали. В феврале днем опускалось до минус тридцати, и мы передвигались по городу короткими перебежками: от с трудом заведшейся машины к дверям офиса, от вестибюля метро до ближайшего кафе или забегаловки. Я купил домой ставший дефицитным обогреватель по двойной рыночной цене, а Агата призналась, что спала в пижаме под одеялом и двумя пледами.

И даже в такую погоду мы продолжали встречаться вечерами за кофе и обсуждать работу, а часто и не только: иногда она рассказывала о себе больше, поэтому я радовался, когда Агата появлялась с покрасневшим от холода носом и долго выпутывалась из шарфов, свитеров и платков, снимая их с себя, как листья капусты. Этой зимой мы почему-то часто бывали в индийских местах, и я выучил слова «тандури», «самоса» и «масала». Масала-чай с молоком и специями, впрочем, казался мне дрянью, а вот остренькое в такие морозы было как нельзя кстати.

Как-то раз за поеданием чикен карри и тхали у нас случился экзистенциальный разговор.

– Барченко, скажи, ради чего ты все это делаешь?

– Что «все»?

– Министерство. Из архивов перевелся на более опасную работу. Так упорно роешь дела.

– А ты не упорно роешь?

– Я тебя спросила.

– Мне кажется, мы об этом уже начинали говорить. Ты опять травмы друг друга хочешь обсудить?

– То есть ты просто зарываешься в работе от проблем?

Я начал немного выходить из себя. Что хочет-то?

– Можно и так сказать. А еще я действительно люблю этот город и даже некоторых жителей. Этих обычных москвичей, что не подозревают, что у них под носом. Тех, кто вечно бежит по делам, стоит в пробках, женится, заводит собак, врет и ворует (их меньше), обсуждает новые рестораны и сериалы, ссорится и мирится… А вот чего ты хочешь?

– Альтруист, значит?

Я защитно сложил руки на груди.

– Капельку. Почему ты спрашиваешь? Почему ты здесь?

– А я выбирала? Меня за руку привели. Я все чаще задумываюсь о том, что судьбу мы не выбираем. И что все циклично. Вот ты же можешь теоретически из министерства уволиться?

– Могу.

– Но не станешь. Твой дед ловил гастролеров, отец ловил гастролеров, теперь ты ловишь гастролеров и будешь ловить. Я… неважно. Короче, так всегда, иллюзия выбора есть, а на деле события или твои страхи несут тебя по одной проторенной дорожке. И события как будто повторяются. Ты же меня не бросишь? Мы и дальше будем напарниками? – она вдруг схватила меня за прижатую к груди ладонь.

Я опешил. Аккуратно отогнул от моей руки ее крепко сжатые пальцы и пожал ее ладонь, сводя все в шутку.

– Вот это тебя, мать, на философию потянуло. Что случилось?

– Майка в жопу засучилась! Отвечай!

– Да нет, что ты. Тут из-за тебя стало веселее работать.

– И мне с тобой веселее работать. Запомни, я тоже твою жопу когда-то прикрою. Не люблю быть должником. И хватит болтать, давай рассказывай, что нарыл про авангардистов.

Мы улыбнулись друг другу, и она чуть отвела взгляд.

Меж тем мы ни на шаг не приблизились к разгадке дела Кочеткова, а ненадолго было замерший конфликт с Черным Кремлем вокруг убийства Казимира и сопутствующая ему таинственная история с устранением кандидата в мэры получили развитие. Началось все с того, что растерзали одного из наших новичков, молодого бухгалтера, и все улики указывали на мертвичей. Был созван экстренный совет, говорят, представитель главка МПД на нем сорвался на крик: «Неужели Черному Кремлю хочется войны?»

Потом кто-то устранил видного вампира, как оказалось, он принадлежал к верхушке западников. Вампира упокоили от души, с соблюдением десятка древних ритуалов, так что та сторона подумала, что такое знание может существовать только в анналах спецназа МПД. После этого западники выступили единой фракцией и тоже созвали экстренный совет. На нем они потребовали пересмотреть Пакт и, цитата: «Разрешить мирным существам, не желающим жить в атмосфере ненависти, покинуть страну», то есть отменить правило о жизни в национальных границах. МПД ответило решительным отказом: где свободный выезд, там вскоре и свободный въезд, а значит, гастролеров станет столько, что их невозможно будет отлавливать. Остальные фракции разделились, кто-то аккуратно высказывался в поддержку позиции западников, кто-то призывал к сохранению статус-кво и деэскалации. Это было первое подобное официально выдвинутое требование за двести с лишним лет. Резьбу сорвало.

Многие потусторонние жители города теперь смотрели на нас с откровенной ненавистью, казалось, лишь необходимость прятаться и вероятность встретить отпор останавливала их от нападений на сотрудников среди белого дня. Участились сообщения о пропажах горожан, министерство вело расследования сразу нескольких кровавых убийств с подозрением на РПО. В воздухе носилась беда. Даже первородные, казалось, чувствовали надвигающуюся беду: собаки на «Площади Революции» поджимали хвосты и уши, а говорящий на неизвестном славянском наречии дуб в Коломенском перестал отвечать министерским исследователям и ушел в спячку.

На этом фоне проведение пышного юбилея на следующей неделе казалось дурацкой формальностью, если не пиром во время чумы.

Обстановка вокруг накалялась, а Мечников, глава нашей как бы следственной группы, пропадал неизвестно где, не делился информацией по своему расследованию и отправлял нас раз за разом заниматься какой-то непродуктивной и мало относящейся к делу фигней. Теперь он, кажется, занимался и новыми убийствами, нас к ним уже не стали привлекать. Мы пытались рационализировать его редкие поручения, но выходило так себе, если б не статус легенды сыска, я бы подумал, что он спускает дело на тормозах, не желая им заниматься.

Филатова тоже теперь невозможно было достать, он появлялся в офисе на час-два и уезжал на совещания, поговаривали, что и в других регионах дела идут неладно. На Кочеткова Филатову и Мечникову уже, возможно, было все равно, у всех намечались проблемы посерьезней. Однако дело о его убийстве с нас никто не снимал.

Знаете это ощущение, когда вокруг разворачивается пиздец, а ты не знаешь, что с этим делать, и просто плывешь по течению? Как в фильмах Балабанова. Кажется, все вокруг занимались чем-то серьезным и готовились к буре, а мы с Агатой все понимали, но продолжали ходить по кафе и есть чикен карри у индусов.

* * *

Озарение часто приходит ночью. Так случилось и в этот раз, должно быть, мозг долго в фоновом режиме размышлял над проблемой и обрабатывал, казалось, незаметные детали.

Я лежал, вооружившись обогревателем, и смотрел в потолок, пытаясь понять свое мироощущение, кажется, меня стало немного отпускать после Лерки. С одной стороны, я вроде бы понимал, что пора взять себя в руки и выбираться из бесконечных воспоминаний и депрессии, с другой – винил сам себя, что теперь регулярно чувствую себя нормально, а иногда даже хорошо, и эта нормализация казалась чем-то противоестественным.

Мысль, как пишут в некоторых книгах, «пронзила меня электричеством»: я вскочил и побежал к своей библиотеке, нахватал там книжек по истории авангарда и метнулся за стол, начав судорожно перелистывать страницы в поисках нужных мест.

Тысяча девятьсот десятый год, на собрании общества «Крестовый валет» Михаил Ларионов в своем духе повздорил, а потом и подрался с молодым поэтом Денисом Южным из-за разногласий во взглядах на кубофутуризм. Тысяча девятьсот двадцатый год – Велимир Хлебников раскритиковал стих Дениса Южного за мещанство, а в ответ получил пощечину во время собрания в редакции газеты «Известия». Вышел большой скандал, а звезда Южного начала заходить, через год он эмигрирует. В тысяча девятьсот пятнадцатом Бурлюк вообще не стеснялся: назвал Южного «червем в спелом яблоке поэзии русского будущего», в тот раз никто не подрался, но началась многомесячная стихотворная дуэль, обсуждавшаяся в каждом салоне. И так далее, Южный фигурировал в самых разнообразных скандальных историях, связанных с авторами пострадавших экспонатов.

Тут можно было бы возразить, что они все друг с другом скандалили, и это правда, но вот маленькая деталь не давала мне покоя: останки Южного перезахоронили в Москве пару лет назад, как разыскала Агата. Дальние потомки мотивировали это тем, что негоже праху поэта покоиться на чужбине, он бы никогда не оставил Россию, не подвергнись гонениям из-за творчества. А примерно через месяц в полицию поступило первое обращение по поводу вандализма.

И что мне это давало?

Южный умер в Аргентине в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году. Призраков, как известно, не бывает. Совпадение? Я, с некоторыми опасениями быть осмеянным, поделился своей находкой с Агатой.

Наутро следующего дня она уже стояла у моей двери с тонким томиком Южного.

– Ты, конечно, шизик, но и я шизик, – услышал я вместо приветствия. – Тут все его стихи. Я уже прочитала.

Она зашла на кухню и начала курить без спроса.

– Значит, для распутывания этого дела нам понадобится, загибай пальцы: распечатка карты Москвы одна штука, список дат обращений об уничтоженных экспонатах одна штука, список относящихся к теме музеев Москвы и томик Южного одна штука.

– Ты, может, без шарад мне расскажешь, что накопала?

– Нет, так неинтересно, дай насладиться триумфом моей дедукции.

Я притащил печатную карту города и принялся гуглить музеи, посвященные авангарду. Почти все они значились в списке поврежденных и пропавших экспонатов.

– Значит, смотри, откидываем из списка поврежденную картину Серова и графику Боровского, они никак не относятся к авангарду. Спишем на инцидент при переноске или проделки хранителя. Остается пять, так? Первое обращение было откуда?

– Музей авангарда на Шаболовке, в начале января.

– Дальше?

– Дальше был Центр авангарда при Еврейском музее.

– Когда?

– Начало мая.

– То есть могло случиться в конце апреля. Дальше?

– Музей Маяковского, август.

– Тенденцию видишь?

Я посчитал на пальцах.

– Раз в четыре месяца, что ли?

– Бинго.

Я задумался. Даже сам взял у нее сигарету и закурил.

– Да, но как в твою теорию ложится Бурлюк в Новой Третьяковке через семь месяцев? И исчезнувший Родченко из МАММ? Это не музеи авангарда.

– И там, и там есть постоянная экспозиция авангарда. В Третьяковке они могли поздно спохватиться, запасники же огромные, а Родченко могли уничтожить как-нибудь изощренней, для большего удовольствия, у себя дома.

Она схватила карту и принялась отмечать все значимые музеи и подписывать даты обращений. Получалось, если принять ее допущения, по экспонату раз в четыре месяца.

– Так, ну, допустим, периодичность мы выявили. Дальше что?

– А дальше читай.

Она раскрыла томик Южного на заложенной странице. Стихотворение было без названия:

Шесть раз по четыре

Четыре раза по шесть

Мне – двадцать

Четыре

Стихии бушуют. Лесть!

Лесть – это коррозия

Грызущая гниль писак

Винтовки шесть раз по четыре

Истории резкий зигзаг

Я посмотрел на нее, впечатленный, не знаю, чем больше: дедукцией или размахом фантазии.

– То есть ты хочешь сказать, что шесть раз по четыре – это про наши акты художественного вандализма? И что пять уже было, а шестой…

– Шестой случится со дня на день.

– И он зашифровал это в столетнем стихотворении, а теперь его призрак…

– Не призрак, но кто-то мстит людям, с которыми у него были конфликты. Он этого не мог знать, следование первой строке стихотворения – изощренная дань его творчеству.

– Ты точно шизанутая.

– Смотри, он раньше не повторялся, каждый раз новый авангардист в новом музее. Остается три. Этот на реконструкции, этот закрыт на реэкспозицию. Скажи мне, куда он дальше отправится?

– В «Зотов»?

– И что у нас там?

Я зашел на сайт выставочного пространства. В «Зотове» прямо сейчас шла выставка художника и автора кинетических медиаинсталляций Густава Клуциса. Еще через пару минут в интернете я узнал, что и он в свое время успел поцапаться с плодотворным на срачи Южным.

– Это последняя точка в программе и единственный шанс отловить преступника. Ты знаешь, где проведешь следующие пару ночей, – безапелляционно сообщила Агата.

* * *

«Зотов» был одним из новейших московских музеев об авангарде и одним из самых запоминающихся. Располагался он в бывшем здании еще одного хлебозавода, номер пять, восстав из руин заброшенного пятнадцать лет здания. Когда-то первый автоматический хлебозавод в СССР, выпекавший ежедневно безумное количество тонн хлеба, сегодня он трудился на поприще смыслов и увековечивал в своих краснокирпичных стенах и выскобленном от машинерии брюхе авангард и конструктивизм.

Внутри «Зотова», названного в честь министра пищевой промышленности, теперь модно старилась кортеновская сталь, объемы выделял перфорированный алюминий, больнично-белым светили энергосберегающие лампы, алел оригинальной кладкой законсервированный кирпич.

В этих стенах проходила выставка о Густаве Клуцисе, человеке, о котором я слышал в первый раз. Выставка расположилась на третьем этаже цилиндрического здания, на четвертом, в кинотеатре, показывали редкие кадры уцелевшей кинохроники о его творчестве. Как гласила аннотация на входе, художник прославился созданием «радио-ораторов», пропагандистских медиаинсталляций раннего СССР, а еще был одним из родоначальников фотомонтажа, учеником Малевича, латышским стрелком и одно время – охранником Ленина в Смольном. Что, впрочем, не помогло, расстрелян в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, вероятно, на Бутовском полигоне.

Мы сидели в засаде на третьем этаже, будучи уверенными, что на четвертом никто не появится, там просто не было оригинальных экспонатов. От его творчества вообще мало что сохранилось: что-то было в собрании Третьяковки, отдельные чертежи и рисунки еще можно было увидеть в Латвии, несколько работ в Нью-Йорке.

«Радио-оратор», «экран-трибуна» и «вращающаяся информационная установка», впечатляющие девайсы для начала тридцатых, дошли до нас лишь на чертежах и визуализациях. Несколько картин и фотоколлажей были представлены в виде репродукций. Парочка оригиналов из Третьяковки каким-то чудом попала в «Зотов». Среди них в центре зала – наиболее известная его работа «Красный человек». Холст, масло, нагромождение геометрических фигур красно-бурых оттенков. Я был уверен, что таинственный вандал придет за ним.

Для засады я выделил себе местечко у перфорированной металлической стенки, отгораживавшей техническую зону: сквозь мелкие дырочки можно было легко видеть, что происходит в зале. Агата же располагалась у входа, приютившись под тумбой билетера. Зашедшего в зал преступника мы бы отрезали от выхода и с тыла, и с флангов. Оставалось ждать. Так мы провели две ночи.

На утро второго дня, измученный отсутствием сна и потреблением литров кофе, я предложил Агате рассмотреть вариант, что наша шиза – это просто шиза и мы настроили сложных логических конструкций вокруг притянутых за уши фактов. Она предложила подождать еще одну, последнюю, ночь, перед тем как сдаться.

На третью ночь, как в «Вие», панночка пришла. Дело шло к утру, у меня уже слипались глаза, когда я услышал на лестнице тихие шажки. Сон как рукой сняло, и я стал напряженно вглядываться сквозь дырки в сторону входа. Оттуда в комнату грациозно вплывала высокая женская фигура. Мне было плохо видно, кто это, но блеск металлического предмета в руке я разгадал безошибочно. Фигура ускорилась и направилась к «Красному человеку». Тут-то я и выскочил из-за своей ширмы с пистолетом:

– Руки вверх, нож на пол!

Женщина развернулась и побежала, и тут я на пару секунд ослеп.

– Не так быстро, милочка, – донесся голос Агаты.

Умничка, включила свет, перегородила выход, как договаривались.

Когда ко мне вернулось зрение, она держала на прицеле ночную гостью, уже выкинувшую нож на пол. Я приблизился и обошел ее по часовой стрелке, встав рядом с Агатой. Ага, длинные пальцы, острые уши, маленькие рожки, под одеждой, возможно, крылышки, блядские глаза. Суккуба. Первый испуг у нее уже прошел, сменившись кривой ухмылкой.

– Судя по тому, что вы меня видите, имею честь повидаться с МПД? – она издевательски поклонилась. – Лилит.

Я кивнул:

– Попалась. А я Иван Иванов.

– Что «попалась»? – «Лилит» захихикала. – Какое правило Пакта я нарушила, красавчик? Пересекла границы? Может, вмешалась в политические процессы?

– Строго говоря, ты вмешалась в социальные процессы, – ответила Агата.

– Я? А ты попробуй докажи. Кому повредило, что я порвала какие-то бумажки? До-о-олго будешь доказывать. А навредишь мне – вам же хуже. Особенно со всем, что сейчас происходит. Вас скоро на улицах начнут живьем рвать.

Мы в замешательстве замолчали. Такое развитие событий как-то не входило в планы, формально она действительно не нарушала Пакт.

– Так, девушка, – либо ты нам объясняешь мотивы, либо мы тебя арестовываем, – рявкнула Агата. – Проведешь несколько суток в нашем незабываемом обществе.

– Мне сто пятьдесят. Но за «девушку» спасибо. А мотивы у меня личные. Я на ваши запугивания не куплюсь.

Я заебанно посмотрел на нее:

– Я из-за тебя пару десятков книжек про авангард прочитал. Скоро лекции о нем смогу вести. Зачем это все вредительство? Как ты связана с Южным?

При упоминании фамилии поэта суккуба побагровела в лице, зашипела, выпустила когти и побежала в сторону «Красного человека».

В ушах вдруг прогремело, это Агата спустила курок. Пуля вошла в ляжку «Лилит», которая теперь корчилась на полу, зажав ногу, в паре метров от картины. Агата рывком подскочила к ней и схватила за волосы, приставив пистолет к горлу.

– А вот это уже могло было быть расценено как нарушение Пакта. Коготки достала, значит, готовила нападение на сотрудника. Я пристрелила тебя ради самозащиты.

– Сучка!

– Агата, отпусти ее, – я взял раскладной стул билетерши и потащил его к валяющейся суккубе.

Все это высокое искусство мне безумно надоело.

Игнатова отпустила шипящую от боли и гнева дамочку и отошла на пару метров, продолжая держать ее на прицеле.

Я принес стул, поставил его напротив «Лилит» и направил пистолет ей в лицо.

– Знаешь, ты права. Тронем тебя, проблем не оберемся. Формально не за что. А тут еще моя напарница психанула и выстрелила в тебя. Действительно, замучаемся доказывать, кто был виноват. Обстановка, опять же, политическая. Так что нам легче будет тебя просто пристрелить и избавиться от тела. Как думаешь, Агата?

На лицах обеих промелькнуло изумление. У «Лилит» с нотками страха.

– Может, все-таки задержим ее?

– А зачем? Тут стройка рядом, в котлован ее закинем, завтра бетоном зальют.

– Ну хорошо-хорошо! – завизжала суккуба. – Расскажу вам все! Только отпустите!

Я сделал рукой ленивый жест продолжать.

– Денис, – она погрустнела. Если б они могли плакать, я бы решил, что глаза ее увлажнились. – Я была очень молода. Денис стал моей единственной любовью.

– Что ты гонишь.

– Нет, правда. У нас раз в жизни может случиться любовь. Мало у кого, но случается. Я попала в их число. Я была молода, он молод. Мы любили, я вдохновляла его, он посвящал мне стихи, называл своей розой. А они его травили, не принимали! – ее голос наполнился злыми интонациями. – Все эти Ларионовы, Родченко! Ничтожества! Не стоили и грамма его таланта! А потом он поссорился с этим Клуцисом. Вот это самый гнида. В личной охране Ленина состоял. Он задействовал свои политические связи. Дениса затравили, и ему пришлось эмигрировать.

Она замолчала. Мы с интересом ждали продолжения.

– А знаете, что самое ужасное? Он же человек, не знал, кто я такая. Звал с собой уехать. А я не могла! Разбила ему сердце, он прислал потом письмо, что я его предала. Все из-за вашего гребаного Пакта!

– Не мы его придумали. Почему сейчас?

– Что?

– Почему спустя сто лет ты начала мстить его обидчикам?

Она зло засмеялась.

– А почему думаешь, что я только сейчас начала мстить? Клуциса, думаешь, по чьему доносу расстреляли?

– А вот это нарушение Пакта, – заметила Агата.

– Продолжай, – помотал я головой, останавливая напарницу.

– Время шло. Я успокоилась, думала, что все это спрятала глубоко в себе. И тут эти родственники решили провести перезахоронение… Я стояла у его новой могилы и вспомнила это все, вспомнила весь гнев, всю боль… Решила устроить еще один акт мести травителям. Их всех давно сожрали черви, так что я решила отыграться на их работах, использовав мое любимое стихотворение Дениса. Ему бы понравился этот символизм.

– О чем, кстати, оно?

– Про молодость, стихии революции, отрицание старых поэтов и латышских стрелков. «Шесть на четыре» – это расстрельные команды. Шесть человек становились вдоль стенки и делали по четыре выстрела. Уничтожали врагов пролетариата. Собственно, он посвятил этот стих в том числе и Клуцису, который его потом сгнобил. Ну а я стала «стрелять» по травителям. Последний выстрел достался бы ему. Символично.

Повисла тишина. Я всматривался в лицо корчащейся от боли суккубы и думал, что не так уж мы и отличаемся от мертвичей.

Молча поднялся и побрел к выходу. Там подобрал нож и вернулся с ним к «Лилит», сел перед ней на корточки. Агата удивленно наблюдала за происходящим.

– Мы не можем дать тебе уничтожить картину. Но можем дать закрыть гештальт. Если ты обещаешь, что больше это не повторится.

– Это как?

– Назови имя.

– Зачем?

– Назови настоящее имя. Чтоб я знал, что ты не обманешь и мог тебя найти, если что.

Она помедлила. Я выжидающе смотрел ей в глаза.

– Ишет, – прошептала она в конце концов.

Я кинул ей нож:

– Иди и всади его в Клуциса. Один раз. Только один удар, не уничтожай полотно. А потом уходи и не приближайся больше к музеям.

* * *

Я сказал охране «Зотова», что наша засада почти удалась: картину в общем и целом удалось спасти. К несчастью, вандалу удалось скрыться, но он был ранен при бегстве, что гарантирует, что в ближайшее время атаки не повторятся. Объявим его в розыск.

На улице было совсем раннее февральское утро, когда толком непонятно, отчего редеют сумерки: луны, светового загрязнения или первых лучей солнца. Мы хрустели по сугробам и катились по льду в сторону «1905 года», наверняка там была круглосуточная кофейня.

Агата, казалось, смотрела на меня с увеличенным интересом и уважением.

– Ты тоже не всегда играешь по правилам, я смотрю… Почему ты ей помог?

– А тебя ее история не тронула?

– Она могла наврать.

– …

– А может, и правду сказала, неважно. Ну ты даешь! Ты в каком фильме такое подсмотрел? Эта сцена со стулом достойна Оскара.

Я отмахнулся:

– Это не из фильма. Я действительно смертельно устал. Знаешь, что в феврале больше всего самоубийств в столице? Эта погода и темень натурально убивают людей…

Меня прервала мелодия телефона. Я неохотно вытащил его из кармана после пятого звонка и посмотрел на часы: семи утра нет. Что нужно Леше в такую рань?

– Шеф, не разбудил? В общем, я же обещал тут вам мониторить новости про шерсть? Возможно, вам придется съездить в Тверь.