Москва и Волга

Пристроила

Говорят, что к старости люди любят заниматься сватовством, ханжеством или благотворительностью. До тех пор я этим не грешила, но сейчас я определенно старею, т. к. первый опыт в этом направлении уже сделан и, нужно сознаться, настолько неудачный, что отбил охоту к повторению. Принципиально терпеть не могу благотворительности, но иногда невольно изменяешь своим принципам… Недели три тому назад приехала с Поволжья татарская семья и глава ее устроился дворником в учреждении, где я живу; в своем углу он устроил ночлежку для приезжающих земляков и организованный очаг заразы: один за другим татары болели, умирали, развозили тиф по деревням и в течение трех недель из двенадцати человек осталось в живых девять, а здоров — один мальчик. Мужчины — одни умерли, другие умирали. Только одна больная женщина еле еле передвигала ноги. А ребятишки представляли из себя какой то клейстер. Все это ютилось в крошечной каморке, в повалку на полу, больные и здоровые, женщины и дети и ночлежники-спекулянты с товарами. Для экономии тепла, все это сбивалось в кучу и храп здорового аккомпанировал бреду умирающего. Три раза в обществе живых ночевал труп… И тут же по их пролетарским телам прогуливались блондинистые буржуи, делая бесплатную прививку.

И пришла мне блажная мысль: спасти черноглазого Исмаила. Уговорила я мать отдать его в детский приемник и увела с собой. Еле добрел бедный ребенок до приемника. И всю дорогу я изводилась, что он не дойдет, и жалела, что вмешалась в распоряжение судьбы. Но когда вымытый и одетый мальчик с блестящими глазками стал уплетать молочную кашу, повторяя: «карош, очни карош» и только беспокойно озирался, теряя меня из виду, а увидя радостно бежал ко мне, — я была удовлетворена. При моем уходе он отчаянно плакал.

Но когда я пришла на другой день, то уже не застала его. Он заболел и был отправлен в больницу. Другой мальчик сообщил мне, что лежал с ним вместе и что татаренчок очень плачет. Надеясь, что ребенок выздоровеет, я ничего не сказала матери.

Чрез несколько дней поправился его отец и пожелал посмотреть на сына. Идем. Приходим в больницу. Спрашиваем, — «нет и не было такого»! Возвращаюсь в палату, там справляюсь: отправлен тогда, туда, в такую то палату. Иду опять. «Нет и не было». Волнуюсь, прошу, требую. Ищут в журналах: нигде нет. До порога третьего этажа больницы идет след, а за порогом отверзлась бездна и бесследно поглотила ребенка. Повидимому, принимая в больницу, сестра не записала, и больной умер или отослан куда нибудь и пропал бесследно. Словом, я пристроила его хорошо… С утра и до трех часов продолжались поиски и без результата: ни в списке живых, ни умерших его не было. Отец угрожающе что-то бормотал мне, а я молчала. Да и что могла бы я сказать ему?

Вечером, вернувшись домой, я застала у дверей татарку. Она схватила меня за руки… В ее глазах было столько мольбы и страдания! А по желтым щекам катились слезы… «Малайка, алайка», — повторяла она. Я вырывалась от нее, говоря, что мне некогда и я не понимаю ее. Но я сознательно лгала. Я отлично понимала, что она требует своего сына. Наконец, я не выдержала, прижала ее к сердцу грязную, больную татарку и сама разревелась.

Всю ночь у меня в ушах отдавался то отчаянный плач мальчика, то тихий, жалобный стон матери. Я прятала голову под подушку, старалась думать о другом, но эти воспоминания проникали в мозг, ударяли по сердцу, тянули за нервы. А все кругом шептало: «пристроила, пристроила!»