Москва и Волга

Исповедь хулигана

Родился я в деревне Алексине, возле г. Аткарска Саратовской губ. Пока жил отец, нам было хорошо. Прошлый год не было чем сеять и семян не давали. Отец пошел добывать и умер на дороге. Мамка стала сердитая. Целый день ходит, а мы сидим в избе трое: я, сестренка и махонькой. Она придет, сядет на лавку, а мы запросим хлеба, она и станет нас бранить: «у, проклятые, пропасти на вас нету, отец помер, а на вас и погибели нет, пошли спать.» Мы плачем, плачем и уснем; а махонькой все плачет. Мамка — то его под грудь положит, то бьет, то кинет на кровать и уйдет. Совсем плохо стало. Носили мы из лесу порожнявое дерево, сушили и делали крупу, варили суп. А как замерзло и снегу стало много — бросили. Раз приходит соседка, и говорит: «умерла бабушка то, слава Богу, приходи ужо». Мамка пошла, а нам не велела. Посля приходит и в тряпке мясо принесла, кинула на лавку и стала перед образом поклоны класть. Сестренка подбежала и говорит: «мамка, суп варить будем». А мамка как кинется к ней и кулаком ее по голове, кричит: «Пошла, окаянная, я тебе дам суп!» А потом заломила руки и стала голосить. Мы убегли из избы… Как поели это мясо, опять нет ничего. Вот раз махонькой все плачет и плачет, а сестренка все к мамке — «дай поесть», а я молчу. Мамка как бросит о земь махонького — «Вот нате, ешьте, сейчас я вас накормлю». Мы стали кричать, а она нас прибила. Махонькой лежал и молчал. Потом мы его с‘ели..

Вот я и подумал: мамка и нас побьет и с‘ест. И убег. Собралось нас трое, а девченку не взяли: что с ней возиться! У одного товарища был брат в Ташкенте и уехал на Кубань с белыми. И прислал письмо, что на Кубани жить хорошо. Мы и надумали ехать к нему. В поезде много ехало детей в Москву из Чувобласти. Мы молчали и они нас кормили, а как начинали нас спрашивать — мы уходили в другой поезд. Потом ехали с кр-цами. Там хорошо было: они ничего ни спрашивали, давали есть и папиросы давали… Раз мы разрезали шинель у одного, когда он спал и достали деньги — 5 лимонов. Ушли с поезда на другой. В Москве мы купили папирос и стали торговать. Весело было: в кино ходили, на пиво, к барышням, на трамвае катались. Кормили нас на пункте — там каждый день много, ведь нас где им всем упомнить! А как нет денег, то один из нас идет к поезду, когда приедет с голодными. И там его заберут в приют, вымоют, оденут хорошо и отправляют в детский дом — я был на Мясницкой, в Покровском, в Харитоньевском, в Лефортове. Ну, побудешь несколько дней для интересу, а потом — гайда домой — на Курский или Рязанский. Скучно в детском доме и холодно. Гулять не велят ходить, если курить, ругаются сестрицы, а сами курят. Делать нечего, книжки хорошей нет, никакому мастерству не учат: нешто меня весь век будут в детском доме держать, а чем хлеб зарабатывать не учат. Ну и убежишь. На воле продашь казенное платье, ботинки и опять в торговлю. Скучно в Москве, то ли дело в деревне. Как я был пастухом, лежишь и смотришь, как всякая комашка ползет, работает, как птички поют, а то зайчик пробежит; небо такое красивое, так воздух пахнет, а здесь вонища да грязь, а еще сестрицы кричат: «не делайте грязи, навоняли!» А уж надо бы больше да некуда. Ну, так мы торговали, торговали, большая компании стала и плохо вышло: раз они у нас все забрали: и деньги, и одежду, и валенки. Мы проснулись и нет ничего и сами они убегли. Пошли мы на пункт, холодно, есть хочется, а там нас прогнали, знают уже. Ну, мы залегли в приемный покой и там нас забрали в Покровский. Мы посидим до тепла, а там поедем на Кубань. Дали бы нам хлеба, луку и селедки на две недели, да одежду, — мы бы и теперь поехали, а там в самый раз станем на работу: я за пастуха, а товарищ к какому хозяину.[1]