Москва и Волга

Как я узнала, что папа и мама мне чужие

Я не помню своих родителей и всегда думала, что тетя и дядя, у которых я жила, — мне папа и мама: они меня очень любили. Когда у тети родился мальчик, она больше стала с ним возиться, а дядя и тогда не изменился ко мне. Мы все любили маленького Сергуньку. В прошлом году дядя продал свой дом, лавочку, все хозяйство в Волынской губернии и мы переехали в Сибирь. Он говорил, — там земли много, теперь можно брать, сколько хочешь. Я стану сам помещиком. Он купил земли и много поля засеял, но ничего не уродилось. И купить не на что было, — он имел много долгов. И нам пришлось очень плохо. Сначала тетя ездили продавать платья и менять на хлеб в Харьков. А потом нечего было менять. И вот она стала печь лепешки из чего попало, — немножко муки достанет, спрячет и печет только для Сережи, а мне не даст. И если я прошу есть, — кричит на меня. А как она уйдет или отвернется, мне хочется вырвать у братишки и есть.

Раз ночью слышу: тетя и дядя тихонько разговаривают — они всегда ночью так интересно разговаривали и я любила слушать. Тетя и говорит — «надо ее в приют отдать, что будем чужую девочку кормить, когда самим есть нечего. Наш ребенок умрет с голоду». А дядя говорят: «ее не возьмут в приют, скажут: „давай лучше маленького“». Тогда тетя говорит: «ну, так сведем ее на вокзал и оставим: пусть красноармейцы заберут». «Нельзя так», — говорит дядя, — «как нибудь перебьемся». Мне стало так больно в груди, я засунула голову под подушку и стала плакать. На другой день дядя уехал куда-то, а тетя одела меня, взяла Сережу, дала мне хорошую Сережину лепешку и мы пошли на вокзал. Шли далеко все улицами. Пришли. Она посадила меня в такой большой комнате, где много людей и говорит — «подожди, я куплю билет и сейчас сядем на этот поезд и поедем за хлебом. А ты слушай, когда будет звонок.» А я говорю ей: «тетя! (я всегда звала ее мама, но теперь сказала тетя) я знаю, что я чужая девочка и ты не придешь сюда, ты не за билетом идешь, а домой — я ночью все слышала». Тетя заплакала и так долго сидела на лавке и плакала, и я стала плакать. Потом она вытерла мне лицо платком и сказала: «пойдем домой. Что Бог дает, то и будет». Мы пошли все домой. Дядя ничего не привез хлеба и стало еще хуже. У Сергея и у меня стал болеть живот, такой большой стал и глаза такие большие страшные, как я видела в книжках и сказках рисуют. Прежде я думала, что это так нарочно: дети такие не бывают. Дядя все лежал и плевал кровь. Тогда мы поехали в Харьков. В поезде красноармейцы давали нам есть, а иногда два дня ничего не ели. Сережа пухнул, а тетя сначала плакала, а потом сидела и молчала, только смотрит куда-то и что-то шепчет. Потом Сергей умер — она и говорит: «Бог наказал» и опять все молчала. И дядя умер — она все молчит. Потом на одной станции она говорит: «Пойдем хлебца попросить» — я пошла. Мы пошли за вокзал, какой то разваленый дом. Я говорю: «где мы тут хлеба попросим, здесь никого нет!» А у нее такие глаза страшные! Она взяла меня за плечо и укусила за лицо. Я стала кричать — там стал человек под стенкой, прибежал и стал бить тетю и ругать, а другой человек сказал — надо доктора, она больная. И ее повели на вокзал. Там доктор клал нам трубочку и сказал, что и я больная. И нас взяли в больницу. В больнице дали мне каши, я ела и потом меня рвало и больше ничего не помню. Когда то я проснулась, — смотрю: на голове нет моей косы. Я заплакала. Потом мне сказали, что тетя умерла и меня привезли сюда. И больше я ничего не знаю и очень хочу учиться. А на тетю я не сержусь, только — зачем она сказала, «чужая девочка»! И больше я не говорила на нее — «мама».