Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Еще раз про любовь

Олег Ефремов. Точка. Этим все сказано. Для своего поколения — целая эпоха. Фигура — легендарней не бывает. Для нового, знающего его больше по истории, Олег Ефремов — это сложная личность, за которой числится создание знаменитого на всю Москву театра «Современник», раздел МХАТа, оглушительное количество романов, участь несчастного отца в 70-летнем возрасте. Да каждый из этих периодов стоит отдельного романа. В последний год своей большой и непростой жизни он ставил пьесу об идеальной любви — «Сирано де Бержерак». Был одержим реформаторскими идеями насчет МХАТа и очень любил телесериал «Скорая помощь». Ни он, ни я не знали, что это будет его последнее интервью в жизни. И, не думая ни о чем плохом, не спешили подводить итоги, а говорили

ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ

Театр лучше воровства — Под псевдонимом Лисья мордочка — Генсек как мумия для Хаммера — С Дорониной без развода — Отец за сына…

— Вот вам трон. Стул — это не для вас. Откуда цитата? — огорошил он меня с порога не то импровизацией, не то домашней заготовкой.

— Ой, так сразу и не припомню, Олег Николаевич.

— Это Гоголь. «Ревизор». Да вы устраивайтесь, как вам удобно. Это вот я привязан.

И это уже была не шутка, так как художественный руководитель МХАТа в прямом смысле привязан к кислородному аппарату: его прозрачные проводки вставлены в нос и заложены за уши, как дужки очков.

— Если шумит, я могу его выключить.

— Не беспокойтесь. Интервью в медицинских условиях… начинается с разминки.

Рассмеялся.

— Скажите, легко ли вы даете деньги в долг?

— Да в общем, да. Крупные суммы давал.

— Нападение — лучший способ защиты?

— Я на эти темы не размышлял.

— Прежде чем ответить, вы просчитываете каждое слово?

— Нет.

— Вы не боитесь показаться хуже, чем вы есть на самом деле?

— Нет.

— Ну тогда поехали.

Рассмеялся.

— Действительно ли ваше детство прошло в лагерях для заключенных?

— Нет, не детство. Просто-напросто мой отец (он не имел никакого отношения к НКВД) уехал в тридцать девятом году за длинным рублем. Он был замначальника финансово-планового отдела лагерей ГУВЖД (Главное управление военных железных дорог). Их строили заключенные — от Воркуты в европейскую часть. И поэтому, когда началась война, мне было четырнадцать лет, мы с мамой на лето уехали к отцу отдыхать, а вернулись в сорок третьем.

— Чему такому вас научила лагерная жизнь, чему нельзя было научиться на воле?

— Многому, многому. Пролезать в форточку, например. Как зачем? Воровал. Это не от голода. Была определенная компания, почему отец и увез меня в сорок третьем году в Москву — боялся, что я стану вором.

— Интересно, а как пролезают в форточку?

— Голова если проходит, то все пройдет. Да я худой всегда был. И кличка у меня была смешная. Знаете какая — Лисья мордочка. Ну вот так. Но с другой стороны, летом нас перевозили на остров, где мы, школьники, косили и сгребали, и силос делали. И я за лето сорок второго года заработал на трудодни целого оленя, я имею в виду мясо. А когда не трудился, валяли дурака. Там впервые выпил, впервые закурил всерьез, в пятнадцать лет. И выпил не просто водки, а неразбавленный спирт. Это надо сразу водой запивать, иначе кошмар, и опьянение особенное. Ну, а что-то не расскажешь.

— Просто не хотите? Вы же не боитесь показаться хуже, чем вы есть на самом деле.

— Я не боюсь, но про какие-то вещи я не рассказываю никогда. Про свои взаимоотношения с дамским полом. Об этом я не говорю, потому что я не один.

— Первым делом — самолеты. Ну а женщины… Меня больше интересует МХАТ. Я знаю Олега Николаевича Ефремова (по книжкам, историям и рассказам) как главного специалиста по резким, можно сказать, радикальным шагам. Я слышала, вы собираетесь во МХАТе произвести революцию.

— Вот сейчас, когда я был в Париже в больнице, я пошел в «Комеди Франсез». Смотрел «Вишневый сад». Потом разговаривал с директором о построении там всего дела. Поэтому я теперь думаю, как при нашем законодательстве у нас ввести подобное.

— А как там?

— Это государственный театр, дотация большая, нету в мире такой. Спрашиваю: «Значит, хорошо получают?» Директор говорит: «Да нет, средне». «А куда же тогда деньги идут?» «Как? Вы смотрели спектакли?» И действительно постановочная часть там идеальная, у них громадные цеха. А так труппа делится по сути на две части — сосьетеры (члены общества), то, что было во МХАТе, при Станиславском, кстати говоря. Они в конце сезона делят прибыль. И пассионеры — это временные, что ли? И еще есть самые высшие — оноры сосьетеры.

«Ну и где же ваша хваленая демократия, в чем проявляется?» — спросил я. «В одном, — сказали мне. — Сосьетеры тайным голосованием переводят некоторых артистов из пассионеров в сосьетеры. Пассионеры и получают меньше, и не засыпаны ролями. Но зато сосьетеры составляют костяк труппы репертуарного театра».

— Из того, что вы мне сказали, Олег Николаевич, я прихожу к выводу, что вы готовы к переменам. А почему бы и нет — сделайте МХАТ-Четыре или МХАТ-Пять…

— Делить — это значит иметь помещение. Нет, я думаю ввести систему «Комеди Франсез». Вот советуюсь сейчас. Она даст очень много — даст возможность движения труппе. Наиболее талантливые, исповедующие, с моей точки зрения, принципы Станиславского и продолжающих — вот они и будут сосьетеры.

— МХАТ всегда был достаточно взрывоопасным механизмом. Вы не опасаетесь того, что новшества вызовут брожение в труппе, и без того нестабильной? Вы не боитесь вступить в новую игру?

— Ну новая игра… Какая игра? Это же для дела. Потому что надо, надо как-то поднимать театр.

— Когда я посмотрела старый фильм «Еще раз про любовь», ваша роль летчика, которого бросила стюардесса Доронина, мне показалась неубедительной. И знаете почему? Потому что у вас, мне так отчего-то кажется, не было такого в жизни вас женщины не бросали.

(Пауза.)

— Да, вы меня прямо подталкиваете… Знаете, было всякое… Бросали и… все было. Это вам так показалось. Таня, принеси мне сигарету.

Его секретарь принесла пачку «Мальборо лайт».

— Вам же нельзя курить, Олег Николаевич.

— Если шестьдесят лет куришь, то вряд ли бросишь. Но я бросал, бросал и не курил однажды четыре месяца. Потом, как запойный алкоголик — не пьешь, не пьешь, а потом маленький глоточек сделаешь, и все. С куревом оказалось так же, такой же наркотик.

— А пить вы можете бросить?

— Я не пью. Давно. Ну иногда что-то где-то, кого-то поздравить. Хотя мне разрешено при моих делах красное вино.

— А на столетие МХАТа, на глазах всей страны по телевидению, вы пили водку.

— Это столетие. Ну а потом не все время…

— Но вы меня увели в сторону от интересной темы — темы любви. Скажите мне, какая связь между вашими романами, о которых говорила вся Москва, и вашими лучшими спектаклями?

— Любовь, она активизирует человека. Во всяком случае у меня была эта связь.

— Ну а какие конкретно спектакли связаны с какими женскими именами?

(Очень длинная пауза. Курит.)

— Спектакли? Может быть, да. «Голый король». Но имя назвать нельзя. Нет. Это не потому, что я плохой или хороший, а просто нельзя. Мне говорят, что вот Андрюха Кончаловский написал в книжке про все свои романы. Ну зачем? Это же непорядочно, нехорошо.

— Когда вы работали в «Современнике», за глаза вас называли фюрером. Вы знали об этом?

— Конечно. Звали фюрер или дуче. Да какой я жестокий. Не надо это писать. Я добрый человек по сути.

— А правда, что когда в свое время в «Современнике» не принимали спектакль, вы пользовались таким приемом, как симуляция сердечного приступа?

— Всякое бывало. Я другое скажу: когда сразу принимали спектакль, мы собирались и говорили: «Чего-то мы не то сделали». Значит, что-то не задело, не царапнуло.

— Вы работали при многих властях, генсеках. Кто из них вам запомнился?

— Самым интересным из них был Хрущев. Характером. Вот помню — лес. Опушка. Там кидают тарелки и стреляют по ним. Все попадают, а Никита промахнулся. Все смеются. Хрущев требует еще раз. Опять промах. Он стал как бурак — весь красный, отошел в сторонку и сел на пенек. Сидел долго, я за ним наблюдаю со стороны. Потом вдруг вскочил, хватает ружье: «Кидай!» Кидают тарелку, и он попадает. Вот характер. Темперамента был мощнейшего человек.

А Брежнев… это был мумия. Он не любитель театра был, ходил в цирк и на хоккей. Был случай, когда играли ЦСКА с «Динамо» и судья что-то неправильно посчитал, в результате задержал матч. К судье бегут спортивные начальники: «Ты с ума сошел, там Брежнев смотрит». Короче, он дает разрешение и ЦСКА проигрывает. На следующий день его вызывает Гречко: почему вы разрешили? Тот объясняет, что, мол, Брежнев…

— Какой там Брежнев-Фигежнев! За вами армия!

Так они себя ощущали. Когда Брежнев приходил во МХАТ, ему уже, как кукле, генерал ногу на ногу клал или, наоборот, снимал. И там в спектакле «Так победим» была сцена с Хаммером. Брежнев на весь зал спрашивает Громыко: «Кто это?». Громыко говорит: «Хаммер». «Сам Хаммер?» — спрашивает генсек. Самое смешное — никакая это не трансляция была, как любят рассказывать, а просто глухой человек, который не знает силы своего голоса. А сам Хаммер, между прочим, находился тогда в зале, прилетал на спектакль с молодой женой. Посмотрел, пошел за кулисы. А наше театральное хулиганье, значит, стали жене говорить: «Зачем тебе, мол, такой старик? Вон возьми нашего Хаммера». А его играл Киндинов, молодой еще. Ну и так далее.

— Многие руководители театров стараются дружить с новой властью, не отдавая себе отчет в том, какая она будет. Вы ищете эту дружбу?

— Ей-богу, если надо куда-то пойти, чего-то просить, для меня это такая тяжесть…

— Вы можете внести ясность в ту давнюю историю, что произошла на свадьбе Олега Даля и Нины Дорошиной? Бывшие артисты в своих мемуарах пишут, что невеста сидела у вас на коленях, в результате Даль обиделся, сорвался и запил.

— Нет. Дело в том, что мы, наоборот, прощались с Дорошиной… Вот так… То есть с Ниной у меня действительно был долгий серьезный роман. И до свадьбы мы простились, и ей-богу, наше общение на свадьбе — это было совершенно невинно. Да никакой узурпации первой брачной ночи не было. Какая там первая брачная ночь, если до этого у нас с ней их было столько. Да, спектакль «Голый король» — это для нее.

— В свое время, если бы существовал такой термин, вас бы назвали секс-символом «Современника». Ваши романы со всей женской частью труппы — миф, в конце концов, или нет?

— Ну миф, конечно. Лиля Толмачева — моя первая жена. А все остальное — я ничего не буду говорить.

— Вы единственный режиссер, который не позволил ни одной актрисе стать хозяйкой положения.

— Я считаю, что это неэтично. Нехорошо. Я когда поступил во МХАТ, как на меня насели, чтобы я Аллу Покровскую, с которой мы тогда были мужем и женой, взял во МХАТ. Я сказал «нет», потому что понимал, что это инструмент воздействия на меня.

— Некоторые считают, что вы, например, после раздела разрушили МХАТ.

— А, ну это… Пускай считают. Мой уход во МХАТ… Это было трудно в то время. Старики мхатовские и правительство решили, чтобы кто-то был руководящим товарищем в Художественном театре. Обсуждалась фигура Товстоногова, но старики решили меня. Почему? Потому что знали меня все-таки все, и, может быть, им казалось, что со мной легче будет руководить.

— Все старики вас позвали на царствование?

— Кроме одного — Ливанова, который сам надеялся стать худруком. И он повел себя — ну как ребенок… Ведь мы с ним выпивали вместе, и он мне говорил: «Олег, я все передам тебе, а ты — моему Васе» и так далее, и так далее. А тут я в первый день иду во МХАТ: «Здравствуйте, Борис Николаевич». Он отвернулся и все.

— Вы переживали?

— Ну мне казалось неудобным, неприятным это — я-то тут при чем? А Ливанов потом подходил к театру: «Ну как там этот хунвейбин?» Да если говорить, с кем я был в более дружеских отношениях, то с Яншиным (он тоже руководил театром до этого). Да это неважно. Важно другое — старики меня пригласили. И действительно была эта встреча на квартире у Яншина с мхатовскими стариками. Как сейчас помню на столе огромную вазу с черешней. И там я поставил вопрос есть «Современник» и пусть, хотя бы с какой-то автономией, но он должен быть во МХАТе. Старики согласились. Я передал это все современниковцам, но они не пошли. Я помню, сутки, целые ночи их уговаривал, но они считали, что МХАТ это труп.

— А из сегодняшнего дня — какой, по-вашему, был основной мотив отказа пойти за вами, за учителем?

— «Современник» — был уже их театр. И поэтому, сейчас я это понял, они не могли уйти. Вы говорите: «Я увел артистов с собой». Я никого не уводил. Это потом поодиночке некоторые перешли.

— После раздела МХАТа на мужской и женский с Татьяной Васильевной Дорониной вы здороваетесь?

— Здороваемся.

— Вы замирились?

— А мы никогда и не ссорились. Даю слово. Всегда здоровались.

— Но это вам не помешало разделить МХАТ.

— Это совсем другое дело. В гости не ходим друг к другу. И романа тоже не было.

— Заметьте, не я вас это спросила. А вы могли бы, как Станиславский, от своего имущества отказаться в пользу МХАТа?

— Станиславский деньги разумно давал. Он, например, ехал в Париж, через месяц возвращался и свою золототкацкую фабрику пере- (сейчас это модное слово) перепрофилировал и стал производить кабель. Вот фабрика на Таганке «Москабель» — это все Станиславский. Вы спрашиваете: «Отдам ли?» Ну, Господи, наверное, отдам в конце концов, если это будет так необходимо.

— На протяжении многих лет МХАТ гордился своими традициями, еще были живы те, кто работал с Станиславским. Теперь их нет? Скажите, что сейчас является стержнем МХАТа?

— Вы почитайте о взаимоотношениях Станиславского и Немировича-Данченко. И там Станиславский уже в какие-то годы это поколение не очень принимал. Я имею в виду то поколение, которое ушло. Осталась одна Степанова (Ангелина Степанова уйдет из жизни за неделю до смерти Ефремова — М.Р.). Станиславский очень чувствовал и понимал людей. Как мне рассказывали, он собрал артистов в портретном фойе и призвал чуть ли не со слезами на глазах: «Клянитесь продолжать именно это искусство». А они посмеиваются, ну, мол, старик уже совсем… Вот я и хочу, чтобы этот стержень возник бы.

— Значит, его нет?

— Ну он есть. Но это не стержень, а что-то другое — знакомое, ясное, но, ей-богу, не развиваемое. Понимаете?

— Понимаю. Так же, как и понимаю, что МХАТ сейчас находится в сложном положении. Это закономерный тупик?

— Да вы знаете, этот сезон показал, что не тупик. Пять премьер выпустили.

— А почему вы, Олег Николаевич, решили ставить сейчас «Сирано де Бержерака»?

— Это вещь о какой-то идеальной любви и какой-то идеальной, к какой надо стремиться, жизни.

— С годами меняется представление о любви?

— Меняется. Это не внешность, в конце концов.

— Но вы-то как раз ставите про урода Сирано и красавицу Роксану.

(Пауза.)

— Это какая-то… поверьте… у меня для ответов нет домашних заготовок. Роксана — это женская сущность, которая состоит из смеси секса и тонких ощущений. «Могла ли полюбить урода?» «Да, да, урода, если душа…»

— Не знаю, что сказать.

— Вот и я не знаю. «Сирано» должен быть эмоциональным спектаклем. Будет начинаться с пролога: современная кухонька, сидит в трусах парнишка, кофе пьет, курит, пишет. К нему жена в неглиже. «Да подожди ты, я еще зубы не чистил». Вот идет такая сцена, где мне надо зарядить комплексы Сирано. Дальше надо играть.

— Это говорит о том, что у вас какой-то новый период в жизни?

— В смысле любви? Сейчас нет.

— Жаль.

— Жаль. Мне тоже. Но, может, еще подождите… Вот я, может, как-то немножечко пристроюсь со здоровьем. И тогда, ей-богу, появится сразу.

Снова вставил трубочки в нос. Подышал.

— Вам трудно ходить без аппарата?

— Выходить мне трудно. Вот меня привозят в театр, я сажусь и репетирую.

— Мне кажется, ваше детское прозвище — Лисья мордочка — очень точно. Мы сколько беседуем, но вы очень хитро избежали ответов на некоторые вопросы. Вы меня хорошо отрежиссировали — то сигаретка, то аппарат…

— Ну я не знаю, давайте еще раз попробуем. Вы думаете, я хитрый?

— О чем в жизни жалеете?

— Да ни о чем.

— Так не бывает.

— Сейчас не хочется в этом копаться. Нужно определенное самочувствие, а я читать сейчас не могу. Понимаете? Когда все время задыхаюсь — это… Я воспринимаю себя ужасно. Такой беспомощный, то есть надежда все время куда-то убегает. Вообще утром мне, чтобы встать, надо несколько часов потратить. Но не жалуюсь, а просто вы спросили.

— Недавно в мемуарах драматурга Ионеско я прочла, как он ругал себя, что вся его творческая энергия направлена, извините, на прямую кишку. Он описывал, и достаточно иронично, свой поход к сортиру…

— А мне как дойти до него… (Смеется.) Я даже и читать не могу.

— А что, операция, которую вам делали в Париже…

— Да никакой операции не было. Отрабатывали терапию. Сказали, что, может быть, если сделать операцию, легкие интенсивнее работать будут. Тань, можешь ты забрать эту чертову пепельницу?!

И пепельница исчезает со стола.

— У меня было состояние, что я готов был пересадку легкого делать. Но это сложно. Сейчас вот надо достать аппарат, который фиксирует процент кислорода в крови. И тогда, может быть, не надо будет все время сидеть привязанным к аппарату.

Замечательный сериал «Скорая помощь» — как подробно, как все знают, как проживают. Вы не смотрите?

— Смотрю, конечно. Американским артистам веришь.

— Ну вот видите, у нас с вами идеалы сходятся. Вы знаете, когда я играл в сериале «Дни хирурга Мишкина», я получал письма с просьбой, чтобы я кого-то прооперировал, и так далее, и так далее. Мне это нравилось.

— Это правда, что когда три года назад ваш сын Миша в театре ударил человека, вы заплакали?

(Пауза.)

— Я не плакал. Я сидел. Я так растерялся. Я не понял, что это такое. Шок.

— Какие у вас сейчас отношения с сыном?

— Ну какие? Он навещал меня в больнице. Сейчас я с ним не вижусь. Хотя он был добрый малый, доброе сердце у него. Но… (Очень резко.) Во МХАТе ему не надо быть.

— Мне кажется, что все его последние поступки — это проявление страдания. Он страдает и от этого совершает все больше и больше ошибок.

— Но он же взрослый человек. Тридцать шесть лет. Нет, в детстве я его физически не наказывал.

— Я чувствую, что это самая неприятная для вас тема.

— Да как-то… Пускай.

— А вы ему делаете подарки?

— Я даже не знаю, как вам сказать. У них вообще с сестрой в детстве был закон — «если уйдем из дома, ничего у отца не сперев, то это мы дураки просто». Они сами мне это потом рассказали.

— Родственные связи сильнее театральных. Вы уволили сына сами или под чьим-то давлением?

— Нет. Сам. Даже не может быть такого вопроса — зачем. Это было — верх всего. Очевидно, вы не в курсе, как он существовал, как вел себя…

— Я понимаю, что это не самый приятный вопрос. Но перед каждым человеком, особенно перед руководителем, стоит рано или поздно вопрос ухода — оставить…

— Театр? Ну я, вы знаете, уже несколько раз пытался. Но я понимаю так, что сейчас будет нечестно, потому что нужно, чтобы была ясность и порядок в театре. И тогда я с чистой совестью его передам.

— Одним словом, вы не хотите оставить плохое хозяйство?

— Ну вот так будем говорить.

— Ельцин ушел и оставил преемника. Вы думали о преемнике?

— Думал. И даже говорил. Я имел в виду Олега (Олег Табаков. — М.Р.). В прошлом и в этом году я лежал семь раз в больнице. Я уже ненавижу это. Он ко мне приезжал, и я ему сказал все. Он молчал, и я молчание расценил как знак согласия. Но когда его стали спрашивать, он вдруг отказался: «Я своих не оставлю». А когда говорят: во МХАТ придет Калягин или Юрский — это миф. У Калягина свой сейчас театр.

— А вам все равно, кто будет МХАТом руководить?

— Нет. В этом-то вся и штука, что нет.

— А вы видите такую фигуру?

(Пауза.)

— Ну вот думаю… Пока нет… Олег Табаков… Так что такие сейчас дела. Я думаю, что не буду порывать с театром, в студии буду что-то делать и в театре найдется всегда работа.

— Я надеюсь, вы не обиделись на мои вопросы?

— Нет. Все справедливо, правильно.

Эти цветочки, вот в вазе, это для вас. Я не хотел сначала, а то подумаете, что я на вас воздействую так.

А через два с лишним месяца его не стало. Удивительно, что он умер так же неожиданно, внезапно, как и жил.

Да, все знали, что Ефремов тяжело болен: давнее заболевание легких, в последние месяцы он дышал с помощью кислородного аппарата. Но при всем при том не ныл, мужественно держался, смеялся, когда мы говорили по телефону: «Я думаю, все будет в норме», — говорил он со своими знаменитыми паузами после каждого слова и не раскисал. Репетировал в театре, а рядом стоял аппарат. Когда не мог выйти из дома, актеры сами приходили к нему и в небольшой квартирке на Тверской раскручивали историю «Сирано». Все время думал о реформах в Художественном. Он гнал дела, чтобы в конце июня показать узкому кругу первый прогон. И вдруг…

Это случилось в среду, 24 мая. Час — неизвестен. События того дня я попыталась восстановить по часам. В 11 утра в квартиру Ефремова пришла домработница. Как всегда, приготовила кашу, чай. Олег Николаевич еще был в постели и сказал, что встанет попозже. В этот день он явно не спешил в театр, потому что репетиция отложилась. Но совсем не по причине его плохого самочувствия.

Сергей Тумкин, врач МХАТа им. Чехова:

— Репетицию отменили из-за Виктора Гвоздицкого, исполнителя роли Сирано, он повредил ногу, и мы с ним отправились с утра в институт Склифосовского. Олег Николаевич переживал, что работа остановилась.

Поэтому он оставался в постели, поговорил по телефону со своей помощницей по театру Татьяной Горячевой и попросил прийти ее в 17.00.

Татьяна Горячева:

— Мы вечером собирались идти смотреть антрепризный спектакль с участием нашего артиста Бори Щербакова. Когда я вошла в квартиру, то с порога крикнула: «Это я», но никто не отозвался. «Спит, наверное», — подумала я и не стала заходить в спальню. Знаете, даже в сердце вот ни на столечко ничего не шевельнулось.

Действительно, ничто не предвещало трагедии. В последнее время Олег Ефремов, несмотря на плохое самочувствие, с которым он как-то даже свыкся, был очень деятелен. Он выезжал в Мелихово на фестиваль «Чеховская весна», где его курс показывал «Бабье царство».

Наталья Кривошапова, пресс-секретарь главы администрации Чеховского района:

— Он вышел из машины и улыбнулся. В Мелихово, на фестивале, его ребята играли потрясающе! Ведь именно в этот день Олег Николаевич их благословил. А после спектакля мы поили его кофе с молоком. «Знаете, в чем до сих пор обвиняют меня: расколов МХАТ, я способствовал развалу СССР…»

Итак, помощница, как они сговорились в тот день, пришла к 17.00. Спустя какое-то время заглянула в комнату.

Татьяна Горячева:

— Я подошла. Мне показалось… Я дотронулась до лба его, а он холодный. Я тут же позвонила нашему доктору и сказала: «Приходите срочно! Кажется, Олег Николаевич умер». МХАТ через дорогу, и доктор уже через несколько минут был на месте. Он подтвердил смерть.

— Когда все-таки могла наступить смерть?

— Если учесть, что при комнатной температуре труп остывает медленно, то я думаю, что это случилось часа через два после ухода домработницы, где-то между часом и двумя.

Именно около двух часов, точнее в 13.40, у сына Олега Николаевича Михаила — вдруг остановились стенные часы, чего раньше никогда с ними не было. В пять он позвонил во МХАТ и там узнал все. Вызванные из Кремлевки врачи предположили, что смерть наступила от затрудненного дыхания.

— У Олега Николаевича была крайняя, так называемая терминальная степень дыхания, — сказала врач, записывая что-то в карту на кухне.

На столе давно остыли чай и каша, приготовленные домработницей. В квартиру, как только узнали о случившемся, пришел сын, из Валентиновки приехала дочь Настя, собрались артисты Борис Щербаков, Татьяна Лаврова, директор Фонда Станиславского, Валерий Шадрин из Конфедерации театральных союзов. Ждали министра культуры… Всхлипы, тяжелые вздохи… А со стен улыбался Ефремов — долговязый, веселый, в гриме и без.

О нем еще долго будут говорить и спорить — слишком яркой и выдающейся личностью он был. Ефремова обожали и ненавидели. Одни его называли «спасителем МХАТа», другие говорили, что он погубил его. Жил широко и громко: самые красивые женщины Москвы любили его. Его любили даже власти, которые душили «Современник» и его спектакли. Его до сих пор называют учителем те, кто сам вырастил не одно поколение учеников, — Табаков, Волчек, мхатовцы. Самое поразительное, что почти никого из них в этот день не было в Москве. МХАТ играл ефремовского «Дядю Ваню» на Тайване. Волчек отдыхала в Греции. Табаков работал в Финляндии. Все далеко. Он — один. Состояние внутреннего одиночества, как никакое другое, сопровождало его в последнее время: жил один. И вот умер один, рядом никого не оказалось.

Как умер? Одному Богу известно. Доктор Тумкин сказал, что Ефремов, обычно спавший на спине, повернулся на бок. Очевидно, начал задыхаться. Но так ли важен теперь последний миг его жизни? Когда эта жизнь — блестящая, яркая, со взлетами и падениями, с разбиванием в кровь — оборвалась.

То, что он говорил мне при жизни, теперь читается совсем по-другому. Таков эффект слова после жизни.

— Как произошло разделение МХАТа, вы, конечно, знаете. Стали выбирать худсовет, Олег Табаков (он уже тогда был во МХАТе) говорит: «Пойдем выбирать другой худсовет», и мы пошли в другое помещение. Так, по сути, произошел конкретный, реальный раскол.

— Вы недовольны нынешним положением МХАТа?

— Я думаю, что потенциал у него более сильный. Но это очень непросто. В свое время делили театр, чтобы труппа была меньше, а опять стало много. Правда, я сейчас взял молодежи много, почти целый курс. В театре есть не то что беспорядок, есть отсутствие единства. И так далее.

— Охота к переменам говорит о том, Олег Николаевич, что вы не закостенели. Я понимаю художников, когда в преклонном возрасте они начинают искать, пробовать себя в других областях. Вот Любимов оперы ставит. Может, вы за балет возьметесь?

— Не смогу, к сожалению. Потому что балет надо физически показывать, а я… видите. Сейчас, ей-богу, не до этого. Мне главное наладить здоровье и привести театр в порядок.

— Но теперь вы, наверное, не сможете играть. Борис Годунов — ваша последняя роль?

— Ну я не знаю. Я надеюсь играть. Конечно, аппарат не облегчает жизнь, но психологически — вроде полегче. Но я не из тех людей, которые жалуются.

— Прожив такую большую жизнь в театре, с чем вы можете его сравнить — с рестораном, больницей или с чем-то еще?

— Это скорее исследовательский институт. Нет, не психбольница, если актер не постигает хоть немножечко загадки бытия человеческого, то это мне уже неинтересно. Значит, и всем это не может быть интересным.

— Вы профессор в этом институте?

— Я не знаю, боюсь я так говорить. И Павлов, и собака в одном лице. Обязательно присутствуют и безусловные рефлексы, и не только это. Вот, смотрите, не случайно Станиславский общался с Павловым, а я в том же «Современнике» — с доктором Симоновым. У него даже есть книга «Эмоциональная сфера и система Станиславского».

— Много вы в день курите?

— Ну, когда вот здесь сижу взаперти один, немного. Вы не курите? Молодец, молодец. Завидую. Одни врачи мне говорят — давай бросай. Другие — ни в коем случае. Вот я курю и презираю себя.

Моя обывательская философия такая — нам дана радость жизни, дана жизнь, которая, конечно, кончится когда-то. Но как мы должны отплатить за этот подарок — жизнь? Надо совершенствовать себя через то, что ты делаешь. Тогда это как-то соединяется с моралью Христовой. И когда вы говорите: «Ну вы же так много сделали» — да, может, сделал. Но мне надо что-то еще обязательно, понимаете?

Через две недели МХАТ, как того хотел Олег Ефремов, возглавил его ученик Олег Табаков.