Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Три сестры в стеклянных кринолинах

Театр — учреждение консервативное. Он не любит чужаков, которые так и норовят проникнуть в чужой монастырь со своим уставом. Но уж если наглецу удается в нем задержаться, значит, его устав пришелся ко двору. Более яркого примера, чем модельер Андрей Шаров, пожалуй, не найти. И теперь что там псевдобогемный Каплевич с его льняными панамками и короткими штанами для взрослых мужчин…

Кринолины с моргающими глазами, лифчики из иголок! Стеклянные бюстье и мельхиоровые корсеты, не говоря уже о заворотной цветовой гамме, замешанной в основном на светофорных тонах! Шокирующие театральные костюмы, одних пугающие дурновкусием, других приводящие в восторг. В общем, беспредел на театре — это Андрей Шаров. Известный модельер — маленький, щуплый и всегда в окружении длиннющих манекенщиц, совсем как Пьер Карден. Но пока Шаров единственный, кто способен сделать так, чтобы на сцену вышли

ТРИ СЕСТРЫ В СТЕКЛЯННЫХ КРИНОЛИНАХ

Тайна Железной маски пока ждет — Слабительное для художника — Мешки денег уходят в мешки под глазами — Шекспир в кроссовках — Чехов в столовом серебре

— Парадокс заключается в том, что в театр я не ходил, не считая школьных походов, — говорит Андрей Шаров. — Но от них в памяти ничего не осталось, разве только «Принцесса Турандот» в Вахтанговском и «Синяя птица» во МХАТе.

Пока я дошел до решения, что буду художником, я переменил много профессий. Сначала хотел поступать в Историко-архивный и навечно себя в архивах закопать. Потом под воздействием Пикуля задумал стать писателем и разобраться с тайной Железной маски. И вдруг ошарашил всех — буду художником, хотя до этого практически не рисовал. Правда, я хорошо лепил. Три года учился у частных преподавателей, чтобы профессионально заниматься монументальной живописью в Строгановке. Но там был безумный конкурс, и я пошел туда, где он был поменьше, в Институт легкой промышленности — двадцать девять человек на место.

В результате поступил на модельера в расчете позже перевестись в Строгановское. Но как только я попал в этот девичник (на три группы модельеров два парня!), тут же решил остаться в таком малиннике.

— Как монтировались в твоем сознании монументальная живопись и какие-то там тряпки, называемые модной одеждой?

— Я всегда легко менял свои убеждения: где лучше, там мне и нравилось. Если серьезно, я понял, что все зависит не от института, а от тебя самого. Не важно, где ты учишься и кто твои преподаватели, главное — взять от них то, что тебе нужно. Тем более что в то время в институте бытового обслуживания (МТИБО) очень серьезно преподавали живопись. Чтоб ты знала, преподавал у нас Вячеслав Зайцев, он-то меня и приметил в свое время. Всячески прикрывал, когда я прогуливал другие предметы.

Но института я не закончил, потому что уже с восемьдесят девятого года у меня были выставки за рубежом. В Москве, на Кузнецком мосту, в ЦДХ, работы хорошо покупали. Я попал в бум на советскую живопись. В девяносто первом году выставки в Париже и Лондоне… Денег тогда, мне казалось, было караул много. Я помню, что из Киева, где продал несколько своих работ, привез сумку денег четырнадцать тысяч. Думал, на две машины хватит, но за две недели мешки денег ушли в мешки под глазами. Веселье шло круглосуточно.

— То есть ты оправдывал звание пьющего художника?

— О-о!!! Приезжали к какому-нибудь приятелю чайку попить — и на четверо суток. С подвигами, с гуляньями. В принципе, мы не алкоголики были. Главное, чтоб затея была. А когда есть затея, то под это можно пить, гулять, развлекаться. А без идеи скучно было.

— А что ты в то время рисовал? За что платили большие деньги?

— Меня метало от реалистических сюжетов до невозможной абстракции. Я не был ни конформист, ни нонконформист… Для меня живопись, если вдуматься в слово, это писать живо. Свою философию я не выкладывал на холст, чтобы человек напрягал мозги и думал, что ты ему хотел сказать. Я писал совершенно не думая, выражал свои эмоции так, как хотел. Например, веник макал в краску и — на холст. Что я хотел сказать? Да плевать! Главное — трогает меня это или не трогает. Были веники, руки по уши в краске. У меня в мастерской на полу лежали огромные холсты, я бегал с банками, все это лил, набрасывал — эмоциональные порывы. У меня были запойные живописные периоды, когда я мог не спать, не есть. И только писать.

И никогда я не мог работать на заказ.

— А упасть в краску и своим телом елозить по холстам?

— Нет, этого не было. Сейчас один американский художник выпивает огромное количество специальных красителей, замешанных на слабительном. И «рисует» посредством заднего прохода: бегает по холсту, а из него, значит, как из брандспойта, краска хлещет. Говорят, что картинки пользуются огромным успехом. Хотя Джексон Полак был в этом смысле круче художником. В свое время он доходил до того, что на аэродроме ставил огромные холсты и лил краски под мощный поток воздуха сверхзвуковых самолетов. Получалось что-то фантастическое. Вот это размах, а так бегать по холстам с голой задницей…

— Это все, конечно, интересно, но все-таки как тебя, такого внезапного, занесло в театр?

— Совершенно случайно. Сначала это был театр «Здравствуйте!» любительская студия на Новослободской. Там не было ни одного профессионала. Своего рода секта. Первый спектакль, который я оформил, — «Что случилось в зоопарке» Олби. Там я наворотил железных деревьев, скамеек, все было железное, ржавое. Причем денег не было, и все это мы собирали на стройках, помойках. Чем меньше денег иногда, тем больше работает фантазия.

Потом я познакомился с Сергеем Виноградовым и он меня привел в театр Виктюка. Виноградов искал художника для спектакля «Пена дней». Я загорелся, напридумывал всяческих трансформаций, но постановка не пошла — денег не было. Зато мы быстро сделали «Коллекционера» Фаулза. Вот где я по-настоящему узнал, что такое профессиональный театр, что такое колосники. Я учился прямо в театре. Так начался мой театральный роман.

— Шаров — это театр, модельный бизнес, цирк, живопись… Как внутри тебя все это уживается?

— Все зависит от настроения. Иногда мне кажется, что я не там и не там. А иногда мне кажется, что все идет правильно, потому что есть взаимообогащение. Переныривания из театра в цирк, из цирка — в модельный бизнес дают потрясающие результаты. Я знаю много цирковых секретов, которые могут стрельнуть на подиуме, потому что в цирке, например, «говорящая голова» давно приелась. Или трансформация костюмов — то же самое. Или полеты в цирке — это не более чем полеты. А вдруг полететь в театре — это круто.

Вот в спектакле «Нижинский» Домогаров выходит в таком белом плаще с большими карманами. Это абсолютно носимая вещь. Я хотел бы сделать такую коллекцию из белых плащей с нижними костюмами тоже белого цвета. Или у меня был проект, аналога которому в мире нет, — соединить моду и цирк. Он так и назывался «Цирк высокой моды Андрея Шарова». К примеру, идет манекенщица по подиуму и пропадает — чистый цирк. Или она же в кринолине шикарном, кринолин раскрывается, а ног нет. Как это?

— А манекенщиц распилить слабо?

— Пилить не пробовал. Или была у меня такая коллекция — большие кринолины с высоким бюстье, а весь кринолин состоял из пластиковых глаз. Но глаза были закрыты и реснички как бы составляли ажур. Представляешь — весь кринолин из закрытых глаз, и когда манекенщица выходила на финальную точку, нехитрым движением все глаза открывались. Не поверишь: весь зал «России» тогда ахнул. А в цирке, например, таким трюком никого не удивишь. Жалко, что для этого проекта не хватило финансов, а уже был сделан фантастический подиум, где можно было кататься на роликах, там была масса трюмов, встроенные батуты, люки…

— Почему в последней постановке «Венецианский купец» ты всех обул в кроссовки? Шекспир в кроссовках? Не стыдно перед классиком?

— С Шекспиром особая история. Житинкин мне сказал, что по костюмам это должно быть как минимум «Версаче» — Италия, кланы, мафия. Я денек подумал, звоню ему: «А я-то зачем нужен, есть магазин „Версаче“ напротив. Ищи там художника». Я принес ему свою концепцию, и даже скандальный Житинкин, когда увидел ее, опешил:

— И Козаков в кроссовках?

— Все.

Незадолго до этого я увидел коллекцию Бальмена, где шикарные мужики в шикарных дорогих костюмах шли в кроссовках. Раньше для меня ничего не было ужаснее — мужик в метро в пиджаке, с портфелем и в кроссовках. Но когда я увидел коллекцию, понял, что может быть очень стильно, если к этому приложить руку.

— Неужели Козаков согласился на этот кроссовочный бред?

— Он художников видал-перевидал. Он мне даже борьбы не предлагал, а так раз — и уложил меня. Зато теперь ходит по сцене в камуфляже.

— Послушают со стороны умные люди: театр, Шекспир, высокое искусство, а они про какие-то кроссовки… Разве это театральный костюм?

— Но, между прочим, кроме кроссовок, там все специально сшито по эскизам, из хороших тканей. Это для меня всегда принципиально — хорошие ткани. Я почему старый театр ненавидел — трехкопеечная тканюшка, красочкой расписана под парчу или искусственный мех задутый — смотреть на это не могу. Должна быть концепция, тогда костюмом можно рассказать обо всем.

— Ты пьесы читаешь, которые «одеваешь»?

— Нет. Мне режиссер рассказывает. Я слушаю его, память у меня, слава Богу, нормальная, и у меня тут же начинает рисоваться какая-то идея. Единственное, что я прочел, — это «Милый друг» Мопассана — я тогда в больницу попал. И Арбузова (пьесу «Мой бедный Марат». — М.Р.). Все остальное практически прошло мимо меня.

— Дремучий ты человек. Скажи лучше, с кем интереснее работать — с артистками или манекенщицами?

— Ну конечно, с артистками. Девчонки-модели, как сказать, они пришли и ушли. Причем со многими я дружу, общаюсь. Но это один мир. В театре же мир совсем другой — мало того, что это актрисы с биографией, с ролями… Сталкиваешься все время с личностями.

— Многие художники жалуются, что артисты, особенно артистки — букет капризов, мука сплошная любого художника. Это так?

— Когда я делал костюмы для «Поля битвы» в Театре Сатиры, меня жалели, что мне предстоит работать с Гурченко. «Ну ты, парень, попал», — говорили мне, и меня трясло. Но, ты знаешь, все прошло настолько гладко и замечательно… Я даже благодарен Людмиле Марковне — она открыла мне некоторые секреты. Как поигравшая актриса, она знает много примочек в костюме. Помню, однажды пришла в гримерку и увидела платье, которое мы только-только из мастерской привезли, оно висело на плечиках. Она кинула один взгляд: «Андрюш, я это платье не надену». Это было настолько убедительно, что я даже не спрашивал, почему «не надену». Мне все сразу стало ясно. Гурченко имеет на это право, потому что знает, как это должно быть. То же самое и с Тереховой: все уверяли, что страшнее характера в театре нет. В «Милом друге» все прошло мило.

Вот кто меня поразил — это дядя Боря Иванов. В «Милом друге» я ему забубенил фрак ярко-чернильно-анилинового цвета. Андрюша Ильин, который чуть постарше меня, увидев его, аж ошалел.

— Сейчас дядя Боря приедет, мокрого места от тебя не оставит! предупредил он.

А дядя Боря сказал:

— Это мое, давай скорее мерить.

И с цилиндром, тоже немыслимого вида, играл, как ребенок. Мало того, что он все это сразу принял, он к лиловому фраку подобрал перстень с таким же камнем, поменяв свой традиционный с красным камнем. Я даже о такой мелочи не подумал, а он до мельчайших подробностей влезал в роль. Вот это старая школа.

С Ширвиндтом был смешной случай. Ему нужен был белый смокинг, и мы объездили все магазины, но не нашли. «Сшить надо», — убеждал его я. Он ни в какую — мол, не могут у нас такое сшить. Мы даже зашли в «Версаче», но там среди черных смокингов ходили новые русские с распальцовкой. А белого смокинга не было. И я нашел потрясающего мастера, старенького, который одевал еще маршала Шапошникова. Когда они встретились, Ширвиндт сказал:

— Если еврей еврею не пошьет шикарный смокинг, то тогда — всё.

Примерка была чуть ли не тридцать первого декабря. И портной, видно, торопился и, заглаживая рукав, подпалил его у основания плеча. Смокинг сидел как влитой. Ширвиндт присмотрелся, обнаружил маленькое пятнышко: «Ну, что я говорил? Не могут в этой стране…» Потом поостыл и много лет играет в этом смокинге.

А как портной переживал, все причитал про позор на свои седины. Вообще мне один мастер говорил: хороший пиджак сшить — все равно что завод построить.

— А молодая школа? Молодые артисты и костюм — это что?

— Может быть, они на свою фактуру надеются, но меньше уделяют внимания костюму. Вот кто умеет шикарно носить одежду — от фрака до плаща — это Александр Домогаров. Из женщин — Лариса Кузнецова (Театр имени Моссовета. М.Р.) органична в моих костюмах. Уже по примеркам понимаешь, как человек относится к вещи. А из молодых органично выглядит Денис Никифоров из «Табакерки» — я уверен, что он будет следующей звездой в подвале.

Но все-таки многие из молодых артистов очень тусклые в жизни. Раз ты избрал такую профессию и она публичная, значит, надо иначе относиться к одежде своей, к стилю. Это орудие актера: лицо, улыбка, одежда. Вот Сережка Безруков, я не могу сказать, что он стильно одевается, но в работе очень придирчив к костюму, к гриму. Виталик Егоров тоже из этой породы.

— А может, молодым просто денег не хватает?

— Было бы желание. Да, денег нет, но своя мулька, своя фенька, кепка или, как у Боярского — шляпа, очки — должны быть. Ты посмотри, как Бельмондо держит сигару. Да чувствуется, что у него каждое движение продумано было еще тогда, когда он не был великим Бельмондо.

Кстати о сигаре и о старой школе. Я помню, как на одном из спектаклей «Милый друг» дядя Боря Иванов курил сигару. В зале раздались аплодисменты. За кулисами он мне сказал: «Значит, в зале есть ценители сигар». А курил он так, чтобы пепла не обронить.

Сережа Виноградов просит записывать его на пленку на репетициях, чтобы потом выверять по записи ракурсы, повороты, как он лучше в костюме выглядит, а как невыигрышно.

— А был ли в твоей практике случай, когда тебе в лицо бросили костюм?

— Были. На спектакле «Внезапно прошлым летом» доходило до того, что Валентина Талызина кричала в лицо мне: «Совок!» Я был молодой, меня от страха трясло, я переделал ей эскизов больше, чем всем остальным. Она играла миллионершу, ей все не нравилось, все раздражало. В результате, и это было впервые в моей практике, ей костюм делал отдельный художник. Хотя сейчас мы с ней очень хорошо общаемся, забыты все распри, но какое-то время искра пробегала. По молодости лет и неопытности я не мог ей возражать.

— С артистами в театре — за кулисами, на сцене — все время что-то происходит: от комического до трагического. А с костюмами?

— Да полно́. Я никогда не забуду, как Коля Фоменко спал у меня на примерке стоя. Или в «Милом друге» артистке Бестаевой по ее просьбе мы сделали такое узкое бюстье, что трудно было дышать. Явно переборщили, хотя я ее предупреждал, что может лопнуть. И вот в самый ответственный момент, когда Домогаров падает на колени и объясняется в любви, у нее сзади все трещит по швам, лопается. Вся спина и все, что ниже спины, открылось. Ну, артистка не растерялась: «Ой, раздевают, прямо на сцене раздевают!» — заверещала она, и, оттого что партнер хватался в порыве за юбку, все выглядело очень органично. Зритель не понял, что произошла чудовищная накладка.

Или на «Венецианском купце». Там артистка Родионова в первом акте, стоя спиной к залу, сбрасывает халат и в чем мать родила опускается в ванну. На репетициях она ко мне приставала, чтобы я ей спереди что-нибудь придумал, прикрыл, потому что не хотела устраивать праздника монтировщикам:

— Я же спереди совсем голая, монтировщики смотрят.

Я ей в качестве аргумента один старый фильм привел: там казаки подглядывали в подзорную трубу за купающейся бабой. Один слюни пускал, а другой говорил: «Тю, если б ты мне колбасу показал». Но, похоже, я ее не убедил, и артистка перед спектаклем всю ночь шила себе передник, который скотчем и липучками прикрепляла к животу. А все это сооружение взяло и чуть не отклеилось — на радость монтировщикам.

В театре много всяких коллизий бывает. Сколько мы ни делали брюки Таранде для «Бюро счастья», все время от его прыжков лопалась ластовица.

— Интересное дело, актрисы тебе нравятся больше, а женился ты на девушке из модельного бизнеса.

— Нонка сначала была моя любимая модель, а потом стала любимая жена. Самое интересное, что после того, как мы поженились, мой друг-модельер Володя Зубец почему-то стал стесняться ее переодевать: «Андрюш, там надо Ноне лиф поменять, может быть, ты сам…» Раньше таких проблем у него не было.

— У тебя нет комплекса маленького кутюрье при высокой манекенщице? На сколько она тебя выше?

— Чего-чего, а этого комплекса нет. Мне всегда нравилось, что женщина выше меня, а Нона на десять сантиметров выше. Мы познакомились в ночном клубе, где у меня был показ как раз с коллекцией из булавок. Потом я ее стал приглашать на примерки, и после одной примерки…

— А свадебные наряды, надеюсь, ты никому не доверил моделировать?

— Конечно, нет. Сам все сделал. У меня были такой узкий кожаный френч и кожаные «дудочки» и лакированные черные туфли. А у нее два варианта — брючный костюм, а сверху платье. То есть полукамзол-полуплатье. Для торжественной части — платье, а потом она низ от платья сбросила, и в легком костюме начались танцы-обжиманцы.

— Шок — это твое оружие. Поэтому у тебя в коллекции лифчики из булавок, на сцене — несочетаемые цвета, которые тебе приносят славу китчмена?

— Я не ищу сенсацию. Я ищу материал и идею — вот в чем различие. Вот, скажем, лифчики. Я долго ломал голову, какую мне взять ткань, чтобы добиться в костюме эффекта металлизированной воды? Взять банальную металлическую ткань? Я не люблю банальностей. Когда я начал соединять булавки, получилась интересная штука. Спектакль этот, к сожалению, не состоялся, но зато я сделал коллекцию, где и лифчики, и трусы, шляпки, сумочки и прочее были из булавок. Когда все это к тому же еще и подсвечивалось на подиуме, получалась никелированная вода. Я целыми ящиками скупал в галантереях металлическую фурнитуру и избавил московские магазины от затоваривания.

— Это была твоя самая экзотическая коллекция по материалам?

— Да нет. Однажды мне пришло в голову перевернуть рюмку на ножке и сделать юбку из стекла. Она была абсолютно прозрачная, а еще внутри юбка с вишенками, со всеми делами. Чтобы достичь этой формы, мы сделали вакуумную печь и несколько недель экспериментировали со стеклом, гипсом, вакуумом. Все для того, чтобы сделать вот такую юбку. Коллекция вызвала шок.

Еще было платье из ложек, вилок. Когда я скупал столовые приборы из мельхиора, опять же коробками, девчонки-продавщицы со мной кокетничали. Я-то, дурак, решил, что я звезда и они меня узнали. А они были уверены, что я хозяин нескольких ресторанов.

— Ты надеешься свои экзотические фантазии перенести в консервативный театр? Слабо, скажем, «Трех сестер» обвешать столовым серебром?

— Да. Мне не слабо. Режиссеру слабовато и актрисам. Я только за. И мне ужасно жалко, что театр до сих пор к этому не пришел.

— А что ты еще не использовал?

— О-о!!! Я работал только с десятой частью того, из чего можно делать безумства. В принципе, костюм можно делать из чего угодно. Хоть из стульев. Если бы я хотел шокировать, это было бы элементарно.