Судьба актрисы, где трагическое всегда преобладает над нормальным… Но бывают исключения. Как эти ямочки на щеках. Как эти смеющиеся глазки, по которым сохла вся мужская половина населения бывшего СССР. И даже сам Сталин поставил ее, юную студентку, в один ряд с народными и заслуженными артистами, наградив премией имени себя. Уже такая отметина судьбы сулила ей неординарное будущее. Во всяком случае, Вера Васильева, шагнувшая в массы с экрана картины «Сказание о земле Сибирской», стала самым молодым лауреатом Сталинской премии. С тех пор никто не побил этого возрастного рекорда. С тех пор она ходит в народных любимицах. Вполне возможно, поэтому некоторые считают, что Васильевский спуск назван именно в ее честь. И именно на нем должно прозвучать
СКАЗАНИЕ О ВЕРЕ И… ЕЕ ПРАВДЕ
Золушка с Чистых прудов — Флирты по-пражски — Прэлэсть для Сталина — Роковой треугольник на «Свадьбе» — Неглиже для графини — Испытание чувств
— Интересно, как чувствует себя человек, которому в двадцать один год сваливается на голову самая большая госпремия?
— Я чувствовала себя абсолютной Золушкой, которая с Чистых прудов, со двора, из полной бедности попала во дворец. Я была студенткой третьего курса театрального училища. Как-то одевалась перед зеркалом, и ассистентки Пырьева, которые присматривали в училище кандидатов, предложили прийти на пробы. Я явилась нарядная, на каблуках, с закрученными волосами. Так-то я была очень скромная, но для встречи с Пырьевым принарядила себя во все чужое креп-сатиновое синее платье, туфли. А губы? Нет, не накрасила…
Пырьеву все это ужасно не понравилось. Он приказал: «Наденьте на нее костюм Насти». Надели, заплели косички. На свой взгляд, я стала ужасно некрасивой, деревенской, но, как выяснилось, именно такая ему и была нужна. Не помню, были пробы или нет, но в общем меня утвердили. Себя я успокаивала, что буду в тени Марины Ладыниной, Владимира Дружникова, других звезд и мою проходную роль не особенно заметят. И совсем не ожидала, что публика так примет меня и что премию получу — тоже.
Вместо Ладыниной пела такая оперная певица — Фирсова, а я — своим голосом:
Мы гуляли по Берлину,
Говорили про любовь,
Расписались на Рейхстаге,
А потом и на бумаге
И поехали домой.
Это мы пели с Володей Дружниковым. Ну, конечно, я была в него влюблена. Потом мы сблизились с ним, и у меня даже появились надежды, что, может быть, будет роман, но это все разошлось.
— Он не прав.
— Нет, почему? Он прав. У него жена, как бы это сказать, она его очень спасала от алкоголя. А я бы никогда не смогла справиться ни с одним человеком.
«Сибирь» мы снимали в Праге: на «Баррандов-фильме», где были возможности делать цветное кино. А поскольку Пырьев был человеком могущественным, ему не могли отказать в съемках за границей. И я три месяца прожила в Праге. Хотя снималась всего один солнечный день.
— Что же вы делали три месяца?
— Флиртовала. Потому что те, кто бездельничал, ухаживали за молодой девушкой. Шел сорок седьмой год. Как же нас принимали! Со слезами на глазах! С благодарностью!. Знаменитый поэт Витезслав Незвал мне показывал Прагу и на улице Стеклодувов купил мне такую стеклянную штучку, которую я храню до сих пор. И больно думать о том, как все изменилось теперь…
Помню, я шла по улице, со мной довольно много мужчин, мне что-то говорили, я хохотала… В это время меня увидел Пырьев, он очень разозлился и ехидно так сказал: «А, Веронька, все гуляешь? Да? Ну, гуляй-гуляй…» Я перепугалась насмерть, хотя не моя была вина, что я не снималась. Хотя перед отъездом в Прагу он же говорил: «Васильевой надо выделить деньги на поездку — купить пальто, платье, туфли, чтобы было в чем поехать». Настолько вид у меня был неважный. И мне справили, я до сих пор его помню, демисезонное пальто, очень приличное, и бежевые туфли… А уж из Праги я вернулась вся преображенная, до сих пор помню все фасоны своих платьев. У меня было чемодана три — мы очень много получали суточных: четыреста шестьдесят крон. Накупила подарков подругам, сестрам. Прага меня всю переодела, хотя я не могу сказать, что я как-то разбогатела.
После выхода картины на экран на улице меня все узнавали. «Ой, Настенька, — бросались ко мне, — ну как там у вас в Сибири?» Письма на «Мосфильм» шли. Моя жизнь резко преобразилась, особенно внешне. У меня была даже котиковая шуба.
А на Сталинскую премию я и не рассчитывала. Конечно, в группе говорили: «Наверное, будет Сталинская премия за фильм». Ну и кто ее получит? — думала я. Конечно, Пырьев, потом оператор Павлов, артисты-звезды. А я что? На меня даже данных не подавали, да их, собственно, никто и не спрашивал. Но потом мне передали, что, когда премия была уже распределена, Сталин, посмотревший фильм, спросил: «Где нашли эту прэлэсть?» И мне тоже досталась премия — от ста тысяч на всех. Мои деньги пошли в семью.
Я считаю, что мне очень провезло в жизни: если бы не эта картина, наверное, иначе сложилась бы моя актерская жизнь. Ну послали бы меня после училища в какую-нибудь тьмутаракань, и жила бы я там в надежде на какую-нибудь маленькую роль.
— Вера Кузьминична, вы производите впечатление женщины комильфо, то есть, что бы ни случилось, вас ничто не может вывести из себя.
— Во всяком случае, я совсем не плачу или очень редко. Но у меня пропадает голос. Нет, не шепотом говорю, а просто лишаюсь его, кашляю. Я считаю себя ранимой, хотя никогда не ругаюсь и стараюсь быть сдержанной.
— Ваши коллеги говорят, что, даже если вокруг будут стрелять, у вас все равно останется аккуратная прическа.
— Насчет головы я очень стараюсь. И если голова плохая, я очень плохо себя чувствую. Я очень завишу от того, как волосы лежат.
— А если бы вам сейчас принесли сценарий, где было бы написано, что вы должны сыграть женщину старше себя, ужасно некрасивую. Не побоялись бы?
— Если хороший режиссер, то не побоялась бы. А если плохой — испугалась бы. Испугалась бы, что не смогу пронести нутро через это уродство. Хотя, допустим, я же играла бабку-одноглазку. Я была такая страшненькая, в рваной шапке и с синяком под глазом. Ничего, мне нравилось, но успеха спектакль не имел. Но с другой стороны, когда из меня хотели сделать, ну, такую немножечко Мордюкову, такую бой-бабу, председателя колхоза, то всегда это кончалось неутверждением на роль: лицо теряло обаяние, понимаете, я не звучала.
Хотя, если честно, на сцене и на экране боюсь быть некрасивой. Вот мы репетировали спектакль «Безумная из Шайо», я там была очень страшна и как-то этого не боялась. Но меня в моем театре до такой степени жалели, говорили: «Вера, ну ты не можешь отказаться?», и на меня это, знаете ли, подействовало. В результате под воздействием этого мнения и всеобщей жалости я от роли отказалась. В общем, я не из смельчаков.
— Поэтому вы не водите машину?
— Да, конечно, не вожу.
— А правду в глаза сказать можете?
— А правду могу сказать, но смягченно, не зло. «Я не очень понимаю, почему вы взяли эту роль, понимаю, что очень хотелось, но…»
— А враги у вас есть?
— Наверное, есть. Вот Андрюша Миронов, когда ставил свой последний спектакль «Тени» и дал мне роль, то сказал: «Верочка, у вас такой радужный образ, что в это мало кто верит. Поэтому вы постарайтесь здесь отойти от себя и будьте самоуверенной». Когда я эту роль стала играть и жать, он же сказал: «Да не старайтесь вы. Вы народная артистка, все равно будут слушать. А вы так стараетесь». Но я не могу быть другой.
— Вам не кажется, что из-за ложного страха или нежелания рисковать вы обрекли себя на роль одного амплуа — голубой героини?
— Вообще-то амплуа голубой героини меня не угнетало. «Это единственное, что я умею, — думала я. — Что-то спеть, где-то в кого-то влюбиться, чуть-чуть пострадать».
Но… то ли у меня лицо такое, то ли голос такой, то ли меня все так воспринимали: «Ой, Верочка Васильева! Ой, какая милая!» И вот такой Верочкой Васильевой в лучшем случае я себя считала. Но потом поняла, что на этом как-то застопорилась: с возрастом этих милых девочек не будет, а что же я буду делать? И в этом смысле наш театр плох: более яркие, комедийные девушки находили свое место, а я со своей лирикой и чистым голосочком оставалась в своей нише. Мне повезло, что Георгий Павлович Менглет поставил «Ложь для узкого круга» и дал мне роль отвратительной женщины. Я благодаря его помощи сыграла хорошо. И поверила немножко, что я не просто голубая девушка, а что-то могу еще.
— Вот ведь парадокс: вы в жизни всегда улыбаетесь, а говорят, на сцене чрезвычайно строги.
— На сцене я очень строгая. Расколы, приколы — меня это очень выбивает. Не понимаю, когда перед выходом рассказывают анекдоты. У меня к сцене, знаете, отношение такое старомодное, как в девятнадцатом веке.
— А у вас есть театральное прозвище? Наверное, нет, если вы не признаете шуток.
— Признаю, но только в жизни. А что до прозвища — вот Олечка Аросева зовет меня Кузьмой. Так и говорит: «Ну, Кузьма, ты давай чего-нибудь подбавь жизненного, а то так нельзя». Иногда Кузечкой меня зовут. Муж, например. А я его Ушком зову (фамилия супруга Ушаков. — М.Р.). Но младшее поколение в театре — Верой Кузьминичной называют.
— Ну что, подбавим жизненного? То есть свадьбы. Я имею в виду ваш эпохальный спектакль, «Свадьба с приданым», который впоследствии стал фильмом.
— Успех у «Свадьбы с приданым» был огромный. Спектакль прошел девятьсот раз. И когда мы пели песни, в зрительном зале подпевали. «На крылечке твоем…» Абсолютное счастье.
— Но в отличие от сцены, где любовь двоих закаляется в битве за урожай, в жизни был любовный треугольник: актриса Васильева — режиссер Борис Равенских актер Владимир Ушаков.
— Во время репетиций, я помню, Борис Иванович кричал на меня: «Вера! Ну нельзя же быть такой во всем амебой. Она добивается. Она злится». Он нервничал, что у меня не выходит. А Владимир Петрович Ушаков, игравший Максима, вошел уже в почти готовый спектакль. Он был женат, потом они разошлись, но не я была причиной развода. И еще будучи женатым, как он потом рассказывал, он в меня влюбился. Когда его ввели в спектакль вместо другого артиста, Леши Егорова (прекрасный, но очень пил), то всю свою влюбленность он в роль вложил. А я в это время, как вы знаете, была влюблена в другого.
— Но если режиссер влюблен в актрису, все знают — он сделает ей классную роль. Как повлияли ваши взаимоотношения с режиссером Равенских на ваш успех?
— И он был влюблен, и я. Так что все рождалось очень взаимно, в страстном желании сделать прекрасное. Конечно, от режиссера все зависит. Как подать актрису — важно с первой же секунды. Вот как он мечтал, чтобы я вошла на сцену: белый полушубочек, беленькие валенки, кремовый платочек, подошла к печке! Или — вышла в розовом платье, скромная, с платочком. И мать спрашивает: «Согласна ли ты, Ольга?», и она говорит: «Я согласна». Сама скромность. А там, где я борюсь за урожай, — сапоги, кожаная куртка, красная кофточка. Так что он даже зрительный образ до деталей продумывал и много рассказывал, показывал. Абсолютное счастье.
— Скажите правду — зачем вы от такого счастья ушли?
— А он был женат. Вы знаете, мне очень нравилась его жена — знаменитая актриса Лилия Гриценко, которая потом так трагично в одиночестве умерла. Мы не были знакомы близко, но я понимала ее значение.
Если бы он захотел, я, наверное, была бы его женой. Но так сложилась жизнь, что потом он ушел в другой театр, у него были другие интересы. И, как вы правильно сказали, когда что-то ставишь, то обязательно влюбляешься… Поэтому мы расстались.
А Владимир Петрович добивался меня своей любовью и нежностью. Между соперниками обошлось без драк. К сожалению. Он ухаживал за мной года два, что не так уж мало по нашей жизни. Я чувствовала — он хочет, чтобы я стала его женой, что он полон нежности, бережности ко мне. Я это ценила. Первые годы мой муж относился ко мне с невероятной нежностью, оберегал от домашнего хозяйства. Даже когда мы жили в общежитии, он нанимал мне домработницу, чтобы я не готовила. Это было очень смешно, потому что она всех раздражала — грязнила, а не порядок наводила. Татьяна Ивановна Пельтцер обычно кричала: «Вера, иди убирай за своей прислугой». Ну а потом… С годами все отношения становятся не такими сладкими, нежными. Я к нему бережно отношусь. Но… В театре, конечно, все эмоциональнее.
Никуда от своей биографии не денешься. Когда сейчас переиздали мою книгу, мой муж сказал: «Я не буду ее читать, ты там опять пишешь про Бориса Ивановича (Равенских. — М.Р.)».
— Он до сих пор ревнует?
— Он в какой-то степени считает, что я вышла за него замуж не по любви. И не по расчету, а потому, что я не могла жить. Я очень любила Бориса Ивановича. Я знаю, что, если бы его сослали, я поехала бы за ним. Но знаю и другое: если бы стала его женой, я, наверное, погибла бы. Когда он ставил, он всегда влюблялся. Пока он меня любил, я была спокойна, а когда ушел в другой театр, я почувствовала — что-то не так, и не знала, как мне жить. Это было сорок пять лет назад, но эти воспоминания долго мучили меня, и Володя прикладывал много усилий, чтобы я адаптировалась. В общем, я и адаптировалась.
Мы расстались с Равенских ведь не потому, что все стало плохо, а как раз на гребне наших отношений. И для него было полной неожиданностью, что я вышла замуж. Такой удар кинжалом получил.
— А вы коварная.
— Кто из женщин не коварный?
— От голубых простых девушек вы как-то лихо перешли к особам голубых кровей — графиням, королевам… Вам, девушке простого происхождения, сложно это было или нет?
— Нет, как только я надеваю старинное платье, я хорошо себя чувствую. И хотя я из простой семьи, я очень много читала театральных книг, мемуаров и воображала свою жизнь в театре — как Комиссаржевская, Ермолова… все такое старинное, все в длинных платьях… Детские мечты стали проявляться в более зрелом возрасте.
Вот «Женитьба Фигаро». Когда Слава Зайцев принес костюмы и я после примерки почувствовала себя очаровательной в костюме, мне уже играть было не трудно. Андрюша был великолепен. Я играла в мягкой манере и была грустна ровно настолько, насколько это может быть в комедии. Если бы мне доставались такие роли, я бы играла их с удовольствием.
Если я играю французскую графиню, я начинаю думать, какие у нее должны быть юбочки, кружева, панталончики и чулочки. Помню, когда мы со Славой Зайцевым мерили декольте, то он спрашивал: «А еще можно открыть?» А я отвечала: «Если будет чуть-чуть видна ямочка между грудей — это будет очаровательно». Ни больше, ни меньше. Мы как о неодушевленном предмете говорили о моем теле.
А сколько я исходила магазинов в Москве, чтобы найти грацию для «Блажи». Нашла — тонкую, изящную и самую дорогую. Казалось бы, зачем? Но мне хочется ощущать себя той самой женщиной, которая любит и хочет, чтобы ее любили. Поэтому к костюму я отношусь очень серьезно.
— Но разве вам не хочется рискнуть и обмануть зрителя? В конце концов, актер обязан переодеваться.
— А у меня была такая роль, как Воительница (Малый драматический театр, спектакль «Воительница». — М.Р.). Но ведь это режиссер Львов-Анохин, который поверил, что именно я могу эту роль сыграть. Я была счастлива. Вот только потом такого рода ролей как-то не появлялось. А, кстати сказать, роли, которые я играла в последние годы, были вовсе не голубыми, а психологически усложненными — Кручинина («Без вины виноватые», Орловский драмтеатр. — М.Р.), Раневская («Вишневый сад», Тверской драмтеатр. — М.Р.).
— Но эти роли — не из «Сатиры». Я хотела спросить — вам не кажется, что вы промахнулись с театром?
— Да… Я попала, по-моему, не в тот театр. Но я не могу роптать, потому что здесь прошла моя жизнь, и достаточно хорошо. Глупо было бы говорить: «Ах, если бы я была в Малом!» А кто знает, может быть, мне там не дали бы ни одной роли. Поэтому я говорю спасибо этому театру, но здесь я не могла и не могу найти для себя, как драматической актрисы, место. Когда оно находится и роль получается удачно, я счастливо живу лет пять. Потом идут долгие годы ожидания. Но я гуляла от Театра Сатиры…
— Но не до такой же степени…
— Именно до такой. И в Орле, и в Твери я по десять лет работала — это же настоящие глубокие романы. В этом был определенный риск: я не была уверена, что справлюсь с классическими ролями. Это риск, но риск-мечта.
— В фильме «Бабочка-бабочка» — пожалуй, единственный такого рода опыт у вас, где вы женщина-вамп, любящая повторять: «Мужчины мне дарили алмазы…» Кстати, вам дарили алмазы?
— Нет, вы знаете, когда я вышла замуж, я, видимо, отталкивала своей добродетельностью, и у меня ни кавалеров, ни поклонников не было. До замужества — было много. А здесь все привыкли, очевидно, что я верная, любящая жена… что все это мне не нужно и я недоступна. Казалось бы, любили-любили, даже плакали, а вышла замуж — никто не влюбляется и не рыдает. Кроме режиссеров, которые со мной работали с любовью. Естественно, это не выливается в роман, но я чувствую, что меня любят.
— Исходя из того, что сказали мне выше, — вы не ощущаете некоего дефицита женского счастья?
— А вот знаете, наверное, поэтому я так и люблю свои роли: они так полны то любви, то порока. Мне грех жаловаться на свою жизнь — она достаточно благополучная, со своими трудностями, конечно. Но так как я еще живая женщина, мне, естественно, хотелось бы испытывать чувства ревности, безумной любви, измены или победы — то, что положено любой женщине, которая проживает иногда бурную, но свою жизнь. Бурной жизни я, пожалуй, не имею, но на сцене проживаю все свои женские чувства.
— Что вы делаете, чтобы так потрясающе выглядеть?
— Вам так кажется? Я ничего не делаю, но будет такой смешной ответ, а может, даже и скучный — мои роли для меня как влюбленности. Представьте, что я в кого-то влюблена.
Еще — не очень наедаюсь, не пью, не курю. Пластических операций не было, и даже массажа не делаю. Хотя теперь массаж очень хочется, хочется себя порадовать и немножечко пожить и подумать, что я вроде как женщина, о которой кто-то заботится.
— Разрешите сомнения многих людей — вы мама артиста Юрия Васильева? Почему-то все считают, что он очень на вас похож.
— Ну это старая история — мы с Юрочкой даже свыклись с этим мнением. На самом деле я его очень люблю, но он не мой сын. И я часто об этом говорю. Но постоянно, куда бы мы ни приехали на гастроли, нас приглашают на телевидение как ближайших родственников.
У нас с Владимиром Петровичем детей нет. С нами живет котик Филимон маленький, рыженький. На вас похож. Любим его ужасно, и он мил, но очень-очень независим. Наглец невероятный. Он привык к такой пище, которую мы с трудом достаем. Мы его кормили тем, что продается, но однажды его угостили едой, которую привезли из-за границы. Она ему ужасно понравилась, и мы вынуждены теперь просить, чтобы привозили. Потому что «Шебу» здесь не продается.
— Хотела бы я быть вашим котенком…
— Да я сама бы хотела им быть. И он, паршивец, обладает таким характером: ему дашь какую-нибудь еду, он грустно на нее посмотрит, а потом с ласками начинает тереться у ног. И добивается, чтобы ему покупали то, что он любит.
— Короче, у вас легко можно сидеть на шее?
— Очень. У меня характер, когда легко можно устроиться на шее.
— Вера Кузьминична, а вы праздники любите?
— Вот у меня был юбилей… А знаете, я вообще не люблю свои праздники и уж тем более юбилеи. Никогда ничего крупно и шумно не отмечала. Если Бог даст дожить до восьмидесяти лет, я никакого юбилея делать не буду. Зачем? Выйти с палочкой или без палочки, чтобы люди говорили, мол, она играла то-то и то-то… Это мне кажется неинтересным.
Сейчас я на гребне, с одной стороны. С другой — мое собственное самочувствие достаточно сложное, так как не очень знаю, что я могу дальше играть. В чем меня хотели бы видеть. И не очень верю, что с легкостью могу найти для себя здесь место. Много-много не самых веселых мыслей, но они присутствуют у каждого человека, и у женщины особенно. Мужчине легче, а женщина играет женскими чувствами, и отнюдь не в каждой роли они есть. Но… надо крепко захлопнуть эту копилочку грусти и постараться прожить оставшийся период с чувством благодарности.
— У вас имя Вера. Оно соответствует вам?
— Очень, очень мое имя. Я верный человек. Я люблю свой театр, я в нем успокаиваюсь. При всем при том, что бывают десятилетия без новых ролей и тяжело, но это дом, где я прожила всю жизнь.
Ах, эти ямочки на щеках. Ах, эти смеющиеся глазки… Они принадлежат очень сильной женщине, которая за них умеет прятать то, в чем даже самые бойкие не могут себе признаться.