Мой Израиль

Торт с вишнями

В середине шестидесятых годов я оказалась на практике в больнице маленького литовского городка, граничащего через неширокую речку с бывшим Тильзитом. Было странно сознавать, что непримечательный мостик представлял собой границу между некогда литовской Литвой и бывшей немецкой Пруссией. Впрочем, рассказывали, что мостик навели солдаты — те или эти, то ли во время наступления, то ли в разгаре бегства. И предсказывали, что Тильзит, переименованный в Советск, скоро снова станет Тильзитом, а близлежащий Калининград — Кенигсбергом. Разумеется, никто не предполагал, что бывшую Пруссию отдадут Западу. Но если бы восточные немцы попросили…

Восточная Германия, которая тогда называлась ГДР, то ли не попросила, то ли попросила плохо. Лежащие в развалинах бывшие прусские города со временем отстроили, заселили случайным людом и оставили в России. А летом, с которого я начала рассказ, мне удалось побывать в Калининграде. Он был в развалинах. На одной из центральных площадей среди груд кирпичей, смешанных с землей и человеческими экскрементами, возились одичавшие кошки. Посреди этого пустыря высилась доска объявлений, вокруг которой было людно. Я подошла в надежде разузнать, есть ли в городе нечто, похожее на столовую, еще лучше — гостиницу неведомственного значения, потому что из двух полуобщежитий-полуказарм меня уже выставили, объяснив, что проживать и питаться в них могут только моряки или представители соответствующих ведомств.

В толпе мне понравился пожилой человек в перелицованном твидовом пиджаке и лоснящихся брюках с тщательно заглаженной складкой. К сожалению, старик плохо говорил по-русски. Он был из уцелевших немцев, но после войны не смог покинуть родной город в беде, к тому же не чувствовал за собой никакой вины, потому что Гитлер ему изначально был не по душе. Я кое-как соединяла известные мне немецкие слова со словами на идише, а немец понимающе улыбался и отвечал по-немецки, вставляя русские слова. Приличных столовых он назвать не мог, но фрау Грета, в лучшие времена державшая знаменитую кондитерскую, подает бывшим постоянным клиентам кофе и пирожные в собственном дворике.

Фрау Грета напоминала отощавшую и одичавшую кошку, воспитанную в приличном доме. Одежда висела на ней, как на чучеле, и длинные сухие пальцы, непрестанно перебиравшие то шарфик, то скатерть, то складку на юбке, постукивали друг о друга. Ее домик прятался в глубине вишневого сада. Был конец августа. Вишни висели пригоршнями там, где их еще не обобрали, и время от времени шлепались на землю с приглушенным аханьем. А-ах! В саду были расставлены пятиугольные столики, окруженные скамейками. Счетом три. Деревянные серо-бурые с желтыми пятнышками лишайника, как полагалось прибалтийской дачной мебели. За столиками сидели мужчины, похожие на моего знакомца. В таких же перелицованных твидовых пиджаках. И все ели торт с вишнями, запивая его пахучим кофе. Ах, что это был за торт с вишнями!..

Но обратимся к героине нашего рассказа. Она родилась в 1928 году в Кенигсберге в семье зажиточных негоциантов по фамилии Шлоссберг, что означает в переводе с немецкого «замковая гора». В 1933 году, когда к власти пришел Гитлер, Шлоссберги бросили все и уехали в Палестину. Поселились в Тель-Авиве. В 1943 году наша героиня, которой было тогда 15 лет, встретила Ицхака Рабина. В 1949 году они поженились. А в 1995-м, за несколько лет до золотой свадьбы, Лея стала вдовой первого израильского премьер-министра, убитого по политическим мотивам. В немалой степени ее стараниями он был превращен в национального великомученика. Но даже ей не удалось раскрыть тайну его гибели. Лея Рабин вспоминала: «Я услышала три коротких разрыва. Что это было? Хлопушка? Пистоны? Вдруг оказалось, что я стою одна и кто-то кричит: „Это было не по-настоящему“. После этого второй телохранитель втолкнул меня в следующую машину в ряду. Это была та же машина с телохранителями, что сопровождала нас от дома до демонстрации. „Кадиллак“ с Ицхаком, водителем Дамти и телохранителем Йорамом Рубином медленно отъехал. Затем отъехала машина, в которой сидела я. Мы поехали мимо толп, по улицам, не останавливаясь на красный свет. „Куда мы едем?“ — подумала я. Я не видела ни „кадиллака“, ни других машин с охраной. Я полагаю, ребята сами не знали, куда мы едем. Снова и снова я спрашивала их: „Что случилось?“ — и каждый раз они отвечали мне: „Это было не по-настоящему“».

Крики «это не по-настоящему!», точнее, «стреляли холостыми!» слышала вся страна, сидевшая в эти минуты перед экранами телевизоров, поскольку несчастье случилось в конце широко разрекламированного митинга в защиту мирных соглашений в Осло, в эффективности которых к тому времени вроде бы сомневался и сам Ицхак Рабин. Так утверждал бывший начальник Генштаба Дан Шомрон во время гораздо более поздней телепередачи, в которой я принимала участие. Говорил он это членораздельно, в микрофон, ничуть не пытаясь скомкать сказанное или подвергнуть его сомнению. Тогда, на рубеже 1999 года, это еще считалось ересью. Сейчас мнение политологов-международников, согласно которому Соглашения в Осло в силу их несовершенства изначально не могли привести к миру между Израилем и палестинцами, распространилось столь широко, что стало почти неоспоримым. А требование повторного следствия по делу убийства Ицхака Рабина по причине целого ряда нестыковок в первоначальной версии продолжает висеть в воздухе.

Лея Рабин была заинтересована в дополнительном следствии, но при этом до конца своих дней продолжала клеймить и люто ненавидеть людей, признанных виновными в смерти мужа. Так же яростно она продолжала настаивать на реализации Соглашений в Осло. Создавалось ощущение, что мирный процесс — не политическое приключение, предпринятое ее вечно колеблющимся и усиленно рефлексирующим покойным супругом, а дело жизни самой Леи. Ей удалось заставить правое правительство выделить солидную сумму из бюджетных денег на строительство Центра имени Рабина, музея и места встреч единомышленников, настроенных на продолжение мирного процесса всеми возможными и невозможными способами.

В самый разгар кампании по сбору средств на этот центр меня пригласили на заседание, посвященное увековечению памяти убиенного премьер-министра. Народу было много. В основном представители левого лагеря, журналисты, писатели, историки и политики. Пригласили меня как специалиста по «русскому голосу». Присутствующие очень хотели присоединить этот «голос» к общему потоку славословия Рабину и действиям в поддержку мирного процесса. «Голос» в большинстве своем сопротивлялся и тому и другому.

Опрашивали по очереди. Когда подошла моя очередь, Лея Рабин, сидевшая во главе стола, повернулась всем телом и подняла на меня тяжелый, недоверчивый и хмурый, но с оттенком ожидания взгляд. Она выглядела совершенно безупречно, ее можно было принять за киноактрису, исполняющую роль вдовы премьер-министра. Ни один волосок не шептался с ветерком, поднятым вентилятором, ни одно движение не казалось лишним, жемчужные бусы лежали на груди так ровно, словно их только что поправила заботливая костюмерша. «Почему ваши люди ведут себя оппозиционно?» — спросила вдова хриплым голосом. В тоне вопроса затаились обида и гнев, сдобренные толикой презрительного превосходства.

Мне показалось, что я попала на проработку общим собранием с участием партактива. Ответ, впрочем, был готов заблаговременно. «Канонизация Рабина-мученика слишком напоминает культ личности, чтобы увлечь публику, бежавшую из бывшего СССР. Кроме того, исторический закон „Sic transit Gloria mundi“ позволяет предположить, что даже Юлий Цезарь был бы со временем забыт, если бы не Шекспир. И если современного Шекспира найти не удается, лучше оставить этот вопрос на усмотрение потомкам». Установилось недолгое молчание. Лея смотрела на меня исподлобья, но не враждебно. Потом покачала головой, отказывая времени и провидению в доверии.

Умерла она в 2000 году. Не знаю, как бы сложилась судьба ныне прозябающего мемориального центра имени ее мужа, живи Лея по сей день. У нее было странное, почти гипнотическое, влияние на окружающих. Ее боялись ослушаться, но по большому счету не любили. Не любили настолько, что, когда она заявила о своем желании покинуть Израиль в связи с тем, что правые пришли к власти, был объявлен всенародный сбор средств на ее отъезд. Пошел слух, что дело идет споро и жертвуют охотно. Лее пришлось выступить с квазиизвинением по поводу того, что ее слова якобы были плохо поняты. Тогда же вновь всплыла история с золотой брошкой. И снова пришлось оправдываться и отрицать то, что в 1994 году вызвало один из скандалов, связанных с женой премьер-министра. Якобы во время торжественной церемонии подписания мирного договора с Иорданией Лея Рабин потеряла золотую брошь. И тысячи солдат элитных войск были специально доставлены на этот пограничный участок перетряхивать песок. Брошку, по слухам, так и не нашли.

В интервью, взятом незадолго до смерти Леи Рабин, журналистка газеты «А-Арец» Тамар Авидар не постеснялась спросить в лоб: «За что вас не любят?» «Меня не любят на блошином рынке в Яффо, — ответила Лея, — но это вопрос политики. Зато в моем супермаркете в Рамат-Авиве ко мне относятся замечательно». Можно интерпретировать этот ответ двояко: как высокомерную наглость и как чистосердечный ответ человека, для которого мнение окружающих о нем, а тем более мнение улицы не имеет большого значения. Отметим, что Яффо считается городом неашкеназской бедноты, традиционно правой в политическом плане, тогда как Рамат-Авив является оплотом либеральной элиты.

Она была женой офицера, генерала, начальника Генштаба, посла в США, министра и премьер-министра, нобелевского лауреата. И она стоила ему недешево. Одевалась в бутиках от Диора и де ла Ренты и держала в доме высокий европейский стиль, как подобает генедике фрау из хорошего прусско-еврейского дома. Между тем ее свекровью была Красная Роза, мать Ицхака Рабина, знаменитая суфражистка и социалистка. Можно себе представить силу этого семейного противостояния… В семидесятых годах израильтяне жили бедно и возводили скромность в принцип — держать валютные счета за границей запрещалось под страхом тюремного наказания. Но Лея Рабин, став из жены посла Израиля в США женой премьер-министра, не стала закрывать посольский валютный счет в американском банке, хотя и обязана была это сделать. Более того, она свободно этим счетом пользовалась.

По нынешним подсчетам журналистов, в апогее этого скандала на счету лежало 60 тыс. долларов. Когда скандал разразился, публиковали гораздо меньшие цифры, словно не верили самим себе: 60 тыс. долларов в 1977 году в глазах среднего израильтянина были неслыханным богатством. После того как статья об американском счете премьер-министра была опубликована в газете «А-Арец», Ицхак Рабин подал в отставку. Вскоре, правда, он снова оказался на гребне политической волны. Говорили, что самому Рабину вовсе не нравится работать политиком. Он и сам утверждал, то ли в шутку, то ли всерьез, что с большим удовольствием работал бы агрономом. Сплетничали о том, что Рабин всегда был и оставался ведомым, а дергала за ниточки она, Лея. И что не будь ее, не было бы и того Рабина, которого знает история.

Примерно через пять лет после гибели Рабина я встретила ее на приеме, который давал в своей резиденции тогдашний премьер-министр Эхуд Барак в честь приезда Хиллари Клинтон с дочерью. Почтенные гости выглядели… скажем так: они выглядели обыденно, хотя было заметно, что старались выглядеть роскошно. А вот Лея Рабин была безупречной в темном платье бессмертного диоровского кроя, украшенном одной ниткой крупного и ровного жемчуга. И надо думать, тогда она уже была смертельно больна. Толпа приглашенных мягко огибала ее, возвышавшуюся, как символ естественной элегантности и того, что можно назвать «комильфо», в точном переводе: «так, как полагается». Огибала, жадно разглядывая и раздраженно восхищаясь.

Ее называли первой леди Израиля и тогда, когда она еще или уже не была женой главы государства. В ней было что-то от королевской представительности. Есть фотографии, на которых Лея выглядит ровней Жаклин Кеннеди. И фотографии, на которых Бетти Форд рядом с ней кажется расплывшейся домохозяйкой. Мне лично больше всего нравится фотография, на которой бегущая рядом с Леей Рабин Хиллари Клинтон схожа со стюардессой, сопровождающей важную гостью к трапу. Между тем женское соперничество между первой леди США и женой израильского посла, а пусть даже и премьер-министра, могло считаться вызовом и иметь неприятные политические последствия.

Как-то, в самом начале моей израильской жизни, меня попросили послужить гидом группе жертвователей из США. Я должна была провести группу по кардиологическому отделению, делая особый упор на оборудовании с медными табличками. На табличках усилиями бывшего йеменского ювелира, ставшего больничным мастером на все руки, были выгравированы имена толстосумов, на чьи деньги это оборудование куплено. Я выполняла серьезное поручение, ведомая чувством тяжелой ответственности. И очень старалась показать все, не забыв ни одной медной таблички.

«Послушай, — отвел меня в сторону один из жертвователей, — я сам кардиолог из Кливленда. У нас такого оборудования еще нет. Думай, что показываешь, тебя же предупредили, что в группе много врачей. Если хочешь, чтобы жертвователи вытащили чековые книжки, не показывай, что есть, а рассказывай, чего у вас нет. И лучше, если положение окажется катастрофическим». «Разве ты, еврей, не хочешь, чтобы в Израиле все было лучше, чем в любом другом месте мира?» — удивилась я. Он задумался. «Все же послушайся меня, — попросил жалобно. — Я не уверен, что другие думают, как ты и я».

Проведем параллель: нищий Израиль, выпрашивавший у США оружие, кредиты, ссуды и банковские гарантии, не должен был, согласно вышеупомянутой логике, одевать жену посла и даже премьер-министра так же, как одевал свою жену мультимиллионер Онассис. Но Лея Рабин не считала, что израильтянка должна уступать хоть в чем-нибудь какой-то Онассис. Я уверена, что и в довоенном Кенигсберге евреи не считали, что их жены должны уступать, например, жене бургомистра или другого влиятельного пруссака. Впрочем, известно, что та же психология главенствовала в средневековой Венеции, в связи с чем еврейки из знаменитого гетто порой выглядели роскошнее герцогинь. Сохранились документы, согласно которым совету гетто пришлось принять суровые меры, чтобы унять честолюбие собственных дам, поскольку жены знатных венецианцев не желали мириться с подобным нахальством и грозили погромом.

В первые десятилетия существования государства о внешнем виде израильского представительства заботились многие. В том числе Рут Даян, которая, правда, не сподобилась стать женой посла и премьер-министра, но женой народного и международного героя, генерала, начальника Генштаба и министра была. Рут родилась в Хайфе и была предана идее создания нового еврея, не желающего пользоваться никакими заимствованиями времен галута. Этого еврея следовало одеть в нечто, проистекающее из местных обычаев Палестины и ретро двухтысячелетней давности. Ни фотографий, ни даже рисунков этого ретро, разумеется, не сохранилось. Его следовало создать. За основу решили взять типичные элементы одежды местных палестинских племен и традиционных нарядов и украшений йеменских евреев. Считалось, что именно это, затерявшееся в Африке, иудейское племя наиболее ревностно хранило обычаи предков, в том числе танцевальный шаг, музыкальные ритмы и форму одежды танахического периода.

В 1954 году Рут Даян открыла производство израильской национальной одежды «Маскит». В ее мастерских йеменские евреи нашли себе пропитание, занимаясь традиционным делом: созданием ювелирных украшений, вышивкой и ткачеством. Израильская мода использовала форму бурнуса для женского платья намного раньше Аллы Пугачевой. Свободные накидки и балахоны, прихваченные в запястьях широкими и тесно прилегающими манжетами, вышитыми вручную или инкрустированными поделочными камнями, стали обязательным элементом представительского костюма. Наряду с тяжелыми серьгами, звенящими монистами, большими нагрудными украшениями. Образцом хорошо одетой израильтянки этого фасона считалась, например, певица Шошана Дамари. Но Лея Рабин никогда ничего подобного не носила.

Она не демонстрировала и модного тогда среди уроженцев страны кнаанского направления мысли, отрицавшего любые изыски европейской культуры, якобы извратившей еврейскую мысль. Напротив, Лея Рабин твердо и последовательно пропагандировала европоцентристское сознание. Она одевалась на европейский манер, вела себя так, как это принято в лучших домах Европы, и славилась своими кулинарными умениями, основанными на принципах европейской кухни. Я обнаружила рецепт вишневого торта, предложенный Леей Рабин читательницам израильского женского журнала. Привожу его так, как он был напечатан.

Хотелось бы обратить внимание читателя на дотошность и авторитарность кулинарных советов. Особенно тех, что относятся к вишневым косточкам. Могу свидетельствовать: следуя рецепту неукоснительно, добиться положительного результата нетрудно. Торт вкусный. Полагаю, что я уже ела его раньше, но не в Израиле, а в Кенигсберге. В вишневом саду у фрау Греты. Правда, вишни там были не из компота.