Глава 6. Личность в пятимерном пространстве

Мы формируем свою личность всю жизнь. Как только этот процесс заканчивается, наступает смерть.

Альберт Камю

— Мы тестируем 12 генов. Значит, нужно собрать столько крови, чтобы заполнить все эти пробирки. Плюс еще две — контрольные.

Молоденькая докторша провела пальцем по шеренге пробирок и стала подбирать подходящую для моих вен иглу. Мы уже были знакомы: это она расспрашивала меня не так давно о моих родных, их пристрастиях, привычках, болезнях и прочем. Теперь конского хвостика у нее не было, и встретились мы в другом месте — в цокольном помещении госпиталя при Копенгагенском университете. Здесь шел ремонт, и мы пристроились за низким кофейным столиком, не очень уместным среди строительного хаоса.

— У вас прекрасные вены, — сказала она, присматриваясь к голубоватым сосудам, бегущим вниз по левой руке. Казалось, они сами напрашивались на то, чтобы их проткнули иглой. Но все же мне пришлось немного поработать кулаком, прежде чем это приятное событие произошло и в иголку попало немного крови. Чтобы кровь не капала в час по чайной ложке, а шла струйкой, докторша подвигала иголкой вперед-назад. Это не помогло — кровь вообще остановилась.

— Попробуем другую руку, — произнесла она и быстро проткнула вену на правой руке. С тем же успехом. «Семь лет учебы, — подумала я. — Чем только они занимаются в медицинской школе?» Но придется потерпеть. В конце концов, я сама, абсолютно добровольно, согласилась стать подопытной морской свинкой. Условия Центра по интегральной молекулярной визуализации просты и лаконичны: они получают от меня пачку опросных листов с ответами и изрядное количество крови, а взамен я получаю право обсудить результаты тестирования моего генома с директором Центра, Гиттой Моос Кнудсен. Я отдельно оговорила это условие, потому что мы обе «страстно хотели выяснить, чем определяются индивидуальные различия в поведении и складе личности». Так она выразилась.

Но что такое личность?

Здесь мы должны на время расстаться с молекулярной биологией и погрузиться в другую науку — психологию, которая этим и занимается. В отличие от молекул — конкретных структур, состоящих из не менее конкретных атомов, личность — это что-то неуловимое, эфемерное. Интуитивно мы понимаем, что имеется в виду, но дать четкую формулировку нелегко. Мы можем сказать о ком-то из друзей: он отзывчивый, уравновешенный, немножко интроверт. Или о себе: я социально активный, слегка нервный, нетерпеливый субъект. Но все усилия произнести что-то более конкретное кончаются ничем.

Но откуда берется это не подающееся определению нечто? Является ли личность чем-то изначально заданным или формируется на протяжении всей жизни? Если верно последнее, то что именно ее формирует — влияние родителей? Мириады случайных событий, из которых складывается наша жизнь?

Спросите мам и пап об их детях — и вы скорее всего услышите: «Лаура всегда была вспыльчивой» или «У Гарри такой спокойный темперамент с самого рождения». Другими словами, мы точно знаем (так нам кажется), какими будут наши дети, и это значит — мы можем лишь наблюдать, как развивается то, что в них заложено.

Еще со времен Фрейда психологи — а вслед за ними и мы — считают, что все проистекает из детства. При всяком удобном случае мы ссылаемся на какие-то давние яркие события, сильные впечатления, глубокие переживания и объясняем ими наши действия, совершаемые здесь и сейчас. Всегда были плохие отношения с матерью? И вот вам мрачный интроверт среднего возраста. Детство прошло в окружении многочисленных драчливых братьев и сестер? И вот вам вздорная истеричная дама, источник конфликтов на работе и дома.

Однако так ли это все на самом деле?

Об этом мы часто спорили с отцом еще тогда, когда в качестве аргументов могли привести лишь смутные догадки. На склоне лет, когда его влияние на уже взрослых детей свелось к нулю, отца мучила мысль, что все их беды — от ошибок в воспитании. Может быть, он требовал от нас слишком многого, — отсюда и моя постоянная неудовлетворенность и неоправданные амбиции? Не знаю. Отец очень сокрушался, что слишком рано начал учить меня грамоте. Смутно помню: я сижу на горшке, передо мной — дощечки с буквами, и я складываю слова. Сколько мне тогда было? Не больше трех. Надо сказать, несчастной я себя тогда не чувствовала.

Мама все эти затеи считала чистым безумием. Но она распоряжалась мною, только когда приходило время идти спать, днем же я была «папиной дочкой». Может быть, меня спасло то, что читала я не просто так, а за определенное вознаграждение: после каждого прочитанного вслух предложения полагалась божественного вкуса изюмина, а страница заканчивалась конфеткой — и, конечно, словесными поощрениями. С тех пор я, как собака Павлова, не могу читать, не поддерживая себя чем-нибудь сладеньким. У меня при виде книги начинают течь слюнки.

Я вовсе не хочу сказать, что делаю то, что мне не хочется, только под нажимом. Что же касается моего обремененного чувством вины отца, то должна заметить: когда я пришла в детский сад с книжкой под мышкой, обнаружилось, что мои трехлетние сверстники едва могли прочесть свое имя, написанное печатными буквами. И тут я решительно отказалась от ежедневного чтения. Ни изюм, ни конфеты не помогали. Оказалось, что гораздо важнее быть, как все, чем делать то, что хочется папочке.

Сегодня, с высоты моего жизненного опыта, смело могу сказать: не стоит искать все корни и причины своих неудач в детских годах. В немалой степени мы сами причастны к ним, и не должны уходить от ответственности.

Отец изо всех сил старался принять эту точку зрения — но так и не сумел. Возможно, потому, что сам до конца не освободился от своего прошлого, которое оставило в его душе глубокий след.

Итак, где же правда? Что мы знаем об истоках своей индивидуальности и биологических механизмах ее формирования?

* * *

Это один из ключевых вопросов той области психологии, которая сегодня переживает период ренессанса. Интерес к ней связан главным образом с тем, что психологи наконец пришли к устраивающей большинство модели личности и могут опираться при работе с ней на генетику. Они больше не ведут бесконечные идейные споры по поводу разных теорий — от классического фрейдизма до психодинамики и социопсихологии. С расшифровкой генома человека психология личности приобрела статус науки.

Итак, венец творения, — пятифакторная модель. Как явствует из названия, она базируется на 5 основных личностных факторах, или измерениях: открытость, конформность, экстраверсия/интроверсия, уживчивость, невротичность/неневротичность. Эта так называемая большая пятерка описывает поведенческие тенденции той или иной личности. Невротичность проявляется, например, в несдержанности, болезненной реакции на негативные события; экстраверсия — в склонности к общению, активности; открытость — в интересе ко всему новому; конформность и уживчивость говорят сами за себя.

Каждый из этих 5 факторов состоит из 6 компонентов — статистически значимых признаков, раскрывающих их смысл. Так, среди компонентов экстраверсии — активность, общительность, доминирование, поиск новых впечатлений; компоненты конформности — дружеское расположение, доверчивость, сотрудничество, компоненты невротичности — тревожность, напряженность, депрессивность.

Несмотря на все эти разложенные по полочкам категории, мы все равно не приходим к строгому определению личности. Многие психологи считают, что на самом деле мы оперируем неким набором основных характеристик, которые описывают обобщенную картину нашего образа мыслей, чувств, действий. Англичанин Дэниел Неттл, психолог Ньюкаслского университета, определяет личностные признаки как «устойчивые различия между людьми в реактивности психических механизмов на определенные типы воздействий (стимулов)»[69].

Представим, что все люди обладают одинаковым набором базовых чувств и реакций. Но как по-разному проявляются они у всех нас! К примеру, невротики особенно остро реагируют на негативные стимулы, а экстраверты — на позитивные.

В отличие от множества других личностных моделей, основанных на этой или иной теории, пятифакторная модель базируется на результатах конкретных лабораторных измерений и наблюдений за реальной жизнью. Удивительно, что она, как и генетика поведения, восходит к работам старины Фрэнсиса Гальтона. Этот гениальный кузен Чарлза Дарвина, страстно желая количественно описать человеческий «характер», высказал блестящую идею о том, что особенности личности обязательно должны проявляться в лексике. В том, как мы говорим друг о друге. Гальтон обратился к словарям и отобрал около 5 тысяч английских слов, которые описывают нюансы характера или личности. Сгруппировав синонимы, он получил более узкий набор характеристик и опубликовал этот список в 1884 году в статье «Измерение характера»[70].

Из такого лексикографического подхода выросли многие версии моделей поведения. В 1936 году английские «персонологи» Г. Олпорт и Х. С. Одберт, проштудировав современные словари, составили список из 4500 прилагательных, которые, по их мнению, наиболее полно описывали личностные признаки[71]. Но по-настоящему дело пошло лишь в 1950-1960-х годах, когда началось систематическое тестирование реальных людей, в том числе и самих психологов. В результате каждая исследованная персона «обросла» множеством разнообразных описательных конструкций.

Вскоре в этой какофонии стал просматриваться некий порядок. Какие-то определения повторяли друг друга, и их можно было объединить. Используя факторный анализ, математический метод распределения массивов данных по внутренне непротиворечивым группам, число основных характеристик в конце концов уменьшили до пяти.

Первым применил факторный анализ в психологии личности американец Реймонд Кэттел (1956), один из основателей Иллинойского института тестирования личности. Используя составленный им самим опросник, он идентифицировал 16 независимых факторов, по которым можно оценивать личность. В 1961 году Эрнст Тьюпс и Реймонд Кристел из отдела по подбору персонала ВВС США применили факторный анализ при обработке данных 8 масштабных исследований и впервые вычленили 5 основных факторов для оценки личности. Их выводы подтвердил двумя годами позже Уоррен Норманн из Мичиганского университета[72]. К концу 1960-х годов «персонологи» окончательно утвердились в мысли, что личностные признаки можно идентифицировать и оценивать.

Затем наступили 1970-е годы; задули идеологические ветры — и психологии личности пришла на смену социопсихология. Теперь господствующим стало мнение, что личности как «стабильной единицы» не существует. Знаковой фигурой в социопсихологии стал американец Уолтер Мишел, утверждавший, что личность изменяется по воле обстоятельств и личностные признаки — это то, как мы себя ведем и как относимся друг к другу в конкретных ситуациях. Дело зашло так далеко, что личность стала рассматриваться как некая конструкция, то, как каждый из нас видит другого.

В это время пионеры личностной психологии — Олпорт и Одберт, Тьюпс и Кристел — были слегка подзабыты, но сама эта область науки вновь появилась на сцене — теперь в лице выдающегося психолога Льюиса Голдберга. Со словарем в руках и факторным анализом в голове, он выступил решительным сторонником концепции пятимерной личности и ввел термин «большая пятерка». В 1980-е годы модель получила всестороннее признание, и психологи всего мира наконец заговорили на одном языке.

Консенсус заключался в следующем: личность стали рассматривать как объект в пятимерной системе координат, каждая из осей которой отвечала одному из факторов. Вы теперь были не просто экстравертом, невротиком или скрупулезным человеком, а обладали «порциями» того, другого, третьего. И все это можно было представить в виде личностного профиля — набора чисел, аналогичных физическим характеристикам: весу, росту, объему груди, талии и т. п.

Американские исследователи Пол Коста и Роберт Маккрей изложили в общедоступной форме суть пятифакторной модели сначала в статье[73], появившейся в Journal of Personality and Social Phychology, а затем книге «Взрослая личность» (Personality in Adulthood). Она была опубликована в 1990 году и стала своего рода «библией личностной психологии». Они также составили личностный опросник, который использовали как стандарт при тестировании. Его полная версия, NEO Personality Inventory-Revised (NEO-PI-R), появившаяся в 1992 году, включала 240 вопросов — вернее, утверждений, которые оценивались по пятибалльной шкале в зависимости от ответа опрашиваемого. Простые, не требующие большого напряжения мысли утверждения, такие, например:

Я полон идей.

Я не интересуюсь абстрактной живописью.

Я компанейский человек.

Я не люблю привлекать к себе внимание.

Я не люблю людей.

Я легко расстраиваюсь.

Я легок на подъем.

У меня доброе сердце.

Не могу сказать, что у меня такое уж доброе сердце (где-то в районе тройки), или что я — компанейский человек. Но люблю ли я людей? Думаю, не больше, чем на четверочку.

* * *

Не все принимают пятифакторную модель безоговорочно. Одни считают ее слишком простой, утверждая, что пяти параметров недостаточно для описания всей сложности человеческой натуры. Другие сомневаются в независимостифакторов друг от друга. Если это так, то модель сводится к четырех- или даже трехфакторной и становится еще более нерепрезентативной.

Но пока факторов пять, и от исследования к исследованию они получают все большую поддержку: личностные показатели человека, измеренные в рамках модели, не флуктуируют в ряде повторных исследований, как индексы на фондовой бирже. Коста и Маккрей продемонстрировали это регулярным тестированием в течение 6 лет группы людей. Результаты, полученные с интервалом в 6 лет, в начале и конце исследования, различались не больше тех, что были получены с шестинедельным интервалом[74]. О стабильности факторов свидетельствуют более поздние исследования и мета-анализ. Уже можно сделать один неизбежный вывод: с возрастом уровень невротизма, экстравертности и открытости понижается, а уровень уживчивости и конформности повышается. Это согласуется с давно известным наблюдением, что жизнь сглаживает острые углы.

Другое подтверждение адекватности пятифакторной модели — согласованность получаемой с ее помощью информации с наличием или отсутствием личностных расстройств. Об этом свидетельствуют результаты исследований, проведенных американскими психологами Лайзой Солсман и Эндрю Пейджем. Они протестировали группу лиц с диагностированными отклонениями от нормы и обнаружили четкое соответствие результатов с типами этих отклонений[75].

Однако настоящим тестом на справедливость любой теории является ее проверка на соответствие действительности. Похоже, «большая пятерка» действительно может рассказать кое-что статистически значимое о человеке.

Возьмем, например, экстравертов. Обычно людям такого типа — хорошо социально адаптируемым, с положительным настроем, легким на подъем, активным — легче устроиться на работу. Они бывают успешными менеджерами, переговорщиками, предпринимателями и тому подобное. У них больше романов и спутников жизни.

Исходя из результатов личностного тестирования, можно вынести суждение о семейной жизни испытуемого. Развод в семействе супругов-невротиков гораздо вероятнее, чем в семье спокойных, уравновешенных людей. Если муж уживчив, брак скорее всего будет долгим. Интересно, что наличие этого же качества у жены на продолжительность брака не влияет. Может быть, отчасти этот результат связан с тем, что исследования охватывали в основном семейные пары, прожившие вместе много лет и относящиеся к поколениям, где доминирующее положение занимал муж?

То, насколько человек ответственно подходит к делу, соотносится с его успехами в учебе, — и здесь неважно, какого он пола. Сразу приходит мысль, что самое важное тут — умственные способности, однако, как утверждает психолог Морин Конард из Коннектикутского университета, одних способностей мало. Он провел сравнительный анализ личностных профилей и оценок в зачетке у студентов американских университетов и обнаружил, что будущие успехи в учебе в большей степени определяются не спообностями, а умением ответственно относиться к своим обязанностям[76].

Уровень конформности служит индикатором того, как вы устроитесь в жизни, получив диплом. В 1991 году американские психологи Марри Баррик и Майкл Маунт провели личностное тестирование 25 тысяч людей самых разных профессий и положения в обществе и выявили четкую связь между таким фактором, как конформность, и успехами в карьере. Независимо от того, что служит показателем этих успехов, лучше быть конформным, чем конфликтным[77].

Исследования, о которых мы говорили, проводились в основном в США, но совершенно очевидно — пятифакторная модель применима для всех стран. Ее личностные опросники переведены на многие языки мира. Интересно, что у разных народов проявляются одинаковые гендерные различия. Всюду мужчины в среднем по популяции демонстрируют больший уровень экстраверсии и конформности, чем женщины, а последние в среднем более невротичны и неуживчивы. Эта их особенность достигает иногда таких высот, что мужчины отстают от них на порядок.

* * *

«Отвечайте быстро, не раздумывая». Так гласила инструкция, которая предваряла опросник NEO-PI-R, размещенный в Интернете. Я пробежала глазами по списку, стараясьне застревать на сомнительных утверждениях и подогревая себя мыслью, что результаты тестирования попадут не к кому-нибудь, а к Хенрику Хансену, эксперту как раз по интерпретации такого рода личностных характеристик.

Директор датского издательства Psychological Publishers, он не только перевел труды целого поколения психологов по тестированию личности, но и защитил диссертацию на эту тему. До нашей встречи я лишь говорила с ним по телефону, но когда я увидела его, все мои представления о том, как должен выглядеть профессиональный психолог-практик, подтвердились: никаких взлохмаченных волос или веревочек и ленточек в восточном стиле. Строгий темносиний костюм, короткая стрижка, очки с узкими стеклами в металлической оправе.

— Вы — Лона? — спросил он и пригласил пройти в свой залитый светом кабинет. Секретарша поставила на стол две чашки кофе и вазочку с шоколадками. Я тут же схватила батончик сникерса, а Хансен не притронулся ни к тому, ни к другому. Положив руки на стол, он прочел мне целую лекцию о пятифакторной модели и своей приверженности «научному подходу».

— Теперь, когда у нас есть 5 поддающихся количественной оценке факторов, мы наконец можем построить модель структуры личности, гораздо более фундаментальную, чем все, с чем до сих пор имела дело психология. Можно анализировать связи между личностными признаками, с одной стороны, и биохимическими процессами, протекающими в головном мозге, и генетикой — с другой. Биология — не совсем то, чем я занимаюсь, но за ней будущее, — признался Хансен.

Прежде чем переходить к моему тесту, ему захотелось подчеркнуть одну мысль.

— Пять факторов, или измерений, на которых базируется модель, сами по себе не столь интересны, поскольку только малая часть человеческой популяции относится к невротикам или экстравертам в чистом виде. Лишь с привлечением всех компонентов каждого из факторов можно получить более или менее полное представление о личности.

Я не поняла, хорошо это или плохо в моем случае, и на всякий случай улыбнулась.

— Несмотря на то что личностные признаки статистически весьма стабильны, у отдельных индивидов это бывает далеко не так. Как показывает опыт, когда человек проходит тестирование снова и снова, однажды может случиться резкий выброс. В жизни каждого бывает несколько случаев, когда он выпадает из нормального распределения. Конечно, отчетливо выраженный интроверт не станет вдруг экстравертом, но что-то в нем время от времени меняется.

— Это случается в момент каких-то потрясений? — спросила я, подразумевая смерть близких или тяжелую болезнь. — Или потому, что человек сам решил что-то изменить в себе?

— Довольно часто изменения происходят под воздействием психотерапии. С другой стороны, мы знаем, что какие-то серьезные жизненные ситуации, как правило, мало сказываются на личностных признаках. Скорее, ваша личность определяет, какие события влияют на вас. Горе, например. Я полагаю, именно от личностных особенностей зависит реакция на утрату близких.

Мне показалось, что мы уж слишком отклоняемся от того, что было целью моего визита, и я спросила, а что там с моим тестом. Хансен указал на диаграмму, испещренную значками и цифрами, с решительно прочеркнутой зигзагообразной линией посередине.

— Эта кривая построена по вашим ответам на 240 вопросов, нормированным относительно некоего среднего. Числа 10 или 20 сами по себе ничего не значат; они указывают лишь, где вы находитесь в том или ином измерении относительно обобщенной группы людей. В вашем случае члены группы — это сотни датских женщин, работающих в разных сферах и занимающих разное положение.

Мне не терпелось узнать, что же за личность кроется за этой диаграммой. Моей диаграммой.

— Да-да, секундочку, — откликнулся Хансен, вглядываясь в ту часть графика, которая резко отклонялась от нормы — зеленой линии, идущей через всю страницу.

— Похоже, с уживчивостью у меня не очень.

— Да, — ответил Хансен мягко. — Это факт, показатель ниже некуда. Но вот смотрите. Вы участвуете в той части эксперимента, которая касалась депрессии, но из теста никакой депрессивной личности не вырисовывается. Здесь очень важно различать патологическое состояние и личностный признак. Депрессия — это патология, на предрасположенность к которой указывал бы высокий уровень невротизма…

Но как же так! Выходит, я невротична не больше, чем средняя работающая датская женщина, при том что в моем прошлом — три эпизода клинической депрессии, требующей лечения!

— Да, вы мне говорили, — ответил Хансен. — Но ваши показатели невротизма относительно невысоки, и по ним никто не сказал бы, что вы склонны к депрессии.

Я внимательно посмотрела на график. Так и есть, мой невротизм расположился у верхней границы нормы. Немыслимо! Хансен передвинул бумаги поближе к себе и указал на одну из составляющих фактора «невротизм» — депрессию.

— Здесь вы тоже где-то вблизи среднего. Это значит, что подавляющее большинство тех, с кем вас сравнивают, отвечали точно так же, как вы, когда их спрашивали по поводу их взглядов на жизнь. Это можно интерпретировать так: ваш пессимистический настрой или депрессия — реакция на внешние факторы. Высокий показатель депрессивности означал бы, что причина в вас самих.

Для меня это звучало так, будто Хансен говорит о различии между тем, что в психиатрии называют меланхолией и реактивной депрессией. Но интуитивно я понимала, что он говорит о моем самовосприятии. Если честно, я всегда считала себя безнадежным меланхоликом. Тем, кто страдает, потому что так ему на роду написано, но переносит все это более-менее стойко. Значит, все не так? Неужели я просто слабак, который реагирует на малейшие жизненные неурядицы?

— Послушайте, — произнес Хансен, возвращая меня на землю. — Если вы просмотрите все компоненты невротизма, то увидите, что вы не хуже и не лучше других. А впрочем.

Он помолчал немного.

— ваш порог раздражимости. Вы немного более раздражительны, чем другие, и даже иногда впадаете в ярость.

Извините, дайте вздохнуть. Неужели этот человек не понимает, какими тупицами бывают люди?

— Вы пришли к нам с намерением выяснить все, что касается вашей депрессии. Гневливость — наиболее выраженный ее признак, — сказал он, глядя на меня сквозь узкие стекла очков.

— Вы действительно видите это в моем тесте?

— Без всякого сомнения. И я не удивлюсь, если то же самое скажут те, кто хорошо вас знает.

Да уж, они скажут; люди горазды судить. Но, мне кажется, мы зациклились на чем-то одном. Пора сменить пластинку.

— Немного странно, что показатель экстраверсии у меня ниже среднего. Тут нет ошибки? Как это совместить с тем, что я с удовольствием выступаю перед большой аудиторией?

Хансен снисходительно улыбнулся.

— Еще раз говорю вам — нельзя тупо смотреть на отдельные факторы. Есть другой показатель, как раз имеющий отношение к делу: очень низкий уровень социофобии. Вы говорите — у вас нет страха перед аудиторией?

— Более того — мне нравится общаться с ней.

— Это дает о себе знать ваша социальная устойчивость — хорошее качество. Но оборотная его сторона — полное безразличие к тому, какое впечатление вы производите.

Кое-что стало проясняться.

— Вашу социальную устойчивость нужно сопоставить с другим показателем, одним из компонентов открытости, а именно — с эмоциональностью. Она у вас выше среднего, а значит, ваша открытость к собственным переживаниям и к переживаниям других и ваша способность к сочувствию на самом деле высоки. Итак, налицо противоречие, — сказал Хансен с удовлетворением. — Вы, которую так легко вывести из себя, не улавливаете внешние сигналы, хотя и обладаете необходимым для этого инструментом!

Что тут скажешь? Я готова признать, что часто ссорюсь, что имею обыкновение говорить лишнее. Раскрою тайну: я могу сгоряча отправить не слишком вежливое послание по электронной почте, о чем позже жалею. Вместо этого я сказала:

— Мне с детства внушали, что ни в коем случае не нужно волноваться по поводу того, что подумают или скажут о тебе другие. Что я должна всегда делать то, что считаю нужным, и никогда не сомневаться в своей правоте.

— Это полностью согласуется с вашим личностным профилем: то, что вы говорите, я вижу на графике, — заметил Хансен. — Ваша уживчивость ниже некуда, и уступчивость где-то на минимуме, — отсюда страсть к спорам и склонность к соперничеству. Далее, показатель альтруизма ниже среднего. Это не означает, что вы не способны к сопереживанию; просто, имея свое мнение, вы твердо стоите на своем и не уклоняетесь от принятия непопулярных решений, — сказал он, несколько удивив меня.

Похоже, я могла бы стать неплохим менеджером?

— Ваш интерес к науке не случаен. Такого рода занятия действительно не располагают к альтруизму. Будь его показатель высоким, вы, возможно, стали бы гуманитарием. — Он немного помедлил. — На самом деле у вас слишком много мужских черт для женщины.

Сколько раз я уже слышала это от самых разных людей! И ведь никто их об этом не спрашивал.

— Позвольте быть совсем уж откровенным: при случае вы ведь можете дойти и до драки? Так вы самоутверждаетесь, это подпитывает вас, — продолжал свои измышления Хансен. — Но поговорим об эволюции личности, здесь есть за что зацепиться. Видите — вы все принимаете близко к сердцу и видите в черном цвете. У вас ярко выраженная склонность к стрессу, составляющей ранимости, и вы глубоко эмоциональны. Вы не сухой, рациональный человек, а.

— Взрывной?

— Настоящая боевая машина, я бы сказал.

— Вы хотите сказать — не будь я столь чувствительна к стрессам и глубоко эмоциональна, я была бы крайне неприятной личностью?

— Возможно.

Мы помолчали немного, а я взяла еще одну утешительную конфетку. Мне хотелось теперь перейти к главному, для чего я и приехала к Хансену. К проблеме эволюции личности. В какой мере наша личность зависит от генов и можно ли формировать ее самим?

— Как я уже говорил, личность — стабильная единица. По существу, пятифакторная модель утверждает: нужно жить в ладу с самим собой. Принять свое «я» и попытаться чуть-чуть подшлифовать его. Не идти на него в лобовую атаку, а немного улучшить в том, что кажется вам плохим, или, по крайней мере, сгладить.

Для иллюстрации он привел в пример футбольную команду. Если один из игроков «не тянет», нельзя просто выгнать его и взять другого — даже у самого престижного клуба бюджет не безграничен. Нужно как-то укрепить слабое звено, подключив других игроков или изменив тактику. То же самое — и с личностью.

На прощание Хансен подарил мне декорированное графическое изображение моего личностного профиля с приложением его интерпретации и несколькими полезными советами. Я обратила особое внимание на один из них, в самом конце, и выделила его желтым цветом с намерением показать приятелю:

Вы чувствительны к стрессам и ранимы в гораздо большей степени, чем большинство людей. Очень важно, чтобы рядом был человек, способный вас поддержать.

Ранимая и несговорчивая. Несомненно, плохое сочетание, с какой стороны ни взгляни. И откуда оно только взялось!

Если верить науке — значительная часть «вины» лежит на моих родителях и тех генах, которые они мне передали. В человеческой личности на удивление много генетики. По меркам теста «Большая пятерка», примерно 50 %. А по результатам масштабного исследования на близнецах, наследуемость сговорчивости находится на уровне 42 %, а открытости — 57 %[78]. Таким образом, вклад генетики и среды примерно одинаковы.

Что касается среды, это может быть не совсем то, чего мы ожидаем. По словам психиатра Роберта Пломина, «среда влияет на нас удивительным образом»[79]. Думаете, самое главное — то, в какой обстановке вы росли и что вкладывали в вас родители? Но нет, среда, которая в конечном счете повлияла на формирование вашей личности, может быть чем-то совсем иным.

Поначалу это утверждение было встречено в штыки. Когда в 1987 году Пломин вместе со своим коллегой Денисом Даньелзом высказал его в статье «Почему дети, выросшие в одной семье, столь отличаются друг от друга», в психологических кругах разразился скандал[80]. Проанализировав проведенные ранее исследования на близнецах, Пломин и Даньелз показали, что ни характер, ни психологическое развитие братьев и сестер, росших вместе, по большому счету не зависят от среды. По крайней мере в тех случаях, когда в их воспитании не было ничего экстраординарного. Это подтверждают лучше всего наблюдения за детьми, которые воспитывались в приемных семьях вместе с другими, не родными им по крови детьми. Если бы все дело было в воспитании, то все дети — и родные, и приемные — в личностном плане походили бы друг на друга больше, чем два случайно выбранных человека. Но это не так! Среда, формирующая личность, — это, если можно так выразиться, не разделенная (non-shared) сфера, обособленная от среды братьев и сестер.

Смысл этого понятия требует пояснения, и одно из самых лучших дала американская исследовательница Джудит Рич Харрис. В своей неоднозначной, полной провоцирующих утверждений книге «Влияние воспитания» (The Nurture Assumption), вышедшей в 1998 году, она написала, что детство каждого из нас несет на себе следы тесного кружка сверстников (peer group), с которыми мы общались. Те стороны личности, на которые не способны повлиять домашние, формируются как раз под воздействием «двора». И эти стороны весьма существенны.

Идея Харрис нашла поддержку у психолога Ньюкаслского университета Дэниела Неттла. В книге «Личность: что нас делает тем, кто мы есть» (Personality: What Makes You the Way You Are), опубликованной в 2007 году, он говорит, что влияние окружения на личность включает реакцию на нас со стороны других. Наша внешность и наше духовное развитие в какой-то степени связаны с тем, как нас воспринимают другие, и это восприятие рикошетом возвращается к нам и становится частью нашей личности. Такой «пинг-понг» в конце концов и определяет место, в котором находится личность в пятимерном пространстве.

Все сказанное не означает, что родительское влияние равно нулю, — несомненно, от него во многом зависят наши взаимоотношения внутри семьи. Но, как утверждает Неттл, «их нельзя распространять на взаимоотношения с остальным миром»[81].

Как же разобраться в происхождении моей социальной непреклонности — упрямстве, если хотите? Если следовать Хенрику Хансену, то корень зла — в моем воспитании. Но есть еще наследственность. Может, я просто унаследовала от отца гены индифферентности к мнению окружающих? Или, более сложно: моя генетическая предрасположенность попала в унисон с тем, как меня воспитывали?

* * *

— Еще пять минут — и я освобожусь. Входите, пожалуйста.

Гитта Моос Кнудсен спешила отправить сразу три заявки — до deadline оставалось 10 минут. Она сидела за компьютером в своем просторном кабинете в клинике при Копенгагенском университете и была само спокойствие и доброжелательность. И только чуть покрасневшие глаза выдавали усталость молодой профессорши после напряженного дня.

— Хуже всего, когда они требуют дюжину копий заявки, — посетовала она опять-таки без тени раздражения.

Совершенно случайно я узнала, что Кнудсен ездит на работу и обратно на велосипеде, даже когда на улице так холодно, что промерзает смазка. И когда Гитта спросила, не хочу ли я добавить в кофе теплого молока, я почувствовала себя недостойным представителем человеческой расы.

Будучи директором по научной работе Центра по интегральной молекулярной визуализации головного мозга, Моос Кнудсен обладала исчерпывающей информацией о моей персоне: сканограмма головного мозга, целая шеренга тестов на когнитивные способности и социальную адаптацию, результаты двадцатичетырехчасовых измерений уровня кортизола, опросники, касавшиеся всего на свете — от того, как я сплю, до личной жизни. О своих когнитивных способностях я уже кое-что знала: память, восприятие и интерпретация информации, и еще многое другое в том же духе — никаких поводов для беспокойства. Как это ни удивительно, социальная адаптация у меня на высшем уровне. Но сегодня утром я получила результаты анализа моего генома — и это немного нервировало.

Чтобы подбодрить себя, я мысленно произнесла одно из высказываний известного английского психолога Уэнди Джонсон: «Генетическая подоплека личностных признаков — одна из величайших тайн, которую предстоит раскрыть бихевиористике»[82].

Моос Кнудсен с удовлетворением кивнула головой.

— Нас интересуют поведенческие и личностные особенности, потому что они — факторы риска различных психических заболеваний, — начала она. — Прежде всего мы рассматриваем те грани личности, которые указывают на предрасположенность к этим заболеваниям. Наиболее четко прослеживается связь между высшей степенью невротизма и предпосылками депрессии и патологических состояний, сопровождающихся тревогой. Нам известно также, что у неуступчивых чаще возникают сердечно-сосудистые заболевания. — Немного помолчав, моя визави добавила: — И еще они меньше живут.

Я упомянула о своем личностном тесте с крайней неуступчивостью — и во рту у меня пересохло.

— Да, понимаю, — отозвалась Моос Кнудсен и продолжила невозмутимо. — Говоря в двух словах, личностями нас делает совместное влияние генетических и средовых факторов. И наша задача — выявить промежуточные «станции» на пути от генов и среды к поведению и личностным качествам.

Одной из таких «станций» является головной мозг. Изучением его внутренних коммуникационных систем — нейромедиаторов, мгновенно связывающих между собой нервные клетки; рецепторов, улавливающих и передающих сигналы; гормонов, циркулирующих по всему головному мозгу, — и занимается Моос Кнудсен с сотрудниками. Особенно ее интересует то, как влияет на деятельность головного мозга серотонин.

— Поистине вездесущий нейромедиатор, — говорит она.

Эта небольшая молекула не только участвует в регуляции процессов, связанных с засыпанием и аппетитом, но и имеет отношение к таким сложным вещам, как чувство юмора, сексуальность, реакция на утрату — тому, что «раскрашивает» нашу индивидуальность. Гены, которые Моос Кнудсен у меня протестировала, входят в обширную серо-тониновую систему: одни кодируют транспортные белки, другие — рецепторы, передающие — каждый по-своему — сигналы через этот нейромедиатор.

Возьмем, например, рецептор с простеньким названием 5-HT1A. Это крупный, замысловато свернутый белок, прочно сидящий на поверхности клеток почти всех структур головного мозга и принимающий самое активное участие в осуществлении широкого спектра когнитивных функций. А кроме того, это самый распространенный из всех рецептор серотонина. Он, среди прочего, играет важную роль в формировании долговременной памяти и концентрации внимания. По данным генетических исследований, ген 5-HT1A представлен множеством вариантов, оказывающих едва заметное, но значимое влияние на функционирование рецептора.

— Наиболее полно изучен вариант rs6295, — сообщила Моос Кнудсен, роясь в бумагах. — У него в одной из позиций находится либо С, либо G, и от этого зависит, как рецептор реагирует на серотонин. G-вариант при связывании с серотонином посылает более слабый сигнал, чем вариант С. Высказываются предположения, что именно этот вариант причастен к развитию различных психических заболеваний, но пока четкого подтверждения этому не получено.

Наконец Моос Кнудсен нашла то, что искала.

— Вот он! Ваш тест. Могу вас обрадовать: в обоих аллелях у вашего rs6295-гена находится С.

Веселенькая новость. Мне как-то раз попалась статья, в которой говорилось, что, предположительно, люди с двумя С-аллелями мыслят более гибко, чем те, у кого есть хоть один G-аллель. Но кроме того, влияние этого генного варианта зависит от того, в какой культурной среде вырос его обладатель. Автор этого оригинального исследования — психолог из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре кореянка по происхождению Хечжун Ким.

Ее работа посвящена исследованию когнитивной гибкости в контексте вариабельности гена рецептора 5-HT1A. Физиологам известно, что этот рецептор играет ключевую роль в адаптации мыслительного процесса к различным обстоятельствам. Ким полагает, что все дело здесь в тех же С и G в его гене. Носитель G-варианта менее гибок в мышлении, следовательно, ему тяжелее менять свой когнитивный статус, чем носителю варианта С. Какую культуру ни возьми, те ее представители, которые мыслят более традиционно, в стиле мейнстрима, скорее всего, будут носителями G-варианта. Ким иллюстрирует это на примере корейцев и североамериканцев.

Как показывают антропологические и психологические исследования, между представителями восточной и западной культур в восприятии мира и самих себя существуют характерные различия. Первые более склонны к объединению, вторые — к изоляционизму. Когда корейцев, китайцев или японцев просят описать какую-нибудь картину, они говорят о ней в целом, а европейцы перечисляют детали. Ким попросила группу корейцев и группу американцев ответить на ряд вопросов — с целью выяснить степень коллективизма и индивидуализма у тех и других, а затем секвенировала 5-НТ-ген у каждого испытуемого. Сравнительный анализ результатов подтвердил ее гипотезу. В обеих группах носители двух G-аллелей были наиболее яркими выразителями культурных традиций. Обладатели двух С-аллелей, напротив, максимально отклонялись от них. Посередине располагались те, у которых один аллель был С-типа, а второй — G[83].

— Очаровательно! — воскликнула Гитта Моос Кнудсен, когда я закончила. — Вот вам прекрасная иллюстрация того, как культурные традиции влияют на экспрессию генов, не правда ли? Вообще говоря, я полагаю, что связь между генетикой и культурой — достойная тема для будущих исследований. Это чрезвычайно интересно.

Что касается меня, то я очень довольна своим 5-НТ-рецептором. Между тем Моос Кнудсен продолжила.

— Перейдем теперь к гену BDNF. Он кодирует фактор роста, который стимулирует деление клеток и образование между ними новых связей, а значит, влияет на то, как реагирует головной мозг на внешние стимулы.

Есть два его варианта. Один кодирует белок с валином в конкретной позиции, другой — с метионином. Метиониновый вариант встречается редко, у большинства людей оба аллеля — валиновые.

— У вас валиновый аллель один, — заметила Моос Кнудсен.

— Я знаю, что это означает! — воскликнула я с таким жаром, что она посмотрела на меня с удивлением.

В ответ я вынула из сумки оттиск статьи, только что опубликованной в журнале Psychoneuroimmunology. Группа ученых из Еврейского университета в Иерусалиме сообщала, что женщины, которым, по несчастью, достался по крайней мере один метиониновый вариант BDNF-гена, хуже переносят стресс, чем обладательницы двух валиновых вариантов. Авторы статьи взяли интервью у сотни человек при включенных видеокамерах и осветительных приборах, а затем предложили им решить несколько математических задач. По ходу эксперимента у них регулярно измеряли содержание в крови гормона стресса — кортизола. Среди лиц мужского пола выработка кортизола — а значит, и реакция на стресс — повышалась быстрее всего у обладателей двух валиновых вариантов BDNF-гена. У женщин картина была иной: острее всего на стресс реагировали те из них, которые несли и тот, и другой варианты[84].

— Интересно, откуда берутся эти гендерные различия, — произнесла Моос Кнудсен, листая статью.

У израильских ученых не было ответа на этот вопрос, и мы перешли к другому гендерному различию, касающемуся одного из моих генов, а именно — гена, кодирующего фермент моноаминоксидазу (МАОА). Если помните, этот фермент расщепляет серотонин, и варианты гена с пониженной экспрессией сопряжены с повышенной чувствительностью к социальным проблемам.

— Обладателей этого менее активного гена относят к категории «бойцов», потому что у них повышена агрессивность, — заметила Моос Кнудсен. — Но, похоже, это качество проявляется у мужчин и женщин по-разному. У мужчин реакция направлена наружу, а у женщин — внутрь.

«Депрессия, вот что значит эта реакция», — подумала я и поинтересовалась своими результатами. Они были не блестящи — две копии менее активного варианта. Мамочка и папочка постарались.

* * *

Когда я «переварила» эту новость, мы вернулись к старому доброму гену SERT. Он кодирует транспортный белок — переносчик серотонина, и, вероятно, в контексте психиатрии изучен наиболее полно.

— В какой степени укороченный вариант этого гена отвечает за повышенную ранимость — до конца не ясно, — начала Гитта Моос Кнудсен. — У вас могут быть две такие копии, и на вашей жизни это никак не скажется. Но все-таки этот вариант связан с ранимостью, однако проявляется он, если возникают неблагоприятные жизненные обстоятельства. Лучше этот вариант не иметь.

Она углубилась в бумаги.

— У вас оба аллеля — укороченные, — услышала я — и швырнула ручку на стол.

Так и есть. Я знала это. Полное генетическое фиаско: два укороченных варианта, хуже некуда. Моя проклятая депрессия не пришла ко мне из ниоткуда. Она глубоко сидит во мне, — посетовала я, вспоминая свой визит к Хенрику Хансену и его индекс невротизма. Если бы это что-то объясняло, я могла бы рассказать о трех попытках суицида в моем семействе. В ответ на мои стенания по поводу того, какая я невезучая, Моос Кнудсен многозначительно улыбнулась.

— Вам не приходит в голову, что «плохой» генный вариант может быть полезен? — спросила она.

— Полезен? Но для чего? — не поняла я.

— Возьмите укороченную версию SERT-гена. Если бы от нее были одни беды, разве сохранилась бы она за миллионы лет эволюции? И почему она встречается так часто? Почти пятая часть европейцев — носители двух ее копий, как вы. А вдруг с этим связаны какие-то преимущества?

Есть над чем подумать. Но если честно, не представляю, в каких ситуациях может пригодиться ранимость. Вероятно, те, кто особенно остро ощущает жесткость нашего бытия, способны лучше выразить свои ощущения? Моос Кнудсен согласно кивнула и спросила, что говорит личностный тест о моем факторе открытости. Да, этот показатель у меня довольно высок.

В ответ Моос Кнудсен сообщила, что, по-видимому, открытость — это фактор, связанный с когнитивной пластичностью и повышенным риском депрессии. Значит, укороченный вариант SERT-гена делает своего обладателя более восприимчивым, но также и более душевно ранимым. Есть указания на зависимость эффекта этого гена от возраста. Даже если личности, несущие этот вариант и не обладающие им, одинаково открыты, первые сохраняют это качество с годами, а вторые утрачивают[85].

— Открытые люди лучше поддаются психотерапии, а кроме того, лучше переносят соматические заболевания, — добавила она.

Это, конечно, будет согревать меня в будущем, когда на меня обрушатся телесные недуги, например сердечно-сосудистые, — спутники несговорчивости.

— Однако это еще не всё. В последние годы особо чувствительные люди стали привлекать к себе все больше внимания. По данным американского психолога Элейн Арон, их можно встретить в любой области «вселенной», описываемой пятифакторной моделью. Они все разные, одни из них экстраверты, другие невротики, но объединяет их всех то, как они реагируют на окружающий мир. Им нужно больше времени на обработку информации, зато они точнее улавливают малейшие нюансы. Их раздражают громкие звуки и неприятные запахи, они менее толерантны к стрессам и неблагоприятным ситуациям в целом. Арон полагает, что такие сверхчувствительные люди составляют пятую часть населения Земли[86].

Сейчас Моос Кнудсен и ее коллеги занимаются тем, что выясняют обстоятельства их жизни в раннем детстве, с тем чтобы лучше понять, как формируется этот тип личности.

— Мы уже можем сделать предварительный вывод: гиперчувствительные люди, выросшие в спокойной обстановке, не просто обходят проблемы, но переносят их лучше, чем все остальные, — сказала она.

Я не верила своим ушам.

— Часто это артистичные, творческие или весьма разносторонние люди.

Она посмотрела на меня.

— Не хотите ли заполнить пару опросников? Они касаются чувствительности и отношений с родителями. Возможно, вы станете первым испытуемым в нашем проекте.

— Да, конечно, — с готовностью согласилась я.

Мне нужно было ответить на 50 вопросов, оцениваемых баллами от 1 до 7, что я и сделала без заминки. Сесиль Лоэ Лихт, молоденькая сотрудница, отвечающая за эти исследования, забрала листочки с ответами, пообещала тут же их просмотреть и все мне рассказать.

А пока я спросила Моос Кнудсен, что можно ожидать от исследований генетики личности. Насколько я знаю, пока поведенческая генетика располагает небольшой пригоршней генов, сведения о них базируются на относительно небольшом числе исследований и выводы носят исключительно статистический характер. Но как она думает, настанет ли день, когда, глядя на генетический профиль человека, можно будет ему посоветовать, как строить свою жизнь? Например, сказать родителям, какое окружение предпочтительнее для их ребенка и чего следует избегать?

Моос Кнудсен задумалась.

— Еще несколько лет назад я, возможно, дала бы вам более оптимистичный ответ. Но дело в том, что в игре участвует гораздо больше генных вариантов, чем те, о которых мы знаем сейчас, и их сочетание несомненно очень важно. Выяснение всех этих вещей требует длительных исследований.

И они уже начинаются. Например, европейский проект IMAGEN объединяет ученых всех континентов, которые на протяжении уже 4 лет ведут наблюдения за 2 тысячами подростков. Испытуемые регулярно проходят сканирование головного мозга, психологические тесты, отвечают на вопросы об образе жизни. И самое интересное — у всех них тестирован обширный набор генов. Участники проекта надеются создать некую личностную структуру для каждого подростка, на основании которой можно было бы предвидеть, какие психологические и поведенческие проблемы могут ожидать его в будущем, и принять превентивные меры[87].

— Ко всему этому нужно еще как минимум добавить генетический профиль каждого. Тогда мы поймем, с каким багажом он вступает в жизнь, — вставила Моос Кнудсен. — Психиатры изо всех сил бьются над проблемой предотвращения патологий. И если найдется что-то, служащее индикатором риска, это уже будет очень хорошо.

Она на минуту задумалась, а потом произнесла:

— Вот что удивительно: на каждой публичной лекции, посвященной генетике и психологии, в аудитории находятся люди, гневно восклицающие: «Я не хочу быть повторением своих родителей!» Услышав слова «наследственность» и «генетика», они немедленно трансформируют их в своем сознании в «неизменность». Но личность — это совместный продукт генов и среды, и хотя мы не являемся абсолютно свободными в своем выборе, простор для него есть, причем на протяжении всей нашей жизни.

В дверь заглянула Сесиль Лихт, помахивая листочками с результатами анализа моего опросника. Приглушенным голосом она сказала, что я несомненно отношусь к категории гиперчувствительных личностей.

* * *

Через несколько дней после посещения Копенгагенского университета я привела в систему всю имеющуюся у меня информацию. Получилось что-то вроде каталога неблагоприятных генных вариантов. И откуда их столько набралось?

Прежде всего — ген СОМТ, здесь у меня укороченный вариант в двойной дозе, отчего я плохо справляюсь с эмоциями. Затем — варианты гена BDNF, отвечающие за мою слишком сильную реакцию на стресс. Плохое сочетание. Плюс к этому две копии гена МАОА с пониженной активностью, виновники агрессивности и импульсного поведения — депрессии, если вы женщина. И наконец, две копии укороченного SERT, гаранта психологической ранимости и склонности к депрессии. Сложите все вместе — и вы получите портрет законченного психопата. Как сказал мой бойфренд, «хорошо еще, что тебе не напророчили опекунство и ранний выход на пенсию».

Можно постоянно напоминать себе, что генетические данные содержат в себе изрядную долю неопределенности и носят статистический характер. Совсем не обязательно «плохие» гены сыграют злую шутку именно со мной. Но никуда не денешься — в генетической лотерее я лузер, одна из тех, кто по воле рока получил избыточную дозу чувствительности, эмоциональности и ранимости.

Однако вот что считает Джей Белски, детский психолог из Биркберк-колледжа Лондонского университета: «Следует говорить не о ранимости, а о податливости, пластичности. Человек с “плохими” вариантами генов SERT и МАОА, которого относят к группе “риска”, более восприимчив к окружающему миру[88], и вовсе не только к отрицательным его сторонам, но и к положительным. Его генетика не одномерна».

Понятие «ранимость» и «риск» так прочно засели в голове психологов, что даже самые продвинутые из них как бы не замечали пластичности, даже когда она вытекала из их собственных исследований. Белски с коллегами внимательно просмотрели результаты исследований таких знаменитостей, как Авшалом Каспи и Терри Моффит, и увидели в них кое-что интересное: когда у носителей неблагоприятных вариантов генов SERT и МАОА еще и трудное детство, это существенно повышает вероятность того, что в будущем у них возникнут поведенческие проблемы и разовьется депрессия. Но верно и обратное: если в детстве все было в лучшем виде, то депрессия и прочие неприятности настигают носителей этих вариантов реже, чем обладателей «стойких» генов. Чувствительность берет верх над непреклонностью. Такие люди извлекают из безмятежного детства больше, чем их «нормальные» сверстники. Они расцветают. Психолог Брюс Эллис и педиатр Томас Бойс, говоря об этом феномене, проводят сравнение между одуванчиками и орхидеями[89]. Люди-одуванчики крепкие и живучие, они — соль земли, ведущие весь свой род через испытания. Люди-орхидеи, хиреющие при плохом уходе, при хорошем превращаются в украшение человеческого рода.

Но вот вопрос: что такое нормальное или даже счастливое детство? Вероятнее всего, решающими являются взаимоотношения родителей и детей. Свидетельства этому можно найти в научных исследованиях.

Так, группа ученых из Колумбийского университета в Нью-Йорке обнаружила в 2009 году, что родительская забота нивелируют эффект неблагоприятного варианта МАОА, отвечающего за повышенную ранимость. Они попросили 159 женщин, чьи родители страдали депрессией или биполярным расстройством, оценить «качество» своего детства, а кроме того, рассказать о травмирующих ситуациях в тот период — разводе родителей, смерти кого-то из близких, физическом насилии, сексуальном домогательстве. Затем все участницы прошли психологическое тестирование с целью определения их агрессивности и степени импульсивности поведения. И наконец, были тестированы их МАОА-гены[90].

Обнаружилось, что женщины, обладающие неблагоприятными вариантами указанного гена, крайне чувствительны к стрессовым ситуациям в детстве: они были более агрессивными и импульсивными, чем женщины с «нормальными» МАОА-генами. Но они же были единственными, на ком хоть как-то сказалась родительская забота: их склонность к агрессии ею частично нивелировалась. В отличие от этого, генетически «крепкие» женщины не получили никаких особых преимуществ от того, что в детстве, по их словам, они получали в достатке родительской любви. Стрессовые ситуации вызывали у них агрессию, поведение было непредсказуемым.

Проштудировав как следует литературу, я позвонила Сесиль Лихт и попросила подробнее рассказать о сверхчувствительных личностях, среди которых я теперь числилась. Молодая ученая дама объяснила, что хочет исследовать, как сказываются те или иные генные варианты на нашей локализации в пятимерном пространстве личностных координат и как они соотносятся с детским опытом. Я тут же вспомнила Роберта Плонима, утверждавшего, что этот опыт играет ничтожную роль в развитии личности. Но Лихт сослалась на некоторые новые данные, в частности, полученные Джеем Белски, согласно которым это справедливо только в отношении генетически стойких личностей. Чувствительные же, вроде меня, могут отзываться на то, что с ними происходило в детстве.

Каким же образом оценить родительское влияние, тем более что все это — дела давно минувших дней? Взаимоотношения детей и родителей — сложная штука и разобраться в ней с помощью опросника из 50 пунктов представляется нереальным. Лихт с сотрудниками в своих исследованиях выделили два аспекта этих взаимоотношений, по их мнению, ключевых: был ли ребенок окружен заботой или чувствовал себя отверженным; рос ли он в обстановке свободы или был поставлен в жесткие рамки. Лихт сформулировала это так: «Представьте шкалу, на одном конце которой находится рациональный контроль, а на другом — свобода, смягчаемая дружеской опекой».

Тут я не могла не вспомнить своего дорогого папочку. Сколько часов провели мы вместе, читая или болтая о том о сем! Он говорил со мной, как со взрослой, даже когда я была ребенком. Разумеется, не все в моем детстве было безоблачно, но отец всегда был рядом. Я могла рассказать ему о неразделенной любви и всяких неурядицах — и находила поддержку, но поступала по своему разумению.

— Как я могу что-то тебе приказывать, если ты гораздо рассудительнее меня, — сказал он мне однажды. Я была тогда в третьем классе, и не знала никаких запретов. Ложилась спать, когда хотела, возвращалась домой в любое время, смотрела по телевизору все, что угодно. Все это, как считал папа, его «чувствительная» дочь могла контролировать сама. И когда мой самоконтроль давал сбой, ошибка исправлялась изрядной порцией иронии.

В пятом классе я с подружкой попалась на мелкой краже. Нас отвели к владелице магазина, которая потребовала, чтобы мы позвонили родителям. Позвонили, конечно, моему папе; он тут же пришел, вызволил нас из рук разъяренной леди и утихомирил ее. Моя соучастница, рыдая, отказывалась идти домой, уверяя, что мать разорвет ее на части. Тогда папа, подхватив нас обеих, отвез к ней домой и предотвратил смертоубийство, успокоив вспыльчивую мамашу. По дороге он провел с нами небольшую беседу в своем духе. «Девочки, надеюсь, вы понимаете, как глупо воровать какие-то там конфетки и безделушки. Куда как солиднее утащить дорогущий телевизор или музыкальный центр, хотя это и весьма обременительно».

Подружка на заднем сиденье буквально остолбенела, и это еще раз подтвердило, что мой папа — лучший на свете. Сегодня я могу только гадать, действительно ли он спас меня от дурного влияния тех самых генов, которые передал мне. Неужели и впрямь генные варианты — предпосылки гиперчувствительности — вовсе не генетические пули, убивающие наповал, а в моем конкретном случае как раз наоборот — вспомогательные инструменты? Именно об этом и говорила мне Лихт.

Возможно, и так. Поведенческая генетика дает нам кое-какие наметки, но пока мы имеем дело с исследованиями, затрагивающими структуру личности лишь по касательной. И поскольку мы знаем так мало, что может дать эта информация здесь и сейчас? «Персональной геномике предстоит пройти долгий путь, прежде чем она станет инструментом самопознания», — сказал Стивен Пинкер[91].

Я живу на свете не один десяток лет и не питаю никаких иллюзий относительно своего характера. Возьмем, например, стрессы. Задолго до того, как я прошла генетическое тестирование, я понимала: то, как я пытаюсь с ними бороться, никуда не годится. Более того: я сама себе устраиваю стрессы. Уже десять лет я профессионально занимаюсь журналистикой — и вечно у меня проблемы со сроками. В то время как мои дисциплинированные коллеги все делают вовремя, я тяну и тяну с началом, пока время не спрессовывается в точку. И тогда я из солидной, на вид спокойной женщины превращаюсь в истеричную фурию.

Ну и какая мне разница, знаю я что-то о своих серотониновых генах или нет? Должна сказать — разница есть. Даже сейчас, при всей неопределенности и недостаточности наших знаний, — это путь к самопознанию.

В моей памяти всплыла статья из New York Times — почти забытая история, которая сейчас приобрела для меня новый смысл. В ней рассказывалось о двух американках, сестрах по имени Тикелла и Ла’Танья, чьи судьбы драматически разошлись, при том что росли они вместе. С родителями им ужасно не повезло. Мать была алкоголичкой, отец исчез из их жизни когда они были еще совсем малютками, а так называемый отчим приставал к девочкам с самых ранних лет. Словом — ужас[92].

Однако Тикелла, что называется, выкарабкалась. Она закончила школу, получила специальность компьютерного оператора, обзавелась семьей, стала мамой. А старшей сестре, Ла’Танье, пришлось несладко. Она тоже родила ребенка, работала нянечкой в госпитале, но время от времени впадала в глубокую депрессию. Тогда возникали проблемы на работе и в личной жизни.

В какой-то момент сестры прошли генетическое тестирование, и оказалось, что у благополучной Тикеллы оба варианта SERT-гена нормальные, а у ее невезучей сестры одна из копий укорочена. «Я почувствовала какое-то облегчение, когда узнала, что есть причина, по которой моя жизнь сложилась так, а не иначе», — сказала Ла’Танья, получив результат обследования. Теперь у нее появилась «молекулярная подпорка».

Но все ли способны использовать такого рода подпорки как рычаг, помогающий изменить что-то в себе? Мы уже не раз говорили, что личность в статистическом плане очень устойчива. Однако вспомним слова Хенрика Хансена: если очень сильно захотеть, можно многое в себе изменить. Если это так, значит, статистика означает одно из двух: либо большинство людей не считают нужным что-либо предпринимать, говоря: «Я хорош такой, какой я есть», либо они недостаточно настойчивы.

Шансов измениться тем больше, чем больше мы знаем о личностных предпосылках. И значительная часть этих предпосылок лежит в области генетики. Если я знаю о наличии у меня генов, «подстегивающих» реакцию на стресс, я могу распорядиться этой информацией двояко: избегать стрессовых ситуаций или научиться правильно реагировать на них.

Здесь стоит упомянуть о недавнем исследовании, проведенном Диной Шарт из Боннского университета, которая полагает, что «генетически обусловленные нервные процессы можно подавить усилием воли»[93]. Зная, что укороченная версия SERT-гена отвечает за повышенную реактивность миндалевидного ядра, она отобрала группу женщин с установленным SERT-генотипом и провела сканирование их мозга с помощью метода МРТ. Во время сканирования она показывала испытуемым разные изображения — нейтрального характера или вызывающие ужас. В полном соответствии с тем, что наблюдал Дэниел Вайнбергер, мозг носителей укороченной версии SERT-гена реагировал на страшные картинки сильнее, чем мозг «обычных» женщин. Но так было только на первом сеансе сканирования. Перед вторым сеансом участниц эксперимента попросили не просто смотреть на изображения, но как бы отторгать их, — уловка, на которой их натренировали заранее. К ней могли прибегать как гиперчувствительные, так и обычные женщины, и в результате их реакция оказалась одинаковой. Подгруппы стали неразличимы.

Итак, всем обладателям не слишком благоприятных генов следует помнить, что гены — это еще не все. Да, наследственность в значительной мере определяет, в каких условиях функционирует ваш головной мозг, однако протекающие в нем химические процессы в силу его необычайной пластичности во многом зависят от нашей воли. Таким образом, при желании можно создать некий умственный барьер на пути отрицательных стимулов и защитить свою гиперчувствительную психику.

Загрузка...