Моя жизнь под землей (воспоминания спелеолога)

IX Война и послевоенное время

Однажды после обеда, часа в четыре пополудни, мы, четверо юношей из команды "гребцов", спускались в лодке по Гаронне между деревнями Лестелл и Сен-Мартори. Сразу же за поворотом, там, где река наталкивается на обрывы Эскалера, мы молча скользили по воде, почти не гребя на быстром течении. Вдруг в Сан-Мартори зазвонил церковный колокол. Частые удары безостановочно следовали друг за другом. Необычный звон встревожил нас зловещим звучанием.

— Это набат, — сказал один из нас, единственный, кто слышал раньше тревожный набат, извещавший о пожаре.

В это время по прибрежной гальке на правом берегу проходил человек, которого мы хорошо знали. Нам была знакома его высокая фигура, согбенная годами, его длинное черное бамбуковое удилище. Это был Рогаль, единственный профессиональный деревенский рыбак, промышлявший форель, как и мы, проводивший все время у воды. Мы направили к нему нашу лодку, причалили и спросили:

— Это что, пожар?

— Нет, это не пожар, — ответил он, — но страшное бедствие.

И этот человек, всегда одинокий и молчаливый, как цапля, заговорил с таким жаром и волнением, которых мы от него никак не ожидали:

— Это война, бедные мои дети. Еще одна война против пруссаков. Она принесет много горя. Но вы еще слишком молоды, чтобы сражаться. Так я надеюсь, по крайней мере, — добавил он и, сгорбившись еще сильнее, отправился своей дорогой с удочкой под мышкой.

На следующий день, 2 августа 1914 года, в первый день всеобщей мобилизации, деревня была в страшном волнении, как, впрочем, все города и селения Франции. Один молодой призывник, ехавший на велосипеде по ориньякской дороге и спускавшийся на полном ходу со склона Барера, раскроил себе череп о косяк, налетев на городские ворота.

— Первая жертва войны, — сказал отец вечером за обеденным столом.

Но он ошибался. Накануне на эльзасской границе под пулями прусских улан пал капрал Пэжо — первый убитый в войне 1914 года.

А через пятьдесят два месяца, когда прозвучал горн перемирия, число французов, павших, защищая Францию, насчитывало полтора миллиона.

В тот памятный день отец вернулся серьезный и задумчивый из нашей супрефектуры в Сен-Годенсе. Он хотел записаться добровольцем, но командующий набором, оптимист и гуляка, ответил ему решительно, что для победы на войне и взятия Берлина пятидесятилетние не понадобятся, и посоветовал вернуться домой.

Через несколько месяцев мой старший брат Жан, подлежавший призыву в 1915 году, ушел в 57-й полк полевой артиллерии, и в том же 1915 году, как только мне исполнилось восемнадцать лет, я вступил добровольцем в тот же полк.

В 1919 году за месяц до демобилизации я входил с бьющимся сердцем в лекционный зал гуманитарного факультета Тулузского университета. Нас, солдат в шинелях защитного серо-голубого цвета, было человек двадцать, и нам предстояло взять приступом вторую часть экзаменов на степень бакалавра.

Это была специальная сессия для тех, чьи занятия прервала война.

Четыре года я не открывал книги, и мой мозг отупел, а все, чему я учился раньше, покрывала густая пелена забвения. Но снисходительность к нам дошла до того, что нас избавили от письменных экзаменов.

Призвав на помощь все свое мужество, я сел перед экзаменатором, пожилым человеком с седой бородой, непроницаемый вид которого произвел на меня сильное впечатление. Он долго, педантично изучал мой школьный табель и свидетельство о прохождении воинской службы, затем поднял голову и, глядя мне прямо в лицо, наконец спросил:

— У вас хорошая память?

— Весьма посредственная, господин профессор.

— Очень жаль. Я задам вам только один вопрос, но мне бы хотелось, чтобы вы ответили мне без запинки, слово в слово. Итак, — продолжал он, и я увидел, как лицо просветлело, а глаза лукаво сощурились, — у вас на груди военный крест. Можете ли вы процитировать наизусть текст приказа о вашем награждении?

Этот приказ, будучи очень лестным, был тем не менее коротким и несложным, так что мне легко было выполнить оригинальное требование моего благожелательного экзаменатора. Профессор заставил меня еще рассказывать ему о войне, не касаясь научных тем, которых я опасался.

Другие экзаменаторы были не менее снисходительны. Рассудив, что, не будь войны, мы бы давно благополучно отделались от всех экзаменов, эту специальную сессию устроили для того, чтобы вручить нам дипломы, нужные для продолжения нашего образования.

Но не будем задерживаться на воспоминаниях об этом, скажем просто, что послевоенный период стал для нас, как и для многих других, порой исканий своей дороги в жизни.

Я пробовал себя в различных областях: юридический факультет, школа нотариусов, вольнослушатель факультета естественных наук и сельскохозяйственного института и всегда, конечно, усердные занятия в библиотеке и лаборатории музея.

Мой отец, адвокат и поверенный, желал видеть меня нотариусом, но это не привлекало меня, и я удовольствовался дипломом школы нотариусов, так и не решившись стать канцелярской крысой.

Что касается спорта и досуга, то и тут я сильно разбрасывался. Я поочередно был футболистом первой команды тулузского стадиона, упорно посещал занятия атлетикой и стал чемпионом Пиренеев как по прыжкам с шестом, так и в беге на сто десять метров с барьерами; был бегуном на дальние дистанции в Тулузской спортивной ассоциации; чемпионом Пиренеев по нырянию и чемпионом лыжного клуба Тулузы по прыжкам на лыжах.

Само собой разумеется, после демобилизации я вновь с еще большим рвением занялся дорогими моему сердцу пещерами, так как в годы войны был лишен их. Война — школа "огня и железа" — подготовила мое тело ко всяким невзгодам и рискованным ситуациям, которые не преминули встретиться в моих подземных экспедициях.

Я возвратился наконец в родные Пиренеи и лучшие часы досуга посвящал исследованию подземного царства.

Если в воскресенье мне не надо было участвовать в футбольном матче, я выезжал из Тулузы накануне вечером поездом в Арьеж, так как в этом французском департаменте больше всего пещер, доезжал до Фуа, Тараскона или Уссата и спешил добраться до какой-нибудь пещеры, которую обследовал ночью, чтобы иметь возможность днем в воскресенье исследовать еще одну или несколько других.

В Сен-Мартори я ездил на каникулы и удваивал здесь свою подземную активность. Мы (сильно подросший Марсиаль и кто-нибудь из его друзей — Анри Годен, Поль Дюпейрон. Роже Марраст, которых я убедил заняться исследованиями подземного мира) избороздили всю окрестность на велосипедах, достигая более отдаленных и заслуживающих внимания объектов, чем те, до которых я мог в одиночку добраться до войны. Мы совершали набеги на горные районы Верхней Гаронны и Арьежа, скрывавшие множество пещер, и, если не было никаких новых планов, проводили раскопки в тех пещерах, где находили следы первобытной жизни.

Нашим излюбленным полем деятельности были пещеры Марсула и Тарте неподалеку от Салье-дю-Сала.

В пещере Тарте мы часто встречали местного учителя, господина Жана Казедесюса, тоже занимавшегося раскопками и вызывавшего наше восхищение силой ударов киркой и глубиной прорытой им траншеи, в которой он скрывался с головой. Время от времени он высовывался оттуда, держа в руке кремень или кость, осматривал свою находку, показывал ее нам, комментировал, а затем клал в сумку.

Менее усердные и менее настойчивые, чем он, мы только слегка царапали почву, однако довольно плодотворно, так как место раскопок в Тарте было очень богатым, и однажды мне посчастливилось напасть на интересную находку. Из очень твердой породы, полной костных остатков, так как вся она была образована из плотно сцементированных известью костей, мне удалось высвободить массивную челюсть с внушительными коренными зубами кубической формы. На ее очистку я потратил много дней. Это оказалась челюсть носорога (Rhinoceros tichorhinus), покрытого длинной шерстью, современника и соперника мамонта. По-видимому, люди ориньякской культуры,[9] обитавшие в гроте Тарте, убили носорога и притащили в свое жилище его тушу или часть туши, а через какие-нибудь тридцать тысяч лет я нашел и вытащил на свет удивительную челюсть этого животного. Этот экспонат занял почетное место в моей маленькой коллекции, которая все время пополнялась. С чердака она была перенесена в комнату в мезонине, в которой, правда, обитали совы. В честь этого события она стала именоваться музейной комнатой, или просто музеем.

Однажды мы поддались искушению мистифицировать одного из наших товарищей, самым большим желанием которого, как мы знали, было найти кость или камень с древним рисунком. Художник из нашей компании аккуратно вырезал на сланцевой плитке силуэт бизона. Плитку тщательно измазали глиной, чтобы она не выглядела новой, а несла на себе печать древности. Потом эту наглую подделку мы закопали в том месте, где наш товарищ вел раскопки, ибо у каждого из нас была своя "золотая россыпь". Поглощенные раскопками более обычного (по крайней мере на вид), мы уголком глаза следили за тем, как шли дела у нашей "жертвы". Сценарий разыгрывался великолепно! Несколько раз слышался скрежет его инструмента о плитку, которую он окопал кругом, вытащил и осмотрел. Внезапно он вскрикнул, запел победную песню, пустился в неистовый пляс и что-то бессвязно забормотал. "Счастливый археолог" бросился к солнечному свету и, рассмотрев маленький рисунок, позвал нас. Притворяясь, что не верим ему и что нас не так легко поймать на удочку, мы не спешили покинуть места своих раскопок, а наш приятель в это время трепетал от восторга и нетерпения показать нам "своего бизона". Это действительно был силуэт бизона, упирающегося опущенными рогами, точно повторявший рисунок в пещере Альтамира, поскольку наш художник скопировал его из книги аббата Брейля, посвященной этой пещере Кантабрийских Пиренеев.

Стараясь перекричать друг друга, мы поздравляли счастливого обладателя шедевра. Однако мы не учли степени его волнения, и вскоре нам стало не по себе. Шутка зашла слишком далеко. Надо было раскрыть обман и разрушить иллюзии нашего слишком доверчивого и пылкого юного археолога. Это было нелегко, даже мучительно.

В сердцах он обвинял нас в том, что мы завидуем его находке, хотим умалить ее значение и даже присвоить себе. Он начинал сердиться всерьез. Затем положил пластинку на камень и бросил нам вызов, предложив разбить ее ударом молотка. Конечно, если бы мы заколебались, если бы мы не решились разбить каменную плитку, это свидетельствовало бы о ее подлинности. Он смотрел на нас горящими глазами, но роковой удар моего молотка превратил "бизона-обвинителя" в прах. Так было надо, потому что в своей шутке мы зашли слишком далеко. На его глазах выступили слезы досады и сожаления, а мы поклялись никогда больше не разыгрывать таких жестоких шуток.