Моя жизнь под землей (воспоминания спелеолога)

XXIV Пещеры и молния

Это произошло незадолго до моей женитьбы. Мы с матерью и братьями Жаном и Марсиалем поднялись на пик дю-Миди-де-Бигор. Это был наш первый поход в горы и наше первое восхождение.

В то время еще не было дороги, соединяющей перевал Турмалет с вершиной пика, и подъемника, конечно, тоже еще не существовало. Восхождение на пик дю Миди занимало тогда очень много времени. Мы вышли из селения Грип и шли ночью, чтобы до наступления дня добраться до вершины. Тогда было принято — отголоски эпохи романтизма — подниматься на горы и там встречать восход солнца. Мы еще принадлежали к этой школе и были очень рады, что достигли вершины до зари.

Из Сен-Мартори пик дю Миди кажется самой высокой точкой Пиренеев. Такое ложное впечатление создается благодаря тому, что эта вершина несколько выдвинута вперед к долине. Ее гармонично правильный купол притягивает к себе взгляды. Прекрасная гора была у нас перед глазами в течение всей нашей юности. Много раз у нас возникали и лопались планы восхождения на нее, но только сегодня нам наконец удалось осуществить эту мечту; мы ждали зарождения нового дня, дрожа и прижимаясь к триангуляционному знаку на вершине.

Наконец за гребнями Арьежа появилось солнце, и мы восторженно следили за его восходом над морем пиков и долинами Гаскони.

В те времена вершина еще не была срезана на семнадцать метров для установки на ней телевизионного пилона, и мы находились выше площадки, на которой стоит обсерватория.

Пока в этот утренний час мы дрожали от холода, на площадке появилась какая-то фигура. Это был наблюдатель. Он посмотрел на приборы, стоящие под навесом, взглянул на солнце и увидел нашу маленькую группу, сгрудившуюся у пирамидки, таким образом ища защиты от ледяного ветра, который поднялся с наступлением дня. Он нас окликнул, сказал, чтобы мы не замерзали там наверху, и пригласил погреться.

В ответ на это любезное приглашение мы двинулись вниз, стараясь рассмотреть человека, который ожидал нас на пороге своего дома. Высокий рост, немного сутулая фигура, рыжеватая борода и в особенности голос пробудили у нас с Жаном одинаковые воспоминания.

— Да ведь это Дозер! — сказали мы в один голос. За десять шагов до него всякие сомнения исчезли: мы узнали нашего бывшего учителя физики и химии в Тулузском лицее! Мы потеряли его из виду с начала войны 1914 года и не знали, что он стал директором обсерватории на пике дю Миди.

Конечно, это был Дозер. Он пригласил нас зайти, угостил обжигающим кофе в своем кабинете и наговорил маме комплиментов по поводу того, что она поднялась в горы ночью вместе со своими взрослыми сыновьями. Он добавил, что обычай ночных восхождений все больше уходит в прошлое.

Короче говоря, он был очарователен, полон внимания, и мы вновь нашли в нем любезнейшего человека, превосходного учителя, которого знали раньше. Он и не подозревал, что перед ним два его бывших ученика, но мы сказали ему об этом, и все вместе погрузились в старые довоенные воспоминания.

Дозер был очень гостеприимен и показал нам свою интереснейшую обсерваторию.

Это восхождение и посещение обсерватории не остались без последствий и не забылись.

В 1928 году я вновь поднялся на пик дю Миди с женой, на этот раз на лыжах, так как дело происходило 28 января. Снегопады были исключительно обильными (на террасе обсерватории снежный покров достигал шести метров). Из поселка Грип мы вышли ночью, и на восхождение нам понадобилось одиннадцать часов из-за большого количества снега, плохого снаряжения и наших неисправных лыж.

Хотя конец восхождения был очень мучителен из-за снежной бури, в общем это был прелестный поход и даже — я не сомневаюсь в этом — первый в своем роде: первое восхождение женщины на лыжах на пик дю Миди. Это маленькое обстоятельство занесли в журнал два сотрудника обсерватории — Убер Гарриг и Жозеф Дево.

Из-за снежной бури и лавин, которые делали невозможной любую попытку спуститься, мы три дня пользовались гостеприимством хозяев обсерватории.

Летом мы много раз поднимались на пик дю Миди и дважды нанесли визит господину и госпоже Дозер, жившим зимой в Баньер-де-Бигор.

Господин Дозер, обладавший острым умом ученого, интересовался решительно всем, даже нашими подземными исследованиями и наблюдениями, и неустанно расспрашивал о них. Здесь, наверху у пика, он начал проводить значительные строительные работы по расширению и модернизации помещений обсерватории. Это учреждение было делом всей его жизни, он отдавался ему целиком.

Проходили годы, и однажды весной 1937 года раздался телефонный звонок из Баньер-де-Бигор. Взволнованный и совершенно растерянный Дозер сообщил мне поистине удивительную новость и просил меня оказать ему большую услугу.

Положив телефонную трубку, я рассказал жене, которая в это время занималась в кабинете с нашими тремя детьми, какие неслыханные вещи произошли в обсерватории пика дю Миди и что случилось с беднягой Дозером.

В 1937 году страна переживала всевозможные потрясения. Отголоски этих событий достигли вершины пика дю Миди, где без всякого предупреждения покинули свои посты двое служащих обсерватории, обеспечивавшие работу метеорологической службы. Наверху остался только повар, который тоже не замедлил бы спуститься, не помешай ему то обстоятельство, что он плохо ходил на лыжах, а состояние снега было неблагоприятным.

В конце концов Дозер дал сигнал бедствия и умолял меня прийти на помощь, чтобы обсерватория не осталась покинутой и чтобы наблюдения, которые велись по точному расписанию в течение пятидесяти трех лет, не были прерваны столь досадным образом.

Помню, с какой готовностью Элизабет помогла сложить в рюкзак все, что могло мне понадобиться для жизни на большой высоте, где царили низкие температуры. Дети прильнули к окну, глядя на совершенно белый пик дю Миди, "где папа проживет целый месяц".

В полдень мы прибыли в Баньер, как раз вовремя, чтобы позавтракать с Дозерами. Потом меня ввели в курс моих обязанностей сменщика и наблюдателя. В обсерватории Баньер-Вилль были такие же приборы, как и в обсерватории пика, так что я смог ознакомиться со своими новыми функциями наблюдателя, и в шесть часов вечера Элизабет высадила меня в селении Грип, у подножия Турмалет, где я должен был переночевать и на следующее утро подняться в горы вместе с одним лыжником из долины, пожилым носильщиком, постоянно доставлявшим грузы в обсерваторию.

Наверху в обсерватории я встретил повара Кармуза, плотного горца лет пятидесяти, кроткого и приветливого, который обрадовался моему приходу, потому что телефонные провода были порваны лавиной и Кармуз был полностью отрезан от долины. Мы с ним поладили очень быстро.

Он поместил меня в собственной комнате генерала Нансути, основателя обсерватории, который провел здесь одиннадцать лет, зиму и лето, в очень изменчивых, часто опасных условиях.

Это была крошечная, очень темная комнатка, настоящая келья, но в ней я только спал. Все остальное время я проводил вне помещения, если температура была не слишком низкой, или в кабинете-столовой, где в моем распоряжении была библиотека, несколько, правда, старомодная, но интересная.

В полдень на первую трапезу подали артишоки. Вечером на ужин были тоже артишоки. На следующий день как на завтрак, так и на обед все весьма обильные блюда были опять из артишоков. На третий день Кармуз не моргнув глазом вновь поставил на стол… артишоки!

— У нас их еще много? — спросил я, несколько озадаченный.

— А что, вы их, может быть, не любите?

— Если бы я их не любил, я бы сказал вам об этом сразу. Я люблю артишоки, однако же не каждый день! Вы могли бы подавать их, скажем, через день-два…

— Ну хорошо, хорошо, — отвечал бодро Кармуз. И он объяснил мне, что здесь большой запас банок с консервированными артишоками, но оба наблюдателя запретили подавать артишоки, пригрозив, что забросают ими потолок, так как полностью пресытились и получили отвращение к ним до конца жизни.

Исключительная высота обсерватории над уровнем моря (2870 метров), живописность местности привлекают сюда летом многочисленных ученых и бесчисленных туристов. Но период бурной деятельности недолог — всего лишь с середины июля до конца сентября. В это время обычно поднимают сюда на мулах все припасы (топливо, продукты и т. д.). Вереницы туристов и вьючных мулов встречаются и расходятся на склонах гор, но уже к концу сентября высокогорье вступает в свои права и первый снежный шквал и туман без всякого перехода обрывают короткое лето. Пик вновь погружается в полное одиночество. Персонал обсерватории сокращается до зимней нормы: два наблюдателя и повар. Им предстоит жить так девять месяцев. В это время они не видят нового человеческого лица, кроме тех случаев, когда отважные и энергичные носильщики добираются до них на лыжах с несколькими килограммами мяса, свежих овощей и, главное, с письмами, которых наверху ждут с огромным нетерпением.

С тех пор как построена дорога почти до вершины пика, а к обсерватории подведен подъемник, соединяющий ее с долиной, условия жизни здесь, конечно, совершенно изменились.

Мы с Кармузом вели жизнь отшельников.

Он жил в своей кухне и кладовой, где в его распоряжении было целое царство провизии и консервных банок. В определенные дни он пек хлеб на целую неделю из муки, хранящейся в металлических коробках, так как здесь было много мышей и крыс. Каждый день ему приходилось ставить на плиту полные кастрюли снега, чтобы получить воду.

Мы встречались с ним только к вечеру и сумерничали у печки в столовой. Мы подолгу болтали, а иногда он читал "Кругосветное путешествие капитана Кука" в старом объемистом издании, в то время как я писал страницы своей будущей книги, которая, хоть и была написана на вершине пика, тем не менее называлась "На дне пропастей". Кроме того, я добросовестнейшим образом выполнял обязанности наблюдателя, ради которых поднялся в обсерваторию.

Главное место среди обстановки столовой занимал радиоприемник, громоздкий и бесполезный, "обезвреженный" моими предшественниками, которые, может быть, были чудаками, но не без здравого смысла и не желали, чтобы покой и одиночество пика тревожили отголоски внешнего мира.

Эти наблюдатели осуществляли эксперименты и исследования, вели собственную научную работу, и в результате оба написали здесь свои докторские диссертации. Физические упражнения тоже не оставались забытыми, поскольку на пике дю Миди приходилось заниматься изнурительным спортом, относящимся к самым трудным видам, — вечной ожесточенной борьбой против снежных заносов.

Обсерватория расположена на площадке длиной двадцать четыре метра и метров пятнадцать — двадцать в ширину. Кругом зияют пропасти. Поскольку площадка никак не защищена от почти постоянных ветров с гор, толщина снежного покрова на ней достигает каждую зиму пяти-шести метров. С заносами приходится неустанно бороться, чтобы не быть засыпанными и не оказаться в полной темноте, почти без воздуха.

Киркой и лопатой с грехом пополам прорывают глубокие траншеи перед дверьми и окнами, но стоит подуть ветру или пойти снегу, как траншеи вновь засыпает, и работу приходится начинать заново. Кроме того, на высоте почти трех тысяч метров работать мучительно: одышка и усталость из-за разреженного воздуха заставляют все делать медленно и с частыми передышками.

Как бы это ни казалось парадоксально, но наша горная обсерватория очень напоминала корабль. Огражденная барьером терраса, две мачты французского радиовещания (ТСФ) двадцатипятиметровой высоты напоминают мачты корабля, а блокгауз — капитанский мостик.

Подобно кораблю обсерватория часто погружается в туман и вдруг появляется из моря облаков и словно плывет по бескрайнему океану. Внутри сходство становится еще разительнее: узкие проходы, лестнички, тесные кабинки и койки, кабина ТСФ, угольный бункер, камбуз, цистерна с талым снегом, печь для выпечки хлеба. Наконец, чтобы ничего не упустить, вспомним бортовой журнал, в который каждые три часа заносятся результаты наблюдений за атмосферными явлениями, происшествия и достойные упоминания случаи.

Как на корабле, всегда кто-нибудь стоит на вахте, что бывало особенно затруднительно: ведь нас было только двое! В полночь, когда столько людей мирно спят или разбирают свои пальто в гардеробах театров и кинематографов, наблюдатель на пике вскакивает с койки и бежит по длинному подземному ходу, ведущему к блокгаузу, где открытые всем ветрам стоят приборы и инструменты.

Почти всегда приходится соскребывать покрывающий их слой льда, затем — еще взгляд по горизонту, чтобы определить состояние неба, направление ветра, и продрогший наблюдатель возвращается в свою каморку.

В три часа ночи будильник звонит подъем. Наблюдатель, настоящий мученик науки, надевает калоши, шубу, идет в ночной обход, записывает арктические температуры, которых не знают люди в долине.

Наконец в шесть часов утра, когда многие еще спят, дверь блокгауза вновь открывается. При ветре и метели, в холодном мраке или в великолепии ясной ночи, когда мерцают сигнальные огни Биарица и Тулузского аэропорта (отсюда 270 километров), под колдовским сиянием луны или в синеватом отблеске рассвета вновь появляется нелепая тень наблюдателя, которая движется туда-сюда, поворачивается, нагибается и исчезает. Упрямо, добросовестно он делает свою работу, выполняет свой долг каждый день, каждую ночь, в течение многих месяцев и долгих лет.

Однажды в девять часов утра, когда я возвращался из блокгауза к своим записям, Кармуз вбежал в столовую.

— Два лыжника выходят из ущелья Сенкур! Это не наши обычные снабженцы, — добавил он, — и даже можно подумать, что один из них — ребенок!

Случай был поистине необычный, можно даже сказать — исключительный. Впервые в этом году на склоне пика мы увидели лыжников, а если предположить, что один из них был действительно ребенком, то случай был совершенно неслыханный! Пик дю Миди, покладистый летом, зимой никак не годится для горнолыжников.

Мы вынесли на площадку сильную подзорную трубу с треножником, привели в боевую готовность, и я направил ее на два маленьких черных пятнышка, которые взбирались вверх и, казалось, собирались добраться до нашей обсерватории.

Более высокий из двух лыжников шел, сгибаясь под тяжестью большого мешка, тогда как другой двигался впереди и прокладывал лыжню, и я узнал его без труда.

— Я знаю этого ребенка, — сказал я Кармузу.

— Кто же это?

— Моя жена!

Это действительно была она. Вместе с Фуркадом — одним из лучших носильщиков — она поднималась из селения Грип.

Кармуз сразу же соорудил флягу с чаем. На высоте обсерватории вода кипит при 90? и чай никогда не удается, как говорят знатоки. Я взял флягу, завернутую в фуфайку, и быстро спустился навстречу нашим гостям, которые несли нам новости, письма и, главное, радость своего присутствия.

Чтобы не нарушать правила, запрещающего носильщикам задерживаться в обсерватории (так как иначе на них придется истратить часть съестных припасов, доставленных с таким трудом), Фуркад сразу же спустился вниз. Но для Элизабет было сделано исключение, и она прожила в обсерватории двое суток, познакомилась с моими наблюдениями и записями, увидела изумительную панораму заснеженной горной цепи, простирающуюся от Атлантического океана до Андорры; в некоторые дни можно различить даже Монтань Нуар, или Черную Гору.

Мне удалось дважды показать ей явление, которое многие никогда не видели, а другие вообще отрицают его существование, но которое довольно часто можно наблюдать на пике дю Миди как при восходе, так и при закате солнца. Я говорю о знаменитом зеленом луче.

Кармуз старался превзойти самого себя. Не слишком расточая свои запасы, он ухитрился приготовить сложное кондитерское изделие — нечто вроде гигантского бриоша, напоминающего пик по форме, причем к вершине шла тропка, представляющая собой сделанную карамелью надпись: "Добро пожаловать, мадам Кастере". Пользуясь удобным случаем, Кармуз трижды подал нам артишоки!

Прошел месяц. Наблюдатели, покинувшие свой пост, вернулись в обсерваторию (скажем в их оправдание и к их чести, что один из них провел на пике пять, а другой семь зимовок подряд).

Я спустился в долину в восторге от своего курса лечения одиночеством и полной изоляцией на одной из самых прекрасных вершин мира.

На этом не закончились наши связи и сотрудничество с Дозером. После того как он завлек меня на вершины гор и познакомил с метеорологическими явлениями, пришла моя очередь показать ему пещеры и раскрыть некоторые их тайны.

Камил Дозер, будучи физиком, давно уже занимался изучением зарождения гроз и града и для этого совместно с натуралистом-самоучкой Жозефом Буже вел обширный опрос в районе Баньер-де-Бигор о местах, пораженных ударами молнии.

Жозеф Буже пришел к заключению, что молния поражает обычно те породы, которые лучше всего проводят электричество. Он уточнил, что молния поражает не только определенные горные породы (сланцы и граниты), но в основном места контакта двух различных минералогических образований. Профессор Дозер развил и уточнил практические наблюдения своего коллеги и на основе их выдвинул новую гипотезу, утверждая, что степень притяжения молнии в той или иной местности зависит от степени ионизации воздуха, а ионизация в свою очередь зависит от степени радиоактивности. Таким образом, подтвердились наблюдения Жозефа Буже, согласно которым наиболее радиоактивными из горных пород являются граниты, а наименее — известняки.

Это дает возможность объяснить и установить зависимость частоты ударов молнии и геологического строения земной поверхности. И все же в отношении известняков, расположенных у входов пещер и пропастей, по-видимому, существует любопытное исключение.

Вот по этому вопросу и подключили меня к своим исследованиям Дозер и Буже, и я смог сообщить им, что часто у краев пропастей находил следы ударов молнии в виде воронки, растрескавшихся камней и в особенности деревьев, отмеченных характерными бороздами, остающимися от удара молнии.

Я приводил Дозера к сводам у входа в пещеры, где он с помощью счетчика Гейгера измерял ионизацию воздуха. Измерения производились также внутри пещер и подтвердили (Эльстер и Гейтель обнаружили это явление еще в 1930 году), что воздух подземных полостей радиоактивен.

Летом в период гроз пещеры, в которых наблюдается поток сильно ионизированного воздуха, улавливают электрический заряд молнии, которая ударяет в свод пещеры или в отверстие пропасти.

Под огромным скалистым порталом пещеры Лябастид я нашел великолепный фульгурит величиной с кулак, состоящий из одного стекла, — неоспоримое свидетельство удара молнии в это место. Э. А. Мартель уверял меня, что пропасть Падирак часто притягивает молнии во время сильных летних гроз.

Такого рода наблюдения и свидетельства бесчисленны, и нет никакого сомнения, что во время грозы было бы неосторожно искать убежища у входа в пещеру.

В заключение я хочу напомнить легенду о "молниях" Юпитера, выкованных Вулканом и циклопами в подземных жилищах, о знаменитых бронзовых молниях, которые пытался украсть из грота Меркурий в раннем детстве, но не смог унести, так как они оказались слишком тяжелыми.

Древние, часто показывавшие себя тонкими и проницательными наблюдателями, возможно, заметили, что пещеры "привлекают" молнии, и создали миф о подземном происхождении молний.