Моя жизнь под землей (воспоминания спелеолога)

VII Моя первая пропасть — Пудак-Гран

Наш незабываемый ночной поход в пещеру Монсоне положил начало длинным прогулкам на велосипеде по окрестностям Сен-Мартори, благодаря которым я обнаружил несколько пещер, не особенно больших, но все же довольно интересных, и бросился в них очертя голову. Но у меня была мечта, которая никак не осуществлялась, — увидеть пропасть и, если удастся, спуститься в нее.

Что пропасти существуют на земле, я знал хотя бы из книги Жюля Верна. Спуск профессора Лиденброка в кратер вулкана Снеффелс в Исландии не давал мне покоя. Единственный известный мне колодец Можжевельника на обрыве Эскалера был весьма скромной пропастью, и после многократных спусков в него я уже не ощущал ни волнения, ни страха. Теперь я надеялся оказаться перед настоящей бездной, чтобы помериться с ней силами и испытать сильные ощущения при спуске под землю. Это занимало все мои мысли, но поиски оставались тщетными. Во всем районе не было ни одной пропасти.

Однажды я остановился на дороге, идущей по оврагу, и, заметив на крутом склоне маленькое отверстие, тут же решил расширить его, так как мне всегда хотелось проникнуть в каждую увиденную дыру. Я успел отбросить немало земли и столкнуть вниз несколько больших камней, скатившихся на дорогу, когда меня испугал и заставил прекратить работу звук приближающегося лошадиного топота. Мне стало не по себе, так как я несколько попортил земляной склон и завалил дорогу, и я бы с удовольствием удрал и спрятался под покровом леса, но мой оставленный внизу велосипед был слишком убедительной уликой. Итак, я решил не двигаться с места и выдержать возможную перепалку с возницей той упряжки, которая должна была вот-вот показаться из-за поворота. Но появился не крестьянин, а два жандарма верхами. Они делали обход, и у них был бравый вид, гораздо более бравый, чем у меня, стоящего сконфуженно на склоне посреди груды земли и камней, извлеченных мной из дыры. Однако я с облегчением заметил, что это были жандармы из отряда, стоявшего в Сен-Мартори. Я их хорошо знал, поскольку помещения, в которых располагалась жандармерия, принадлежали нам, и мой отец сдавал их в аренду департаменту.

Жандармы тоже узнали меня, что не помешало им весьма строго спросить о роде моего по меньшей мере подозрительного занятия. К счастью, ни по возрасту, ни по виду я не походил на браконьера, ставящего силки на кроликов или охотящегося на хорьков. Все же они велели мне прекратить мою разрушительную работу.

У одного из них, которого я особенно хорошо знал, так как дружил с его сыном, была великолепная золотисто-рыжая лошадь, очень резвая и хорошо выдрессированная, которая по команде вставала на дыбы. Этот жандарм по фамилии Эстард обладал хорошей выправкой, бравым видом и длинными галльскими усами.

Он знал о моем пристрастии к поискам всяческих дыр и посоветовал мне побывать в его родных местах, где колодцы (он назвал их на местном наречии — пудаки) насчитываются сотнями.

"Его родные места", как я знал, находились в деревушке Арба у подножия гор. До них было каких-нибудь двадцать километров, но по тем временам это считалось значительным расстоянием. Я начал его расспрашивать об этих таинственных пудаках, и он мне весьма живо их описал. Это колодцы, затерянные среди гор в еловых и буковых лесах. Они очень опасны, и иногда в них проваливаются овцы и даже коровы, пасущиеся летом в горах.

Вечером за обедом я легко направил разговор на нужную мне тему, и отец, страстный охотник на кабанов (всего он добыл сто сорок кабаньих голов и был однажды тяжело ранен старым одиноким кабаном), сказал, что во время охоты в горном массиве Арба он видел эти знаменитые колодцы, настоящие естественные ловушки, в которые каждый год проваливаются собаки.

Все это мне уже было немного известно из брошюры, прочитанной в библиотеке Тулузского музея, рассказывающей об исследовании одного из колодцев — пропасти Планк. Брошюра принадлежала перу парижского ученого Мартеля. Я снял на кальку план и разрез пропасти, и эта бесценная бумага буквально жгла мне пальцы. Мне было совершенно необходимо увидеть пропасть Планк и по возможности спуститься в нее.

Итак, в одно прекраснее утро я явился в Арба без Марсиаля, у которого еще не было велосипеда. Какой-то старик снабдил меня очень обстоятельными и даже слишком подробными сведениями, и я отправился в горы.

По чистой случайности мне удалось найти жерло колодца "под большим буком", как мне было сказано, если только такое указание можно считать точным, ибо лес сплошь состоял из больших деревьев.

Итак, я у настоящей пропасти, носящей два названия — пропасть Планк, как ее назвал Мартель, и Пудак-Гран (большой колодец), как ее называют местные жители. Признаюсь, что топонимические проблемы перестали занимать меня, как только я приблизился к краю пропасти, оказавшейся гораздо более внушительной, чем я предполагал.

На моем чертеже в разрезе был показан наклонный колодец глубиной в двадцать метров, за ним следовал десятиметровый обрыв, переходящий в большую осыпь, которая достигала гигантского зала. На бумаге все это выглядело аккуратно и не таило никаких неожиданностей. В действительности все оказалось не совсем так. Я был зачарован и ошеломлен этим открывшимся передо мной головокружительным спуском, и моя школьная эрудиция подсказывала мне такую же надпись над ним, какая стояла на вратах Дантова ада: "Оставьте всякую надежду…" Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы достать из мешка тонкую веревку в тридцать пять метров длиной. Я принялся ее медленно разворачивать, проверяя соединительные узлы, которыми она была вся разукрашена, так как состояла из многочисленных отрезков. Потом все мое внимание поглотил узел, которым я привязывал веревку к ближайшему дереву. Но я прекрасно знал, что все эти проволочки направлены только на то, чтобы оттянуть момент спуска.

Все еще находясь в плену классических реминисценций, я вспомнил слова Тюренна:[7] "Дрожишь, негодник!" — и мне пришлось хорошенько отругать себя, чтобы закончить последние приготовления. Эти приготовления включали одно новшество — использование маленького ацетиленового фонарика, какие применяли в то время велосипедисты. Эта противная механика, с которой я, может быть, просто не умел правильно обращаться, причиняла мне сплошные неприятности. К счастью, со мной были мои верные свечи, и, держа одну из них зажатой в зубах, я начал спускаться по крутому склону, ведущему в глубину пропасти. Необходимость выполнять знакомые действия, методические перехваты руками и нормально проходящий спуск автоматически сняли мои страхи и вернули мне все мои умственные способности.

Наконец я добираюсь до места, где очень крутая стенка колодца переходит в совершенно вертикальный обрыв, так что мне предстоит повиснуть над пустотой. До этого места я дошел в очень хорошем состоянии и, не ощущая усталости в руках, соскальзываю на животе и преодолеваю нависший край. Зажав веревку ногами и ступнями (секрет пользования простой веревкой), скольжу вниз, но вдруг происходит неприятность: свеча, которую я держу в зубах, задевает за стену и гаснет. Теперь я продолжаю спускаться на ощупь в темноту и наконец благополучно приземляюсь.

Засветив свечу и фонарь, я с облегчением и не без гордости замечаю, что нахожусь на верху длинного склона, по которому без труда смогу достичь дна пропасти. Я больше не держусь за веревку и иду вниз по крутому склону, заваленному камнями и огромными трухлявыми стволами деревьев.

Очень высокий свод придает этой величественной пещере размеры и вид ушедшего под землю храма, в котором я чувствую себя совершенно ничтожным. По дороге нахожу полу заваленные камнями рога оленя, а немного дальше — кости и хорошо сохранившийся череп медведя. Эти животные провалились, соскользнули по наклонному спуску, упали с высоты вертикальной стены и разбились о лежащие внизу камни.

Достигнув дна пропасти, я с восхищением обнаруживаю прелестное озерко, и его созерцание вознаграждает меня за внутреннюю борьбу, которую мне пришлось выдержать, прежде чем я решился спуститься. Вид этой прозрачной воды в феерическом окружении вознаграждает меня также за все мелкие неприятности и волнения при спуске.

Так вот оно, дно пропасти с маленьким озерком! Ему подобные встречаются почти повсеместно, и, просачиваясь через бесчисленные такие же впадины, они питают источники долины. Здесь я воочию увидел самую таинственную, но и самую поэтичную фазу цикла воды — тайные храмы пленных наяд, спящих под каменными сводами.

Вдоволь насладившись великолепием подземного царства, я преисполнился сознанием, что нахожусь на глубине шестидесяти пяти метров, на дне моей первой пропасти, в которую проник один, пользуясь лишь своими собственными средствами.

Тот, кто никогда не испытывал хмельной радости таких побед, сочтет подобную экзальтацию неуместной, а человека, признавшегося в ней, спесивцем. Но это законная гордость, лежащая в основе всего значительного и достойного внимания, что происходит в мире приключений.

Мой ацетиленовый фонарь, стекло которого разбилось еще при спуске по веревке, ни на что не пригоден. Горелка засорилась, а сам фонарь висит у меня на портупее, бесполезный и стесняющий движения, и я жалею, что взял с собой эту обузу. Никогда больше им не буду пользоваться. Это очень грустно, так как я очень рассчитывал на фонарь (света одной свечи явно недостаточно).

Никогда я не видел более обширного подземелья, чем Пудак-Гран. Чувствуя себя в нем совершенно потерянным и испытывая смутное беспокойство, я перелезаю через обломки скал, поднимаюсь по осыпи в направлении веревки, которая свисает сверху, соединяя меня с внешним миром.

Чтобы составить себе правильное представление о размерах и форме большого зала, по которому медленно пробираюсь, я держусь все время левой стены. Чем дальше, тем сильнее изгибается стена, и вдруг я обнаруживаю, что нахожусь уже не в большом зале пропасти, а в каком-то ответвлении от него. Передо мной загроможденный проход, и каждый шаг по нему уводит меня от выхода, но я понимаю, что это продолжение пещеры не нанесено на план, находящийся в моем распоряжении, и, следовательно, оно осталось неизвестным моим предшественникам.

Это открытие приводит меня во вполне понятное возбуждение, которое еще усиливается, когда я начинаю различать, что грунт в этом месте землистый и пыльный, усыпан костями и гигантскими черепами, в которых я легко узнаю скелеты медведей, так как видел такие же в музее. Это не современный медведь, водящийся в Пиренеях, череп которого я нашел на большой осыпи, а пещерный медведь, грозный Ursus spaelaeus.

Та часть Пудак-Гран, в которой я сейчас нахожусь, — настоящее кладбище медведей.

Восторг от того, что я открыл неисследованную часть пещеры, переходит в бурную экзальтацию при мысли, что я — первый человек, проникший в этот доисторический зверинец. Меня глубоко потрясает мысль, что дикие звери, попавшие сюда другим путем, чем я, двигались в полной темноте на ощупь, с помощью лишь своего чутья. Я думаю также и о том, что им были известны все закоулки этого зала, но они никогда сами не видели его. Итак, с тех пор, как существует эта пещера, я — первое существо, рассеявшее ее мрак и созерцающее ее всю целиком.

Эти и другие подобные им волновавшие и беспокоившие меня мысли вызывали тайное смятение и навсегда оставили след в моем мозгу и сердце.

Такие часы не проходят даром, они накладывают отпечаток на всю жизнь, и тяга к пещерам и ко всему, что в них заключается, сохраняется навсегда. Особенно если выпало счастье побывать в них одному, да к тому же в отроческом возрасте.

Я бы подольше задержался в зале Медведей, где мне пришлось пережить одно из глубочайших волнений за все мои подземные путешествия, но запас свечей подходил к концу, кроме того, мне следовало подумать о длинном переходе по лесу и об обратном пути в Сен-Мартори на велосипеде.

Я позволил себе потратить еще лишь четверть часа и посмотреть, что находится дальше за нагромождением древних костей. Но через несколько минут на моем пути встал обрыв. Я стою на краю вертикального колодца и при свете свечи вижу только несколько первых метров, а брошенные вниз камешки указывают на большую глубину.

Мне так не терпелось продолжить исследования, что через несколько дней я вновь был у этого колодца. Мое снаряжение пополнилось веревкой, совершенно необходимой для атаки бездонного колодца, мысль об исследовании которого неотступно преследовала меня и, по правде сказать, лишала сна.

Вернуться в Пудак-Гран одному, чтобы вторгнуться в неизвестность, казалось мне высшей степенью неосторожности, и вначале я испытывал угрызения совести. Но ужасное и в то же время прекрасное ощущение — ни от кого, кроме самого себя, не зависеть и переживать опасности одному, без свидетелей, — взяло верх над всеми моими сомнениями, и я вернулся на место моих чаяний и страхов, сам точно не зная, иду ли я туда по собственной воле или меня влечет какая-то злая сила. Трудно анализировать это ощущение; не имея возможности объяснить его, я окрестил эту силу, которую всегда чувствовал и действие которой с наслаждением испытывал всю жизнь, — зов бездны.

Спуск по гладкой веревке был одним из моих любимых занятий. Это малопопулярный спорт, и только изредка можно встретить акробатов, которые занимаются этим видом гимнастики. И вот сегодня в Пудак-Гран мне будет служить подспорьем лишь простая веревка.

Как и в Монсоне, я поместил свечу за ленту шляпы, но поля отбрасывали тень, и как раз там, где освещение было мне нужнее всего, подо мной оказывалась темная зона. Мне пришлось вернуться к варварскому и неудобному способу — взять свечу в зубы. Я начинаю скользить вниз вдоль неровной стены с многочисленными выступами, на которых смогу отдохнуть позднее при подъеме. Достигаю балкона, оказавшегося вдвойне кстати, так как моя веревка слишком коротка, чтобы спускаться дальше, и, кроме того, я обнаружил, что нахожусь на новом этаже пропасти, где смогу продолжать свои исследования. Продвигаюсь с осторожностью, нахожу еще кости пещерных медведей, и эта находка — новая загадка об их присутствии в таком месте. Но вот новое препятствие — путь преграждает другой колодец во всю ширину коридора. А на противоположной его стороне коридор идет дальше.

Под землей легкого не бывает. Трудности составляют правило, и приходится без конца идти на штурм, проявлять настойчивость, упрямо идти вперед.

Мне пришлось узнать это с самого начала моих походов, но мой интерес был так силен, что я вернулся в Пудак-Гран в третий раз с новым планом, столь же простым, сколь и опрометчивым.

У входа в пропасть я срубил молоденький ровный и стройный каштан, обрубил ветви и спустил его по наклонному склону, ведущему в колодец. Через несколько минут спустившись по веревке, я нашел свой каштан на большой осыпи, вскинул его на плечо и направился туда, где окончился мой прошлый поход. Тащить такую ношу по очень неровной местности трудно и неудобно. Однако никаких происшествий не случилось, кроме неожиданной встречи перед самым залом Медведей с животным, которое мне очень хотелось бы поймать. Это была крупная крыса, присутствие которой в подобном месте мне так никогда и не удалось объяснить. Это совершенно исключительный случай, и никогда больше мне не приходилось встречать под землей этих животных, кроме как в гигантских пещерах Соединенных Штатов.

Добравшись с молодым деревцем (мы по очереди помогали друг другу) до того места, где пещера была перерезана, я перебросил его так, что конец лег на противоположный край. По этому мостику я собирался перебраться через колодец. Конечно, мостик был весьма примитивен и ненадежен, но ни в чем никаких сомнений у меня не возникало, не исключая и сомнений в собственной ловкости. Я проявил только одну обязательную предосторожность: оставил зажженный фонарик по эту сторону колодца, пока перебирался по мостику так называемым тирольским методом — корпус под жердью, которую охватывают руками и ногами.

Без труда добравшись до противоположного края, я лихорадочно зажег свечу и не менее лихорадочно бросился дальше по коридору, до которого мне наконец удалось добраться. Увы, за первым же поворотом меня ожидало жестокое разочарование. Пещера оканчивалась полнейшим тупиком!

После первых горьких минут, последовавших за таким ударом судьбы, у меня хватило ума по-философски отнестись к тому, что, как я позднее убедился, часто бывает расплатой под землей: совершенно непроходимое препятствие на дне колодца, покоренного с большим трудом, или внезапный и разочаровывающий глухой тупик в конце запутанной галереи.

Постоянно мысленно возвращаюсь к одному из моих любимейших героев — Сирано де Бержераку,[8] — я наивно написал ножом на глине, покрывавшей пол пещеры: "Чем бесполезнее — тем прекраснее…"