Мозаика

Лоскуток бумаги

Она держала в руках бумажку, маленький лоскуток, на котором были написаны какие-то слова.

Он стоял против нее и хотел прочесть написанное. Ласково смеясь, он просил: «Дай – я прочту. Что такое?» Но с упорством, которое диктовали ей страх и стыд, она отказывала ему.

Они были муж и жена и нежно, и горячо любили друг друга. На этом маленьком лоскутке бумаги написала она несколько слов. Фразу, которая никому не интересна, даже ему, кого любила она, кому отдала свою жизнь и сердце.

Это была ее маленькая незначущая вздорная тайна – ничтожные маленькие слова, которые для всех, кроме нее, могут быть только смешны и непонятны.

И ни за что на свете не могла она отдать ему этого лоскутка бумаги, на котором, задумавшись, написала она эти слова.

А ему очень хотелось знать, что написано там, на этой бумажке, и, продолжая смеяться, с нежной полунасмешкой гляди на нее, отнял он у нее лоскуток бумаги.

Быстро прочитал он написанное, и расхохотался: смешны ему были маленькие ничтожные слова, маленькая глупая фраза, и весело рассмеялся он.

Холодным, убивающим ужасом оделась ее душа и она ушла от него, ушла навсегда.

Ее душа была смертельно ранена, и в темную непроницаемую стену вырос маленький лоскуток бумаги, исписанный маленькими глупыми словами, над которыми смеялся он.

И даже Время, которое побеждает все, не разрушит эту стену.

Флакончик

На его письменном столе, рядом с чернильницей, стоял маленький пустой флакончик из-под духов, еще сохранивший внутри их слабый едва уловимый запах

Выло когда-то счастье, яркое как день. Оно было давно, очень давно, он уже не помнил, когда – от него оставалось только воспоминание – маленький пустой флакончик из-под духов.

Каждое утро он подходил к столу и вынимал из флакончика стеклянную пробочку, – нежный запах ласкал его обоняние, вспоминалась она и ее любовь – ведь это были ее любимые духи, – и казалось, что еще можно жить.

И вечером, вернувшись с работы, усталый, голодный и злой, опить подходил он к столу и опять вынимал из флакончика маленькую стеклянную пробочку – и снова нежный запах ласкал ею обоняние, он забывал усталость и голод, и всей душой отдавался воспоминаниям.

Точно в этом тонком слабом запахе, который мог чувствовать только он один была какая-то сила, дававшая радость его душе.

Он был глубоко несчастлив и одинок, но этот аромат, сохранившийся от его прошлого счастья, не давал ему отчаяться, призраком молодой и смелой любви стоял перед ним.

Как-то утром, когда он только что ушел из дома, служанка вошла в его комнату, чтобы прибрать ее.

Стирая пыль со стола, она нечаянно задела рукавом маленький флакончик. Он упал и разбился в дребезги.

А вечером он застрелился.

Бархат

– Я тонко чувствую, и хочу изысканных ощущений. – сказал Матов и пошел на бульвар.

Так много женщин. но редко встречается среди них отвечающее тебе лицо…

– Пойдем…

Дребезжат колеса извозчичьей пролетки, и под их нестройный И трескучий аккомпанимент звенит в его душе меланхолически-музыкальные мечты, ласковые ожидания.

Как нежна и чиста должна быть любовь.

Тело женщины – как нежный бархат едва пробившейся весенней травы, мягко-ласкающий зеленый бархат. В страстных объятиях вдыхаешь неуловимый аромат молодой зелено-расцветающей жизни, благоухание первых солнечных мгновений…

О, любовь, ты – свята, ты – благословение нашей темной жизни!..

Дребезжат колеса, меланхолически нежно звенят одинокие мечты…

…Не совсем чисто в номере, но это ни чего: лишь бы расцвела любовь!..

Ощущения любви должны быть изысканно-тонки и нежны: без них одинокий покой, – темно и пусто в жизни, пусто как в комнате, в которой нет никого, нет ничего – одни голые безмолвные стены…

Они пили. Пили и ели. Еще пили.

Потом…

– Ну, миленький?..

– Погоди. Есть тут бархат? Я хочу сначала погладить его рукой, и тогда… Он такой мягкий, нежный, как молодая весенняя травка. Красивое тонкое ощущение: я тонко чувствую.

– Здесь нет бархату: дешевый номер.

– Ах, нет бархату. Ну, я не могу, я не могу. Я ухожу. Я не могу без бархату.

Он ушел, грустный, точно обиженный чем-то:

– Как все пошло в жизни!..

Было темно и пусто на улице. Он шел немного пьяными, неверными шагами, и грустно умирали в его душе одинокие музыкальные мечты.

И где-то за чужими незнакомыми окнами, кто-то играл меланхолический нежно-умирающий вальс.

Он шел – слегка пошатываясь.

Бормотал.

В воскресенье вечером

– В воскресенье вечером, – сказала она ему, улыбнулась синими глазами жениху.

Он любил ее – она была его невеста.

И она поцеловала его еще, и последний раз, чтоб не забыл, пришел на радостное свидание.

– В воскресенье вечером.

Ушла.

В воскресенье вечером их свадьба. В церкви с золотыми куполами свершится веселый обряд венчания, и будут поцелуи и поздравления родных, и дядя полковник поцелует руку, скажет: «м-да, дама теперь, поздравляю».

И радость сбывшихся сладких надежд.

А после поцелуи и ласки и победное Te Deum объятий.

В воскресенье вечером умерла.

Много людей было в церкви, и священник молился над непорочной невестой.

И пел орган.

Какой обряд совершали над невестой, кто знает? Пели ли Requiem ей или венчали ее с молодым женихом?

И что вижу я: гроб ли ее и чистые лилии, или брачное ложе, увенчанное алыми розами?

Кто скажет?

Молчание.

Далеко, далеко протянулась серая дорога жизни.

Ведет куда то.

Так в воскресенье вечером умерла невеста.

Белая девушка с синими глазами.

Amen

Эго была маленькая церковь в бедном поселке из нескольких десятков рыбачьих хижин.

В церкви служил молодой аббат.

Он верил, но обидны казались его вере грязные облупившиеся стены, старая фисгармония и дребезжащий голос старика, певшего в церкви.

И часто, стоя перед алтарем, он говорил себе в страхе; «Да разве может святейшее Таинство совершиться в такой убогой обстановке?»

Скучно тянется длинная месса.

Рождается сомнение.

. . . . . . . . . .

Накануне Троицына дня к аббату приехала сестра, артистка Оперного театра.

Долго говорила с братом. Сказала:

– Завтра буду петь мессу у тебя в церкви.

. . . . . . . . . .

Солнце освещало паутину на окнах бедной церкви. Под низкими сводами лился молодой голос.

Шла месса. Девушка пела.

Расцветала белыми розами душа аббата, тонула в солнечном сиянии убогая церковь.

Торжественно в праздник совершается месса.

Близится страшный момент Евхаристии.

…una voce dicentes!..

Три раза ударил колокольчик, аббат высоко вознес над головою Жертвенную Чашу, свершая Таинство, и над жалкими звуками ветхой Фисгармонии пронесся вихрь торжествующего Sanctus.

Все утонуло в светлых волнах хрустального голоса.

Юный жрец замер в тайном экстазе.

Таинство свершилось.

Amen.

Болотный чорт

Студент приехал на лето в деревню к родным – отдохнуть.

Влюбился.

Она была молодая девушка с белокурыми волосами и наивным взглядом серых глаз.

Лет восемнадцати.

Читала немного, но всегда классиков.

Иногда пела.

Ему нравилось перебирать ее маленькие пальчики, слушать милую болтовню полуребенка.

Да, нравилось забывать, что где-то есть большой город, книги, суровая жизнь.

Она была милая девушка.

. . . . . . . . . .

Лето близилось к концу. Начали говорить о свадьбе.

Шел однажды от нее, немного пьяный от ласк и выпитого вина.

Забрел в неведомое болото.

Выскочил болотный чорт с плоским лицом, засмеялся в глаза.

– Ага, приятель, давно ходил около, наконец то пришел.

Вязли ноги. Тяжелела голова

Затянуло болотом

Ссора

Наконец, совершенно налившись, Матов ударил Никитина по ищу.

Тот ничего не ответил, лишь чуть побледнел.

И весь вечер ухаживал за ним, а после отвез его на извозчике домой.

Матов же всю дорогу площадно ругал его, пытался бить.

Никитин молчал.

Проснувшись утром, Матов вспомнил все происшедшее. Сначала показалось, что ничего не понимает.

Потом стыд.

И злоба.

В полдень пришел Никитин.

Матов со злобой посмотрел на него, сказал:

– Что вам нужно от меня, милостивый государь? Не понимаю?!

Тот вышел.

Больше они не встречались.