Муж беспорочный

Глава 1

За окном залаял пес, и тут же послышалось нетерпеливое:

— Княже-е!

— Сейчас!

Ростислав торопливо схватил последний кусок пирога, сорвался было с места, но Любава ласково удержала мужа за руку.

— Доешь спокойно, ладо, подождут. Ишь волю взяли!

Князь невольно усмехнулся. И вправду, верный стремянный воли забрал многовато. Ростислав вернулся за стол, подумав, взял еще кусок.

— Кня-я-же-е!

Но он уже не слушал, заглядевшись на жену; вот уже десять лет, стоило хоть раз взглянуть, и не мог оторвать взгляда, глядел и не мог наглядеться. Он была красива, необычной, изысканной красотой: невысокого роста, тонкая, изящная, точно ласка; не было в ней, на первый взгляд, подобающей княгине величавости, пышной и строгой красы… была другая, утонченная, словно бы иноземная. Ростислав не задавался вопросом, за эту ли красоту любил ее, за что ли другое? Если любишь за что-то — значит, любишь мало. По настоящему любят просто так. А он любил ее всю жизнь, с тех пор, как впервые увидел тринадцатилетней девчонкой. Женился по велению сердца и удачно совпавшему политическому расчету, ни разу не пожалел и, до недавнего времени, ни разу не подумал о другой женщине.

— Кня-я-же-е-е-е! Пока собираешься, лиса обратно перелиняет!

Эта незамысловатая шутка была встречена хохотом невидимых отсюда дружинников и псарей, словом, всех, кто уже битый час дожидался внизу своего князя. И тот, наконец, оторвался от своего созерцания, торопливо поцеловал жену в щечку и стал застегивать короткий охотничий зипун.

— Ну все, Любаша, пора, пора!

Та все еще не хотела отпускать, промолвила с грустью, словно не на пару дней на ловлю[1], а в дальний путь провожала:

— Может, и мне с тобой, а?

Князь коротко мотнул головой:

— Ну что за радость жене зверя травить? На самом деле не хочешь ведь.

— Зверя травить не хочу, с тобой хочу.

— Полно, Любаша! Привезу тебе живую лисичку…

— Не надо. Они злые и кусаются.

Ростислав махнул рукой и поспешно выскочил за дверь. Уже и не так хотелось ехать, то, что княгиня опечалилась, несколько портило радостное предвкушение охотничьей забавы.

Княгиня Любава из окна махала рукой, следя, как уменьшается вдали долговязая нескладная фигура, затихает перестук копыт и веселый собачий гомон. Едва последний всадник скрылся за поворотом, выражение грусти на ее лице сменилось облегчением. Подхватив юбки, она едва ли не бегом ринулась в свою светелку.

Однако, когда она затворилась наедине с верной прислужницей, ее охватило замешательство, почти слабость. Минут пять она сидела неподвижно, о чем-то размышляя, наконец, проговорила, будто про себя:

— Стоит ли…

Служанка решительно перебила:

— Стоит, княгиня! Раз уж назначила встречу, нужно идти.

— Ты права. Подай одеться!

Княгиня сменила поневу[2] тонкой шерсти на другую, попроще, в красно-серую клетку, цветов отцовского рода[3], такую же, как у служанки. Беляна не была холопкой, она, хотя и простая деревенская девка, принадлежала к роду Бирюковичей, или Бирючей, как и сама княгиня, отчего та и доверяла ей безоговорочно. Бирючи возводили свое происхождение к волку — «бирюку», хотя от поколения к поколению все больше сомневались в буквальном толковании легенды.

Для завершения маскировки драгоценные украшения уступили место обычным стеклянным бусам. Княгиня закуталась в простой платок, и теперь мало кто обратил бы внимание на двух невзрачных жонок, спешащих куда-то по своим делам.

Госпожи и служанка вышли из терема черным ходом и углубились в переплетение улочек. Белозерск, впрочем, город небольшой и небогатый, и вскоре они уже стояли возле нужной двери. Беляна постучала. Дверь приотворилась, впуская пришелиц, и тотчас захлопнулась со зловещим стуком. В сенях было сумрачно, пахло травами и еще чем-то незнакомым.

— Чур меня, жуть-то какая, — едва слышно прошептала Беляна. Княгиня резко оборвала ее:

— Молчи, дура! Почтеннейший Феодор, я здесь, как условились.

Почтеннейший Феодор был благообразный мужчина в том возрасте, который деликатно именуют «еще не старый»; длинное черное одеяние еще придавала ему значительности, а крупный горбатый нос и легкий акцент выдавали в нем грека. Он поклонился княгине, впрочем, отнюдь не так низко, как требовал этикет двора Белозерского, не говоря уж о Цареградском.

— Прошу, госпожа. Твое посещение для меня честь.

Горница оказалась светлой, разделенной пополам занавеской, и совсем не мрачной.

— Пройди за занавеску, госпожа, и разденься.

— Что-о?!

Нельзя сказать, чтобы грека испугал сей грозный возглас. Он глянул на высокородную гостью с нескрываемой иронией.

— А как прикажешь тебя осматривать… госпожа? Если лекаря стыдиться, так лучше не лечиться вовсе. Если боишься, пусть войдет и твоя прислужница, — смилостивился наконец лекарь.

— Не надо, — высокомерно бросила княгиня и прошествовала туда, куда было указано.

Когда через некоторое время почтеннейший Феодор вновь появился из-за занавески, он был мрачнее тучи. Вышедшая следом княгиня — бледна и взволнована.

— Ну, лекарь, что?

Феодор, не отвечая, накапал в серебряный кубок какой-то темной жидкости, долил водой и протянул Любаве.

— Выпей это, госпожа, и успокойся.

— Мне незачем успокаиваться! — воскликнула та, но из кубка все же отхлебнула. — Так что же ты скажешь, почтенный лекарь?

— К сожалению, ничего хорошего, госпожа. Господь не предназначил тебя для материнства, и никто не сможет тебе помочь.

— Никто? Если другой лекарь…

— Ни один человек в мире, госпожа. Разве что чудо.

— Чудо! Я приносила уже жертвы всем богам! Чудо!.. — Любава вдруг смолкла, пораженная внезапной мыслью. — Чудо… Христианский лекарь, твой бог способен совершить чудо?

Почтенный Феодор ответил не сразу.

— Господь способен сотворить любое чудо, госпожа. Хотел бы я заверить тебя, что Он сотворит чудо и для тебя, но… Если ты по моему совету примешь христианство, а чуда, на которое ты надеешься, не случится, полагаю, мне не поздоровится?

Княгиня холодно кивнула:

— Тебя зашьют в мешок и бросят в озеро.

— А поскольку мне этого совсем не хочется, я скажу тебе другое, госпожа. С Господом нельзя торговаться. С Господом нельзя договариваться. Господу можно только молиться и надеяться на милость Его. Если тебе недостаточно этого, госпожа — не надейся на чудо и ищи другой выход.

— Другой выход, — с раздражением промолвила Любава. — Князь возьмет другую жену, вот и весь выход.

— Тебе это не по душе? Но, возможно, тебе, не дожидаясь этого, стоит найти подходящую женщину, не водимую жену[4], наложницу, которая ничем бы тебе не помешала? Я вижу, в вашей стране многие мужчины держат наложниц, и, прости меня, госпожа, я не вполне понимаю, почему князь до сих пор ведет себя иначе.

— Потому что любит меня, бесстыжий ты человек, лекарь!

— Потому и бесстыжий, что лекарь, госпожа. И поверь мне, если мужчина, много лет проживший в браке с любимой женой, вдруг поддастся внезапному… гм… желанию, то жене, лучше всего, поплакав, простить его и сделать вид, что все забыто. И скорее всего, муж, мучимый чувством вины, полюбит ее еще сильнее.

— Странные вещи ты говоришь, грек. В чем же виниться, если ты в своем праве?

— А в том, что огорчил любимую жену. Помнишь, я рассказывал тебе о Сарре и Агари?[5]

— Помню, что ничего путного из этого не вышло. Да пойми ты, лекарь, я своего мужа люблю и не могу своими руками привести ему на ложе другую женщину!

Почтеннейший Феодор с удивлением посмотрел на княгиню. Уж очень, видимо, горько ей было, если так разоткровенничалась с посторонним, в сущности, мужчиной. Только потом как бы горько не стало невольному наперснику…

Тем временем княгине пришла в голову новая мысль, заставившая ее лукаво улыбнуться:

— А что, уважаемый Феодор, если ты осмотришь моего мужа и скажешь, что именно он бесплоден?

Лекарь покачал головой.

— Не выйдет, госпожа. Ни один мужчина не поверит в такое сразу, наоборот, захочет проверить… сама понимаешь.

— С другой женщиной, — горестно закончила Любава. — Понимаю. Все дорожки к одному болоту выходят.

Долго не решался лекарь Феодор вслух произнести то, что пришло ему в голову. Опасные советы давал он белозерской княгине, ох, опасные. Однако, вникая в местные интриги и тем более провоцируя их, он приобретал определенное влияние в этой крошечной варварской стране, которая когда-нибудь, возможно, пригодится Империи. Ради своей страны, своей Империи он не мог не рискнуть. Он глубоко вздохнул, решаясь. Да, ради своей страны, которую он не видел уже много лет и, может быть, не увидит никогда, и даже не знает, какой император там сейчас, возможно, снова новый, ведь до скифской глуши[6] вести доходят так медленно. И он промолвил:

— Тогда, госпожа, я вижу только одно решение. Приемный сын…

— Ты… да как ты смеешь, пес! — княгиня даже побелела от гнева. — Отдать Белоозеро какому-то подкидышу? Запомни, чужестранец, пока я жива, никто, кроме Ростиславичей, не будет княжить в этой земле! Не для того провожала я своего князя на битву, не для того ждала из посольств… Мы отвоевали эту землю, мы привели к процветанию, и никогда не отдадим чужому роду; я. Может быть, уступлю другой женщине, но другому мужчине — никогда!

Феодор поклонился, скрывая облегчение:

— Прости, госпожа.

Ему не суждено было узнать, что, когда княгиня в гневе покинула дом, в какой-то миг чело ее прояснилось, и она прошептала: А впрочем, а впрочем…

А в это время князь Ростислав Изяславич, совсем позабыв давешние печали, с гиканьем мчался вдогон своре багряно-серых лошьих псов[7], предводительствуемых брудастой эпирской борзой. Борзой пес был его любимцем, и сколько заплатил он за эту диковину немецкому купцу (по-прави, не так и много на себя тратил!), страшно было и вспомнить. Да и маловато было в этих краях простора для быстроного пса, тут нужна степь бескрайняя. Но, тем не менее, Ростислав не жалел о покупке; вообще редко о чем жалел. «Думай, прежде чем сделать, — всегда говорил покойный Мстислав, первый Белозерский князь, — думай крепко, а когда сделал — больше не думай». Вот так Мстислав и отвоевал эту землю, постоянно оспариваемую Ростовом и Новгородом, вот так принял княжескую шапку, вот так передал ее Ростиславу, родственнику вообще-то весьма дальнему. Вот так и сам он, Ростислав, старался жить.

Следует отметить, до сей поры это ему вполне удавалось. Правил Ростислав неплохо, а иные утверждали, что даже хорошо. За семь лет его княжения в Белозерской земле ни разу не случилось ни голода, ни мора, ни иной подобной напасти, насылаемой богами на народ, избравший неугодного им правителя. По разу сунулись новгородцы и ростовчане, но были благополучно отбиты. Торговля шла бойко, хотя, конечно, не так, как в соседнем Новгороде, но тот стоял на хорошем месте, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Полюдье[8] и иные подати князь Ростислав брал умеренно, на княжий суд тоже не было оснований жаловаться. В народе его любили, и, пожалуй, только то, что он до сих пор не дал княжеству наследника, несколько портило его репутацию, да и то не слишком.

Словом, Ростислав Изяславич был правителем лучше многих иных, но ни в чем не доходил до крайности, и все его достоинства были таковы, что даже меткие на язык словене[9] долго не могли подобрать ему почетного прозвища, подобающего всякому уважающему себя князю: если уж не Великий, то Удалой, или Хоробрый, или Грозные Очи, или уж, на крайний случай, Большое Гнездо. В конце концов какой-то льстец, кажется, из иноземцев, придумал-таки имя, которое белозерскому князю походило, но не нравилось: Муж Беспорочный. Впрочем, имелось у него и другое прозваниьце, не столь уважительное, но к которому он сам относился спокойно — Оглобля. Дано оно было, понятно, за внешность, с которой Творец, следует признать, слегка недоработал. Такой высокий, что задевал головой любую притолку, худой, как щепка, лицо самое простецкое, руки… Хуже всего были руки, некрасивые, совсем не княжеские, с узкими запястьями и широкими, грубыми ладонями, похожими на лопаты. Разве мановением такой руки посылают полки в сечу, разве такой рукой подписывают указы? В довершение всего он был рыжий, что само по себе не красиво и не безобразно, но слишком бросается в глаза. И, пожалуй, не будь Ростислав в самом деле Мужем Беспорочным, он бы сильно стеснялся своей внешности. Однако он простодушно не подозревал о важности мужской красоты, оттого и собственной своей некрасивостью не тяготился.

Вот таков был Ростислав Белозерской, в данный момент любовавшийся стелющимся бегом борзой. В этом месте читатель вправе ожидать красочного описания пышной свиты, богатых уборов, ретивых коней, породистых псов… Впрочем, псы уже были. Что же до всего остального, чему полагается быть в «сцене охоты», увы! Княжеские дворы к началу IX века еще не обрели достойной описания роскоши. Так что придется ограничиться сообщением, что наши охотники добыли пару лосей, без счета лисиц и прочей мелочи; славно отужинали, немного выпили и дружно завалились спать с приятным чувством, что хорошо провели день.

Впрочем, сон отчего-то не шел к Ростиславу; он рассеяно слушал болтовню своего стремянного, которому, как всегда, когда требовалось разместиться в тесноте, да не в обиде, постлали тут же, в изложнице[10] князя. Стремянный этот, именем Некрас, прозванием Кузнецов, был личностью весьма примечательной. На вид — полная противоположность своему князю, низенький, грузный, точно колобок, правда, тоже рыжий, но, если у Ростислава это была благородная темная рыжина, то Некрасова буйная головушка полыхала, что лесной пожар. Оттого называли его еще и Рыжий-Конопатый, но только шепотом и наперед оглянувшись по сторонам, поскольку за вторую часть прозвища легко было схлопотать в зубы, а кулак у сына кузнеца был пудовый. Еще имел стремянный склонность к пустой болтовне, плоским шуточкам и панибратству, однако не было у князя слуги вернее и друга преданнее.

И вот Ростислав привычно вполуха слушал околесицу, что так же привычно нес его любимец, думая в то же время совсем о другом, как вдруг одна фраза привлекла его внимание.

— Эй-эй, погоди, куда это тебя сватом посылать?

— Да куда хошь, лишь бы скорее. Я ведь, княже, сейчас не шутки шучу. Нужно тебе вторую жену брать.

— Не хочу.

— Ну так хоть девку.

— Не хочу, — повторил князь.

— А уж тут хочешь, не хочешь, а придется.

— Да постой ты, чего заладил: жену, жену, — поморщился Ростислав. Разговор нравился ему все меньше и меньше. — Может… тут и не в жене совсем дело, — все же заставил он себя выговорить.

— Вот и проверишь.

— Да не хочу я проверять. Знаю, что надо, а не лежит душа, и все тут.

— Ой, далеко соколу на небо летати, а далеко — не далеко, надо долетати! — пропел стремянный. — Эх, странный те человек, княже. Вот я, так с дюжину бы завел. Жаль, боюсь, не потяну… — Некрас коварно замолчал, и Ростислав тут же попался на удочку:

— Это почему?

— Я пухленьких люблю, а они едят много! Разве стольких прокормишь?

Ростислав расхохотался и махнул рукой.

— И, тем не менее, княже, надо решать. Потому что на сегодняшний день ближайший наследник — Остромир Новгородский.

— Остромир мне вовсе не родич.

— Зато родич покойному Мстиславу, которому как раз ты, княже, прости за грубое слово, седьмая вода на киселе. Твоих ростовских… — кто там, троюродных братьев? — в расчет не принимаем?

— Нет, — Ростислав невольно нахмурился. — Отрезанный ломоть. Тому роду я изгой^[11]. но даже если бы это было не так, допустить на Белозерский стол любого из них — значит отдать землю под руку Ростовчанина. Они-то ему присягали, и от него зависят.

— Значит, остается Остромир. Да только не зря его зовут Грозным. Чего доброго, наши белозерцы так забоятся, так забоятся, что с перепугу возьмут, да погонят его в шею. Впрочем, этого ты, княже, уже не увидишь. Да и я тоже.

— Ты-то почему?

— Потому что Остромир со своими варяжскими наемниками[12] ступит на белозерскую землю не раньше, чем Некрас Кузнецов в ту землю ляжет!

В изложнице было темно, но, и не видя, Ростислав понял, как окаменело вдруг лицо верного слуги. И поспешно промолвил, отвлекая от тяжких воспоминаний:

— Так, и что еще мы имеем?

— Погоди, с этим еще не все. Экий ты шустрый, точно заяц по весне, — балагурство вернулось к Некрасу так же так же мгновенно, как перед тем исчезло. Остромир-то, как ни грозен, не такой уж плохой государь, вон Новгород при нем богатеет, но земля его не примет. А пока белозерцы будут разбираться с новгородцами, непременно нагрянет Глеб Ростовский, который до сих пор почитает землю нашу своей волостью, самовольно отложившейся.

— Ну, Глебу седьмой десяток, его-то я, Сварог[13]даст, переживу.

— Не загадывал бы ты, княже, богов не гневил. Да и то сказать, кто знает, каков будет его преемник. Княжич Володимер вроде бы норов имеет потише, ну да вдруг не он?

— Итог, выходит, таков. Кровных родственников моих и Мстислава звать нельзя. Значит, остаются родственники княгини.

— Ба! Да Любомир всю казну на яхонтовые пуговицы спустит.

Любомир, младший брат княгини, пригожий, хотя и несколько изнеженный юноша, известен был своей склонностью к красивым вещам. Болтали, будто нарядов у него больше, чем у всей женской половины семьи вместе взятой, и это, незначительное, на первый взгляд, обстоятельство, раздражало князя и мешало всерьез рассматривать Любомира в качестве возможного наследника.

— А Яросвет?

— А Яросвет на пиво. По мне, так лучше уж на пуговицы, все не сразу в нужнике окажется.

— Земля наша не буду говорить где с такими наследничками окажется! — буркнул князь.

— Золотые слова, княжне! Хоть в песню вставляй. Кстати, о песнях. Знаешь, как римляне делали?

— Какие еще римляне?

— Княже! Не знаешь, так постыдился бы! Те, от которых греки пошли[14]. Ежели у какого римского кесаря не было наследника, а так чаще всего и было, он находил отрока из почтенного рода, подходящего нрава и всяких там добродетелей, и его усыновлял.

— Римляне твои такие же чудные, как твои греки. Кто же отдаст своего сына в чужой род?

— На княжение-то? В очередь выстроятся, ровно на водопой.

— Все равно, у словен нет такого обычая, и мы пока не в такой силе, чтобы его вводить.

— А кесари те, кстати сказать, правили плохо, и конец им пришел не скорый. Но ужа-а-сный! В общем, думай, княже, решай. А только помни, что княжеству Белозерскому нужен бесспорный наследник, иначе конец ему придет еще скорей, чем тому Риму.