Мужчины двенадцати лет

БУТЫЛКА МОЛОКА

Мирин: Ты куда?

Катыш: В молочную. Мне нужно купить литр молока. — И Катыш показывает пустую бутылку.

Катыш — маленький слуга, на попечении судьи по делам несовершеннолетних. У него нет ни отца, ни матери. Это рыхлый, бледный мальчик, с круглыми, как у рыбы, ничего не выражающими глазами, веснушчатый, белобрысый, с обритой головой. Говорит шепеляво. Он в большом синем фартуке, таком длинном, что почти не видно его ног в холщовых тапочках на веревочной подошве. Руки его потрескались, распухли и все в ссадинах от вечного мытья посуды.

Мирин: Я тебя провожу.

И Мирин, живой, худенький, стройный, идет рядом с неповоротливым, неуклюжим, тяжело топающим маленьким слугой. Завязывается разговор. Мирин, более смелый, задает вопросы, а Катыш отвечает на них.

— Тебя сегодня хозяйка била?

— Нет еще.

— А когда она тебя в последний раз била?

— Вчера вечером.

— За что?

— Я разбил тарелку. Было уже около двенадцати часов. Поздно. Я так хотел спать, просто падал, а она: «Мой посуду, мой посуду, мой посуду!» И целую гору тарелок наставила. Я все мыл и мыл и носом клевал, а тарелкам конца нет. Ну вот, одна тарелка упала — бум-м-м! — и разбилась. Хозяйка услышала звон — р-р-раз! — дала оплеуху, дв-в-ва! — еще оплеуху.

— Больно было?

— Больно? Не знаю. Я уже привык. Не чувствую.

— Ты плакал?

— Да.

— А если не больно, то почему ты плакал?

— Чтобы она больше не била. Она меня бьет до тех пор, пока не заплачу. Если я после первой затрещины зареву, она больше не бьет. А если не реву, так она колотит и колотит… Пока не зареву! Раньше я не плакал, когда не больно. Уж и доставалось мне — каждый день трепка! По щекам бьет, за уши таскает, за волосы таскает, щиплется… Даже ногами иной раз дерется. А теперь нет… Теперь она только подступится, а я уже реву. И она меня не трогает.

— Ты научился плакать нарочно?

— Да. Вначале я не умел: ведь мама меня никогда не била.

— Никогда?

— Никогда. А тебя твоя бьет?

— Нет. Иногда сердится и ругает, но никогда не бьет. Потом, бабушка всегда за меня заступается. Если мама хочет меня наказать, я убегаю от нее со всех ног и бегу к бабушке. Она уж никому не даст меня тронуть… А у тебя нет бабушки?

— Нет. У меня никого нет. Мой папа умер, когда я был очень маленький, моя бабушка умерла, когда я еще не родился, а мама — в прошлом году. Меня взяла соседка и свела к детскому судье. Судья меня определил к сеньоре Рите.

— Она злая?

— Нет… Как когда… Сильно ругается, а бьет не так уж чтобы очень больно… Был у меня один мальчик знакомый. Его судья к одному доктору слугой устроил… Бедняжка! Лукас его звали. Ты б видел, как его колотили! Что за взбучки! Втроем его били: доктор, жена доктора и мамаша доктора. Да нет, что это я! Вчетвером. Кухарка тоже била. Потом он все-таки убежал. Бедняжка!

— Почему — бедняжка?

— Умер он. Поездом переехало, на путях нашли.

— Он нарочно под поезд бросился?

— Это неизвестно, никто не знает… Вот молочная. Подожди меня — я быстренько…

— Смотри-ка, какое густое молоко!

— Белое, как облачко!

— А вкусное, наверно!.. Ты любишь молоко?

— Да.

— А пьешь?

— Пью.

— А я нет.

— Почему? Не любишь?

— Как так — не люблю? Не дают. Это молоко для хозяйки — у нее недавно сынишка родился. А мне дают кислый чай с кукурузной лепешкой. Хозяин тоже молока не пьет. Он пьет матэ, горький матэ. Хозяйка пьет по три литра молока в день: один утром, другой днем, а еще перед сном пьет.

— Почему ты не попросишь молока? Может, она даст…

— Даст, как же, по уху!

— Бедный Катыш!

— Почему — бедный Катыш?

— Потому что ты хочешь молока, а тебе не дают… Я скажу бабушке… Ты приходи к нам, каждый день приходи. Я попрошу, чтобы тебе давали чашку молока. Ладно?

— А твоя бабушка не рассердится, если ты попросишь для меня?

— Моя бабушка никогда не сердится.

— Хозяйка мне не дает молока, потому, говорит, что я очень толстый, я, говорит, настоящий катыш…

— Так тебя и зовут: Катыш?

— Нет. Меня зовут Альберто. Это меня хозяйка Катышом прозвала.

— А тебе больше нравится, когда тебя называют Альберто?

— Да, Альберто Пальярес; но теперь я уже привык, что я Катыш.

— А я ведь тоже не Мирин. Это я так сам себя прозвал, когда был маленький.

— А как же тебя зовут?

— Меня?.. Меня зовут Мигель Фадрике Рэсти Герра.

— Как длинно!

— Рости — это фамилия папы, а Герра — фамилия мамы. Мигель звали папу моего папы, а Фадрике звали папу моей мамы.

— Мою маму звали Альбертина, потому меня назвали Альберто.

— Знаешь, что я думаю…

— Что?

— Выпил бы ты немножко молока…

— Нет! Хозяйка заметит, что бутылка неполная.

— А мы прибавим воды.

Мальчики молча взглянули друг на друга. Катыш загоревшимися глазами смотрел на товарища: как это потрясающе просто и как странно, что это никогда не приходило ему в голову!..

Внезапно, не произнеся ни звука, он поднял бутылку и глубоко засунул в рот ее горлышко. И начал глотать желанный напиток. Он пил словно в экстазе, забыв обо всем на свете, наслаждаясь невиданным счастьем, которого так давно и так безнадежно ждал. Мирин заставил его упасть с неба на землю:

— Эй, ты, довольно! Ты уже много выпил — больше полбутылки.

— Теперь пойдем к тебе, нальем воды, да?

— Теперь уже нельзя, будет видно. Ты слишком много молока выпил.

— Тогда что ж нам делать?

— У тебя нет денег?

— Денег? Откуда?!

— И у меня нет… Неважно — я знаю, что делать… Допивай молоко!

— Всё?

— Да.

Катыш снова приложился к горлышку:

— Ну вот! Всё! Ни капли не осталось в бутылке.

— Так. Теперь брось ее.

— Разбить?

— Да.

Катыш швырнул бутылку на землю. Она разбилась на мелкие кусочки.

— Хорошо. Теперь иди и скажи хозяйке, что ты уронил бутылку и она разбилась.

— Она не поверит.

— А ты приведи ее — она увидит осколки.

— А пролитого молока не увидит.

— Правда! Что ж делать?

— Я знаю: я пойду домой и буду плакать. Если я буду плакать, она поверит.

— А как же ты вдруг заплачешь?

— Дай мне оплеуху.

— Я?!

— Да. Дай мне оплеуху.

— Вот тебе!

— Посильнее.

— Вот тебе!

— Те…перь… хо…ро…шо… А-а-а!..

Катыш громко заревел и пошел домой.

Мирин тоже пошел домой. Он был задумчив.

— Мирин!

— Что, мама?

— Там пришла какая-то сеньора с мальчиком. Она говорит, что ты его побил и разбил бутылку с молоком.

— Я?!

И Мирин, возмущенный, идет за матерью в переднюю. В передней стоит Катыш, весь в слезах, и рядом с ним — хозяйка, которая крепко держит его за руку. Мать Мирина смотрит на них с изумлением, не веря собственным глазам. Ее сын побил этого мальчика? Не может быть. Она спрашивает:

— Это правда, Мирин, что ты два раза ударил этого мальчика, разбил бутылку и пролил молоко?

Вместо Мирина отвечает хозяйка Катыша:

— Ну как же неправда? Смотрите, у него на лице даже отпечатались пальцы вашего сына!

Мать Мирина еще колеблется:

— Правда это, Мирин?

Мирин возмущен и уже собирается все рассказать, но Катыш, слегка отогнув ладонь руки, которой закрывал заплаканное лицо, смотрит на него. И Мирин читает в этом молчаливом взгляде такую горячую мольбу о помощи! Ведь если он скажет правду, эта грубая толстая тетка, которая так крепко вцепилась Катышу в руку, до смерти изобьет своего маленького слугу. А если он наврет, возьмет вину на себя, что сделает с ним его мама? Пошлет в кровать? Уже известно, сколько длятся эти наказания. Он еще и башмаки снять не успеет, а мама уже входит в комнату и говорит: «Ладно, иди гулять и в другой раз веди себя хорошо». И так всегда.

Однако надо же что-нибудь ответить. Мирин поднимает глаза на мать и, набравшись решимости, говорит:

— Да, я его побил.

— Ты побил? Ты? Это правда? Ты разбил бутылку? — спрашивает мама, не веря своим ушам.

— Да, я.

— Немедленно в кровать! Ты весь день сегодня будешь лежать в кровати!

Мирин направляется к двери, но, прежде чем уйти, украдкой бросает взгляд на Катыша. Хозяйка уже выпустила его руку. Оба мальчика пристально смотрят друг на друга. Мирин понимает, что хотят ему сказать круглые, такие выразительные глаза маленького слуги. Они не улыбаются, они словно поют какую-то радостную песенку. Мирин уходит в свою комнату с твердым решением немедленно лечь в кровать.

Мирин уже снял один башмак и один чулок, больше пока ничего. Он сидит на краешке кровати и ждет.

Быстрыми, нёрвными шагами в комнату входит мать. Глаза ее горят, лицо пылает. Голос у нее резкий и сердитый, она кричит:

— Ты еще не лег? Хулиган! Не стыдно тебе было бить бедного мальчика-слугу? Немедленно в кровать!

Мирин собирался было возразить, но потом принял решение снять второй башмак и второй чулок.

Мать не унимается, кричит еще громче:

— Несчастный! Ложись в кровать! Бессовестный! Мне пришлось заплатить ей за бутылку и за молоко. Бездельник! Целый день будешь лежать в кровати. И сегодня останешься без обеда!

Мирин начинает расстегивать курточку. Он хочет говорить, но не решается: боится матери. В этот момент появляется бабушка. Она слышала крик и решила узнать, в чем дело:

— Что такое, что случилось? Почему ты велишь ему ложиться в постель? Разве мой маленький сделал что-нибудь плохое? Не верю…

Присутствие бабушки придает Мирину смелости. Теперь он начинает кричать. Он прерывает мать, которая начала рассказывать о случившемся. Он сам рассказывает, горячо и сбивчиво, рассказывает правду:

— Я не разбивал бутылку. Я его заставил выпить молоко, и потом он сам бутылку разбил!.. Я ему дал две оплеухи… Он просил, потому что… он сказал: чтобы заплакать и наврать хозяйке, тогда она его лупить не будет…

— Так почему же ты ей правду не сказал? Почему сказал, что ты действительно побил мальчика, что ты действительно разбил бутылку и молоко пролил?

Мирин хотел ответить, но не мог. Обнимая его, плача, покрывая его лицо поцелуями, бабушка наклонилась к нему и попросила:

— Поцелуй меня, деточка, поцелуй меня, мой ангелочек, сердечко мое золотое! Поцелуй бабушку! Еще поцелуй… еще, еще! Целый час меня целуй, святое ты мое дитятко!

— А почему, бабушка?