Мужчины двенадцати лет

I

В тот самый момент, когда двери школы закрылись за ним, Валентин почувствовал, как глухой гнев затопил его сердце. Этот гнев усугублялся сознанием собственного бессилия, невозможностью выместить на ком-нибудь свою обиду. О, какая ненависть бушевала в его груди! Дома тоже его обуревала порой внезапная ярость, но ведь дома было на Ком ее выместить: на собаке, на девочке-служанке… А теперь не на кого было кричать и некого было бить… И вот он — в кабинете директора, высокого старика с бородой, внушающего ему страх. И он один. Отец только что вышел из комнаты вместе с директором и оставил его одного в этом здании с высокими стенами и огромными залами. Он был теперь «воспитанник» и должен был жить при школе.

Воспитанник! Сколько раз слышал он это слово из уст матери в те дни, когда особенно изводил ее своими капризами! Бедная мама! Он-то хорошо знал, что она только угрожает. Разве она согласилась бы расстаться со своим Валентином, со своим обожаемым шалуном!

Воспитанник! Что же это означает — быть воспитанником? И почему его так пугали этим? Скоро он все узнает, потому что теперь он, Валентин, мальчик, привыкший к полной свободе, к тому, что все его желания и капризы мгновенно исполняются, избалованный матерью так, как может быть избалован только единственный сын, он, которого мать даже в школу не пускала, чтобы не расставаться с ним ни на час, — теперь он воспитанник!

Бедная мама! Думая о ней, Валентин почувствовал, что слезы наполняют ему глаза и что он сейчас заплачет так же горько, как плакал несколько дней назад, когда ее, мертвую, увозили из дома. Каким пустым показался ему дом, когда они вернулись с кладбища! И как это мама, такая тихонькая, маленькая, болезненная, могла занимать столько места в доме?

Горячая капля обожгла ему руку. Валентин вскочил на ноги и тряхнул головой — он не хотел плакать здесь. Гордость заставила его подавить слезы. Он постарался не думать об этих грустных вещах. И перестал думать. Ведь он плакал не оттого, что его отдают в школу воспитанником, он плакал об умершей матери. Но если увидят его слезы, подумают… И он перестал плакать. Им руководила гордость, та же гордость, которая несколько минут назад помешала ему побежать за уходившим отцом, умолять, чтобы его не оставляли здесь одного, среди чужих людей, одного в этом огромном унылом доме, чтобы его не превращали в «воспитанника»!

Но… умолять! Он, Валентин, станет умолять! Напротив, он мрачно нахмурился и почти не ответил на ласковые слова отца, сказанные на прощание. Он не хотел покоряться этому властному человеку. В присутствии матери, такой доброй, Валентин чувствовал себя ребенком, маленьким ребенком, нуждающимся в теплоте и ласке; но в глазах отца, желчного, суховатого человека, ему хотелось быть взрослым и сильным. Все его тринадцать лет гордо выпрямлялись и вскидывали голову, чтобы открыто взглянуть в глаза отцу. И он станет умолять?!

Вошел директор, прервав размышления и колебания Валентина.

— Я говорил с вашим отцом, — сказал он. — Ничего особенно хорошего он мне, к сожалению, не сообщил. Он говорит, что вы капризный, избалованный мальчик. Плохо, плохо, дружок! В этом обычно виноваты матери: матери не умеют воспитывать детей. В Спарте…[7] Вы когда-нибудь слышали о Спарте?

Валентин отрицательно покачал головой: нет, он не слышал. Директор, улыбаясь, продолжал:

— Вот видите. В тринадцать лет — и не знаете, что такое Спарта: женщина это или государство! Но чему же вас тогда учили частные учителя, которых нанимала для вас ваша мать и которые ходили к вам на дом? — Последние слова директор произнес подчеркнуто вызывающе. — Какая ошибка!..

Он продолжал говорить еще что-то в этом же роде, но Валентин уже не слушал. Вызывающий тон директора оскорбил его, и вся его надменная, гордая душа встала на дыбы. И еще упрекает его мать за то, что она плохо его воспитала!.. О, какая ненависть бушевала в груди Валентина!

— Ну хорошо, дружок, пойдемте в класс, — сказал в заключение директор. — Вы очень отстали — ведь вы едва умеете делить однозначные числа. Вас надо бы определить во второй класс, но я вас приму в третий, чтобы вам не пришлось сгорать со стыда, сидя на уроках рядом с малышами… Идемте!

Валентин машинально последовал за ним, задыхаясь от обиды и гнева. Они вошли в класс. Директор стал что-то тихо говорить учителю. Наверно, подумал Валентин, он рассказывает учителю о нем — о том, какой он избалованный, наверно, велит быть с ним построже. И они думают побороть его таким способом? О, они увидят!.. Он дал себе клятву вести себя плохо, гораздо хуже, чем вел себя раньше, дома. Приняв это решение, он обвел взглядом класс, смело посмотрел и на учеников и на учителя. Он вошел сюда смущенный, но теперь вся его растерянность исчезла — он стоял перед всем классом, гордо выпрямившись, с вызовом глядя перед собой.

Директор снова обратился к нему:

— Ну, дружок, прощайте, ведите себя хорошо, учитесь прилежно.

Когда директор вышел, учитель спросил Валентина:

— Как ваше имя?

— Валентин Кабрера.

— Хорошо. Садитесь… Куда бы вас усадить?..

И учитель обвел взглядом класс, ища свободного места. С задней парты послышался тоненький голосок:

— Сеньор, здесь есть свободное место, здесь, около меня.

— Да, сядьте там, рядом с Минго.

Валентин оглянулся посмотреть, кто такой Минго. Привстав над партой, дружески подзывая Валентина рукой, ему улыбался маленький негр. Учитель легонько подталкивал Валентина, но тот остался стоять на месте. Маленький негр звал:

— Иди сюда, иди!

— Нет!

— Что? — спросил учитель, удивленный.

— Я не сяду рядом с негром!

— Немедленно сядьте! — закричал учитель, покраснев.

— Нет! — отвечал Валентин.

Он сопротивлялся так решительно, что пришлось позвать директора. Учитель и директор подтащили Валентина к парте, за которой сидел маленький негр, и почти насильно усадили рядом с ним.

— Вот видите? Его придется приручать! — сказал директор учителю. — Здесь нет мамы, которая бы его баловала. Здесь ему придется делать не то, что он хочет, а то, что ему велят… Вы слышали? — обратился он к Валентину.

Валентин сидел неподвижно, нахмурив брови, устремив взгляд куда-то вдаль. Он ничего не видел и ничего не слышал. Напрасно директор громко и сердито повторил свой вопрос: «Вы слышали?» Он решил не отвечать ни на один вопрос. Он будет молчать.

Директор вышел, и урок продолжался. Валентин сидел, не шевелясь, сжав руками голову. Вначале ему пришлось сделать над собой отчаянное усилие, чтобы не заплакать, но постепенно он стал успокаиваться, и в конце концов к нему вернулась его обычная заносчивость своенравного, избалованного ребенка. Он поднял голову и взглянул на маленького негра. Тот улыбнулся ему. Валентин с удовольствием ударил бы его по улыбающемуся лицу, но ограничился тем, что состроил презрительную гримасу. Однако маленький негр не обратил на нее внимания и продолжал ласково улыбаться.

Был урок чтения. Ученики один за другим читали по книге. Все склонились над своими книгами, внимательно следя за текстом, чтобы сразу же найти то место, где им придется читать, когда учитель их вызовет. Минго тоже следил по книге, но время от времени поднимал глаза и взглядывал на Валентина. А если Валентин отвечал на его взгляд, Минго улыбался ему самой что ни на есть ласковой улыбкой, сверкая всеми своими белыми зубами. Это злило Валентина. Разве мальчик не замечает его презрения? Но Минго настолько был далек от подобных мыслей, что, придвинувшись поближе, заговорил:

— Мой папа — дворник…

Валентин досадливо поморщился и, отвернувшись, стал смотреть в другую сторону. Маленький негр продолжал:

— Мой папа очень храбрый. Наш директор один раз чуть не утонул, а папа его вытащил. Потому директор его взял дворником, а меня в школе учат бесплатно.

Валентин в бешенстве обернулся и взглянул на мальчика.

— Мой папа большой. А какой сильный! — продолжал Минго, ободренный вниманием нового товарища и не замечая, что тот злится. — Когда я вырасту, я тоже буду большим и сильным, как он, но теперь-то я маленький: мне десять лет.

— Сеньор учитель!.. — крикнул Валентин.

Он хотел сказать учителю, что Минго пристает к нему, но услышал рядом умоляющий шепот:

— Не надо, не надо!..

Он прикусил губу.

— Что случилось? — спросил учитель.

Валентин не ответил, и урок продолжался.

Почему он смолчал? Он и сам не мог этого понять. Он сделал это не из жалости к Минго, умолявшему не выдавать его, — ему просто не хотелось выглядеть каким-то доносчиком, и всё. Высокомерие заставило его проглотить готовую сорваться с губ жалобу, прежде чем она обрела словесную форму. Он продолжал сидеть неподвижно, насупившись, бесстрастно глядя перед собой. Вдруг он почувствовал, что кто-то легонько тронул его за локоть. Он обернулся. Минго с ласковой и тонкой улыбкой на губах протягивал ему свою маленькую черную руку. Но как же дать понять этому мальчишке, что он, Валентин, совсем не хочет дружить с ним?

— Хорошо, хорошо, хорошо… — нежным голосом говорил Минго, выражая в этом с таким упоением повторяемом слове свою благодарность Валентину за то, что тот не выдал его.

Валентин резко ударил его локтем, принудив отскочить в сторону.

— Плохо, плохо!.. — говорил теперь Минго.

Валентин презрительно пожал плечами и продолжал сидеть молча, наблюдая за другими товарищами по классу.

Как, снова? В конце концов перестанет когда-нибудь приставать к нему этот негритенок?!

— Ты что, издеваешься надо мной, а? — спросил он в бешенстве, оглянувшись.

Но на черном личике Минго была написана такая наивная доброта, взгляд его живых глаз был так чист и ясен! Он предлагал товарищу свою книгу.

— Скоро нас вызовут. Вот тут читают. — Он тыкал маленьким пальцем в книгу. — Пока у тебя нет книги, я тебе буду свою давать.

Валентин взял книгу, которую протягивал ему мальчонка, и швырнул на пол. Книга со стуком упала, и многие ученики обернулись взглянуть, что произошло. Учитель встал.

Минго попытался объяснить. Он говорил со всей своей душевной простотой, искренне удивленный поступком Валентина:

— Я хотел дать ему мою книгу, потому что, думаю, его сейчас вызовут… Раз у него нет книги…

— Не нужна мне твоя книга! — крикнул Валентин.

Учитель стал строго выговаривать Валентину, но тот прервал его:

— А мне все равно!

— Как это тебе все равно? Какой гордый!

— Ну и хорошо, что я гордый! Каким хочу, таким и буду!

Учитель повысил голос, мальчик тоже. Прибежали надзиратели, за ними пришел директор. Валентина, несмотря на его отчаянное сопротивление, насильно выволокли из класса и отвели в кабинет директора. Потом посадили в карцер и заперли. О, какая обида и ненависть бушевала в его груди!

Несколько часов он просидел один, никто не зашел к нему. Через маленькое окошко он смотрел на утреннее солнце, которое сияло так задорно и весело, словно насмехалось над затворником, запертым в четырех стенах. Вдруг он услышал шум и понял: перемена. Он вспомнил о Минго, и ему захотелось избить маленького негра. Бегает сейчас, наверно, на переменке, в то время как он, Валентин, сидит тут взаперти. Прозвонил звонок — и снова нашего узника окутала тишина. Он сидел один, мучась обуревавшей его бессильной злобой. Нет, нет, он не станет плакать! Может быть, за ним шпионят. Так нет же, они не увидят его слез! Каждую минуту всплывало перед его глазами виденье матери, но он делал над собой усилие и начинал думать о другом… Только не плакать! Наконец снова раздался звонок. Наверно, двенадцать. Дети сейчас пойдут по домам, а он…

— Мама, мама!..

Он сам удивился, когда независимо от него, против его во-ли, это слово вырвалось из его сжатых губ; он понял, что сейчас заплачет, что больше уже не в силах сдерживать рыдания, которые скопились в его груди, тяжелые, как груда камней… Но в эту минуту кто-то отворил дверь — он вздрогнул и обернулся. Нет, он не будет плакать! Мутными от слез глазами, проглотив подступивший к горлу комок, он взглянул на вошедшего надзирателя. Тот поставил перед ним кувшин с водой и положил большой ломоть хлеба.

— Это ваш завтрак, — сказал он Валентину. — Вы сегодня целый день будете сидеть на хлебе и воде. Позже я вам опять принесу кувшин воды и кусок хлеба.

Валентин выбросил хлеб в окно, на двор, и вылил воду. Надзиратель спокойно посмотрел на него и пожал плечами:

— Тем хуже для вас.

Он вышел.

Какая обида и ненависть поднялись в груди Валентина! Он снова остался один, и снова потекли пустые часы, длин-ные-длинные, бесконечные… Иногда дребезжанье звонка, шум детских голосов на переменке на несколько минут вырывали его из раздумья — и снова тишина… Вдруг он почувствовал, что страшно голоден, что ему необходимо немедленно же что-нибудь съесть. Его желудок властно напоминал о себе, заставляя забыть обо всем на свете. А там, под окошком, в трех шагах от него, словно насмехаясь над ним — потому что сегодня, видно, не только люди, но и вещи решили над ним насмехаться, — лежал хлеб. С каким бы удовольствием Валентин поднял его! Кусать, жевать, глотать!.. Вот чего ему сейчас хотелось! «Тем хуже для вас», — сказал надзиратель. Да, уж что может быть хуже!..

Зазвонил звонок. Солнце совсем уже сошло с противоположной стены. Валентин понял, что занятия на сегодня кончились. Он мысленно представил себе, как дети выходят из школы, приходят домой, садятся за стол, на котором уже приготовлены кружка молока и хлеб с маслом… И он принялся не отрываясь смотреть на хлеб, там, на земле. Ему доставляло какое-то странное удовольствие это зрелище.

И вдруг он в изумлении отпрянул назад. Кто это там за окошком, уцепившись одной рукой за решетку, словно маленькая ловкая обезьянка, делал ему такие отчаянные гримасы и прикладывал палец ко рту, призывая к молчанию? Минго!

— Ш-ш-ш… — шептал черный мальчик, испуганно оглядываясь назад. — Ш-ш-ш… Я тебе тут кое-что принес. Я украл это в кухне у мамы. Моя мама — кухарка.

И он протягивал через окошко сыр, отбивную котлету, хлеб…

В первый момент Валентин хотел решительно отказаться. Даже отвернулся, чтобы не смотреть на этого соблазнителя… И не смог! Сыр, отбивная котлета и хлеб. Какой великолепный обед!

— Скорей, скорей, а то меня увидят. Скорей!

В чистой душе мальчонки даже ни на секунду не промелькнуло подозрение, что тот, наказанный, которого держали целый день на хлебе и воде, может отказаться.

— Скорей, скорей, а то меня увидят!

И он протягивал маленькую руку, отягченную драгоценной ношей, и оглядывался назад, выкатив от испуга свои огромные глаза с ослепительными белками.

Валентин не выдержал и протянул руку. Минго выпустил решетку, бесшумно соскочил на землю и исчез.

Валентин снова остался один. Он отломил кусочек хлеба, впился зубами в котлету.

II

И снова часы поползли один за другим. Уже начало темнеть, когда вошел надзиратель и снова поставил перед ним кувшин с водой и положил кусок хлеба:

— Вот вам хлеб и вода. Через час я зайду за вами, чтобы отвести вас в спальню.

Валентин взял хлеб и бросил его через окно во двор. Надзиратель с минуту смотрел на него, потом вышел, улыбаясь. Тогда Валентин жадно выпил воду и швырнул кувшин за окно.

Надзиратель вскоре вернулся, но он был не один. Его сопровождали директор и учитель.

— Этот ученик ел, — сказал надзиратель, входя. — Посмотрите! — Он указал на косточку от отбивной котлеты. — А вон там корка от сыра и хлебные крошки. Хлеб, который я ему дал, он выбросил в окно. Я сам видел…

— Кто принес вам еду? — спросил директор.

Мальчик молчал. Он твердо решил не быть доносчиком.

— Вы не хотите говорить? Ну что ж, придется отвести его в подвал, — сказал директор надзирателю и при этом подмигнул, чего Валентин не заметил, так как стоял с опущенной головой.

— Ах, в подвал? — спросил надзиратель, взяв мальчика за плечо. — Прекрасно! Теперь-то он узнает почем фунт лиха. В подвал! — грозно заключил он.

Валентина вдруг охватил дикий, неодолимый страх. Как там, в подвале? Что сделают с ним эти люди, которые целый день держали его на хлебе и воде? А может быть, в подвале мыши? А вдруг там змеи?..

— Нет, нет, нет! — умоляюще всхлипнул он.

— Тогда скажите, кто принес вам еду.

Валентин молчал, собрав последние остатки решимости.

— Тогда в подвал, немедленно! — приказал учитель.

— Это Минго, Минго принес! — закричал Валентин и горько заплакал, подавленный стыдом и раскаянием.

— Приведите Минго! — приказал директор.

Надзиратель отправился за мальчиком. Валентин плакал, терзаясь от унижения, мучась тем, что эти противные, ненавистные люди видят его слезы, что они теперь считают его маленьким, плаксой…

Вошел надзиратель, таща за руку Минго.

— Это ты принес ему пищу?

— Нет, нет, нет, сеньор, нет!..

— Как же нет, если он говорит, что ты?.. Ведь он принес, правда?

Валентин кивнул головой, не смея взглянуть на перепуганного мальчонку.

— Вот видишь? Значит, ты?

Минго тоже заплакал.

— Так! — сказал директор. — В течение недели на переменах не выпускайте обоих из класса. А теперь отведите этого в спальню.

III

Раздался звонок. Дети поднялись с мест и стали выходить из класса.

— Кабрера и Минго остаются в классе: им целую неделю запрещено, выходить на переменах, — сказал учитель. — Построиться!

Валентин и Минго одиноко остались сидеть на одной парте.

За дверью гудел веселый ребячий улей. Со вчерашнего вечера Валентин и Минго не разговаривали. Весь первый урок они просидели рядом не шелохнувшись, не взглянув друг на друга, словно находились на разных концах классной комнаты. «Он, наверно, обиделся на меня», — думал Валентин. И сегодня ему становилось грустно от этой мысли. Но маленький негр совсем не обиделся. Глубоко в его простой, светлой и чистой душе созревала мысль, что этот красивый белокурый мальчик, к которому он с первого же момента почувствовал горячую симпатию, поступил с ним дурно. Почему он не хотел сесть с ним за одну парту? Почему не разговаривал с ним? Почему отказался взять книгу? Почему выдал его?.. Но нет, Минго не обиделся. Несмотря ни на что, он все еще чувствовал привязанность к этому высокому, крепкому мальчику, самому высокому в классе. Но теперь он боялся Валентина. Что-то мешало ему заговорить с ним так просто, как он это сделал вчера утром.

Прошло несколько минут. Минго рисовал на бумаге страшные рожи. Валентин думал.

Валентин думал. Бедный Минго, такой милый, такой забавный, ловкий, как маленькая обезьянка! Теперь он целую неделю не сможет выходить из класса на перемене. И за что? За то, что он принес еду ему, Валентину. Валентин ясно сознавал свою вину. Теперь, когда Минго тоже был наказан, всю его обиду и ненависть как рукой сняло. Бедный мальчик, наказан! Не имеет права выходить на переменке. Словно взяли маленького, веселого, ни в чем не повинного зверька и засадили в клетку. Валентин с удовольствием предложил бы ему свою дружбу, ведь он, Валентин, старше и сильнее Мин-го — он может защитить его, если кто-нибудь захочет его обидеть. Остатки тщеславия удерживали его, мешали дать волю своим чувствам, обнять своего друга, негритенка Минго, сына дворника-негра. Он молчал. Как унизиться до того, чтобы заговорить с Минго? Ведь тот даже не смотрит на него. Ну хоть бы разок взглянул! Но Минго продолжал рисовать рожи, словно рядом с ним никого не было. Валентин вспомнил, или, вернее, заставил себя вспомнить: ведь Минго видел его плачущим. Это воспоминание разом сбило с него всю спесь.

Он с минуту смотрел на маленького негра, потом сделал над собой усилие и заговорил:

— Сыграем в та-те-ти, хочешь?

— Ладно! — радостно согласился Минго.

И, взяв лист бумаги, принялся чертить на нем расходящиеся лучами линии для игры в та-те-ти.

Валентин почувствовал огромную радость. Его охватил такой восторг, словно тысячи светлых огоньков зажглись у него в душе. Он ведь боялся, что Минго откажется, боялся почувствовать себя униженным его отказом. Но Минго оказался таким добрым, таким незлопамятным, готовым забыть все на свете, для того чтобы сохранить друга… Валентину захотелось хоть чем-нибудь отплатить маленькому негру за этот благородный поступок.

— Я очень сильный! — сказал он. — Видишь? Дома, когда еще мама была жива, я учился гимнастике, ко мне специальный учитель ходил. Видишь? — Он ударил кулаком по крышке парты. — Если тебя кто-нибудь из мальчишек захочет поколотить… Видишь? Р-раз!.. Тебя собирается кто-нибудь бить?

— Нет!

— Хорошо. Но если кто-нибудь соберется, я тебя буду защищать. Я как ударю — кровь из носу! Видишь? Р-раз!..

Минго радостно смотрел на друга, и милое его личико освещалось сверкающей белозубой улыбкой, а большие, добрые глаза с ослепительными белками излучали ясный, ласковый свет.

Валентин оторвал обложку от своей тетради, вырвал из нее чистый листок и быстро нервными пальцами принялся скручивать шарики для игры в та-те-ти: три белых и три красных.