Мужчины, рожденные в январе

Красный конь

Утром мальчик долго лежит с открытыми глазами и вспоминает увиденное ночью. Он всегда просыпается поздно, когда солнце застывает на полу у кровати четким квадратом, напоминая освещенный экран телевизора. Мальчик видит сны, которые волнуют так, что он все время о них думает. И на этот раз мальчику снились лошади.

Табун куда-то бежал, и впереди него был быстрый, как ветер, Красный конь с золотистым хвостом и золотистой гривой. Он высоконог и поджар, с маленькой красивой головой и длинной, изогнутой по-лебяжьи шеей. Мальчик слышит гулкий, точно удары по жести, топот копыт, легкое ржание диких кобылиц и жеребят, даже чувствует густой запах лошадиного пота, напоминающий запах прелых яблок.

Красный конь дикий, но он не мустанг, и пришел он из далеких синих степей, где не заходит огромное желтое солнце, где не бывает свирепых зим, где разлапистая сочная трава выше человеческого роста и в ее чаще могут спрятаться не только лошади, но и слоны. В синих степях круглый год распускаются розовые и синие бутоны, а запахами цветов пропиталась земля, вода, деревья и даже далекое, необычно голубое небо.

Мальчик будто бежит вместе с табуном и Красным конем, но в то же время он видит — их со стороны, точно наблюдает в бинокль. Все лошади, кроме Красного коня, старые и сильно походят на тех, что мальчик видел в колхозной конюшне: такие же усталые и покорные.

— Ваня, Ванюша! Лежебока ты эдакий, — говорит бабушка, склонившись над кроватью.

Мальчик видит большое морщинистое лицо бабушки, седые гладкие волосы, голубые, но на солнце белые, усталые и добрые глаза.

— Я же знаю, что делать, — мальчик поднимается и, вскинув руки, потягивается.

Бабушка подает Ване рубашку и штаны.

Кони все еще бегут легко и быстро, все еще стучат дробно копытами, и теперь мальчик даже слышит, как животные тяжело дышат, как что-то бугристо, выпукло хукает в их больших животах.

— Ужин на столе, обедать будем в столовой, смотри не опоздай, — не унималась бабушка.

— Ну я же все знаю, — сердится Ваня.

Красный конь все бежит и бежит, и бег не утомляет его и не отнимает силы. Конь косится на мальчика, и Ваня вдруг видит себя в теплом фиолетовом озере лошадиного глаза. Неужто это он такой маленький, рыженький, с бабушкиными голубыми глазами и к тому же ушастый? Мальчик удивлен этим непонятным видением. И ему становится смешно от того, что он видел себя в лошадином глазе, как в зеркале.

Каждое утро бабушка заходит с работы домой, чтобы приготовить внуку ужин, напомнить о делах на день и заодно поучить его — она чемпионка по наставлениям. Ваня так привык к своим обязанностям, что Напоминание о них прямо выводит его из себя.

Баня умылся, оделся и сел за стол. Он делает все быстро, потому что знает, бабушка никуда не уйдет, пока он не сядет за стол.

— Скажи Пантелеймону Пантелеймоновичу, чтобы пришел поглядеть телевизор. Да смотри один не ходи на пруд…

— Ну, бабушка! Я же все знаю! — сдерживая слезы, кричит мальчик.

— Лишний раз напомнить не грех…

«Если вскочить на Красного коня, то можно обогнать птицу или, может, даже самолет. На нем, пожалуй, облетишь всю землю!» Мальчик представил себя летящим на коне, он даже услышал свист ветра, и его сердечко сжалось от воображаемой скорости, как всегда сжималось, когда он катался на качелях. Ваня перестает жевать хлеб и хмурится так, что становится больно глазам, и ветер в ушах тут же затихает.

Наконец бабушка уходит. Белая косынка проплывает маленьким парусом за окном и исчезает.

Раньше Ваня жил в небольшом городке. У них был свой дом, сад и моторная лодка. Когда отец уехал на Север, мама продала дом, сад, лодку и поехала вслед за отцом. Обычно Ваня приезжал к бабушке только на каникулы, теперь же будет жить у нее до тех пор, пока за ним не приедет мама. Но когда она приедет, никто не знает, даже сама бабушка, а уж она-то знает все.

Каждую неделю мама присылает два письма: одно — бабушке, другое — Ване. К Ване письма бывают короткими, и в них, кроме просьб быть послушным, не ходить самовольно на пруд (дался им этот пруд!), хорошо кушать, не задираться с деревенскими ребятишками, ничего нет.

Письма к бабушке бывают длинными и мелко, густо исписанными, точно простроченными на швейной машинке. Ваня не знает, о чем они, только бабушка часто откладывает в сторону убористо исписанные листки и, горестно качая головой, говорит:

— Господи, чем он ее только присушил? Нашла бы себе другого, хорошего человека и жила бы спокойно.

Понять из сказанного бабушкой Ваня ничего не может. Но потому, что у нее на глазах появляются слезы, когда она читает письма, догадывается, что там, на Севере, маме живется не очень хорошо. Почему тогда мама не возвращается? И почему папа не пишет Бане? Когда Ваня спрашивает у бабушки об отце, она хмурится и говорит, что он в длительной командировке. Слово «длительной» мальчика пугает: раньше папа никогда никуда не уезжал. Правда, Ваня догадывается кое о чем, но поверить в это боится.

Если вскочить на Красного коня, то в один миг можно долететь до матери и отца. Как они удивятся и обрадуются! Ваня поднимается из-за стола и выходит во двор. Солнце высоко, но еще жарко; Тихо, на небе совсем нет облаков, днем, значит, будет душно.

За сараем три большие клетки. В одной живет крольчиха Соня, очень спокойная и ленивая. Она все время лежит в тенечке и даже ест лежа. Вторая крольчиха Любка, названная в честь самой скандальной женщины в селе, все время царапается и злится. У Любки шестеро маленьких пушистых слепых крольчат. Ну, а Толстуху можно вообще теребить за уши, гладить, носить на руках — она только блаженно лупает красными глупыми глазами.

Ваня заменил в клетках мутную теплую воду, положил в кормушки хлеба, свежей травы, насыпал понемногу крупы.

С курами к да больше хлопот. Они всегда норовят выскочить из-за загородки, вырывают корм прямо из рук и при этом даже клюются. Больше всего Ваня боится большого черного с медным отливом петуха, который частенько нападает на него. И чего он такой задиристый? Наконец Ваня сменил воду в кастрюле, высыпал приготовленное бабушкой зерно на землю и выскочил из курятника. Петух бегал у дверцы и, расстроенный тем, что не успел клюнуть мальчика, громко кричал.

Дела по хозяйству закончены, Ваня закрывает дом и Идет на улицу. Слабый ветерок шевелит пыльную листву, белые бабочки порхают у заборов, увитых плющом и вьюном, будто ищут в них щели, ленивые, осоловевшие от жары куры барахтаются в серой дорожной пыли, подсолнухи в огородах тянутся большущими желтыми головами к жаркому солнцу, в которое они так влюблены, что всю жизнь зачарованно глядят на него.

Ваня проходит по улице почти всю деревню и сворачивает к длинному приземистому строению, обнесенному изгородью из жердей, — бывшей конюшне. Теперь здесь колхозный ветфельдшерский пункт и изолятор.

Мальчик открывает тяжелую дверь, проходит по узкому коридору в просторную комнату, заставленную стеклянными шкафами. За столом сидит широкоплечий пожилой мужчина с короткой толстой шеей, длинными волосатыми сильными руками, большой лысой головой, широким, напоминающим крученую веревку шрамом на щеке. Мужчина, надвинув очки на самый кончик большого носа, что-то старательно пишет в большую тетрадь. Кивнув в ответ на Ванино приветствие, он тихо говорит:

— Посиди-ко…

Ваня усаживается на стул и смотрит в окно. По дороге бежит пегий пес С длинным, на конце пушистым хвостом, с острой мордой, старательно принюхивается к пыльным кустам лебеды, и то и дело поднимает заднюю ногу; два воробья на жердочке стали драться, один из них держал в клюве какую-то корку, а другой старался отнять ее; промчалась легковая машина, подняв столб пыли.

В глубине помещения послышался глухой стук. Мужчина приподнимает голову и прислушивается.

— Патефон Патефонович, можно я посмотрю?

Ветфельдшера звали Пантелеймон Пантелеймоновичем, но, так как это имя трудно произносить, кто-то в деревне прозвал его Патефоном Патефоновичем, и кличка так прижилась, что теперь нравилась самому хозяину.

— Глянь-ко, глянько-ко… — закивал головой ветфельдшер.

Пройдя просторное светлое пустое помещение изолятора, в котором, как и в кабинете Патефона Патефоновича пахло карболкой, йодом и почему-то серой, Ваня очутился в другом отсеке, где размещались колхозные лошади. В стойле находилась старая кобыла Краля, которая, опустив голову, дремала, и молодой жеребец Орлик. Это он нетерпеливо перебирал ногами и бил о доски пола, словно старался раздробить их.

— Орлик! Орли-ик!

Ваня зашел со стороны невысокой кормушки и протянул руку к скакуну. Орлик доверчиво ткнулся мягкими губами в ладонь.

— Я забыл сахар, — виновато произнес мальчик. — Я потом принесу.

Орлик сухопар, у него маленькая с белой звездой голова, длинная шея, тонкие ноги, масть гнедая, грива и хвост золотистые. Орлик был копией Красного коня, что снился ночами Ване. Вообще Ваня считал Орлика сыном Красного коня.

— Наш иноходец дебоширит, — сказал Ваня Пантелеймону Пантелеймоновичу, вернувшись в кабинет.

— Время чувствует, — ветфельдшер улыбнулся, обнажив крупные желтоватые зубы.

— Кузнец подрезал Орлику копыта?

— Подрезал.

— Почему он его заковал?

— С похмелья был, а руки-то в таком деле твердые нужны.

— Патефон Патефонович…

— Погодь, — отмахнулся мужчина, — дай произвести запись в журнал.

Ваня опять стал смотреть в окно. Почему-то вспомнились мать с отцом, которые теперь были далеко на Севере. Как они там? Бабушка говорит, что в тех краях всегда зима, всегда холодно, что в море плавают льдины с белыми медведями. Ваня представил себе море, льдины, белых медведей, какими он видел их на картинах. Море было почему-то маленьким, как пруд у деревни, а медведи желтыми, как на переводных картинках.

— Белые медведи людей едят? — спросил Ваня у ветфельдшера.

— Чего? — удивился тот и посмотрел, сняв очки, испуганно на парнишку. — Чего это ты вдруг о них?

— Просто так…

— Латынь погубит меня, — говорит Пантелеймон Пантелеймонович, переворачивая страницы, устало качая головой. — Кто ее только выдумал!

Ваня знал, что ветфельдшер всегда делает ошибки в названиях лекарств и молодой колхозный главврач, недавно окончивший институт, находя их, смеется:

— Не пыныциллин, а пенициллин, не глаберовая, а глауберова соль…

Но Пантелеймон Пантелеймонович все равно пишет по-своему.

Наконец Пантелеймон Пантелеймонович захлопнул журнал и встал из-за стола.

— Бери уздечку и вожжи, — приказал он Ване.

Ваня кидается в сбруйную, где висят пропитанные дегтем хомуты, сиделки, седла, оставшиеся еще от того времени, когда в колхозе было много лошадей. Все богатство в сбруйной ревностно оберегалось ветфельдшером, хотя оно давно списано. Ване нравилось бывать в этой кладовой, резкий запах кожи и дегтя возбуждал и притягивал, как веселая тайна, но теперь мальчик спешил.

Во дворе Орлик начинает гарцевать, изгибая шею, высоко вскидывая ноги и стараясь вырваться из рук ветфельдшера.

— Оп-па-паа, оп-па-паа, — гнусавит Пантелеймон Пантелеймонович и щерит свои желтые, с темным налетом по краям зубы.

Конь успокаивается, Пантелеймон Пантелеймонович ловко зануздывает его, затем пристегивает один конец вожжей к уздечке.

Орлик, почувствовав свободу, начинает бег по кругу. Шерсть его лоснится и будто излучает алый, обнимающий душу радостью свет, а грива струится, как пламя, которым нельзя обжечься.

Пантелеймона Пантелеймоновича просто не узнать. Он приосанился, как молодец на смотринах, гордо закидывает голову и выпячивает грудь.

— Оп-па-паа! О-па-паа!.. — покрикивает ветфельдшер.

К невысокой изгороди базы подходят две молодые девушки в белых халатах и белых косынках — доярки с молочной фермы.

— Патефон Патефонович, — визжат они в один голос, — у нашей Милки глаза гноятся. Может, ее в карантин поставим?

— Пусть гноятся. У старых-то всегда так, — отвечает спокойно ветфельдшер. — Оп-па-паа…

— Какая же она старая? Восьмилетка…

— То-то, что восьми…

— Вы когда приедете?

— Часика через два. С Орликом вот…

Девчонки смотрят на иноходца, машут не то восхищенно, не то недовольно головами и уходят. Их белые халаты режут глаза.

Пантелеймон Пантелеймонович передает вожжи Ване. Тот задыхается от волнения и восторга. «Это он! Самый быстрый, самый красивый и сильный в мире конь. Сын, сын, сынок…» Мальчик ослабил вожжи, и Орлик перешел на легкий шаг.

Спустя несколько минут ветфельдшер дает Ване знак подтянуть вожжи.

— Оп-па-паа, оп-па-паа! — заливается колокольчиком Ваня.

Орлик переходит на иноходь. Он будто летит над землей, выбрасывая вначале две левые, затем две правые ноги. Какое это счастье, видеть бегущую лошадь!

— Подтяни, — командует Пантелеймон Пантелеймонович.

Ваня подтягивает вожжи, и Орлик, понимая, замедляет бег. Конь разгорячен, косит на людей фиолетовые глаза, пугливо прядет ушами, и розовые тугие ноздри то сужаются, то расширяются.

К конюшне подъезжает пыльный председательский газик. Грузный, волосатый, как снежный человек, шофер Хабиб Каримов выпадает из кабины и, тяжело ступая, будто несет мешок с картошкой, подходит к базе.

— Алейкум ассалям! — здоровается он.

— Привет, — отвечает ветфельдшер и щерится, подражая Орлику.

— Вай, вай. Нца-аа-ца… — чмокает губами Хабиб. — Красавэц! Мечта любого человэка. Мой отец был большим джигитом, но у нэго нэ было такого иноходца. Это фантастика. Слюшай, я от души говору. Когда Орлик окрэпнэт, он будет пробэгать сто киломэтр в сутки. Это золотой лошадь! Что нэ говори, а настоящий лошадь — настоящий друг, настоящий чэловэк.

Хабиб шумен, восторжен, и Ваня его побаивается.

Пантелеймон Пантелеймонович, поддакивая, кивает головой:

— Орлик заставит говорить о себе…

Когда речь идет о молодом колхозном иноходце, главный местный лошадник ветфельдшер Просов входит в раж. Своего Орлика он считает самым, самым… Этого же мнения придерживается и шофер Хабиб Каримов.

Почмокав удовлетворенно языком, повосклицав, Хабиб возвращается к машине.

— Прэдсэдатэль ждет, — поясняет он, — горачо в полэ… Посмотрел, душа отвел — можно и работать. Без этого нельзя, потому что чэловэк для такой радость живет.

Втиснув грузное тело в кабину, Хабиб кричит ветфельдшеру:

— Чего тэбэ надо?

Он имеет в виду не самого Пантелеймона Пантелеймоновича, а потребность Орлика.

— Пока все есть, — отвечает Просов.

Орлику чуть большё трех лет. Появился он на свет от кобылы Крали, некогда купленной колхозом на племенном конезаводе. Краля имеет блестящую родословную, но от нее всегда рождались хилые жеребята. Ор-лик не был исключением. Пантелеймон Пантелеймонович однако что-то заметил в нем и стал требовать оставить его на племя. Лошади к тому времени вообще колхозу были не нужны, их давно в хозяйстве заменили машинами. Если бы не второй заядлый лошадник Хабиб Каримов, Орлика не удалось бы спасти. Хабиб неустанно, на всех собраниях говорил, по-орлиному нахохлившись за трибуной, что в каждом уважающем себя хозяйстве должны быть лошади, ибо без них люди перестанут считать себя людьми.

Чутью Пантелеймона Пантелеймоновича Хабиб верил не случайно. Фельдшер с детства был связан с лошадьми, и его отец Пантелеймон Титович тоже. Он когда-то работал на знаменитом на всю Россию Орловском конезаводе.

Орлику дали как следует остыть, а затем повели его к пруду. Ваня шел рядом с Пантелеймоном Пантелеймоновичем. У ветфельдшера левая нога чуть-чуть короче правой (шрам на щеке и ранение в ногу — отметины войны), поэтому он при ходьбе слегка припадал по-утиному.

— Патефон Патефонович, если бы Орлик был диким, он был бы сильнее?

— Свобода, брат, великое дело. Конюшня — клетка. Для всего живого нужна свобода, а для человека, собаки, птицы и лошади особенно.

Ваня вспоминает про сон, про Красного коня, о котором он никому пока не рассказывает — это его тайна, его сказка — спрашивает:

— А они там все вольные?

— Кто они? — не понимает Пантелеймон Пантелеймонович и, не дожидаясь разъяснения, добавляет: — Корм и воля — самое главное для любой животины.

— Давайте Орлика оставлять на ночь в загоне.

— Пуглив он. Какая-нибудь собака брехнет, так он через изгородь сиганёт, и ищи потом.

Жара повисла над землей, густой, сухой, твердой оболочкой. Убежать, вырваться из духоты нельзя. Застыли в вялой знойной тоске травы и деревья, горячая дорожная пыль жжет ноги.

Солнце кажется таким маленьким и будто так близко, что его чувствуешь, как дыхание идущего рядом человека.

Над дорогой, прудом видно, как гривастый, прозрачный зной, струясь причудливо, пытается, но не может оторваться от земли.

По зеленому люцерновому полю неугомонно, весело потрескивая, бегает маленький оранжевый тракторок, и, будто схватив за руку парнишку, таскает за собой серебристую косилку. Задрав длинный хоботок, она бьет тугой зеленой струей прямо в высокий голубой борт самосвала, который на расстоянии недовольно плетется за трактором и косилкой.

Вода в пруду мутновато-зеленая — цветет. Зелень, напоминающая серпантин, сбилась у самого берега.

Засучив штаны выше колен, Пантелеймон Пантелеймонович заводит Орлика в воду. Иноходец, блестя фиолетово-голубыми глазами, начинает пританцовывать, и брызги от него летят во все стороны.

— Оп-па-паа, оп-па-паа, — весело подбадривая Орлика, кричит Ваня с берега.

Мальчик сбрасывает рубашку, штаны и стремглав влетает в пруд. Вода вначале кажется такой холодной, что екает сердце и захватывает дух. Кусочки солнца на воде, в брызгах, на мокрой спине Орлика и в возбужденных глазах Пантелеймона Пантелеймоновича.

На берегу появляются те же девушки с фермы, что подходили к конюшне утром.

— Пантелеймон Пантелеймонович, — кричат они в один голос, — Буренка начала телиться.

— Как это? — удивился тот.

— Она мычит и дуется.

— Рано еще…

— Рано… А она мычит, да жалобно так…

Девчонки готовы расплакаться, и белизну их лиц зной сравнивает с белизной их халатов и косынок.

Пантелеймон Пантелеймонович выводит на берег Орлика, с которого струйками стекает вода, передает Ване поводок уздечки, наказывает отвести иноходца в конюшню, а сам идет за девушками на ферму.

Нет в мире человека, который был бы счастливее Вани. Орлик послушно идет следом, и мальчик слышит его сильное дыхание. Стоит Ване вскочить на спину иноходца, и конь умчит его в дальние края. Мать с отцом не поверят своим глазам, увидев сына. «Ваня, Ванечка! Это ты, сынок наш?» — запричитают они. А Ваня спросит: «Почему вы так долго не приезжаете за мной? Забыли, забыли, совсем меня забыли!..» И мама с папой станут обнимать его, а Орлик встретит своего отца — Красного коня. Они поскачут в дальние степи, где не бывает холодных зим, где в густой и высокой траве может спрятаться даже слон. «Мамочка! Мамочка! — закричит Ваня. — Поедем домой». Они вернутся все трое, выкупят свой дом, моторную лодку и будут жить, как раньше, вместе.

Ваня завел иноходца в конюшню, привязал к кормушке и стал носить траву, которую недавно привезли С поля. Трава была тяжелой и пахучей. Ваня набирал небольшие охапки, чтобы не терять траву в пути. Орлик ел с жадностью и благодарностью.

Ваня вспомнил, что забыл сказать Пантелеймону Пантелеймоновичу о сломанном телевизоре.

Три больших длинных коровника находились неподалеку. Возле одного толпились доярки. Ваня подошел к девушкам, что, приходили за ветфельдшером, и спросил:

— Где Патефон Патефонович?!

— Он очень сильно занят. У нас корова помирает, — ответили печально девушки.

Ваня побрел в деревню. В столовую он пришел рано, и она была закрыта. Мальчик сел на крыльцо.

Крепкий, сухой зной все висел и висел над селом. Дома, деревья, сам Ваня, лежавшая у крыльца столовой собака с высунутым большим языком розового цвета — язык дергался, влажно блестел и напоминал Ване рыб, которых разводят в аквариуме, — изредка пробегающие мимо машины — все, что видят глаза, кажется, изнемогает от зноя.

Мальчику вспомнился дом в городке, где он жил, беседка в саду, увитая зеленью, где было прохладно, где любили вечерами, пить чай с вишневым вареньем и где любил играть Ваня; вспомнилась река, папина лодка, прогулки, на лодке по реке, как любила эти прогулки мама, как она была рада им, как она смеялась и смотрела влажными, счастливыми глазами на папу.

В жаркой светлости дня тоска по родителям была особенно острой. Ваня вяло смотрел перед собой, и ему хотелось плакать.

Дверь столовой открылась, на пороге появилась полная женщина в белом халате, с красным, потным лицом, — бабушкина соседка, повар столовой.

— Ванечка, ты сидишь-то че?.. — запела она. — Пойдем-ка, бабка твоя идет, с весовой звонила.

В столовой пахло борщом и компотом, было душно и очень чисто. На столах, расставленных двумя рядами, вытянулись в линию стаканы с салфетками: бумажные салфетки походили на высокие и толстые белые свечи.

Повариха посадила Ваню за стол, принесла два борща, котлеты с жареной картошкой и два стакана «потного» компота. Борщ был розовый и горячий. Ваня стал потихоньку помешивать его ложкой.

Пришла бабушка.

— Ты чего такой грустный? — сразу спросила она.

— Я не грустный, — ответил Ваня. — Я жаркий.

В столовой теперь было много людей: шоферы, доярки, работники конторы.

Бабушка выведывала у Вани о том, что он делал до обеда. Мальчик отвечал неохотно, он не любил говорить за столом, к этому его приучил отец. Когда Ваня был совсем маленьким и, сидя на коленях у матери, которая кормила его, начинал смеяться или щебетать, отец делал сердитое лицо и говорил:

— Какой нехороший у нас мальчик!

А Ваня хотел быть хорошим, потому что, когда он был нехороший, отец не брал его с собой в лодку.

После обеда бабушка повела Ваню к себе на весовую. Шла заготовка силоса и сена, машины одна за одной катили к большим воротам весовой. Нагруженные ЗИЛы осторожно вползали на большую площадку, бабушка взвешивала их и записывала результат в журнал.

Ване скучно на весовой, бабушка ни на шаг не отпускала от себя: боится, что он попадет под машину.

Потом Ваня отпросился к Пантелеймону Пантелеймоновичу, но его не было в ветпункте. Мальчик зашел в стойло к Орлику, дал ему кусок хлеба, прихваченный еще из столовой. Конь благодарно замахал головой и стал сильнее тянуться к Ване. Но хлеба больше не было.

«Может, и Орлик тоскует о своем отце? — подумал Ваня. — Его мать рядом, а отца нет». Снова мальчик слышит топот копыт, и образ Красного коня встает перед ним. Ване становится жалко Орлика и грустно от того, что он сам одинок, что отец с матерью так долго не приезжают. Ваня прижимается к мягким, словно материнская щека, губам лошади, и слезы неудержимо бегут из его глаз.

Мальчик выходит из конюшни и идет не спеша по дороге к деревне. Солнце печет непокрытую голову, Белая мягкая дорога такая горячая, что кажется, будто она посыпана углями из печи. На деревьях сидят большие, квелые от жары вороны, их много, и они кажутся волшебными черными плодами, которые несъедобны, и потому люди их не срывают.

У кассы клуба толкалось несколько ребят, дожидаясь продажи билетов На детский сеанс. Ване не хотелось идти в кино: нужно долго стоять за билетом в очереди среди незнакомых мальчишек. Друзей у Вани в деревне еще нет.

В большом сельмаге пусто. Две пожилые продавщицы, облокотившись о прилавок, о чем-то не торопясь разговаривают. Лица у них красные, слова тяжелые и вялые.

— Маль-чииик, чего надо? — спросила, заикаясь, одна, когда Ваня подошел к витрине и стал рассматривать красивых, будто живых, кукол, блестящие легковые машины, пластмассовые кораблики и паровозики, тяжелые зеленые танки и ракеты и многое другое, что сильно нравилось Ване, но чего ему уже не покупали, считая его переросшим подобные игрушки.

— Когда у вас будут футбольные мячи? — спросил мальчик.

— Не знаем, не знаем, ответила продавщица и обратилась к подруге: — Чей это хлопец?

— Дочки весовщицы Зиминой, ну той, старшей дочери, которую муж бросил, а она погналась за ним на Север.

— И вовсе он нас не бросил! — хотел крикнуть Ваня. — Бабушка и мама говорили, что папа поехал в командировку.

Сказать Ваня ничего не сказал. Он вышел из сельмага и заторопился домой.

Перед тем как уехать из дому, отец стал подолгу задерживаться на работе, а иногда даже не приходил ночевать. Мама была грустной, с влажными, заплаканными глазами. Когда приходил папа, мама часто с ним ссорилась. Однажды в воскресенье Ваня был с мамой на базаре и в толпе увидел отца с какой-то молодой женщиной. «Папа, папа!» — закричал Ваня. Отец увидел Ваню с матерью, но не подошел к ним, а поспешно затерялся в толпе, точно убежал.

Одному в доме всегда грустно. Ваня походил по пустым комнатам, побывал на дворе, поглядел на кроликов и кур и решил еще раз сходить к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Вечером, как и утром, они выводили Орлика на прогулку.

В ветпункте оказался начальник Пантелеймона Пантелеймоновича — главврач Олег Сидорович. Ростом он был на две головы выше ветфельдшера, очень худой, с длинными волосами и усиками подковой, в белесых, потертых и жестких, будто сшитых из рубероида, с медными застежками джинсах и в майке, на которой нарисована пантера с горящими глазами, с розовым зубастым ртом кошки. Олег Сидорович чем-то недоволен, кривит лицо, вроде только что жевал прелые яблоки, хмуро, раздраженно, точно к нему самому пристают, бросает в Пантелеймона Пантелеймоновича сердитые, как бы жужжащие слова. Ветфельдшер тоже зол и раздражен, клонит по-бараньи голову, будто собирается с подпрыгу ударить ветврача.

— Главное было — спасти рекордистку, и мы спасли ее, — говорит он.

— Но цена, цена!.. — вскидывая руки к потолку, жалит ветврач. — Золотая цена: корова больше не принесет потомства.

— А что было делать? Он же поперек лежал…

— Не знаю, думать нужно…

— Командиров у нас много, а как дойдет до дела…

— У каждого свой участок, и каждый должен…

— Не справляюсь, так…

На Ваню никто не обратил внимания. Мальчик прошел в конюшню, погладил по голове Орлика, полупывающего большущими глазами, и протянул ему два кусочка сахара. Большие мягкие и прохладные губы коня дотронулись до потной ладони Вани, стало щекотно, и мальчик засмеялся. В конюшне душно, темно, от запаха дерет в носу. Ване жалко Орлика. Там, в лугах, солнце, там счастливый мир зелени, цветов, голубой воды, упругого ветра, а здесь…

Ваня понял, что сегодня Пантелеймон Пантелеймонович не будет тренировать иноходца, потому что по-петушиному нахохлившийся ветврач допоздна просидит в ветпункте и не разрешит заниматься посторонними делами.

На улице по-прежнему жарко и душно, но солнце уже не висит над головой, а сбоку, как бы со стороны, глядит на все происходящее на земле. В траве вяло стрекочут кузнечики. Над запыленными, будто в горе поникшими цветами, что растут вдоль дороги, суетятся разноцветные бабочки. Они, наверное, пытаются сдуть с цветов пыль. Воздух от жары кажется тугим и осязаемым.

Дома Ване заняться абсолютно нечем. Он сел на крыльцо, на рассохшиеся доски и стал вспоминать, как ему было хорошо, когда отец и мать не ругались, когда они водили его в кино, кукольный театр, покупали мороженое и лимонад. Однажды они вместе пошли в зоопарк. Зверей привезли на машинах из большого города. Было это летом, вот в такую же жару, и звери были какими-то вареными, сонными. Обезьяны не прыгали, а спаяй в тени, и их розовые животы от учащенного сердцебиения подрагивали. Львы тоже спали, высунув большие бело-розовые языки. Лисицы и волки были облезлыми и жалкими. От всех пахло горелыми волосами и едким нашатырем, всех донимали наглые зеленые мухи.

Отец потом говорил, что это зверогубка, а не зоопарк, и больше не разрешил Ване ходить туда. Ваня и сам бы не пошел, потому что ему было жалко зверей, которые страдали в железных клетках.

Незаметно зашло измученное собственным жаром солнце, наступил вечер, запахло приторно лебедой и горькой полынью. Ваня сидел на крылечке, и глаза у него были влажные, грустные. Потом он незаметно заснул.

Пришла с работы бабушка, взяла на руки спящего внука, поохивая от тяжести, осторожно внесла в дом и положила на прохладную, мягкую кровать.

— Господи, родители в любовь играют, — дети-то за что должны страдать? Бедненький, опять голодный лег… Как тут не болеть душе!

Совсем поздно вечером пришел Пантелеймон Пантелеймонович. Сквозь сон Ваня слышал его хриплый, грубый голос.

— Да, жизнь — штука тяжелая…

— То-то и оно, что тяжелая. Нужно хоть в детстве счастье поузнать. И боюсь я за него, а ну как что случится… — вздыхает бабушка.

— Он парень самостоятельный.

— Нынче такие дети, что оторви да выбрось.

— Они всегда такие были.

— Что с рекордисткой?

— Поправится, а начальство пилит меня. Оно всегда так: чем больше делаешь, тем больше тобой недовольны.

Потом Ваня, как перезрелое яблоко с дерева, упал в сон и ничего не слышал. Опять ему снились лошади. Красный конь, мать, отец. Вместе с матерью и отцом он купал не то Красного коня, не то Орлика в озере. Вода была чистая, теплая. Ваня был самый счастливый.

Утро, как всегда, началось с наказов бабушки; не ходить одному на пруд, не трогать спички, не опаздывать на обед. Ваня сердито говорил, что он все знает, но бабушка была неумолима.

Управившись по хозяйству, Ваня сразу же побежал к Пантелеймону Пантелеймоновичу. Опять было жарко, душно и очень пыльно. По дороге Ваня встретил подруг доярок, которые по утрам приходили смотреть на тренировки Орлика. Они сказали, что Пантелеймон Пантелеймонович уехал в райцентр за лекарствами. Говоря это, девушки как-то странно хихикали, будто знали то, чего не следует знать ему, Ване, ибо он еще не поймет, ибо он маленький. Так почему-то думают все взрослые. А Ваня понял, что к чему, как ни старались скрыть от него суть дела подруги.

Он сразу пошел к дому ветфельдшера.

Ваня не раз слышал, как бабушка ругала Патефона Патефоновича за то, что он, «забывая совесть, губит себя проклятой водкой». Но укоры бабушки не помогали.

Калитка была открыта, и по огороду бегали чужие куры. Ваня прошел к дому, дернул дверь. Ставни на окнах закрыты. Ваня постучал, но никто не ответил, хотя он услышал бессвязное хриплое бормотание пьяного ветфельдшера.

Больше всего мальчику теперь было жалко Орлика. Вечером его никто не выводил из конюшни, и сегодня никто не выведет. А в конюшне темно, душно, и там живут большущие крысы, одну из которых Ваня недавно видел.

Ветфельдшерский пункт был закрыт, а на воротах висела какая-то записка. Ваня обошел конюшню, перелез через изгородь и попытался открыть еще одну узкую дверь, которая вела к Орлику. Он долго не мог дотянуться до крючка: щель довольно широкая, но крючок высоко.

Кроме Орлика, никого в конюшне не было. Остальных лошадей взяли на различные работы. Иноходец от голода беспокойно крутил головой, бил копытами и тихонько ржал, как бы спрашивая, почему его не кормят и не выводят на улицу.

Вывести Орлика на тренировку Ваня не решался, это делал один Пантелеймон Пантелеймонович, корма в конюшне мальчик тоже не нашел.

Булка хлеба, которую Ваня принес за пазухой из дома, не утолила голод Орлика. Он по-прежнему тихо ржал и беспокойно бил копытами о пол.

И Хабиба Каримова Ваня не нашел. В конторе мальчику сказали, что он увез председателя в райцентр на совещание и вернется ночью, а может, только на следующий день.

Дважды Ваня ходил к дому Пантелеймона Пантелеймоновича, стучал, кричал, но ветфельдшер так и не откликнулся. К бабушке он не пошел, потому что знал: она с утра уехала на хлебозаготовительный элеватор и приедет только вечером, к тому же она не любила Орлика.

На обед Ваня не пошел: есть совсем не хотелось. Покрутился дома, потом еще раз сходил на конюшню, надеясь, что привезли траву, но вернулся ни с чем.

Поздно вечером пришла с работы бабушка. Ваня, всхлипывая от жалости к Орлику, рассказал ей о том, что Пантелеймон Пантелеймонович весь день прячется дома, что скотники не привезли травы и Орлик вконец изголодался.

— Что касается Пантелеймона Пантелеймоновича, то он дня через три образумится. С ним такое, правда, редко, но бывает. Орлик за ночь не помрет, а завтра в конторе начальство решит, что с ним делать. Коль не умеют они с конем обращаться, так нечего его держать в нахлебниках.

Бабушка говорила спокойно, но Ваня знал, что завтра в конторе она в очередной раз постарается уговорить начальство избавиться от иноходца-нахлебника. Бабушка всегда ругала Пантелеймона Пантелеймоновича за иноходца. Когда ветфельдшер говорил, что он думает вырастить из Орлика рекордсмена и чемпиона, что это цель его жизни, бабушка сердилась и называла ветфельдшера глупцом с большой дороги. Она считала, что колхозу нужны не рекордсмены-нахлебники, а рабочие лошади.

Конечно, бабушка ничего не понимала в лошадях и не любила их, потому что всю жизнь сидела в конторе и на весовой и любила одни цифры.

Ночью Ваня долго не мог заснуть. Страшно было засыпать и страшно было выйти на улицу в такую темень. Потом, когда поднялась луна, еще красноватая и будто бы напуганная кем-то, осветившая комнату, Ваня разом решился, луна как бы рассеяла в нем комок серого, горьковато-полынного страха.

Мальчик бесшумно и быстро оделся, выгреб из стола весь сахар (хлеба в доме не было), открыл дверную щеколду, вздрагивая от напряжения и волнения, вышел на улицу. Было ветрено и прохладно, а крупные звезды на небе о чем-то спорили мигая, охватывала робость от того, что их так много и что дотянуться до них нельзя. Луна теперь большая, яркая и чем-то напоминает блестящий шар. Пахнет росой и пылью, которую поднимает ветер.

Ваня вышел за калитку и направился по дороге к конюшне. В деревне все спали, даже лая собак не слышно. Темные окна белых изб смотрели сквозь ветви деревьев с таинственной и неприятной настороженностью.

Мальчик был почти у цели, когда почувствовал, как чувствуют беду, наказание, ласку, что за ним кто-то идет. Он оглянулся, страх сковал его, и он стал будто гипсовым. Черное, лохматое существо, слегка продолговатое, с горящими глазами, точно это были маленькие электрические лампочки карманного фонарика (такой фонарик однажды Ване подарил отец), бесшумно ступая, приближалось к мальчику. «Это волк, самый страшный волк!» — застучало в голове. Лохматое существо подошло ближе, остановилось и замахало хвостом. Ваня чуть не заплакал от радости, поняв, что перед ним обычная смирная собака. Даже стало жарко — так обрадовался!

Мальчик вытащил из кармана кусок сахара и бросил псу. Белый комочек блеснул в лунном свете, точно серебристая рыбка в воде. Пес ловко поймал сахар и захрумкал, еще преданнее, покорнее виляя хвостом.

— Иди домой, собака, — зашептал Ваня, но, подумав, тут же добавил: — Если ты очень хочешь, то можешь пойти со мной. Нам нужно спасти друга, а там крысы водятся…

Вдвоем веселее. Собака забежала чуть-чуть вперед и по своей собачьей привычке принялась обнюхивать траву у обочины. Ваня поманил пса и дал ему еще один кусочек сахара. А пес-то был не дурак, теперь он шел рядом и иногда лизал руку горячим липким языком. Ах, попрошайка!

Ворота конюшни открылись быстро, Ваня наловчился их открывать, но войти внутрь помещения не решался. Из горячей темноты бил в ноздри густой запах конского навоза, слышно было, как перебирают лошади удилами, переступают ногами и всхрапывают — беспокоются, а в углу, где большой ящик для овса, кто-то хрустит, царапает доски и возится, попискивая. «Это крыса», — догадался Ваня.

— Орлик! Орлик! — хриплым голосом позвал иноходца мальчик.

Пес тоже боялся идти в конюшню, стоял рядом с Ваней и беспокойно внюхивался в воздух.

— Орлик! Орлик!

Ваня переступил порог, когда глаза его привыкли к темноте. Он увидел белое пятно на лбу иноходца, его блестящие глаза, серые столбы стойла. Но все равно было страшно. Когда он давал сахар иноходцу, руки его дрожали и несколько кусочков упало на пол. Орлик хрустел сахаром и громко и торопливо, стучал копытами, точно стоял на горячем полу.

Мальчик распутал поводок уздечки, вытащил ремешок из кольца, вбитого в стойку, и повел иноходца к выходу. Кобыла Краля, мать Орлика, заржала тревожно и тихо. Орлик, довольный, стал слегка пригарцовывать: застоялся и хотелось оказаться на свободе.

Мальчик подвел иноходца к изгороди, влез наверх, попытался снять уздечку, поводок которой болтался по земле, и тут случилось непредвиденное: пес, до этого все время молчавший, басовито и злобно, наверное из-за сахара, залаял на Орлика. Иноходец вздрогнул, взвился на дыбы и перелетел через изгородь. Ваня упал, так и не освободив лошадь от уздечки.

«Ну вот, теперь Орлик встретится в лугах с Красным конем», — поднимаясь на ноги, подумал он.

С утра началась привычная работа. После ухода бабушки Ваня почистил в клетках у кроликов, накормил кур, отшлепал веником петуха, чтобы не лез клеваться, и пошел к Пантелеймону Пантелеймоновичу.

Ветпункт был открыт, правда, в нем никого не оказалось. Совершенно пустой была конюшня, даже Кралю куда-то увели. Ваня решил сходить к Пантелеймону Пантелеймоновичу домой. Двери в, доме фельдшера тоже были открыты настежь, в комнатах царил хаос и беспорядок, на полу валялись пустые бутылки — такое ощущение, что в доме Пантелеймона Пантелеймоновича побывали озорники и все там перевернули.

На ферме доярки сказали Ване, что ветфельдшер со скотниками поехал искать пропавшего Орлика.

Иноходца нашли в лесу, недалеко от соседней деревни. Он стоял у дерева, случайно зацепившись поводком уздечки за сучок.

После обеда Ваня вновь пришел в конюшню. Орлик уже находился в стойле. То, что увидел мальчик, повергло его в отчаяние. У Орлика на правой стороне крупа зияла большая рана. Розовые, кровоточащие мышцы вывернулись изнутри, темно-вишневая полоса крови сбегала по ноге. Иноходец понуро опустил голову. В проходе появился прихрамывающий ветфельдшер и длинноногий главврач.

— Когда это произошло? — спросил главврач.

— Думаю, на рассвете. Кровь на ране не успела как следует свернуться.

Голос у Пантелеймона Пантелеймоновича такой тихий, слабый, точно он тяжело болен.

— Били топором… — главврач, приблизившись к Орлику, внимательно осмотрел рану. — Видимо, повредили кость. Теперь он не жилец, будет чахнуть и…

— Может… — голос у ветфельдшера оборвался, и руки у него мелко и противно задрожали. — Может, бог даст… На чей-то огород, дурачок, забрел, и его… Ох, звери ж какие есть!..

— Как он оказался на воле?

— Поводок уздечки оборвался.

— А ворота?

— Наверно, ветром их… Ночью сильно дуло.

Орлик по-собачьи поджимал больную ногу. Глаза у иноходца слезились. Пантелеймон Пантелеймонович наконец заметил стоявшего у дверей Ваню.

— Иди, Ваня, домой, — хрипло, не своим голосом сказал он. Губы у ветфельдшера были белые, бескровные. — Не надо сюда больше приходить.

Слезы душили мальчика. Он бежал домой, не замечая горячей дороги, прохожих, встречных машин, жаркого солнца. Дома, упав на кровать, Ваня заливаясь слезами, стал звать мать.

— Мама, милая мамочка, спаси меня!

Все, что потом происходило вокруг, мальчик видел как в тумане. Ему что-то говорила бабушка, какая-то женщина в белом халате, а он плакал и повторял одно:

— Где моя мамочка? Где моя мамочка?

Ванина мать приехала через три дня, и мальчик обрадовался, даже попытался встать с постели, но был так слаб, что у него закружилась голова.

Через неделю Ваня стал выходить во двор, а вскоре гулял с мамой у леса, стороной обходя пруд и конюшню.

Однажды Ваня спросил у бабушки про Пантелеймона Пантелеймоновича и Орлика. Бабушка смутилась, покраснела и ответила, что Орлика зачем-то увезли в райцентр, а Пантелеймон Пантелеймонович находится в отпуске.

Бабушка впервые обманула внука. Орлика к тому времени не было в живых, его пристрелили, ибо не было никакой надежды на его выздоровление.