Мужняя жена

Двоемужница

Элин пуще всех горевала о том, что забрали волов. Она так привыкла ко всему, что было в хозяйстве, будто это принадлежало ей самой. Как она плакала, когда лучшая дойная корова повалилась, вытянув голову и ноги, и ее пришлось закопать в землю! Вот и теперь, когда воловье стойло опустело, Элин спряталась за хлевом и дала волю слезам. Хозяину она не хотела выказывать, что горюет; он тут же спросил бы, какое, мол, ей дело до его скотины.

Крестьянин без тягла не крестьянин. Теперь Хокану придется туго. Элин желала помочь ему, как могла, выкупить волов. У нее было накоплено из жалованья триста риксдале-ров, тратить их она пока не собиралась. Эти деньги она могла бы дать Хокану в долг. Она достала монеты из сундучка и выложила их на стол перед хозяином.

Но Хокан денег не взял:

— Тебе самой пригодится каждый грош!

Не сказав ни слова в ответ, она снова спрятала деньги. Недаром она боялась, что он не станет у нее одалживаться.

Решив, что Элин обиделась, Хокан сказал:

— Нечестно брать в долг, коли нечем отдавать.

Поняла ли она, что он отказался от денег, потому что не хотел ее обманывать? Да и не желал зависеть от своей работницы, быть у нее в долгу.

Хокан был люб Элин, ей хотелось сделать ему добро. Только он снова отказался от ее помощи. С горечью думала она: верно, он вовсе ее ни во что не ставит, раз не хочет, чтобы она помогла ему? Но тут же утешала себя мыслью: а может, он правду говорит, может, боится, что не сумеет отдать долг… И стоило ей только так подумать, как на душе сразу полегчало. Не в том дело, что она ему нелюба, просто он денег ее не хочет брать. Поверив в это, она ходила счастливая целый день.

У Хокана на душе было светло, но Элин не сводила с него тревожного взгляда. Хозяйство все меньше и меньше заботило его. Поле этой весною он засеял не все. Тратил время попусту, будто имел десяток работников. Почитай, каждый вечер уходил в лес. Иной раз брал с собой ружье и говорил, будто идет стрелять дичь, однако домой не приносил ни перышка. И дома не работал, как следует быть, и охотился баловства ради.

Пойдет так дело и впредь, сгонят хозяина из избы и со двора. Когда же и на пятую неделю зерно не было высеяно, Элин не выдержала. Пусть ее вечно осаживают, все равно она скажет ему: негоже так поздно сеять.

— Вижу я, быть беде в этой усадьбе.

— Посею, когда с другими делами управлюсь.

— То-то и худо. Глаза бы мои ни на что не глядели.

— А ты и не гляди, а не нравится, так уходи со двора.

— Ну коли я не гожусь боле…

— Лучше помалкивай, когда тебя не спрашивают!

Щеки у Хокана слегка покраснели. Станет она и впредь выговаривать ему, ей здесь больше не служить.

Элин никак не могла угодить ему. Да и к чему было обманывать себя, думать, будто он просто не показывает виду, что она нужна ему? Он и слушать-то ее не хотел.

Может, он поймет, что дело худо, коли она станет подавать ему на стол то, что люди едят в лихой год. И он нё получит другой еды, покуда не одумается.

Однажды вечером, собираясь завести тесто для хлеба, она вынула из ларя последнюю меру ржи и ссыпала зерно в мешок. Когда же Хокан взял мешок и собрался идти на мельницу, она сказала, что ларь уже пуст… Стало быть, хлеба из чистой муки в доме больше не будет. А нового помола ждать еще добрых три месяца… Не слышит он, что ли?.. Только и эти слова его не тронули. Молча взвалил он мешок на спину и пошел вниз, к мельнице, где теперь каждый крестьянин сам молол свое зерно.

Опять он не сказал ни словечка. Неужто снова осерчал? Долго не шел он назад с мукой. Элин, желая поставить тесто на ночь, уже терпение потеряла. Зерно из маленького мешка можно было смолоть за какой-нибудь час. Если только до него кто-нибудь уже не засыпал свое зерно… Она подождала еще, а потом пошла на горку к водопаду узнать, отчего он не идет домой. Уж не повредился ли, когда молол зерно?

На мельнице никого не было. Жернова стояли неподвижно, только водопад шумел.

По дороге домой Элин все думала — отчего он все-таки не пошел на мельницу? Вскоре Хокан вернулся, только без мешка.

— Сегодня староста мелет зерно. Я ждать не стал, смелю завтра утром.

Хокан лгал! А ведь человек лжет, чтобы скрыть правду. Что же он хотел утаить?

Она торопилась ставить тесто. А у него, видно, были дела поважнее, чем молоть зерно. Где он был? Элин терялась в догадках: он всегда уходил из дому перед заходом солнца. Что за тайные дела у него? Ей надобно непременно все разузнать.

На другой вечер Элин прокралась за ним. Он сделал большой крюк и спустился к ручью, потом пошел по узенькой тропке вдоль межи. Элин крадучись шла за ним, держась поодаль, покуда не поняла, куда он идет. Он нырнул в осиновую рощу возле того места, где были мостки Повеля, и скрылся в зарослях кустов. Оттуда он так и не вышел, сколько она ни глядела.

А с другой стороны к роще подошла женщина с подойником. Она тоже вошла в кусты. Там они оба и исчезли.

Элин подосадовала сама на себя. Ну и глупа же она, слепой надо было быть, чтобы ранее того не заметить. Вон за какой дичью он в лес-то ходил, разгадана загадка. И стало ясно все, над чем она голову ломала в последний год.

Хокан связался с женой Повеля.

Шлюха поганая… Элин в жар бросило с досады. До чего же бесстыжа эта потаскуха — не успела обвенчаться с завидным женихом, как уже хороводится в лесу с другим. Да с этой мерзкой бабы шкуру надо спустить, волосы ей все повыдергать. Хокан слаб, и честь свою позабыл, коли связался с чужою женой, но его она не винила, он-то ни с кем обручен не был. Гнев и обида кипели в ней — это Мэрит одна во всем виновата. Да разве по ней не видно, что она за птица, жена Повеля? Глаза зеленые, как у тролля, задом вертит, будто каждого манит согрешить с ней, мол, давай пойдем да приляжем. Честная христианка должна быть довольна своим богоданным мужем, а этой злыдне окаянной подавай и своего и чужого. Вовек не видать ей отпущения грехов…

Своего и чужого… У Элин нельзя было украсть то, что ей никогда не принадлежало… Но ей все же казалось, будто Мэрит отняла у нее Хокана. Теперь ей стало понятно: Хокан был совсем другой, покуда Повель с женою не поселились здесь. Раньше он замечал ее и ценил больше. А эта женщина, которая вошла в кусты вслед за ним, ровно сглазила его…

Элин вернулась назад в деревню. Одна лишь мысль жгла ей сердце: «Что там творится в кустах?» Она старалась отогнать от себя видение, что вставало у нее перед глазами и мучило ее. Она стыдилась его, как срама, но снова и снова вызывала его, словно хотела запомнить. Нет, оно не будило в ней чувство сладкого греха, а лишь мучило, не давало покоя. Элин не хотела признаться, что завидует той, другой. Нет, ее просто привел в смятение черный грех, о котором она узнала. Сколь низко могут пасть крещеные люди, душа содрогается от страха, как подумаешь о том!

Итак, она узнала правду. Но что ей теперь делать с этой правдой?

Проходит час, Хокан возвращается домой к вечерней трапезе. Увидев его в дверях, Элин онемела от страха.

Что это стряслось с ее хозяином? Глаза горят, сам весь дрожит. Что случилось нынче вечером у ручья? Неужто Повель застал их там? Что-то стряслось с ним, уж это точно. Она привыкла читать на лице Хокана, в каком он расположении духа. Он тяжело дышит от гнева, да, она видит, что им овладел гнев. Выдвинул вперед нижнюю губу, словно боится выпустить на волю проклятия и худые слова, что скопились во рту. Когда у человека такое на лице, он уже не в силах говорить — он рычит, воет, он бушует. Что-то привело Хокана в ярость.

Элин с трудом удерживается на ногах. Он, поди, гневается на нее! Увидал, что она шла за ним, подглядывала! И теперь озлился за то, что она лезет не в свое дело. Надо думать, прогонит ее со двора нынче же вечером, станет бить ее, изобьет до полусмерти. Пусть себе колотит, она стерпит.

Хокан подходит к дверям — возле косяка висит топор. У Элин подкосились ноги, не совладать с собой.

Да только страх ее напрасен. Он садится, молча черпает кашу-размазню деревянной ложкой, ест. После, так и не сказав ни слова, идет спать. Стало быть, не в ней дело. Сидя за столом, он вовсе не замечал ее. На кого же он тогда гневался? Может, он дрался с Повелем? Но синяков она, вроде бы, не приметила. Правда, Хокан куда сильнее, и, верно, теперь Повель ходит в синяках. Элин теряется в догадках, но ей надобно делать вид, будто она ничего и знать не знает.

Хокан тоже думает, что он ловко притворяется. Сидит себе и ест, ничем не выдавая, что у него на душе. Он сумел подавить свою боль. В груди у него словно все изранено, изодрано, болит так, что хочется выть в голос. Он давит себе кулаком ребра, чтобы сдержаться. И в то же время ему немного стыдно. Что это он так разошелся? Уж больно нежная у него душа! Отчего он не может быть разумным, как все люди? Он украл жену у мужа, муж берет ее назад, что из того? Отчего же в груди у него ровно пожар горит? Будто ее пожирает горячий щелок… Да ведь Мэрит принадлежала ему… ему… Не силой взял он ее, она сама его выбрала, по доброй воле. И стала принадлежать ему.

Бил муж ее? Нет, нет… Не сделала ли она себе худа?.. Нет, надо спать, забыть обо всем..

Встретив Мэрит, он сразу прочел в ее глазах: что-то случилось. Разве не выступил у нее на щеках румянец стыда? Схватив ее за руки, он спросил:

— Ты допустила его до себя?

— Пришлось уступить ему. А куда мне было деваться?

— Врешь ты все! — закричал он.

— Он заставил меня. Не помогли больше отговорки.

Перед глазами у него полыхнул кроваво-красный огонь.

Только что его пальцы бережно держали ее округлые руки, гладили их, как пушок, как лепестки цветка. Но ласковые пальцы стали в миг железными. Он сжал ее руку так, что она закричала: о… о… о… что он, с ума спятил? Ведь он живую плоть в кулаках сжал. Может, он решил, что это не рука, а топорище или железный светец? Она — живое создание и чувствует боль.

— Что ты натворила?

— Не виновата я!

— Так ты и с тем, и с другим! Что ты за человек? Кто ты такая? Кто ты такая?

Он ревел, как зверь, он кричал. Ей надобно утихомирить его, — в деревне могли услыхать, подумать, что в лесу кричит человек в когтях волка. Да он и набросился на нее, как волк, сжал железными руками. Потом в сердцах отшвырнул от себя — она упала на землю.

Я делить тебя ни с кем не стану. Либо все, либо ничего, сама знаешь!

— Заставил он меня, Хокан, миленький!

— Нечего было оставаться у него в доме!

— Куда же мне было идти-то?

— Теперь ступай к нему. Меня тебе больше не видать!

— Нет… Не-ет… Возьми меня назад!

— Назад? Так и буду брать каждый раз? Есть у тебя стыд-то?

Она поднялась на ноги, съежилась, словно хотела стать меньше, и пошла к нему. Однако руки его не протянулись ей навстречу, не прижали к своему телу.

— Воротись, Хокан! — теперь уже она кричала в отчаянье. Но он отступил назад.

— Ни за что на свете не спознаюсь я боле с тобой. Раз он владеет тобой, стало быть, ты не моя.

Она плакала, уверяла, что он не прав Хотела защититься, объяснить, почему делила себя меж ним и Повелем. Но он не желал слушать ее. Слова Мэрит пролетали мимо его ушей.

Хокан ничего не слышал — он только видел. Видел ее с мужем. Еще не остыв от его тела, она отдалась Повелю. От него она пошла прямехонько домой в постель к мужу. Она была полна им, когда пошла к другому. Предала его, променяла. Будто самого его использовали на срамной лад. Им овладели гнев и стыд — словно его раздели на людях догола.

Он не знал, что делать с ней. Прибить?.. Может, станет легче, коли он прибьет ее. Но ведь он мужчина, а она — женщина. Даст он волю своей силушке, так после будет стыдиться и каяться. Нет, лучше оставить ее здесь, уйти навсегда. Последний раз он дотронулся до нее, когда отшвырнул от себя.

Он поспешил прочь. Тут Мэрит, казалось, забыла всякую осторожность: она кричала ему вслед, называла ненаглядным, молила воротиться. Но он ничего не слышал, он только видел… Крики замирали, не достигнув его ушей, слова пролетали мимо.

Вот Хокан дома, он пытается заснуть, но проклятое видение вновь встает перед ним: Повель и Мэрит… Такое никогда ему не виделось, покуда он не завладел ею. Тогда тело ее было для него чем-то запретным: не он владел им. Хокан лишь мечтал о нем, томился неясными предчувствиями. Теперь же тело Мэрит стало его радостью. И эту радость с ним разделил другой. Не он один владел ею. Он согрел женщину для другого. Хокан чувствовал себя голым, опозоренным. Тошно было ему.

Спать? Спать? Можно ли спать, если горишь в адском пламени? Нет, в аду, верно, не бывает ни дня, ни ночи, там нельзя заснуть и убежать от муки. Хокан встает, наливает чарку и пьет. Хмель гонит мысли и всякую дурь, лечит израненную грудь, согревает душу.

Он выпил чарку до дна, собрался было налить еще, да вспомнил, что больше в доме нет ни капли хмельного и ни единого зернышка, чтобы бросить в винный чан. Стало быть, он даже не может захмелеть и позабыть обо всем на свете. Значит, ничто не может помочь ему отогнать прочь мерзкое видение: Мэрит с охотою отдается Повелю. До сей поры терял он из-за нее голову от счастья, теперь, видно, остается ему потерять разум с горя.

Долго ждала Мэрит Хокана у ручья. Надеялась — одумается, вернется назад, поймет, что обидел ее понапрасну.

Он так и не пришел. Не дождавшись, она пошла домой, сердце у нее ныло не переставая.

Кабы он только выслушал ее, она сумела бы смягчить его душу. Но он и знать ничего не пожелал, хотя она говорила ему чистую правду. Она пожертвовала собой, чтобы Повель не догадался про них. Ясное дело, она могла бы не поддаться Повелю, сказать, что ей люб другой. Но тогда ведь он принудил бы ее сказать, как зовут этого человека, чего доброго, снял бы ружье со стены, пошел к дому Хокана и застрелил его. Тогда Хокан был бы, поди, уже на том свете. Неужто этого он хотел? Она могла бы и промолчать, не рассказывать ему ничего. Так-то, верно, было бы разумнее всего. Кабы она все скрыла да солгала ему, он бы сейчас ласкал ее, а не отшвырнул от себя, ровно чурку какую. Но она была честна, сказала ему все, как есть, — ведь она обещала ему всегда говорить правду. Худо же он отплатил за ее честность. Впредь она поостережется говорить правду — видно, к добру это не ведет. Ложь защищала и помогала, правда лишь обернулась бедою.

Неужто он не хочет понять: не виновата она. Не по своей воле стала она двоемужницей. Ей ничуть не легче, чем ему. Отчего же он не хочет покориться судьбе и любить ее по-прежнему?

Но он не стал слушать ее. Как она ни просила, как ни унижалась, он не воротился к ней, не стал мириться.

Дни идут, а она не слышит о нем ничего. Покинул ее желанный, а без него ей свет не мил. Не может она жить без Хокана, а он бросил ее.

Медленно сверлит боль сердце Мэрит. Такой муки не испытала она за всю свою жизнь. Видно, так бывает, когда все твое счастье в другом человеке. Тогда можно потерять счастье в любой миг, и останется у тебя одно горе. Отчего он так нужен ей? Ведь это беда, когда ты не можешь жить без кого-то. Тогда нет у тебя защиты, ты в плену у него. Счастлив человек, который черпает радость в собственной душе. Тогда он сам себе хозяин, никто не сможет отнять у него радость, сказать: она моя, я отниму ее у тебя! Так сделал Хокан — дал радость и отнял ее.

Мэрит не в силах освободиться от Хокана. Печаль все грызла ее, она уже не в силах была носить ее в себе. Она перестала радоваться тому, что прежде радовало ее. Забросила хозяйство, стала придирчива к работнице, груба с Повелем.

Теперь и муж ее начал примечать, как она переменилась — больше потому, что забросила хозяйские дела. Он посматривал на жену и думал про себя: кого-то нам бог пошлет, сына или дочку? Когда женщина в тягости, первые месяцы ее не узнать, столько у нее причуд. Он начал подшучивать над женой. Мэрит сперва отмалчивалась, потом стала говорить, что это вовсе неправда, ребенка она не ждет. И при этом так досадовала, словно ее уличили в дурном поступке.

Но она тут же раскаялась в том, что была груба с Повелем. Он ведь не виноват в ее горе. Разве что невольно. Нет, по чести говоря, Повель не сделал ей ничего худого. Но Хокан… Хокан… Покуда она не спозналась с ним, жилось ей легко и спокойно. Не то чтобы она была весела, но и печали не знала. А он пришел, опутал ее сетями вожделения, распалил. Теперь покинул ее. Он всему виной.

Иной раз ей казалось: она так сильно его ненавидит, что желает ему смерти. Так бывало, когда она спрашивала себя: может, он вовсе и не любил ее. Иначе не стал бы ее так мучить. Может, он уже натешился ею и рад был случаю, чтобы покинуть ее. Неужто она опостылела ему? Он остыл, а она все еще любит, в этом вся беда.

Но тогда, стало быть, он лишь притворялся, что гневается. Нет, так прикидываться он не смог бы.

Ненавидит она его? Нет, все дни напролет она думает лишь об одном, с трепетом и страхом спрашивает себя: неужто он не хочет воротиться к ней? Почему он еще не вернулся? Не пришел, не сказал: Мэрит? Мэрит… И дверь распахнулась. И разве он не слышал, как она стучала? Отчего не отворил ей?

До дома Хокана рукой подать. Он живет так близко — крикни погромче, услышит. Но тот, кто не хочет слушать, не услышит, как бы близко ни был. Потому для нее лучше, чтоб он был за сотни миль от нее. Знать, что он здесь, рядом, и не быть с ним… От этого она мучается еще сильней. Напрасно надеялась она повстречать его так, чтобы никто не увидал и не услыхал их. Он прятался от нее. Старался, чтобы их дорожки не перекрещивались. Она хотела было схитрить, велела Повелю позвать его в гости, а он придумывал разные отговорки, не приходил. Бежал от нее, как от прокаженной.

За молоком он теперь посылал работницу. Эта женщина была для нее еще одной каплей горечи. Терпеть ее было для Мэрит все тяжелее с каждым днем. При ней Мэрит испытывала такое чувство, будто чужая собака подкралась и трется об ее ноги — по коже ползут мурашки и думаешь: сейчас укусит! Огонь в глазах Элин просто жег ее. Эта женщина желала ей зла. Уж она-то укусила бы, кабы могла. Служанка ходила, как цепной пес, вокруг своего хозяина, караулила его. Какое ей дело до Хокана? Она вела себя так, как будто была повенчана с ним.

Не видит Мэрит больше того, без кого ей жить невмоготу. Но у нее есть Повель — как бы сделать, чтобы не Хокан, а Повель стал нужен ей? Тогда она была бы спасена. И Мэрит придумала. Ей надобно уговорить себя, будто она страдает по Повелю. Он будет у нее вместо Хокана, она сама превратит его в Хокана. Придется самой с этим справляться, он ей в том не помога. Ведь не может же она подойти к нему и сказать: отними меня у Хокана! Избавь меня от него! Хочу, чтобы ты стал мне нужен!

Она стала нежнее к мужу, то и дело ласкалась к нему. Повель ума приложить не мог: что это еще взбрело ей в голову? Он не привык к такому обхождению. Лучше бы она вела себя, как прежде. Причуды ему не по душе. Не помог ей Повель ничуть. Но это не отпугнуло ее. По ночам она была податлива, притворялась, будто похоть одолевала ее.

Ей так хотелось забыть все, снова стать Повелю доброй женой.

Но страстное желание Мэрит так и осталось желанием. Сбыться ему не было суждено. Напрасно желала она принадлежать одному лишь мужу. Повель оставался Повелем, Хоканом он не стал. Все было напрасно!

Пустые мечты лишь заставили ее страдать еще сильнее. Настали лихие дни, время тянулось так медленно, что казалось, его нарочно растягивает дьявол, злорадно усмехаясь. Таких мук Мэрит еще никогда не испытывала. Так бывает лишь, когда вся твоя радость в другом человеке.

Видение это он прогонит. Днем ему удалось избавиться от проклятого видения, ночью же оно являлось ему иногда Во сне он дрался с Повелем из-за его жены. Вот он врывается ночью в дом к Повелю, бросается к супружескому ложу и рывком стаскивает Мэрит с постели. И всегда-то он поспевает вовремя Повель только собирается овладеть женою, как Хокан является в последний миг, чтобы помешать ему. Мэри охотно идет за ним, она рада освобождению, срывает с постели простыни и берет их с собой. Ведь это их свадебные простыни, зеленые, как трава, голубые, как цветы льна. Когда они выходят из дому. Мэрит расстилает простыни на земле. До чего же большая у них постель! Только покоя им нет, Повель гонится за ними, приходится бежать прочь изо всех сил. В лесу их ждет Ингель Силач, он обещал помочь им скрыться, у него вырыта землянка под поваленной сосной, там он и спрячет их. Но теперь все люди в Хэгербеке собрались травить их, будто волков, — в лес не войти, повсюду караулят. Сидеть им в деревне, как в капкане Охотятся на них, словно на диких зверей, не дают им с Мэрит покоя. Не успевает она расстелить на траве свадебную простыню и прижаться к нему, как приходится снова бежать… А Ингель Силач ждет их в лесу, снял с пояса топорик и поднял его, готовый защищаться…

Ох, эти проклятые сны! Да еще мысли о том, что было! Мучают его, не дают образумиться.

Людей связывает блаженство, которое они испытали вместе.

Когда же они после того причиняют боль друг другу, былые утехи не дают им покоя, становятся горькой насмешкой и искушением. В памяти прежняя радость предстает еще ярче и сильней.

Не в силах Хокан забыть мягкую податливость Мэрит, жар ее губ, радостный смех, вырывавшийся из груди в миг, когда она отдавалась ему, просветленное лицо, хмельные от любовной утехи глаза. Все было дано ему… Хорошо, кабы это наваждение разом исчезло с лица земли. Но все это можно воротить. Стоит только захотеть: «Воротись ко мне!»

Но он хочет владеть ею безраздельно, на меньшее он не согласен. По своей воле делить женщину с другим — нет! И он один должен знать, что ему приходится делиться с другим. Другому и то легче, ведь он ничего не ведает, думает, будто один владеет ею. Повель обманут, но его не мучает видение. Ему не надо ни с чем мириться, раз он ничего не знает. Но знать, что тебя обманывают, терпеть это и довольствоваться… Нет, для того надо быть вовсе жалким и презренным.

И Хокан гонит прочь видение, хочет одолеть память. Мэрит — огонь у него в крови, ему надо погасить этот огонь, даже если для того придется самому сгинуть.

Спокойно и серьезно решил Хокан думать о ней худое. И тут натолкнулся он на стену, которая сразу отбросила его назад. Вместо того он стал думать худое о себе и доброе о ней. Ведь обдумав все хорошенько, он понял, что сам всему виной. Зачем он не довел дело до конца? Нечего было оставлять ее у Повеля. Почему он не увел Мэрит оттуда, хотя бы даже против ее воли? Теперь пусть пеняет на самого себя. Он оставил ее в доме у мужа, а там ей хочешь не хочешь — пришлось изменить ему. Как ей обороняться? Он-то мог лучше защитить ее.

Раз он уговорил себя, что сам во всем виноват, стало быть, ее вины в том не было. Значит, он заставил ее страдать понапрасну. «Ей тяжко» — мысль о том впилась ему в голову. Ей тяжко оттого, что он не довел дело до конца. За что же ей страдать понапрасну?

Он помнил надрывный крик Мэрит, звучавший ему вдогонку. Долго этот крик не достигал его ушей. Только теперь долетел он до него: тяжко ей. Стало быть, ему надо найти ее и сказать: «Я во всем виноват». Он пойдет не за тем, чтоб воротить ее и делить с другим. Просто скажет, что обидел ее понапрасну.

Вот до чего додумался Хокан. Каково ему теперь урезонивать себя?.. Да нет, он не думает воротить старое, просто скажет, что сам виноват.

На душе у него было тревожно — будто что-то непременно надобно уберечь. Ведь от того, чем он владел, что-то убывало с каждым днем. Нельзя больше сидеть, сложа руки, надобно что-то делать.

Он знает, где ее найти, где отыскать все то, чего ему забыть нельзя. И, когда наступает вечерний час, когда солнце садится за лесом, он идет поглядеть на выгон, который лежит по другую сторону Хэгербекена.

Здесь разрослась осиновая рощица, зеленая и кудрявая. Это не роща, а дьявольское искушение. Она кричит ему по вечерам: «Я прячу кого-то в своих зеленых ветвях! Тебе ведомо, кого я прячу! Ступай сюда. Не бойся! Я укрою тебя, как прежде. Иди сюда». Вот что говорит ему осиновая роща на закате солнца. А Хокан стоит и слушает. Только он не повинуется ее словам. Путь к роще не близкий. И заставить его пройти этот путь нелегко…

К роще ведет извилистая тропинка, что тянется вдоль межи. Тропинка эта еще не заросла, она зовет его: «Ступай к роще! Я не выдам тебя! Я вьюсь и петляю, никто не догадается, куда ты идешь. Ты ходил здесь много раз и знаешь, я надежный друг! Иди, не бойся!» Видно, заколдована эта тропинка, петляющая по полю вдоль межи. Теперь ее почти не видно в высокой траве, следов на ней не приметишь. Так и манит пройти по ней!

Роща и тропинка — словно колдовские чары у него в крови. Кровь не повинуется ему, она подвластна лишь своей госпоже. Кабы он мог усмирить свою кровь, кабы осинки не были такими кудрявыми, а тропинка — укромной и извилистой..

Два вечера кряду проходит Хокан по тропинке почти полпути. На третий — идет по ней до конца, до самой рощи, чтобы воротить свою суженую.