Мужняя жена

Смех в ночи

Мэрит идет в хлев подоить коров, подкидывает овцам листьё, набирает воду из колодца и ставит ужин на треногу в очаге. Потом она нацеживает в глиняную миску молоко от вечерней дойки и не забывает налить блюдечко кошке, которая выжидательно трется о ее подол. Снаружи стихает шум работы. Повель вернулся с поля, но ужин еще не поспел. Он заглядывает в кадку для воды и в дровяной закуток, смотрит, не надо ли чем помочь жене. Убедившись, что его помощь не требуется, он стаскивает сапоги и ложится на лавку. Он удобно вытягивает ноги и с облегчением вздыхает. Ноздри его ловят запах, идущий от котла; Мэрит поставила варить свежую баранину. Во рту у него набегает слюна, и он сглатывает ее. Он лежит на лавке, наблюдая, как хлопочет жена. У него уже вошло в обычай лежать вечерами на лавке и следить за движениями Мэрит. В этом есть для него какая-то услада. Что-то умиротворяющее исходит от жены, когда она вот так домовничает. Названия этому он не знает. Какое-то блаженное тепло, которое так приятно ощущать с устатку, когда воротишься вечером домой. Мэрит — его жена. Повель вздыхает от полноты чувств. Пусто было бы без Мэрит у него в дому. Ей-богу, он не раскаивается, что привел с собою сюда жену. Он привык видеть ее около себя. Она словно бы часть этого дома.

От глиняной миски, с которой она возится, распространяется запах парного молока. Этот запах под стать тому целительному теплу, которое исходит от Мэрит. Сладка и тепла она, как парное молоко, только что вытекшее из вымени.

Но в вечерних сумерках щеки жены кажутся ему бледными.

— Захлопоталась ты совсем, — говорит он.

— А, ничего! — отвечает она, — не жалуюсь.

— Скоро тебе полегче станет.

Через день-другой приедет служанка, которую они нанимают на лето. После двадцать четвертого у Мэрит будет подмога.

Повель жалеет ее. Хорошо, когда о тебе пекутся. Но заботы Повеля чуть-чуть докучают ей. Разве она недужная или хворая? Она пышет здоровьем, ей нравится двигаться, давать работу рукам и ногам. Неужто он не видит, что труды ей не в тягость, а в радость, что они ей по плечу?

Ей уже давно приходило в голову, что Повель словно бы и видит, и не видит ее. Он тотчас примечает, бледна она или румяна, утомлена или бодра. А вот весела она или смутна, заботит ли ее что или радует — об этом он не догадывается. Он никогда не замечает перемены в ее настроении, а ведь по ней небось сразу видно, что у нее на душе. Сам он никогда не меняется, нрав у него ровный. Должно быть, ему кажется, что все люди такие, как он.

Повель улегся в постель сразу же после ужина. И снова он глубоко вздохнул от полноты чувств. Какая это благодать — намаявшись за день, улечься в постель с набитым брюхом.

Он окликнул Мэрит:

— Ты небось тоже притомилась.

Да, как же, она скоро ляжет. Вот только сперва покончит с делами по хозяйству.

По правде говоря, с делами она уже управилась. Но в постель ей идти не хочется. По вечерам Повель бывает таким усталым, авось его сморит сон до того, как она ляжет. Хотя она знает наперед, что из этого выйдет. Только немного оттянет время, и все. Повель проснется на заре, и то, чего не случилось вечером, случится поутру.

Мэрит выходит за порог и вглядывается в апрельские сумерки. Вышла она просто так, поглядеть, как над деревней сгущается вечерний мрак. Темнота страшит ее, но в то же время и чарует, словно некое колдовство. Одни предметы растворяются и пропадают во тьме, другие меняют обличье. Вся деревня кажется иной в вечернем сумраке.

При свете дня деревня лежит на косогоре, приветливая, как надежный и гостеприимный кров. И лес вокруг нее точно заслон от лютых ветров. Но вот опускается ночь, и деревня оказывается в глубине бескрайнего леса. И лес этот больше не защита для крестьянских дворов, а укрытие для дикого зверя и воровского люда. Много зла таит его дремучая чаща. Зимой прибегают оттуда волки, круглый год хоронятся там воры в своих логовах. Люди всего опаснее. Воры, затаившись в лесу, не сводят глаз с деревни, а когда наступает ночь, они под покровом темноты подбираются близко к домам. И потому даже малость ценою в грош с наступлением ночи уносится в дом. Жители деревни никогда не забывают запереть, ставни, накинуть щеколды, задвинуть засовы, не раз и не два проверить, надежны ли запоры на дверях. А у порога всегда висят наготове топоры и заряженные ружья.

Давеча Карна, жена старосты, рассказывала Мэрит о кражах в деревне. Они повстречались у колодца, которым пользуются сообща. Карна лишилась своего самого большого медного котла. Было это у ручья. Она отлучилась по нужде, а вор тем временем прибежал и уволок котел в лес. Не иначе, затаился где-нибудь и подсматривал за ней, когда она стирала белье. Эти лиходеи всегда подстерегают удобную минуту. Вот как нынче на пасху, когда украли овцу у Элофа Никлассона. Хлев стоял открытым ночью не больше часа, пока телилась корова, а вор за это время успел туда наведаться. А тот, кто украл поросенка у Хокана Ингельссона, тоже небось все наперед выведал. Хорошо еще, что про односельчан худого не подумаешь, а то, глядишь, стали бы искать вора не в лесу, а поближе. Похоже, этот сброд глаз с деревни не сводит.

Все-то они видят: и как скотину бьют, и как за стол садятся, и как по нужде ходят.

Тут в деревне лихо все время подстерегает, говорила Карна. Иные гадают, уж не вор ли из Медной Топи озорует в округе. Самый ловкий ворюга из всего лесного сброда. Он может рубашку с тела украсть, так что человек и не заметит. Он знается с нечистой силой и умеет насылать корчи на людей, когда ему вздумается. Карна догадывается, что это его стараниями у нее живот схватило, когда она стирала у ручья, и ей пришлось отлучиться от котла в лес. А теперь вот сидит, поди, вор из Медной Топи в своей норе в лесной чаще и варит в ее котле похлебку.

Мэрит слушала старуху, затаив дыхание. Она родом из более приветливой стороны, края лиственных лесов. Деревни там близко стоят друг к другу, и у воров нет таких надежных убежищ. Тамошним жителям все эти страхи неведомы.

И теперь, когда она стоит в дверях, вглядываясь в темноту, ей чудится, будто черный лес ближе подступил к деревне. Все теснее сжимается кольцо деревьев. Коварен лес, он дает приют людям, замышляющим зло.

Мэрит запирает дверь. На цыпочках входит она в спальню. Так и есть, Повель заснул. Она слышит его дыхание, ей знакомы эти звуки. Долгими ночами лежит она, слушая дыхание Повеля. Оно растекается по горнице, как вечный, безмерный покой. Это дыхание, монотонное и несмолкаемое, должно было бы нагнать на нее сон. Отчего же она не засыпает? Она свернулась калачиком на краю большой, занавешенной пологом кровати. Но глаза у нее открыты. Нынче вечером чувство одиночества особенно тяготит ее. Она все еще чужая в этой деревне. В Хэгербеке много женщин, и молодых, и старых, крестьянских жен и дочерей. Она встречается с ними каждый день, но ни одна из них не стала ей наперсницей. Повель не обижает ее, он человек добрый, но когда ей хочется поведать ему свои думы, он не слушает ее, а когда у нее на душе смутно, он этого не замечает. И потому ей иной раз бывает тоскливо.

И дом стал какой-то пустой в последние дни. Хотя, верно: станок вынесен из горницы…

Мэрит рывком садится на постели. Ее холст! Он остался лежать на траве. Совсем из головы вон!

Холст белеет в ночной тьме. Его за версту видно, он так и лезет на глаза ворам, так и манит их. Не видать ей больше холста, если она оставит его там на всю ночь. Хочешь не хочешь, а придется идти за ним: надо унести его в дом от греха.

Повеля она будить не станет, сама принесет полотно. Бесшумно встает она с постели, накидывает на плечи большую шаль и выходит на крыльцо. Она медлит, не спускается с крыльца, ночной холод удерживает ее. Идти ей страх как неохота, но боязнь лишиться холста пересиливает.

Вон он, холст, белеет у огорода.

Вдруг ее обдает жаром. Там кто-то стоит. Какой-то человек стоит возле ее полотна. Она ясно видит его. Он замер, точно прислушиваясь, все ли тихо в доме. Вор.

Мэрит пятится назад. Она готова закричать. Все, что она слышала про воров, разом приходит ей на ум. Может, это вор из Медной Топи пришел украсть ее холст? Ему ведь все ведомо. Углядел, видно, как она клала белить полотно.

Скорее в дом, надо разбудить Повеля, пускай возьмет ружье… Она не спускает с вора глаз. Вот он наклоняется и ощупывает полотно, точно хочет убедиться, что его стоит украсть. Она отчетливо видит каждое его движение: он шарит руками по холсту… Вот сейчас он начнет свертывать его…

Мэрит крепко стискивает зубы, чтобы не закричать. Не спугнуть бы вора раньше времени. Вот он сел на корточки, хочет, видно, взять свою добычу. Мэрит тихонько отступает и натыкается на дверь, которая со скрипом подается назад. Человек возле холста поспешно вскакивает, он услышал ее, он почуял опасность и сейчас убежит… Надо кликнуть Повеля, не то вор скроется из виду…

Но и на этот раз Мэрит не закричала, потому что от удивления лишилась голоса. Человек не убегает в лес, он идет в ее сторону, подходит к крыльцу.

— Вы тут? А я хотел упредить насчет холста.

Это Хокан Ингельссон. Он подходит еще ближе и добавляет, словно оправдываясь:

— Тут кругом ворья много.

Стало быть, это вовсе не вор. Напротив, это заботливый сосед, который хочет уберечь ее добро от воров. Он пришел предостеречь ее.

— А я в аккурат иду за ним.

Вон как, а он-то думал, что про холст забыли. Хокану стало неловко. Этим ответом Мэрит дала ему понять, что она сама сумеет позаботиться о своем добре и помощь соседей ей тут ни к чему.

Мэрит неразговорчива, переход от страха к крайнему удивлению ошеломил ее. К тому же и другое ее занимает: то, что она сейчас видела. Что это было? Не ощупывал же Хокан ткань, чтобы убедиться, что ее стоит украсть! Но что же он делал в таком случае? Она начинает скатывать полотно, и он вызывается ей помочь. Ничего, она и сама справится… Но потом она все же принимает его помощь. Хокан берет скатанную ткань и несет к дому. Он несет холст, обхватив его руками. Холст пропитался ночной росой, он сырой и тяжелый. Они идут рядом по траве и оба молчат. Время от времени она чувствует то легкий толчок его бедра, то беглое касание его пальцев на своей голой руке. Все это получается как бы невзначай, и никто из них не произносит ни слова. Они входят в сени, и Мэрит показывает, куда положить холст. Теперь надобно все-таки сказать ей — он шел мимо, увидел полотно, думал, забыли его… в ночную пору лучше поостеречься… ну, доброй ночи!

Хокан выходит, и она запирает за ним дверь. Запирает медленнее, чем обычно.

Когда она снова укладывалась в постель, проснулся Повель. Она, вишь, позабыла унести в дом полотно, что расстелила днем белить. Повель спросонья слегка журит ее. Вот уж никак от нее этого не ждал, можно ли быть такой беспамятливой? Ладно, все обошлось, а ну как украли бы ночью холст? Он осерчал бы не на шутку…

— Гляди же, в другой раз ничего не забывай…

Но Мэрит не слушает мужа. Она вне себя от удивления. Зачем умолчала она о том, что встретила Хокана, который шел упредить ее? Ничего особенного тут нет, если разобраться. А она все же утаила это от мужа. Может, оттого, что она чувствует: Хокану не по душе было бы, если бы она проговорилась. А может, у нее самой язык не повернулся рассказать про это? Может, с ней приключилось такое, что лучше таить про себя?

Мэрит молчит. И чудится ей, что она открыла в себе нечто, доселе ей неведомое. Но доискиваться правды она не хочет, ей страшно. Как будто в душе у нее живет какое-то чуждое ей существо.

— Гляди же, чтоб больше такого не было!

И с этим последним наставлением муж засыпает. Но Мэрит не до сна. Множество вопросов теснится в ее голове. Выходит, то был не вор. Но она ясно видела, как он касался ее полотна руками. Руки Хокана щупали холст, она это собственными глазами видела. И пока она принимала его за вора, ее это не удивляло. Но теперь удивление ее безмерно. Зачем он это делал? Женщина стала бы щупать холст, чтобы узнать, добротное ли полотно. А мужику-то зачем? Что же он делал там? Что делали его руки?

И вдруг правда открылась ей. Она не доискивалась ее, разгадка пришла сама собой: руки Хокана гладили.

Они гладили холст, вот в чем дело. И Мэрит поднимает свои собственные руки, еще влажные от ночной росы. Она подносит их к лицу и вдыхает запах молодой апрельской травы. Вот оно что! Ее глаза, которые она теперь прикрывает руками, воочию видели, как Хокан гладил ее полотно.

И тут она рассмеялась. Беззвучный, счастливый смех, смех от всего сердца, родился в ней и тихо растекся в ночи.