Мурена

6

Ходит лошадь в высокой траве,

Где вьется папоротник синий,

Где оседает на ресницах иней,

Где сосны с горами наравне.

Ходит, сминая лунные тропы

Растеряв подковы из золота.

Там, где ходят степенно у омута

Зеленоглазых бесовок стопы.

Позови ее ночью желтой,

Услышит твой голос сквозь время.

Найдет того, кто схватив за стремя,

Расчешет гриву ладонью тёплой.

Напой ей на ухо, потерянный всадник,

О стране, где куется вечное лето.

И будет морозное сердце согрето,

И приют свой отыщет странник.

Нет покоя в мире под Лунами,

Рвутся души в беззвездное небо.

Рука — в руку, сердце — к сердцу бы,

Пока не стали все мы безумными.

Ходит лошадь в высокой траве,

Ждет родного знакомого зова.

В мире двухлунном одному быть — не ново,

Там, где горы с соснами наравне.

Это была единственная песня про лошадей, которую Мурена помнил. Ее пела мать, сидя у очага и ожидая, когда вернется с вечерней службы у капища отец. Детство он помнил смутно, цветными лоскутами, голоса братьев звенели у него в памяти отчетливо, а вот черты их он разобрать не мог, бесформенные фигуры, и только. Была еще, кажется, старшая сестра, но ее продали проходящему мимо обозу с торговцами. Детей в семье народилось много, и все, слава богам, парни, кроме этой старшей, которая еще и страшненькая — кто ее замуж возьмет? Девочек и так в Некроземлях не жаловали, сила передавалась только по мужской линии — так считали по крайней мере, потому от нее избавились, как только представился случай.

Давно это было. Задолго до того, как он оказался в более цивилизованных землях. Лошадь под его руками довольно пофыркивала, толкалась лбом в лицо, стоило задуматься, и внимательно, совсем не по-лошадиному, вслушивалась в мелодию. Приближающегося к стойлу герцога она услышала вместе с Муреной, шевельнув ухом.

— Как могли вы бросить леди Весту! — заметил шут, рассматривая в свете горящей лампы непривычно задумчивое лицо Лойда. — Она, бедняжка, все слезки выплакала, тоскуя по вашим причиндалам.

— Мы одни? — спросил тот негромко, и он дернул бровью:

— Не считая дюжины лошадей. Но они никому ничего не расскажут, я прослежу.

Лойд подошел ближе, и Мурена заметил, что он мнется, собираясь и не решаясь что-то сказать. На герцога это было не похоже. Он вообще не был похож на себя с тех пор, как свалился в чаще и провалялся без сознания немалое время. Может, лесные духи вселились в него?

— Я насчет моего предложения, — сказал Лойд, следя за движениями щетки по гриве. — Что ты решил? Поможешь мне?

— Вы про авантюру со свадьбой? — отозвался шут, отложив щетку и принявшись ловко заплетать из нескольких прядей покорной лошади косу. — Хм, я весь в сомнениях — лечь головой на плаху, если узнает Его Величество, или ждать ножа в спину, если откажу вам.

— Я на такое никогда не пойду, — нахмурился герцог — похоже, всерьез оскорбился. — Так мне ждать помощи?

— Если вы, мой светлый принц, прельстите меня вашими угодьями на юге, теми, с виноградником и почти достроенным особняком, то я, возможно подумаю.

— Хорошо. Завтра приглашу нотариуса и напишу дарственную.

— Кого? — моргнул Мурена. — Нота… что? Поверенного, хотели вы сказать? И неужто в самом деле щедрот своих отсыпете?

— Я сказал — я сделаю. И никто об этом не узнает. А еще мне нужно, чтобы ты пояснил, как общаться с Королем, — Лойд вздохнул совсем уж мученически. — Если он приедет. Но я надеюсь, что мне удастся как-то потянуть со свадьбой. С твоей помощью.

Мурена скрепил косу выдернутой из рукава лентой, похлопал лошадь по шее и переключил все свое внимание на герцога. Тот, почувствовав на себе его пристальный взгляд, смутился — и Мурене нравилось, как он смущался теперь всякий раз при этом.

— Заключим с вами сделку — я помогаю вам, вы — мне. А скрепим ее поцелуем любви.

Лойд принял вид такой затравленный, что он чуть было не расхохотался — вылитый юнец в женской купальне. И сладко и жаждется, и боязно и стыдно.

— Что ж вы оробели? — спросил Мурена лукаво, опуская руки, укладывая их на недоступный прежде зад Лойда и прижимаясь к нему, бедра к бедрам. — Давайте, решайтесь. Я ведь не свою девственность вам предлагаю, этот товар давно вышел из годности.

Лойд некоторое время смотрел на его губы, часто дыша, словно прикидывая, с какой стороны к нему подступиться, а потом коснулся их не так, как он представлял — как-то интимно. Целовали шута редко, только в порыве страсти, и то, те моменты больше напоминали попытку поглотить его живьем. А герцог его целовал — мягко, насколько это мог делать мужчина, не торопясь, опасаясь спугнуть повисшую над ними тишину, и когда оторвался, то в глазах у него было что-то такое, что заставило Мурену потянуться к нему снова. Только проснулось то, другое, и Лойд оказался лежащим на сене так же быстро, как успел бы сделать вдох.

— Как предпочитаешь? — спросил Мурена, усевшись на нем и ощущая задницей его крепкий стояк. — Сверху? Снизу? Или и то, и другое, по очереди?

— Что? — прохрипел Лойд. — Да ты о чем? Мы и не знакомы толком!

— Не знакомы? — наклонился к самому его лицу Мурена. — А не ты меня тогда хлестал так же, на конюшне? У тебя тогда тоже стояло. Или тебя только такое заводит?

— Никого я не хлестал! — полупридушенно возмутился тот. — Не могу я так… просто так! Я же тебе и не нравлюсь даже!

Мурена, схватив его за лацканы, замер, пытаясь осознать смысл произнесенного, а Лойд, воспользовавшись его замешательством, опрокинул его на спину, навалился и вновь прижался к губам, в этот раз жадно и грубо. Затем вскочил и понесся к выходу так, будто в темноте конюшни его могли сожрать. Потрогав ссадинку на губе, Мурена усмехнулся, разводя ноги и поправляя в штанах ноющий член:

— Значит, все же, сверху.

Хуже, чем теперь, Леон себя никогда не ощущал. Даже когда его динамили или смеялись открыто, он таким идиотом себя не чувствовал. Прямо перед ним была возможность секса — вот прямо бери голыми руками, а он что? Поджал хвост и слился. Потому что Мурена его пугал еще и своей экспрессией и гиперактивностью в плане плотских… отношений. Леон никогда не был в позиции сверху — а Мурена явно намекал, почти трахая его собой через одежду, что ждет от него такой же страсти.

— Дерьмо, вот дерьмо! — бормотал Леон, шагая к кухне. — Так облажаться…

В этот раз бога он упоминать не стал, снова вспоминая последствия предыдущего раза.

Он вытер вспотевшие ладони о штаны, остановился у входа и подышал, успокаиваясь, решив оставить рефлексию на сладкое, толкнул дверь кухни, которая была предназначена для того, чтобы слуги выходили к колодцу за водой и выносили мусор. Однако вместо незнакомки в плаще он обнаружил одну служанку, которая мыла стол, выскребая деревянную поверхность щеткой.

— А где…

— Вы что-то хотели, Ваше Превосходительство? — вытянулась как по стойке девушка.

— А где, — Леон заглянул в темный угол, — нищенка?

— Нищенка? — девушка захлопала глазами, и он ощутил себя идиотом вторично — видимо, над ним позабавился кто-то из местных сверхъестественных тварей.

Махнув рукой, он направился к себе, осознавая заранее всю глубину бездны, в которую его толкали свежие, сочащиеся хмелем и сладковатым запахом сена воспоминания. Удивительно было то, что его уже ничего не удивляло. Будто он всегда тут и жил. В детстве его отправляли на ферму к бабушке, где первые дни он ходил, как пришибленный, фыркал на коров, обходил стороной индеек, а потом, в конце лета, ревел, вспоминая как с местными мальчишками играл в кукурузной чаще во вьетнамских партизан.

Забравшись в постель, игнорируя выглаженную ночную рубашку на спинке кресла, Леон долго не мог заставить себя уснуть. Вертелся с боку на бок, потом перекатился на живот, зажимая возбужденный член между своим телом и кроватью. Точно ощутил снова чужое дыхание на губах и чужую тяжесть на себе.

— Катись оно все…

Так бурно, едва ли не до воя, он тоже давно не кончал.

На рассвете Мурена оказался в его комнате, хотя, вроде бы, Леон дверь закрывал на ключ. Шут ему напоминал наглого кота, который, хоть на семь замков запирай, а в амбар все равно залезет, и не мышей ловить, а чтобы сладко дрыхнуть в бочке с пшеницей подальше от хозяйки. Завернувшись в одеяло с головой, Леон сел и уставился на гостя, который сегодня был в обычном, неприметном даже, темном плаще с капюшоном.

— Я думал, вы копыта отбросили, — сказал тот, швыряя в него какой-то тряпкой. — Одевайтесь, мы должны успеть до того, как ваша благоверная проснется.

Леон бы понял, если б ему было сказано: «Раздевайтесь, мы должны успеть до того, как ваша благоверная проснется».

— Куда мы идем? — спросил он, нащупывая ногами на холодном полу башмаки.

— Вы же не хотите жениться? — отозвался Мурена. — Или хотите? Или вы мечтали о той дыре, что вам придется лицезреть до конца своих дней? И это я вам сейчас не о том, что между ног леди Весты находится.

Пока Леон одевался и натягивал поверх криво застегнутого камзола плащ, Мурена сидел в кресле, выглядывая со скучающим видом в окно.

— Вы копошитесь, как троюродная тетушка матери моей кузины по папиной линии, — произнес Мурена, когда они спускались вниз, а потом проходили через задний двор. — Но ей уже девяносто восемь. Ах нет, было бы девяносто восемь, если б не померла в прошлом году.

— Отчего померла? — поинтересовался Леон, ни капли не веря в эти россказни.

— Поперхнулась дымом из трубки. Не самая ужасная смерть, но я бы предпочел умереть от счастья.

— Такое бывает?

— Говорят, что папенька нашего Его Величества, который впервые за всю историю рода добился от церкви официального развода с женой, в ту же ночь помер красивой смертью: пригласил к себе в спальню сразу двадцать пять самых красивых девушек королевства, ровно столько, сколько продлился его брачный союз. И помер, не добравшись до шестой. Церковь сказала — от греха, а народ сказал — от счастья.

Леон негромко рассмеялся, и Мурена посмотрел на него серьезно и внимательно, но длилось это доли секунды. Спустя миг шут, вернув свое привычно-ироничное выражение лица, нес очередную чепуху. Так они и добрались, продираясь сквозь идущих к рынку горожан, к лавке близь сточного канала. Воняло тут нещадно, до першения в горле, но дети, играющие с нацепленными на палки обрывками мешковины, — видимо, представляли солдат с пиками — бегали по камням босиком и не обращали внимания ни на запах, ни на грязь, ни на роняющих катышки коз, которых вели на рынок мальчишки постарше.

— Проходите, Ваше Превосходительство, негоже вам взор свой такими низкими картинами услаждать, — произнес Мурена, распахивая перед ним дверь. — Или, если хотите, могу отобрать палку у самого мелкого и развлечетесь, пока не наскучит.

Леон шагнул внутрь и закашлялся от другого, более резкого запаха — дым от курительницы, миндальное масло в лампадке и что-то ещё, незнакомое. В маленьком, захламленном до потолка статуэтками, фигурками, лампами, шарами, вазами с сухоцветами и перьями, картинами, лентами, коробками, шкатулками, — не перечислить всего — в середине, за низким столиком сидела женщина с массивными серьгами в ушах и убранными под тюрбан волосами. Тюрбан и серьги внушали уважение сразу, а когда ведьма — Леон и не сомневался в ее профпринадлежности — хохотнула трескучим голосом и смела со стола замусоленные, огромные, как обложка офисного блокнота, карты, то он и вовсе проникся благоговением.

— Вы? — сел на качнувшийся табурет и всмотрелся в хищные черты вчерашней попрошайки.

— Я, — кивнула та, улыбаясь. — Позолоти ручку, красивый мой. — Подтянула его руку, перевернула ладонью вниз и ткнула чем-то так ловко и быстро, что Леон и ойкнуть не успел. На подсунутую карту с изображением сатира капнули две капли его крови. Ведьму это не устроило, и она, нажав на побелевший палец, выдоила еще две. — Итак, в запасе у тебя четыре дня — как раз в низине за городом установят шатры для ярмарки.

— А при чем тут… — Леон потер пострадавший палец. — Как вообще… Я ничего не понимаю.

— И не надо, — вклинился Мурена, вертевший в руках хрустальный шар с перламутровым дымом внутри. — Дай Шу делать свою работу и не забудь заплатить потом золотыми.

— Сегодня вечером случится нечто, что отсрочит твою женитьбу, — продолжала эта Шу, надурившая вчера Леона. — Потом ты пойдёшь на ярмарку, зайдешь в шатер к работорговцу и выберешь самого большого и самого злого раба — это отменит твою свадьбу.

— Откуда вы знаете, что там будет самый большой и… — Леон опустил глаза на карту — следов крови не было, замасленная бумага ее словно впитала. — И как это…

Мурена, оказавшись позади, тяжело опустил руки на его плечи. Леон замолчал.

— Если согласен, скажи, что согласен, — произнес шут. — Если нет — тогда хватит трепаться, поднимай свою герцогскую сраку и вали отсюда.

— Никто не умрет? — спросил Леон осторожно.

Мурена тоже молчал, ответила Шу:

— В ближайшие несколько месяцев — никто. Но не беспокойся, красивый мой, золотой, Шу знает, что делает. Ты же веришь Шу, которая сохранит твой большой секрет?

Леон, завороженно глядя за ее ногтем, постукивающим по карте, кивнул. Состояние транса покинуло его только когда он выбрался наружу. Детей с палками уже не было, и воняло вполне сносно.

— Что за секрет у вас, интересно? — задумчиво протянул Мурена. — Но на то он и секрет, вы его, конечно, не расскажете… Боги, какое у вас кислое лицо, будто на клизму собираетесь! Давайте пройдем мимо старой Жанны, она печет самые изумительные пирожки со сладкими бобами во всем городе.