Музыка моего сердца

Человек в степи

Учитель стоял возле колодца и прислушивался. Буран бушевал вторую неделю. Не было видно ни здания школы, ни забора, ни степи — ничего, кроме белых сумерек. Монотонно дребезжали стёкла в окнах школы, и свирепствовал снег. Было тридцать градусов ниже нуля.

Учитель прислушался, не раздастся ли чуть различимый в вихре снега звон бубенцов почтовой тройки. Но ничего не было слышно, кроме воя ветра.

У бурана было своё оружие: снег для нападения, мороз для сковывания, тьма и степь для подкрадывания. Кроме того, был колодец с цепью.

Учитель дотронулся до цепи и со стоном отдёрнул руку. Цепь обжигала, как раскалённый утюг. Пришлось надеть варежки и защищёнными руками привязывать ведро.

Учитель стал разворачивать цепь. Цепь шла всё быстрее и в конце концов едва не втащила учителя в колодец, потому что закраины колодца были покрыты скользкой ледяной корой.

В школе прекратились занятия. Не было ни табака, ни дров. Было немного соломы. Если ещё неделю будет буран, придётся просить помощи в деревне.

Учитель стал осторожно вертеть ворот. Цепь наматывалась ровно, но дёргать её было опасно, чтобы ведро не сорвалось с крюка и не упало в колодец. Учитель был неопытен: он уже похоронил на дне колодца два ведра, не зная, что в деревне ведро считается большой ценностью и купить его можно только в городе, за шестьдесят вёрст, когда будет проезд по дороге.

Наконец показалось ведро с водой, заледеневшей по краям. Учитель, скользя по ледяному канату, изгибаясь всем телом и рискуя жизнью, отцепил ведро.

В этот момент буран подобрался к колодцу и с силой рванул дощатый навес. Тяжёлая глыба снега ударила учителя по спине и, шурша, рассыпалась рваными клочьями вокруг колодца.

— Подкрался, враг? — сквозь зубы сказал учитель и зашагал с ведром по школьному двору, проваливаясь по пояс в сугробы.

В помещении школы было душно. Ярким пламенем горела солома в печке. На некрашеном столе лежали каравай хлеба и нож, рядом стояла солонка с солью.

Комната была неуютная, почти лишённая мебели. Кроме стола, была лавка, на которой учитель спал, два табурета и шкафчик. На шкафчике лежала стопка книг и стояла чернильница.

Единственным роскошным предметом в комнате была фисгармония. Бог весть откуда попала она в земскую школу. Учитель получил её в наследство от предыдущего учителя, который спился и умер в больнице.

Учитель оставил ведро в сенях, снял рукавицы и тулуп, вытер лицо и бороду и присел к фисгармонии.

Он взял два-три аккорда. Фисгармония звучала торжественно и надрывно, как будто где-то пел церковный хор.

— Не могу вспомнить, — сказал учитель. — «На кого ты нас покидаешь, отец наш…» Кажется, так?.. Нет, не так!

Учитель снял с полки нотную тетрадь, поставил её на фисгармонию и заиграл хор из оперы, которую он четыре года тому назад слышал в Петербурге.

Кажется, недавно это было, а словно полжизни прожил…

…Он вспомнил полусвет огромного зала Мариинского театра. Оркестр настраивается далеко внизу, в тёмном провале, где огоньки поблёскивают словно в пещере. (Учитель был тогда студентом и театральный зал постоянно видел с галёрки.) Гул в зале постепенно стихает, занавес уходит вверх. На сцене, как в оркестре, сквозь мрак тускло светятся красные лампадки у стен Новодевичьего монастыря.

Народ просит Годунова на царство. Во тьме перекликаются голоса: «Митюх, а Митюх, чего орём?» — «Вона, почём я знаю! Царя на Руси хотим поставить!..»

Всё не так, как в обычных операх. Не герои, а люди, не царь, а человек. Занавес заслоняет тьму и красные лампадки и через минуту снова взлетает вверх. Разом открываются жарко сияющие маковки Кремля, белые «рынды» с топориками и толпа под стройным фасадом Успенского собора. Гром колоколов — коронация неправедного царя Бориса!

Сцены в келье в спектакле Мариинского театра не было. Её выбросили из постановки, как «слишком длинную» и подозрительную. В сумерках Чудова монастыря монах Пимен пишет летопись, а в летописи — правда. Правда, как бы ни была она солона.

В оркестре мерно катятся волны времени. Пимену не много осталось жить. Все ужасные деяния последних лет для него только проходящая туча. Но солгать он не может. «Прогневали мы бога, согрешили, владыкою себе цареубийцу мы нарекли…»

Буран вдруг рванул стёкла, да так, что учитель вздрогнул и перестал играть.

— Того и гляди, вышибет, — произнёс он, глядя исподлобья на окно.

Он прислушался: где-то в степи, в пляшущем снегу, позванивал колокольчик.

Учитель вышел в сени, надел тулуп и попытался открыть дверь на крыльцо. Ветер навалился на дверь с другой стороны и с силой захлопывал её каждый раз, когда учителю удавалось приоткрыть дверь плечом.

Вдруг дверь поддалась, и поток снега ослепил учителя. В свисте и вое бурана он увидел, как что-то большое и шумное пролетело над воротами.

Ворота были засыпаны снегом на три сажени, и для того чтобы въехать во школьный двор, нужно было перемахнуть через сугроб над верхней перекладиной.

Это были сани, запряжённые двумя лошадьми. Они остановились посреди двора, и сейчас же чей-то громовой голос заорал, борясь с бураном:

— Почта, что ли?

— Земская школа, — отвечал учитель, пробираясь поближе к саням.

— Это Чекмагуш?

— Нет, Воецкое.

— Заночевать можно?

Учитель пожал широкими плечами.

— Буран, — сказал он.

Из саней вылезли двое: большой и маленький. Большой подошёл к учителю и вдруг гаркнул:

— Григорий!! Ты ли? Ах, чёрт возьми, какая встреча! — Большая фигура облапила учителя медвежьим объятием, едва не раздавив его. — Как ты сюда попал? Подумать только! Катя! Да ведь это Громов, Гриша Громов из Консерватории!

— Боже мой! — пролепетал учитель. — Стурницкий?! Здесь, в степи! Катя Нефёдова! Вот уж чудо!

— Да что ты делаешь в земской школе, друг любезный?

— Сослан, — сказал учитель, — раньше в Сибири был, весной перевели сюда. А вы куда? Да пройдёмте в школу, что же здесь, на морозе-то…

— Постой! Кто у тебя там, в школе?

— Никого. Занятий нет, буран. А вы тоже… под наблюдением?

— Нет, пока в порядке. Но едем в деревню, да в самую глухую.

— Зачем?

— К народу! И книжки везём. У вас тут полиция сильна?

— Нет, — сказал учитель, — становой пристав за пятнадцать вёрст, да он в буран и носу не высунет. В степи только волки…

Стурницкий неожиданно захохотал.

— Представь себе, вот только сейчас, за Подымаловым, в буране огоньки. Мне Катя говорит: «Смотри, это Чекмагуш». Я оглянулся, и тут наши лошади понесли. Тут только догадался я, что это за огоньки! Это не огоньки, а волчьи глаза! Три раза стрелял. Через реку по льду проскочили, моста не видно, да так, на всём скаку, и влетели к вам. Слыхал ты, чтобы в буран волки?

— Всякое может быть, — отвечал учитель, — пойдёмте же в дом.

Со Степаном Стурницким учитель познакомился в декабре 1876 года на Казанской площади в Петербурге.

В хмурый зимний день на ступенях Казанского собора волновалась большая толпа в студенческих фуражках, шапочках «пирожками», картузах, какие можно увидеть только на окраинах. Молодой человек с каштановой бородкой говорил со ступеней, потрясая кулаком. Громов подошёл позднее и начала речи не слышал. До него долетали по ветру только отдельные фразы: «Наше знамя, вот оно… крестьянину и работнику»… Затем раздалось «ура» и над толпой взмыл поднятый на руках подросток в полушубке. Он развернул ярко-красное полотнище с надписью: «Земля и воля»…

Раздался пронзительный свист. Из узкого пролёта Казанской улицы выбежал отряд городовых в башлыках и кепи, насаженных на уши. За ними стеной следовали рослые питерские дворники с рукавами, засученными до локтей.

— Бунтуют студенты, бей всех, кто в очках! — кричали они.

Но «тех, кто в очках», оказалось не легко избить. Началась свалка.

— Дерутся! — зазвучали испуганные женские голоса.

Громова схватила за рукав знакомая курсистка Катя Нефёдова. Её меховая шапочка съехала набок, волосы растрепались по щекам.

— Бога ради, Громов, помогите! — взмолилась она. — Как бы пробраться на Невский?

Громов потащил её, пробиваясь через густую толпу и уклоняясь от ударов. Свист не умолкал.

Дюжий дворник ударил его кулаком по голове и повалил на снег. Катя стонала, схваченная за обе руки городовыми.

Но тут помощь пришла как будто с неба. Дворник вдруг опрокинулся на спину. Громов поднялся и увидел студента-богатыря, который схватил двух городовых за башлыки и разбросал их в разные стороны.

Громов узнал его. Это был Степан Стурницкий из Медико-хирургической академии.

— Беги! — крикнул Стурницкий. — Я выведу барышню!

С тех пор Громов не встречал ни своего спасителя, ни Кати. Вечером к нему явились жандармы, и дальше он видел только тюрьмы, форменные шинели и шнуры, вицмундиры судейских, вагоны с решётками на окнах и телеги с конвойными солдатами, которые доставляли арестантов за Волгу.

— Ну и что плохого в буране? — шумел Степан, доставая сало из мешка. — Ночь, да степь, да булатный нож… Впрочем, у нас не нож, а вот это… — Он вытащил из-за пазухи револьвер. — Смит-вессон, и при нём запас патронов, братец!

— Где ты взял?

— Её дядя подарил нам перед отъездом. Отлично бьёт!

— Ты всё-таки полегче, — сказал учитель и подбросил охапку соломы в печь.

— Э, милый, волков бояться — в лес не ходить! Так мы с Катюшей от самого Петербурга и едем. Да ты не знаешь? Мы поженились!

— Поздравляю, — сдержанно отозвался учитель.

— Тебе спасибо, Григорий! Ведь мы с ней познакомились на площади благодаря тебе! Ты наш сват!

Учитель посмотрел на свежее, сияющее лицо Кати и впервые за много месяцев улыбнулся.

С появлением этой пары в комнату учителя словно ворвалась жизнь. Катя постелила на столе газету, достала из шкафчика тарелки, подбросила в печь солому и примостила туда медный чайник. Степан вытащил из мешка тщательно закупоренную бутылку.

— Нет, нет, я не пью, — сказал учитель.

— Эх ты, монах! — прогремел Степан. — За здоровье новобрачных неужели не выпьешь? За успех нашего дела!

Учитель взял в руки стопку, половину отлил и поднёс было к губам. Но тут в сенях завыло.

— Опять буран кого-то занёс, — смущённо проговорил учитель и вышел в сени.

В полутьме стояли не то один, не то два человека. Тёмная масса сливалась с тенью настолько, что трудно было разобрать, сколько в ней голов, рук и ног. И заговорила эта масса так равнодушно, гнусаво и неопределённо, что можно было предположить в этом голосе и целый хор.

— Можно посидеть? Ай?

— Можно, — ответил учитель. — А вы кто такие?

Тут он разобрал, что перед ним стоят двое. Но на них не было ни тулупов, ни полушубков. Они были завёрнуты в дерюги, из-под которых торчали холщовые штаны и бесформенные опорки.

— Мы, — сказал один из двух, — мы… из Златоуста в Самару идём.

— Пешком?

— Ай, да! Пешком…

— Денег на дорогу нет?

Молчание. Потом тот же голос произнёс:

— Мы после тюрьмы. У нас казённая бумага есть.

Второй голос, похожий на первый, добавил:

— Бумага. После тюрьмы.

Учитель жил на краю степи, как на берегу моря. Он не искал общества, но почтовый тракт выносил на его берег множество плавающих и путешествующих. Их выбрасывала степь из воющего бурана, и они теплели на часок-другой, видя, что их не гонят обратно в буран, и удивляясь тому, что земская школа стоит так близко к тракту.

Учитель Громов не был ни слишком добр, ни слишком гостеприимен. Это был коренастый, неуклюжий, угрюмый человек с крупными руками и ногами и косолапой походкой. Он тайно ненавидел водку, конину, воблу и гармонь. В деревне Воецкое его считали чудаком, но относились к нему доброжелательно, потому что он не отказывался от полевой работы и одалживал соседям то солому, то свечи, то муку. Кроме того, он бесплатно писал письма в город, да ещё на своей бумаге.

Заметив освещённое окно в снежной степи, проезжие стучали в дверь, как судно даёт сигнал, заметив свет маяка. И, входя в школу, они вспоминали забытые законы человеческой солидарности.

— Входите, — сказал учитель и открыл дверь классной комнаты.

Лица у людей были серые, безжизненные, похожие на маски. Выражение у них было одинаковое. Вернее, не было никакого выражения, кроме подозрительности.

— Тут кто живёт? — спросила одна из масок.

— Никто. Это школа.

— А люди есть?

— Нет. Это школа. Я учитель.

— Ай?

— Школа! Я учитель!

Обе маски, казалось, нюхали воздух. Наконец они переглянулись и обе одновременно произвели какой-то звук, похожий на кашель. Потом одна из них порылась в грязной тряпочке, вытащила оттуда грязный листок и протянула учителю:

— Бумага.

— Не надо, — сказал учитель, — располагайтесь. Небось холодно?

Маски не ответили. Из той же тряпочки они вынули бутылку водки и замёрзшую селёдку. Сначала они по очереди приложились к горлышку бутылки, потом долго сидели, глядя прямо перед собой.

Одна из масок посмотрела на учителя и ткнула пальцем в бутылку.

— Не надо, — сказал учитель, — я непьющий.

— Ай? Не пьёшь? А людей нет?

— Нет, нет… Это школа. Не беспокойтесь.

Учитель вздохнул, закрыл дверь и вернулся к Степану и Кате. Степан, сидя на лавке, чистил свой смит-вессон.

— Кого это ты к себе пустил? — спросил он.

— Двое пешком идут из Златоуста в Самару, после тюрьмы. Оба очень пугливые.

— Пугливые? — переспросил Степан. — Да они просто беглые.

— У них казённая бумага.

— Какая там бумага! Оголодавшие мужики, попали в тюрьму за мелкую кражу да сбежали. Видели мы таких. Это, брат, Русь нищая, обиженная, запуганная… Помнишь? «Горе, горе Руси, плачь, русский люд, голодный люд…»

— Юродивый? — улыбаясь, сказал учитель.

— Да, великая опера «Борис», великая! Помнишь, как мы пели на Литейном проспекте? Городовые забегали, как мыши! А ну-ка, садись за свой инструмент! Катя, подтягивай!

И в заволжской степи среди снежной бури грянул необыкновенный хор, сопровождаемый густыми раскатами фисгармонии:

— «Гайда! Расходилась, разгулялась удаль молодецкая… Ой ты, сила-силушка, ой ты, сила бедовая, ты, сила грозная…»

— Ты смотри, как сочинено! — кричал Степан. — После дворца, после чинных бояр в охабнях, с перстнями на белых пальцах — пошла гулять Русь поддонная, взбаламученная…

— Да ведь это разбойничья песня!

— И то хорошо! Так пели на Волге во времена тёзки моего Степана Разина. Ну, чарочку за здравие Мусоргского!

Учитель уступил, выпил и убрал водку.

Степан спрятал свой револьвер и хлопнул ладонью по столу.

— Катя, поедем!

— Куда вы в буран? — сказал учитель. — Заночевали бы, утром легче ехать.

— И вовсе нам утра не надо! Чем нас меньше заметно, тем лучше. Едем, едем! Сейчас едем!

Степан упаковал Катю в полушубок и бережно обвязал её тёплым платком. Он обращался с ней, как с драгоценной вещью. Катя тихо смеялась из-под платка.

— Прощайте, Григорий, — произнесла она, протягивая ему руку, — не грустите, придёт воля, будет весна, ветер, знамёна…

— Придёт, придёт! — рявкнул Степан. — Не падай духом, нам железные люди нужны, железные! Прощай, брат!

После их отъезда учитель взял со стола кусок сала и отправился в классную комнату.

Там не было никого. Маски исчезли.

На парте стояла початая бутылка водки и лежали огрызки ржавой селёдки. На полу остались мокрые следы.

Учитель подошёл к окну. Снег бесновался в степи. Слепые стёкла лихорадочно дрожали.

— Услышали наше пение и сбежали… Водку оставили в благодарность… В самом деле беглые…

Учитель вернулся было к фисгармонии, но в сенях опять завыло и гулко хлопнула дверь.

— Однако сегодня у меня настоящая гостиница, — пробурчал он и вышел в сени.

Там стояла высокая фигура в башлыке, из-под которого торчал козырёк форменного кепи.

— Прошу прощения, господин Громов, — произнёс густой бас, — по долгу службы, так сказать… Будучи проездом через вашу деревню…

Это был становой пристав.

— Гм… пожалуйста, входите, — сухо отозвался учитель. — Нелёгкая у вас, между прочим, служба! В этакой буран…

— Долг важнее бурана, — солидно сказал пристав, стряхивая ледышки с усов, — позволю себе войти… Что это у вас, гости были?

Пристав указал на бутылку и следы ужина на столе.

— Были, — отвечал учитель.

— Кто именно, позвольте полюбопытствовать?

— Проезжие, — весело сказал учитель. — Знаете, кого только степь не выбросит!

— Да, кого только не выбросит… Смею заметить, господин Громов, находясь в вашем положении, так сказать, под надзором властей, не следовало бы вам пускать к себе кого попало с почтового тракта. Что это у вас за ноты? Разрешите поглядеть… «Борис Годунов, опера в четырёх действиях с прологом, сочинение М. П. Мусоргского»… Так-с! «Полное переложение со включением сцен, не предполагаемых к постановке на сцене»… Как это «не предполагаемых»?

— Опера шла в Мариинском театре не полностью, а здесь полный текст.

— А дозволение начальства было?

— Ещё бы! — насмешливо сказал учитель. — На премьере был великий князь Константин Николаевич.

— Ах, вот как! Гм… Это другое дело. В Петербурге знают, это вам не деревня! Так что извините нас, провинциалов… Небось хочется вам в столицу?

— Да уж конечно, там веселее, чем здесь…

— Да, — задумчиво проговорил пристав, — иной раз позавидуешь вам, молодёжи! Хоть и не повезло вам, да ведь временно… Так сказать под условием примерного поведения. А мы, служилые люди, навек здесь, в степях, хотя бы и поведения отличного.

— Вы можете выслужиться, — вежливо сказал учитель.

— Ох, ведь это не просто! — искренне вздохнул пристав. — Я уж надеялся на перевод в Уфу, да всё пошло прахом, перевели другого пристава… Впрочем, извините, обязанности призывают меня быть в другом месте.

Пристав поднёс руку к козырьку, щёлкнул шпорами, решительно надвинул на нос капюшон и исчез за дверью.

— Как это его сразу же нанесло? — проговорил учитель, глядя на дверь. — А я думал, что он дома отсиживается в такую погоду… Волчий нюх у этих господ!

Вдруг дверь хлопнула, как пушка, и перед учителем на куче тающего снега оказалась фигурка, до ушей закутанная в тяжёлый тулуп. Снизу торчали два снежных шара — это были валенки. Наверху ещё один белый ком обозначал шапку-ушанку.

— Ты кто? — озадаченно спросил учитель.

— Ваше благородие, — произнёс высокий мальчишеский голос, — да ведь это я, Архипка!

— О господи! Что ты бродишь в буран?

— А я по делу, — важно отвечал Архипка, расстёгивая тулуп, — вы ступайте в комнаты, а я к вам приду.

— Постой! Ты сейчас не видел на дворе пристава?

— А как же! Они ещё спросили, по какому, стало быть, я делу в ночь шатаюсь. И ещё прибавили разные слова… А я знал, что они здесь, потому и пришёл!

— Как ты мог знать?

— Они у дедушки остановились. И дедушка им сказал, что к вам заехали гости… Так они сразу ухватились за свой башлык! А лошадь ихняя и доселе у нас стоит.

Дедушка Архипки был богатый мужик, глава целого рода. Громадная изба его с резными наличниками стояла возле самого тракта, а по бокам лепились избы его многочисленных сыновей. Дедушка Архипки помаленьку приторговывал водкой, состоял в дружбе с волостным старшиной, а зимой выезжал в розвальнях, которые сделали бы честь и самому приставу.

— Ах вот как, — сказал учитель, — так это дедушка донёс! Милый человек дедушка твой! Хорошо, снимай тулуп, а я пройду к себе.

Учитель осмотрел свою убогую комнату и покачал головой. «Хочется вам в столицу?» Да, очень хочется! Как ни бедна была студенческая жизнь на 9-й линии Васильевского острова, но там были друзья, споры за самоваром, синий табачный дым, рукопожатья, книги, стихи, песни…

Архипка вошёл в комнату босой, в холщовой домотканой рубахе, которая доставала ему до колен.

— Это и есть дело твоё? — спросил учитель.

— Так, ваше благородие…

— Не зови меня «благородием», сколько раз тебе говорил! Зови меня «дядя Гриша»!

Архипка потупился.

Да, там были друзья, а не случайные гости с почтового тракта! С тех пор много времени протекло…

Учитель присел к фисгармонии.

Вот он, монолог Пимена, с мерно катящимися валами времени. А в конце гремят пушкинские слова, почти пророческие:

Архипка сидел разинув рот и слушал, как поёт учитель.

— Хорошо, Архипка?

— Дюже здорово… дядя Гриша! А это про чего?

Учитель усмехнулся:

— Это про правду, Архипка.

Буран всё бушевал. Но странное дело: его басовый голос как-то согласно звучал с трубами фисгармонии, звучал ровно и низко, словно поддерживая величественную тему великого суда, справедливого и неизбежного.