Мы больше нигде не дома

— Меня растили иначе. Мою личность строили, как строят дом. Сперва полагается фундамент. И корни. Конешно корни. Во первых, религия. Ну элементарная вера в бога. И конешно, история Иисуса Христа. Без нее просто никуда дальше не двинуться. Лет в пять она уже понятна человеку. Но раньше — до Христа, в три года — самые первые камни этого фундамента — язычество. Архаика. Архаическое искусство. Первое что я помню — матрешка. Наша русская Палеозойская Венера. Беременная деревянная девушка, а внутри еще одна, а в ней еще одна…

— Мальчикам не покупают матрешек..

— Да конешно, им покупают сразу солдатиков. А начинать надо с матрешки!

И сразу объяснять, что солдатики нужны для того чтобы защитить матрешек. Матрешки — это женщины и дети, мирное население. Матрешек мы покупали только полхов-майданских. Потому что они были лучшие. Это был ритуал: по выходным меня привозили к папиным родителям в огромную коммуналку на углу Некрасова и Греческого. Знаешь, там такие серые дома начала 20 века — такой модерн. И вот мы с папой шли на Мальцевский рынок. Никто из семьи не называл его Некрасовский. Да и непонятно было, какое отношение рынок может иметь к поэту Некрасову. Все звали его по старинке — Мальцевский. И там были ряды деревянных игрушек. Но ни семеновских- клаасика, ни сергиево-посадских — праматерь русской матрешки, на Мальцевском не было. Только Полхов-Майдан. Мы с папой ходили по рядам — выбирали. У меня глаза разбегались от этих сумасшедших красок — фиолетовые, бирюзовые, малиновые, оранжевые… да разе можно было сравнить с семеновскими, что продавались в магазинах «Русский сувенир!» Те были скушно-желто-черно-красные. И все одинаковые. А полховские все разные! Всяк мастер, оставаясь в традиции, иемл свой стиль, свой почерк. Все это папа объяснял мне, показывал… мы покупали матрешек, птички свистульки, деревянные яички, а еще шкатулки. На крышках и боках этих шкатулок был нарисован Полхов-Майдан, отчий дом этих мастеров. Было очевидно, что это и есть Рай. Небеса в Полхов-Майдане были розовые, трава изумрудная, закаты малиновые… там стояли беленькие домики под красными крышами. А еще в Полхов-Майдане протекала ослепительно синяя речка, и по ней плыли лодочки. На бережку мельницы вертели радужными крыльями. Оранжевое солнце раскидывало золотые лучи. Церквей они конешно не рисовали — за этим строго следили, особенно в те, хрущевске времена моего детства. В этих шкатулках мы держали все: и пуговицы, и сахар, и карандаши… В доме их было множество. Папа мне рассказал, что матрешка пришла в Россию из Японии. Русская матрешка — очень молода. Ей и двухсот лет еще нету. Создатель русской матрешки — художник Сергей Малютин — мирискуссник. Все они — мирискуссники, увлекались архаикой. По его эскизам в конце 19 века сделали вот таких деревянных кукол в виде деревенских русских девушек. И дали игрушке самое распространенное в ту пору деревенское женское имя. Малютин прожил долго, умер в 1937-м своей смертью! Ему было 80. Он еще успел потрет писателя Фурманов написать, прикинь? Фурманова, который Чапаев! Но вообще то думаю, что родина матрешки не Япония, а Китай, а японцы уже взяли… Ой, я так никогда не дорасскажу. Значит начинать надо с матрешки…

— Да понял, я понял, и чтобы только Полхов-Майдан!

— А потом в жизнь человека приходит Библия. Не в 25 как к тебе. А в пять. Потому что архаическое искусство и Библия это ФУНДАМЕНТ. И вот приходит Библия. И с ней приходит русская икона. Не те вот слащавые картинки 19-го века. на которые ты похож. Нет. Приходит Феофан Грек, Андрей Рублев, Федор Зубов… Такое вот. Понимаешь, все это люди начинают изучать по истории искусств где-нить в институте. И все равно лет в 19, да? Ну или в художке, лет в 12… А те кто негуманитари, те вовсе никогда. А это неправильно. На всех этих историях искусств, институтских, училищных, нормально изучать общемировое искусство. Тоже. начиная с архаики, потом древние греки… ну так, постепенно врубаться в то, что там вокруг происходило. Но свое — это надо сразу, с пеленок. Наверное так всегда было — такая оторванность. Два народа — простой и образованный. Есть народы — у которых иначе. У грузин иначе. У эстонцев. Даже может и у французов… точно не знаю. У англичан — как у нас. А у нас вот такое… «…Она по-русски плохо знала…» Пушкину вот попалась случайно Арина Родионовна и он создал русскую поэзию. Да и после революции ничего не изменилось. Все то же презрение городских к деревне. Ко всему что от нее исходит. Все как то быстро лет за 50 опять аристократами заделались. Я тут недавно разговаривала с одним дядькой, и что то ему такое сказала. Не помню, какую то примету што ль народную, или какую то пословицу. А он мне в ответ: « — Вот этого вот знаете, не надо. Я из старинного, знаете, шляхетского рода, я так ненавижу все вот это, то что большевики принесли в нашу жизнь…» я просто обалдепа, какие большевики? Это же просто деревенское. И вот с какого хера ему кажется что все, связанное с крестьянском бытом, принесли большевики. Бред такой полный, да? Но это наша жизнь…

А народные песни? Вот случайно остались в жизни советских детей две народные песни: первое, что мы слышим в детстве это «серенький волчок» и «во поле березынька»… не, ну «волчок» понятно, это одна единственна, случайно выжившая колыбельная. Настоящая, архаическая, поэтому страшная, все настоящие колыбельные — страшные. У всех народов. Жизнь начинается с ужастика…

— Да, помню «волчка»… но Лялька нашим «волчка» не пела. Она им Окуджаву пела, как раз то что надо мальчишкам — про войну. Маркитантка юная убита… Спите братцы, спите, все вернется вновь…

— Окуджава понятно! Я тоже конешно Поле пела Окуджаву. И мне папа пел. Он же специальный детский песенник. У него все для детей. Но вот из народных осталась такая парочка: вечно живой, издецкий ужас «волчок» И эта блядская «березынька».

— Почему блядская?

— Да потому что у нее есть не только первые три куплета! А еще двадцать три, о чем мы, поющие ее в младшей группе детского сада, и не подозревали! И все эти детские методисты тоже конешно были не в курсах. В курсах были только некоторые фольклористы. Очень наверное веселились. Я полный текст случайно нашла в каком -то толстом сборнике народных песен, даже еще присталинском по моему. Начала пятидесятых. Спеть тебе?

— Валяй.

— 20 куплетов заунывных выдержишь?

— И не такое выдерживали.

— Ну я сделаю щадящий вариант, без повторов.

Маргарита запела:

Во поле березынька стояла, Во поле кудрявая стояла, Люли, люли стояла.

Некому березу заломати, Некому кудряву заломати, Люли, люли, заломати.

Как пойду я в лес, погуляю, Белую березу заломаю. Люли, люли, заломаю.

Срежу с березы три пруточка, Сделаю себе я три гудочка. Люли, люли, три гудочка.

Четвертую балалайку. Пойду на новые сени. Люли, люли, на сени.

Стану в балалаечку играти, Стану я старого будити, Люли, люли, будити:

Встань ты, мой старый, проснися, Борода седая, пробудися, Люли, люли, пробудися.

Вот тебе помои, умойся, Вот тебе рогожка, утрися, Люли, люли, утрися.

Вот тебе лапотки, обуйся, Вот тебе дерюжка, оденься. Люли, люли, оденься.

— Погодь, так это баба поет? Не какой-то там пастушок?

— В том-то и дело, что баба! Это она мужу своему поет. Предлагает такое утреннее меню: дерюжка, рогожка, помои… видно что любит… А дальше там повторяется вся эта истрия про «заломати» и «сделати три пруточка» и про балалаечку, все повторяется, а потом она поет вот такое:

Стану в балалаечку играти, Стану я милого будити, Люли, люли, будити:

Встань ты, мой милый, проснися. Ты, душа моя, пробудися, Люли, люли, пробудися.

Вот тебе водица, умойся, Вот те полотенце, утрися. Люли, люли, утрися.

Вот тебе башмачки, обуйся, Вот тебе кафтанчик, оденься, Люли, люли, оденься…

Ниуясе да, такая детская песенка?

— То есть, это телка издевается над стариком мужем и мечтает о своем молодом любовнике? Действительно блядская…

— Да! И эта вот непристойная «березынка» в паре с гомерически страшным «волчком» — это все, что городские дети знали о народной песне… Конешно, у кого-то то были няньки деревенские, у кого-то родня в деревне… но и там уже выросло поколение оторвышей, которые не факт что вообще что-то помнили…

Меня вот хотя бы в ТЮЗ водили. И там сибирский еврей Зяма Корогодский ставил спектакли, где пели множество народных песен… Он все это откуда-то знал, любил, заряжал этой любовью и своих актеров и нас вот… Конешно, эта «березынька» — просто-напросто шутошная песня. Смеховая народная культура… частушки…

— Частушек я полно знаю! Матерных! Да все знают частушки! Моя любимая:

Мы не сеем Мы не пашем Мы валяем дурака С колокольни уем машем Разгоняем облака!

Скажи, сильный образ?

— Образ классный. Вкус у тебя хороший. Афигенный образ. Это про всех нас…

— А твоя любимая?

— Моя любимая мужикам не нравится. Обижаются:

С неба звездочка упала

Прямо к милому в штаны

Пусть бы все б там разорвало

ТОЛЬКО Б НЕ БЫЛО ВОЙНЫ

Антон рассмеялся.

— Отличная. Обижаются козлы без чувства юмора.

— Хорошо что ты меня козел с чувством юмора…

— Я не козел! Я козелик! Мы с Саней козелики-орелики! Это ваще другое!

— Может ты Индрик?

— А это чего такое?

— А это мы дальше про народное. Индрик — это такой русский мифологический зверек. Кто-то считает его Единорогом. Тоже, из совсем забытых…

Вообще, после матрешек и иконы, в фундамент идет лубок.

— Лубок я знаю! Уходи от меня! Нет мне дела до тебя! Пришел, за жопу хватаешь! Блинов печь мешаешь! Еще Сирин, Алко… ност и Гамаюн у Высоцкого. «Это птица Гамаюн» мне голос подает. Птиц этих на лубках рисовали.

— Да, лубок как-то выплыл из реки забвения. Через лубок к нам долетели эти птицы Долетели до такой степени, что Высоцкий их воспел… Их часто изображали на лубках. А Индрика — редко. Он не был традиционный персонаж лубков. Вот и не доскакал. Хотя он из той же компании.

— Ну а как он выглядит?

— Ну как… примерно смесь козлика, с собачкой, единорогом и львом.

— Уясе, смесь…

— В Голубинной книге сказано: Зверь Индрик живет на ниле и убивает крокодила. Вообщем ты — типичный Индрик.

— Я — точняк. Я конкретный Индрик. Как завижу крокодила… а что это за книга такая?

Маргарита еще немного рассказала ему о Голубинной книге. Кошешно, из их поколения, никто кроме профессиональных фольклористов, ее и в глаза видел, но она по крайней мере знала о ее существовании, и кто-то ее просветил насчет Индрика.

Разговор этот, давний — никак Антону не пригодился. Дети его были уже в таком возрасте, что поздно уже было отбирать у них солдатиков и впаривать им матрешек. Хотя он запомнил Индрика. Маргарита тогда еще рассказала ему про глиняную игрушку. Каргопольскую, Тульскую, Филимоновскую, Дымковскую. Дымку он знал. В магазинах «Русский сувенир» на Невском была только Дымка. А все эти полосатые козелики, которые на самом деле Индрики, нигде вообще не продавались. У Маргариты дома было несколько. И он их внимательно изучил и слепил потом парочку для своих мальчишек. Рассказал им про Индрика и велел во всем на него равняться.

Уезжая, Маргарита взяла с собой, пару матрешек и шкатулок с Раем на крышке.

В какой то момент, в середин 90-х, от нее приехал парень — американский аспирант, славист. Темой его диссертации был какой-то загадошный Викжель

Ни Антон, ни Ойгоев слова такого не знали. И когда этот Джефри начал им что-то обьяснять на своем, не сказать шоб русском, они решили, что он просто какой-то придурок. Может они его недопоняли? Им показалось, что он говорит, будто бы Вихжель — профсоюз железнодорожников, был важнейшим звеном в истории революции, звеном определившим ее исход.

— Почему?

— Патамучьта эта жэльезны дарьоги. Бьез ньих в Расцыы ньичто нье можно происходыт…

— Ой блин. Шо за гон, блин. Нах блин… давай, братуха Джефри, лучше выпьем блин зубровочки… перцовочки… митьковочки…

Так они ничего и не узнали про Викжель.

И я вам тоже не расскажу. Нах, блин. Родились оторвышами, ими и помрем. Хватит этого ликбеза. Отцы и деды жили, не зная ни Викжеля, ни Индрика, и ничо, как-то прожили. Проживем и мы…

Однако у Джефри было от Маргариты поручение, пойти на Мальцевскй и прикупить ей там Полхов-Майдану: матрешек, свистулек, шкатулочек, ну хоть по паре штучек. Это было понятное дело — ностальгия. Антон вызвался его сопровождать. Никаких рядов с народной игрушкой на Мальцевском больше не было. Зато он теперь снова назывался Мальцевским. Ненародных матрешек там, ясное дело, стояли целые армии. Все они были омерзительны: бездарны, безвкусны. Ничем, кроме как емким словом «уйня» определить их было нельзя. так думал Антон, все-таки художник. Джефри то они как раз понравились, он смотрел, смеялся…

— — Элцын! Горби! Реган! Брежний! Сталын! Лэнын!

Антон все-таки нашел киоск, торгующий классическими Семеновскими матрешками.

— Скажите пожалуйста, а где бы купить Полхов-Майдан?

— Так их больше нету! Нету Полховских.

— У вас нету?

— Так нигде больше нету. Оттуда больше ничего не приходит. Никто больше с ними не работает. Они там все спились. И все.

Антон даже и не понял, почему он так расстроился. Это ж не его «святое». Это все Маргариточка. Ее детское счастье.

Просто все как-то совпало.

Нет больше ни Маргариточки, ни Полхов-Майдана.

Ни денег, ни работы.

Все спились. И все. Какая простота и ясность.

Так он ей и отписал.

Он не любил вспоминать те времена. Но сейчас вот вспомнил. Потому что она все-таки потащила его по сувенирным лавкам и базарчикам.

— Мне нужно купить — хоть что-то. Вот я вернусь и Поля родит через пару месяцев. У нее там точно девочка. И я хочу что-то такое… чудесное… народное… какой то промысел…

Они бродили, смотрители… и вдруг в каком-то полуподвальном магазинчике, на Большой Конюшенной…

— Смотри! Полхов-Майдан!

Их было ни с кем не спутать. Вот эти матрешки, не с гладким пробором, как у Семеновских, а с непокорным завитушкам на лбу и на щечках. Вот эти райские шкатулочки с розовыми закатами, вот эти свистульки…

— Откуда они у вас?

— Нравятся, да? Выбирайте.

— Это старые?

— Почему старые? Все новенькое!

— Но они же там все спились…

— Ну не все ж спились. Там же школа, там училище… Да, был момент в 90-е, фабрика встала. Ну все ж тогда… вы ж помните… Но дети то не спились! Они ж там с детства этому учатся. Дети не спились. Выросли. И все снова запустили! Возродили промысел. Дети то продвинутые, у них теперь сайт, википедия, дистрибьютеры от них приехали. Мы с ними уже пару лет работаем. Смотрите, берите…

Маргарита рассматривала игрушки. Зарылась в них, как в россыпи сокровищ…

— Смори, теперь они церкви рисуют!

— Да, конешно, теперь храмы рисуют — в голосе продавщицы звучала гордость.

— А вот посмотрите, какой еще у нас есть! Это не полховский, это нам художники сдают, но тож деревянный, как раньше делали: неваляшка «Ванька-Встанька».

Девушка протягивала Антону маленького «Ваньку-Встаньку». В их детстве таких не было — были целлулоидные пупсы-неваляшки. Их выпускала фабрика в городе Котовске, под Тамбовом. У девчонок были такие куклы, похожие чем-то на матрешек. А у него был Заяц. И еще Клоун. и еще Доктор Айболит. Все равно слово «неваляшка» не прижилось. Им только продавцы пользовались. А сами дети, их всех, и кукол, и клоунов и зайцев, называли «Ванька-Встанька». И вот теперь сделали настоящего Ваньку. И тут Антон понял, что «Ванька-Встанька» это не только символ возрождающегося из пепла и хаоса, непотопляемого человека, это еще и он, тот самый Навскдка.

Его любимый скомороший герой. Так-то вот. Не спились. И возродили промысел.

Антон смотрел на Полхов-Майдан.

На ладони у него покачивался Ванька-Встанька, неутомимый Навскидка.

Перед ним был Рай, нарисованный на крышках деревянных шкатулок.

Небеса в Полхов-Майдане были розовые, трава изумрудная, закаты малиновые… Там стояли беленькие домики под красными крышами.

А еще в Полхов-Майдане протекала ослепительно синяя речка, и по ней плыли лодочки. На бережку мельницы вертели радужными крыльями. Оранжевое солнце раскидывало лучи. Лучи отражались в золотых куполах.

Не спились. И возродили промысел. И все.

Антон смотрел на матрешек.

Все они были беременные девушки.

Внутри у каждой была еще одна беременная девушка, а у той внутри еще одна…

Голубоглазые, черноглазые… рыжие, брюнетки, блондинки…

У всех были черные брови дугой и красные губки бантиком.

Все они улыбались.

В глазах у каждой Антон прочел одно-единственное вековое моление:

ТОЛЬКО Б НЕ БЫЛО ВОЙНЫ.

Нью-Йорк 2019

Продолжение следует…