Мы больше нигде не дома

ВАЛЕРИК

Мне никогда не сняться ни кошмары, ни эротика.

В кошмарах я всегда быстро побеждаю и не успеваю осознать кошмар. А эротика у меня схлопывается, как в семейном кино: хлоп, кадр сменился, всем понятно, что было, но ничего не показали. Вообщем, рассказываю.

Эпиграф будет из Лосева, чтоб пострашней.

«…Фуражку, фуфайку забрали.

Ну, думаю, точка, отжил.

Когда с меня кожу сдирали,

я очень сначала блажил.

Ну, как там папаня и мама?

Пора. Отделенный кричит.

Отрубленный голос имама

Из красного уха торчит…»

Лев Лосев «Валерик»

Сниться мне значит, что я в стрипклубе, хозяйка которого — моя знакомая. Какая-то Светлана. И там какой-то конкурс, что-то благотворительное, и я — член жури.

И еще какие-то писатели или художники. Это все в Питере. Какие-то Митьки.

Может Ира Дудина или Тихомиров. То есть, я там не одна. И типа, по делу.

Такая ситуация была однажды в Нью-Йорке. И поэтому залетела нынче в сон.

И ко мне подходит девушка-администратор и говорит:

— Вас тут просят в личный кабинет, человек поговорить с вами хочет.

И ведет меня куда-то за дверку. Я иду — толпы людей вокруг — знакомые есть, не страшно.

Там отдельный такой зальчик, столик, диванчик. На столике кальян. Бутылки. Фрукты какие-то.

Я еще однажды писала телегу про стриптизершу для «Питера на Невском» и была в таком отдельном кабинете….

Передо мной такое существо мужского пола. Ну такое… Валерик. Или Виталик. Иногда еще зовут Серега… но реже.

Такое круглое, налитое ранним жирком, существо. С круглым животом, круглой головой, стриженой в ёжик, круглой картофелинкой носа и такими узкими, заплывшими глазками, невидного цвета. Щеки тоже, понятно, круглые. Ну, такой паренек, который был когда-то вполне славного вида, но после этого столько бухал и закусывал, что уже и не паренек, а «бычок» называется. По типу — охранник. Или просто бандит из мелких. И он мне говорит, мрачно так:

— Садись.

Это уже странно. И я отвечаю:

— Вы меня наверное с кем-то спутали. Я тут — член жури…

Он отвечает:

— Член тут один, это — я. А ты, пизда, щас сядешь и будешь делать то, что я скажу.

И это — начало кошмара. Кошмар — это когда рушатся все правила. Когда четко установленная реальность начинает расползаться. Мне становиться дико страшно. И мысли мои крутятся дико быстро. Я понимаю, что он разговаривает со мной, как с девушкой, которую он позвал в кабинет, причем со знакомой. А это значит, что он не в своем уме. Что он на чем-то, от чего у него снесло крышу.

И что у меня огромный шанс выйти отсюда со сломанным носом, или с подбитым глазом. Вообщем, если чо — он мне запросто разобьет лицо. А я никогда в жизни от мужика по морде не получала. Возможно, потому что всегда верю в то, что это возможно, что если как следует постараться, то можно от любого огрести. А тут и стараться не надо. Любое неверное движение или слово, и мне прилетит.

Все эти мысли проскакивают мгновенно. Я сажусь.

Он говорит:

— Балахон этот сними.

Это лето, и на мне моя обычная летняя униформа — конкретный балахон, прямое платье без рукавов, до пят, из черного льна. И под ним есть еще черные трусы. Тож не стриптизного плана. Я снимаю балахон. Страх как-то заслоняет стыд, не за то, что я голая, а за то что мне 57 лет, и я с самого рождения не занимаюсь никаким спортом,

и у меня, как у эстето-фашиста, собственное голое тело не вызывает энтузиазма….

Как сказал один знаменитый поэт « тело у тебя… чистый кранах».

Но этот ничего не говорит. Он наливает мне чего-то в рюмку. Пей, говорит.

Я пью — это коньяк. Там еще сок стоит, и я его соком запиваю.

И тут он говорит:

— Ну давай, рассказывай.

— Что рассказывать?

— Как ты меня ждала.

И тут на меня накатывает вторая волна кошмара.

То есть чувак на чем-то. И ему кажется что я — его девушка, причем, судя по его тону, девушка, которая ждала его плохо. При этом я тут сижу уже в одних трусах и говорить что я пожилая писательница Беломлинская или Улицкая — это не просто бесполезно, а это прямой путь получить в глаз.

И я говорю, то, что сказала бы на месте девушки:

— Я тебя нормально ждала. А если какие-то сплетни, и ты веришь, значит я тебе вообще — никак.

— А этот?

— А что этот? Это клиент, блин. Как будто я тут для своего удовольствия работаю.

Я уже совершенно вжилась в образ этой неведомой девицы, и шпарю как по-писаному, памятуя, что нападение — лучшая защита. Ну действительно, странные предьявы к девушке, которую жизнь забросила в стриптизерши.

И происходит некая моя победа. То есть, тема ожидания — снята.

И я решительно перехожу в наступление:

— Я ждала и дальше ждать буду. А ты все ездишь…

— Я тоже езжу, потому что надо.

Он кажется уже и не агрессивным и страх как-то откатывает. Я мгновенно думаю, что надо его еще немного умиротворить,

Но сперва надо узнать, как его зовут.

Я говорю, с улыбкой:

— Меня Джульетта зовут. А ты Серега или Валерик?

— Ромео, бля.

Я сижу рядом с ним на диване. Я говорю:

— Валерик….

Кладу голову ему на колени…

И дальше кадр — так, хлоп!

И потом уже понятно — что первый козырь я из кармана вынула.

И уже его голова у меня на коленях. И он, типа, уже готов уснуть. И я его глажу по голове. А он говорит:

— Надо к маме съездить… завтра съездим…

И эта фраза — меня, девушку, радует, потому что из нее понятно, что я — типа, невеста.

И тут я вспоминаю, что у меня есть еще один козырь — я же сочинительница народных песен. А народные песни — они на то и народные, чтобы их отлично понимали вот такие,

на первый взгляд, непонятные мне существа.

Но самом деле — понятные, иначе бы не сочинялись такие песни. И я глажу его по этому ёжику и говорю:

— Поспи чуток. Спеть тебе?

— Спой…

Я пою свою старую песню, так и никогда недосочиненную.

И пытаюсь ее во сне досочинить… она называется «Бандитская жена».

Короткая, потому что я сочиняю песни только про себя, а с бандитом, даже и не с бандитом, а просто с фарцовщиком — довелось пожить очень недолго.

Но мелодия там очень красивая…

А дорога одна

У бандитской жены

И доходит она

До ближайшей сосны

До ближайшей сосны

До ближайшего пня

Молодой конвоир

Провожает меня

Он возводит курок

Видно тут мне и лечь

И стекает платок

С золотых моих плеч

Не стреляй конвоир

Не стреляй, погоди

Я любила его

Сердце ноет в груди

Но возводит курок

Конвоир молодой

И запел королек

Над бандитской женой…

Он уже засыпает и сквозь сон говорит

— Хорошая… спой еще…

И еще он говорит:

— Какой же я Валерик… я Виталик…

Я снова глажу его по голове и говорю:

— Спи, Виталик…

И пою бесконечную «На улице дождик»

И к последнему куплету:

Во чужой да деревне, мужики все злые

Мужики все злые, аки псы цепные…

Мужики все злые, меж собой дерутся…

Меж собой дерутся, топорами бьются…

А по будням там дождь, дождь

А по будням там дождь, дождь

А по будням там дождь, дождь

И про праздникам… дождь…

Он уже начинает похрапывать

И тут мой инстинкт самосохранения срабатывает мгновенно: Я осторожно перекладываю его голову на подушку, я напряженно жду несколько секунд, и потом — выскакиваю наружу.

Там полумрак, как положено в стрипклубе, и я мгновенно, перебегаю через зал в гримерку. Я знаю, где гримерка. И там я хватаю со стенки чей-то халат, Закутываюсь, падаю на стул. И меня как-то колотит. Сердце колотится так, что щас выскочит.

Там пара девушек. Спрашивают, что случилось.

Я говорю:

— Свету позовите. Пожалуйста. И кого-то из охраны.

И опять кадр — хлоп!

Весь мой рассказ схлопнулся. Я, наверное, им не все рассказала. Но основное им понятно.

Я сижу уже опять на диванчике. Там диванчик, в гримерке.

Меня окружают девушки. И Светлана- хозяйка. Она красивая девушка лет сорока. Как положено, крашенная блондинка. И охранник — такой дядька лет 50-и. Такой — не «бычок». Наоборот, такой дядька, каких я замечаю, с хорошим таким киношным лицом.

Светлана и охранник нервничают. Светлана говорит:

— Вы хотите милицию…

Я ее сразу успокаиваю, обращаясь к охраннику:

— Да какая милиция… Я просто не понимаю, что это было. Он же на чем-то сильном. Его, наверное, в больницу надо. И надо чтобы кто-то туда зашел и взял мое платье и сумку оттуда. Сходите, пожалуйста. Черное платье и черная сумка. Только вы его не будите.

Охранник уходит. Светлана говорит:

— Извините, ради бога. Это Виталик. Он у нас раньше работал. Он не маньяк. Он контуженный.

— Да, понятно… Но он еще и на чем-то. Как он мог меня принять за какую-то свою девушку. У него тут есть девушка?

И тут одна из девушек говорит:

— Была.

И говорит имя, которое я не могу точно расслышать, но понятно, что девушка с таким именем может быть не блондинка:

— Наилька, (или Наинка). Она уехала… раньше тут работала. Да, такого… вашего типа, могла бы быть на вашу дочку похожа… но Виталик — совсем больной… и ему нельзя ничего… этого. Да ему и пить нельзя…

И тут Светлана девушку обрывает обычными этими, классическими:

— Извините, ради бога… да никогда такого не было… он спросил… я же сказала, что вы журналистка, а он сказал, что у него дело… заказал кабинет… сказал, что поговорить нужно с вами… я же не могла такого представить даже…

И тут я уже понимаю, что хочу проснуться. Выйти из этого кино. Из этой балабановщины.

А охранник как раз приносит сумку и платье. Говорит, что Виталик спит, тоже начинает извинятся… Я его прошу выйти, переодеваюсь. Проверяю сумку- деньги, карточки. Все на месте. Говорю, что все в порядке. И что я пойду.

И выхожу на белоношный утренний Невский.

Шесть, наверное. Солнце светит.

Я думаю — это был все-таки кошмар.

И что я, как всегда, выкрутилась, выехала на своей сверхэмпатии и генокоде предков-выживателей: карабахских армян и уманских евреев.

Но однажды — это не сработает. И что-нибудь случится.

Потому что никогда нельзя выходить за флажки.

Нельзя заходить на чужую территорию.

Я вспоминаю рассказ Пола Боулза

О профессоре-лингвисте, который живет уже несколько лет где-то в северной Африке, в Танжере или в Маракеше. Живет и не вылазит за границы мира белых туристов.

Это середина 50-х. И вот однажды он слышит необычную музыку, просит какого-то араба проводить его туда, откуда эта музыка доносится, выходит за черту города, попадает к бедуинам. Они, первым делом, отрезают ему язык. Шоб не орал. А потом подлечивают, обвешивают консервными банками — и он так звенит, танцует… веселит деток. И так живет, кочуя с бедуинами, год кажется… Вообщем он сходит с ума, сразу после урезания языка. Потом попадает снова в цивилизацию. В больницу. Но в себя так и не приходит. У Боулза много об этом, об опасности выхода за флажки…

Я так и не полюбила Боулза…

Но я иду по Невскому и думаю об этом его рассказе.

И думаю о том, что это чужой для меня мир, мир где ездят воевать в Афган или в Чечню, или вот теперь на Донбасс, мир где живут эти Наильки-Наинки и ихние контуженные Валерики- Виталики. И я не хочу ничего знать про этот мир. Я не любопытна.

Я жестокий ксенофоб — типа, англичанин.

И не надо никогда высовываться из своей теплой уютной богемной деревушки. Где все — свои.

Одесса 2017