Мясо. Eating Animals

Я буду

Семейные фермы в Америке производят менее 1 % мяса.

1. Билл и Николетта

Дороги, ведущие к цели моего путешествия, никак не были размечены, а наиболее полезные указатели местными жителями вырваны с корнем. «Незачем приезжать в Болинас, — так нелестно один из них высказался в «Нью-Йорк тайме». — Пляжи грязные, пожарная часть ужасна, туземцы настроены враждебно и привержены к каннибализму».

Не совсем так. Поездка длиною в тридцать миль вдоль побережья от Сан-Франциско была чистой романтикой, открытая местность чередовалась с созданными самой природой зелеными альковами, но, оказавшись в Болинасе (население 2500 человек), я с трудом мог понять, почему считал Бруклин (население 2 500 000 человек) приятным местом для житья, и сразу понял, почему те, кто случайно попал в Болинас, не хотели, чтобы другие тоже туда попали. Вот почему неожиданное желание Билла Нимана пригласить меня к себе так меня удивило. Как удивила и его профессия: разведение крупного рогатого скота.

Первым меня встретил немецкий дог, крупнее и спокойнее, чем Джордж, за ним навстречу вышли Билл и его жена Николетта. После обычных рукопожатий и шуток они повели меня к своему скромному дому, прячущемуся, точно горный монастырь, на склоне холма. Камни, покрытые мхом, лежали на земле, окруженные заплатками из цветов и камнеломок. Сияющий балкон открывался прямо в главную комнату — самую большую из всех, но при этом совсем не большую. Каменный камин напротив темного, тяжелого дивана (диван для отдыха, не для развлечений) господствовал в комнате. На полках теснились книги, некоторые на тему еды и фермерства, но большинство — нет. Мы сели вокруг деревянного стола в маленькой кухне, где все еще стоял запах завтрака.

«Мой отец был русским иммигрантом, — начал рассказ Билл. — Я вырос, работая в семейной бакалейной лавке в Миннеаполисе. Так я приобщился к сфере продуктов питания. Там работали все, вся семья. Я и представить не мог, что моя жизнь так изменится». Смысл: Как еврейский городской мальчик, американец в первом поколении, стая одним из самых серьезных ранчеров в мире? Хороший вопрос, на который есть и хороший ответ.

«Главным мотивом жизни в то временя была Вьетнамская война. Я решил пойти на альтернативную службу и стал учительствовать в бедных районах, которые объявили таковыми федеральные власти. Там я познакомился с некоторыми особенностями сельской жизни, и мне страстно захотелось жить так самому. Я стал владельцем участка с моей первой женой». (Первая жена Нимана, Эмми, погибла на ранчо в результате несчастного случая.) «Мы приобрели немного земли. Одиннадцать акров. У нас были козы, куры и лошади. Мы были довольно бедны. Жена давала частные уроки на одном из больших ранчо, и нам отдали несколько телят, которые родились по недосмотру у молоденьких тёлочек». Так вышло, что эти «ошибки» стали основой «Ранчо Нимана». (Сегодня ежегодный доход «Ранчо Нимана» оценивается в 100 миллионов долларов — и продолжает расти.)

Когда я их посетил, Николетта руководила работниками ранчо и тратила на это больше времени, чем Билл. Он без устали трудился, чтобы обеспечить гарантированные продажи говядины и свинины для сотен мелких семейных ферм, входящих в его компанию. Николетта, которая отказалась от карьеры юриста на Восточном Побережье, знала каждую телочку, корову, быка и теленка в их хозяйстве, знала их нужды и могла их удовлетворить — не частично, а полностью. Билл, с его густыми усами и дубленой кожей, мог легко получить роль в кино, но пока что занимался маркетингом.

Они совсем не очевидная пара. Билл производил впечатление человека неотесанного, но дошедшего до всего своим умом. Это тот самый тип, который после катастрофы самолета сумеет заслужить уважение среди выживших на острове и станет, вовсе не стремясь к этому, лидером. Николетта — типичная горожанка, многословная, но сдержанная, энергичная и заботливая. Билл — мягкий, но мужественный. Кажется, он предпочитает слушать — и это хорошо, поскольку Николетте, видимо, приятнее говорить.

«Наше с Биллом первое свидание, — говорит она, — произошло под надуманным предлогом. Я думала — это деловая встреча».

«На самом деле ты боялась, что я узнаю, что ты вегетарианка».

«Да ладно, ничего я не боялась, просто я уже несколько лет работала с фермерами, занимающимися крупным рогатым скотом, и знала, что мясная промышленность считает вегетарианцев какими-то террористами. Если ты в сельских районах страны встречаешься с людьми, которые выращивают животных на мясо, и вдруг они узнают, что ты не ешь мяса, они просто каменеют. Боятся, что ты их будешь осуждать и даже можешь быть для них чем-то опасной. Я не боялась, что ты узнаешь, но я не хотела, чтобы ты встал в глухую оборону».

«В первый раз, когда мы вместе сели за стол…»

«Я заказала пасту с овощами, а Билл и спрашивает: “Простите, вы вегетарианка?” Я говорю: “Да”. И тут он сказал то, что меня удивило».

2. Я хозяйка ранчо — вегетарианка

Примерно через полгода, как я переехала на ранчо в Болинасе, я сказала Биллу: «Я хочу не просто тут жить. Я хочу по-настоящему разобраться, как тут все функционирует, и хочу этим руководить». Поэтому я с головой погрузилась в работу. В самом начале я немного беспокоилась, что буду все сильнее раздражаться, что приходится жить на ранчо крупного рогатого скота, но все случилось с точностью до наоборот. Чем дольше я тут жила, чем больше времени проводила с нашими животными и видела, как хорошо им живется, тем яснее осознавала, что это по-настоящему достойное предприятие.

Я считаю, что ответственность хозяина ранчо не только в том, чтобы просто избавить животных от жестокости и страданий. Я считаю, мы обязаны обеспечить им более высокий уровень существования. Поскольку мы забираем их жизни, превращая их в продукты питания, я думаю, нужно дать им возможность познать основные радости жизни — лежать на солнышке, спариваться и воспитывать своих малышей. Я считаю, они заслуживают того, чтобы ощущать радость. И наши животные радуются Одна из проблем, которая меня беспокоит в связи со стандартами «гуманного» производства мяса, в том, что все зациклены на избавлении от страданий. По-моему, это даже не подлежит обсуждению. Ни на одной ферме животные не должны терпеть ненужных страданий. Но если вы выращиваете животное с целью забрать у него жизнь, тогда ответственности должно быть гораздо больше!

Это не новая идея или какая-то моя собственная философия. Всю историю животноводства большинство фермеров помнило об обязанности хорошо обращаться с животными. Проблема сегодня в том, что традиционное сельское хозяйство заменяют — или заменили — промышленными предприятиями, выросшими из того, что принято называть научным животноводством. От личных дружеских отношений, которые были у традиционного фермера с каждым животным на его ферме, теперь отказались ради безличной системы — просто невозможно знать каждое-животное на свиноферме или на индустриальном фидлоте, где содержатся тысячи, даже десятки тысяч голов. Вместо этого операторы решают проблемы сточных вод или автоматики. Животных вообще сбросили со счетов. Эти изменения привнесли совершенно иное отношение к делу. Об ответственности хозяина ранчо за животных — забыто, если она вообще не полностью отрицается.

Я полагаю, что животные заключили с людьми соглашение, это был своего рода обмен. Когда животноводческим хозяйством руководят как должно, люди могут обеспечить животным условия лучше, чем они могли иметь в дикой природе, и почти наверняка более легкую смерть. А это немаловажно. Я не раз как бы ненароком оставляла ворота открытыми. Ни одно животное не сбежало. Они не уходят, потому что здесь им обеспечена безопасность стада, по-настоящему хорошее пастбище, вода, изредка сено, и, главное, все предсказуемо. И друзья их тут. В каком-то смысле это их выбор. Конечно, это не совсем добровольный контракт. Не от них зависит их собственное рождение, но ведь и наше тоже зависит не от нас.

Я считаю, что, выращивая животных для производства натуральных продуктов, благородно было бы обеспечить им по возможности радостную жизнь без страданий. Ведь жизнь у них отбирают предумышленно. И я думаю, крайне важно то, что каждый из нас надеется обеспечить им хорошую жизнь и легкую смерть.

Важно к тому же не забывать, что люди — тоже часть природы. Я всегда смотрю на природные системы, как на модель. Природа очень экономична. Даже если за животным не охотятся, его тело вскоре после его смерти съедят. В природе животные неизменно пожираются другими животными, либо хищниками, либо теми, кто питается падалью. Мы даже пару раз замечали, что наши коровы грызут кости оленя, хотя крупный рогатый скот считается исключительно травоядным. Когда исследования, которые несколько лет па-зад провела Служба геологии, геодезии и картографии США, выявили, что олени поедают много яиц из гнезд наземных птиц, ученые были потрясены! Природа гораздо сложнее, чем мы думаем. Но совершенно ясно, что для животных нормально и естественно поедать других животных, а поскольку мы, люди, — часть природы, совершенно естественно для людей поедать животных.

Однако это не означает, что мы должны поедать животных. Я убеждена, что имею право на личный выбор — воздерживаться от употребления в пищу мяса по собственным резонам. В моем случае это обусловлено особой связью с животными, которую я чувствую всегда. Не думаю, что мне неприятно есть мясо. Мне просто от этого как-то неуютно. Для меня промышленное фермерство неприемлемо не потому, что они производят мясо, а потому что они отнимают у животных даже крупицы счастья. Иными словами, если я что-то краду, это будет на моей совести, поскольку это в основе своей грешно. Но мясо — в основе не грешно. И если я поем мяса, наверно, испытаю лишь сожаление.

Я привыкла думать, что вегетарианство естественным образом освобождает от ответственности за то, как обращаются с животными на ферме. И считала, что, если буду воздерживаться от мяса, я тоже не буду за это в ответе. Теперь мне кажется это глупостью. Мясная промышленность влияет на всех нас в том смысле, что мы, абсолютно все, живем в обществе, где производство продуктов питания основано на промышленном фермерстве. Мое вегетарианство не снимает с меня ответственности за то, как наше государство выращивает животных, особенно в то время, когда общее потребление мяса растет, как в нашей стране, так и по всему миру.

У меня много друзей и знакомых веганов, некоторые из них связаны с РЕТА или с Farm Sanctuary*, и многие из них допускают, что гуманность, в конце концов, разрешит проблему промышленного фермерства и люди перестанут есть животных. Но мы, во всяком случае, этого уже не увидим. Если такое и возможно, то нескоро, для этого, думаю, должно смениться не одно поколение. А потому следует сделать хотя бы так, чтобы все поняли, как много страданий происходит на промышленных фермах. Альтернативы им необходимо пропагандировать и поддерживать.

* Американская организация по защите прав животных, выращиваемых на фермах.

К счастью, есть, и проблески надежды. Основа — возвращение к более здравым методам фермерства. Возникает коллективная воля — политическая воля, а также воля потребителей, оптовиков и рестораторов. У них разные требования, но в чем-то они начинают сходиться. Одно из этих требований — лучше обращаться с животными. Над нами смеются, что мы, мол, ищем шампунь, который не был протестирован на животных, а в то же самое время (и много раз в день) покупаем, мясо, которое было произведено в совершенно зверских условиях.

Существуют также предпосылки к переменам в экономике в связи с постоянным повышением цен на нефть, ростом использования химикатов в сельском хозяйстве и оборота зерна. И работа на ферме угасает: то, что десятилетиями поддерживало промышленное фермерство, становится все более непригодным, в особенности в свете нынешнего финансового кризиса.

А мир, кстати, и не нуждается в производстве такого количества животных, которое производится сейчас. Промышленное фермерство родилось и продвинулось вперед не из необходимости производить больше еды — «накормить голодных», но для того, чтобы производить так, как это выгодно компаниям агробизнеса. Промышленное фермерство — это только деньги. Вот почему система промышленного фермерства терпит неудачи и не работает па долговременной основе: она создана пищевой промышленностью, чья главная забота вовсе не накормить людей. Неужели у кого-то есть сомнения, что корпорации, которые контролируют большую часть животноводства в Америке, занимаются этим ради выгоды? В большинстве индустрии это идеальная движущая сила. Но когда предмет потребления — животные, фабрика это сама земля, ее продукты физически потребляют, и выгоды тут не одинаковы, и образ мыслей не может быть одинаков.

Например, выращивание животных, которые могут воспроизводиться лишь искусственным путем, имеет смысл, если ваша цель вовсе не накормить людей, а лишь делать на этом деньги. У нас с Биллом на ранчо есть несколько индюшек, эти птицы — раритет, той же породы, которую разводили на заре двадцатого века. Чтобы вывести породу, выгодную для продажи, нам следовало бы ох как далеко отойти от нашей. Ведь современные индейки едва могут ходить, не говоря уже о том, чтобы естественным образом спариваться или выращивать своих птенцов. Вот что вы получаете в системе, где только краем интересуются вопросами питания людей и полностью игнорируют самих животных. Промышленное фермерство — последняя система, которую будешь создавать, если заботишься об обеспечении людей пищей на долговременной основе.

Ирония в том, что, хотя промышленные фермы пекутся о своих, а не о наших интересах, они, тем не менее, полагаются на нас, а мы не только их поддерживаем, но и платим за их ошибки. Они берут на себя расходы по утилизации отходов и перебрасывают их окружающей среде и тем жителям, поблизости от которых расположено производство. Их цены искусственно занижены, этого не видно на кассовых аппаратах, но за это годами платят все.

Сейчас нужно вот что — мы должны вернуться назад и выращивать животных на пастбищах. Эту идею нельзя назвать нереалистичной, существует исторический прецедент. До начала роста промышленного фермерства в середине века американское животноводство было тесно связано с пастбищами и меньше зависело от зерна, химикатов и механизмов. У животных, выращенных на пастбище, жизнь лучше, кроме того, они не наносят ущерба окружающей среде. Травяная система кажется все разумнее по мере ужесточения экономических условий. Рост цен на кукурузу вот-вот изменит наш образ питания. Крупный домашний скот будут больше держать на подножном корму, позволят есть траву, как и было предназначено природой. И когда промышленное фермерство поставят перед проблемой скопления навоза, а не будут перекладывать ее на плечи общества, тогда пастбищное фермерство станет более экономически привлекательным. Вот оно светлое будущее — не наносящее ущерб природе и гуманное фермерство.

Ей лучше знать

Спасибо, что разделили со мной расшифровку рассказа Николетты. Я работаю в РЕТА, она — производитель мяса, но я думаю о ней как о соратнике в битве против промышленного фермерства, и она — мой друг. Я согласен со всем, что она говорит о важности хорошего обращения с животными и об искусственно низких ценах на мясо, произведенное на промышленных фермах. Я, конечно, согласен с тем, что следует приобретать мясо только таких животных, которых кормили травой и выращивали на подножном корму — особенно это касается крупного рогатого скота. Но тут, как черт из табакерки, выскакивает вопрос: а зачем вообще есть мясо животных?

Сначала подумаем о связи между состоянием окружающей среды и дефицитом продуктов питания. С точки зрения этики, нет никакой разницы между употреблением в пищу мяса животных и выбрасыванием огромного количества еды в помойку, ибо в мясе животных, которое мы едим, лишь малая доля съеденной ими пищи превратилась в калории: чтобы произвести всего одну калорию животной плоти, животному надо съесть от шести до двадцати шести растительных калорий. Подавляющее большинство того, что выращивается в США, идет на корм скоту — это ресурсы, которые мы могли бы использовать для питания людей или сохранения дикой природы. И по всему миру происходит то же самое — с такими же ужасающими последствиями.

Особый представитель ООН по вопросам продовольствия назвал превращение 100 миллионов тонн зерна и кукурузы в этиловый спирт, когда почти миллиард человек умирает от голода, — «преступлением против человечества». В каком же виде преступления следует обвинять животноводство, которое тратит 756 миллионов тонн зерна и кукурузы каждый год, если таким количеством еды можно было бы накормить 1,4 миллиарда человек, живущих в ужасающей нищете? А ведь в эти 756 миллионов тонн даже не входит мировой урожай сои в 225 миллионов тонн (98 процентов), который тоже съедают животные с ферм. Вы поддерживаете невероятную неэффективность и взвинчиваете цены на еду для беднейших слоев населения в мире, даже если едите только мясо компании «Ранчо Нимана». Именно эта неэффективность — а не вопросы защиты окружающей среды и даже не благоденствия животных — в первую очередь толкнула меня на отказ от мяса.

Некоторые ранчеры любят ссылаться на то, что существуют такие области, где невозможно заниматься земледелием, но можно выращивать крупный рогатый скот, или на то, что скот может обеспечить необходимый запас пищи, если выдался неурожай. Эти доводы, однако, серьезно воспринимают только в странах третьего мира. Самый известный специалист по этому вопросу Р. К. Пачаури руководит Межправительственной группой экспертов по изменению климата. Он получил Нобелевскую премию мира за свои научные работы, и он убежден, что вегетарианство — это диета, которой должен придерживаться весь цивилизованный мир, хотя бы из соображений одного только сохранения окружающей среды.

Конечно, я вступил в РЕТА из убеждения, что нужно охранять права животных, но вот еще какая штука: фундаментальная наука утверждает, что животные тоже состоят из плоти, крови и костей, как и мы с вами. Один свиновод из Канады убил дюжину женщин, подвесил их на крюки для мяса, где обычно висят свиные туши. Когда его привлекли к суду, публика пришла в ужас от его откровений: оказалось, что мясо некоторых женщин он скормил людям, которые думали, что едят обычную свинину. Потребители не смогли почувствовать разницы между свиным фаршем и фаршем из человеческого мяса. Естественно, не смогли. Разницы между телом человека и свиньи (курицы, коровы и т. д.) куда меньше, чем сходства — труп это труп, плоть это плоть.

У животных те же пять чувств, что и у нас. И мы все больше узнаем о том, что у них имеются поведенческие, психологические и эмоциональные потребности, которые эволюция создала в них, как и в нас. Животные, как и люди, чувствуют удовольствие и боль, счастье и страдание. Прочно установлен тот факт, что животным доступны многие из тех эмоций, которые испытываем и мы. Называть все их сложные эмоции и поведение «инстинктом» — глупо, как недвусмысленно объяснила Николетта. В современном мире легко игнорировать очевидный нравственный смысл этого сходства — это удобно, прилично и общепринято. Но это все-таки неправильно. Недостаточно знать, что хорошо, а что плохо; поступки — другая и более важная половина нравственности.

Благородна ли любовь Николетты к своим животным? Да, когда ведет ее к осознанию, что они личности, и к нежеланию навредить им. Но когда она сама выжигает клейма, отнимает у матери детенышей или перерезает животному горло, мне трудно ее понять. И вот почему: попробуйте применить ее аргументы в защиту мясоедства, предположим, к разведению на мясо кошек или собак — или даже людей. Многих это сразу отрезвит. На самом деле ее аргументы очень напоминают аргументы рабовладельцев (по существу, они одинаковы), которые требовали лучше обращаться с рабами, но были против отмены рабства. Можно заставить другого стать рабом и обеспечить ему «хорошую жизнь и легкую смерть», как высказалась Николетта, говоря о животных с фермы. Это лучше, чем дурно обращаться с ним, если он раб? Конечно. Но это не то, чего хочется каждому.

Или попробуйте прикинуть: вы станете кастрировать животных без обезболивающих средств? А клеймить? А резать им горло? Пожалуйста, взгляните на то, как это делается (фильм Meet Your Meat легко найти в Интернете, именно с этого следует начать). Большинство не станет делать подобных вещей. Большинство даже не захочет на это смотреть. Честно ли, что другие делают за вас? Это контракт жестокости к животным и контракт на убийство — и ради чего? Ради продукта, который никому не нужен, — ради мяса.

Есть мясо, может быть, и «естественно», и большинство, вероятно, считает это приемлемым — люди, без сомнения, делали это очень долгое время, — но это не нравственные доводы. На самом деле, человечество в целом и нравственный прогресс представляют ясный пример преодоления того, что называется «естественность». Вспомним, что большинство южан, поддерживавшее рабство, ничего не говорило о его нравственности. Закон джунглей — это не нравственный стандарт, хотя он может заставить мясоедов лучше относиться к тому, что они едят мясо.

После побега из оккупированной нацистами Польши нобелевский лауреат по литературе Исаак Башевис Зингер называл предвзятое отношение к различным биологическим видам «самой крайней расистской теорией», он доказывал, что права животных были чистейшей формой социально-правовой защиты, поскольку животные — наиболее уязвимые из всех угнетенных. Ему казалось, что неправильное обращение с животными было повторением в миниатюре нравственной парадигмы «права сильного». Мы не соотносим их эмоциональные и физические потребности с людскими, считаем их не очень важными только потому, что это в нашей власти. Конечно, животное-человек отличается от всех других животных. Люди уникальны, и не потому, что считают боль животного несущественной. Подумайте: вы едите цыплят потому, что ознакомились с научной литературой о них и сочли, что их страданиями можно пренебречь, или потому, что они вкусные?

Обычно этическое решение приходится принимать при неразрешимом конфликте интересов. В данном случае конфликтуют следующие интересы: человек хочет потрафить своему вкусу — а животное не хочет, чтобы ему перерезали горло. Николетта говорит, что они обеспечивают животному «хорошую жизнь и легкую смерть». Но жизнь, которую они обеспечивают животным, не настолько хороша, как жизни, которые большинство из нас обеспечивают своим собакам и кошкам (они могут обеспечить животным более комфортную жизнь и менее мучительную смерть, чем компания «Смитфилд», но действительно ли она так хороша?). Можно ли спокойно отнестись к тому, что человеческая жизнь окончится в 12 лет, а ведь это то же самое, что происходит с животными, которых насильственно лишают жизни в таких хозяйствах, как ферма Билла и Николетты?

Мы с Николеттой согласны в том, что наш выбор продуктов питания оказывает на других очень существенное влияние. Если вы сами вегетарианец, ваша жизнь оценивается в одну единицу вегетарианства. Если вы повлияли на другого человека, счет удвоился. А вы, без сомнения, можете повлиять на гораздо большее количество людей. То, что есть приходится на глазах других людей, сильно влияет на выбор меню.

Решение употреблять в пищу любое мясо (даже если это мясо от производителя, который минимально истязает животных) подтолкнет ваших знакомых есть мясо с промышленных ферм, чего в ином случае они бы делать не стали. О чем говорит это решение? Что лидеры, написавшие манифест об «этичном мясе», например, мои друзья Эрик Шлоссер, Майкл Поллан и даже фермеры с «Ранчо Нимана» регулярно выкладывают деньги из своих карманов и передают их промышленным фермам? Для меня это решение означает, что «этичное плотоядное» — идея провальная; даже самые ярые ее сторонники не могут следовать ей все время. Я встречал кучу людей, которых впечатлили доводы Эрика и Майкла, но ни один из них не ест только мясо с мелких ферм, типа ферм Нимана. Они либо вегетарианцы, либо продолжают есть по крайней, мере какое-то количество мяса с промышленных ферм.

Утверждение, что употребление в пищу мяса может быть этически безупречным, звучит «приятно» и «толерантно» только потому, что большинство эгоистически считает, будто любое их деяние и желание — нравственно. Конечно, это будет популярно, если вегетарианка Николетта дает мясоедам основание забыть о настоящем нравственном вызове, который представляет собой мясо. Но сегодняшние социальные консерваторы — это вчерашние «экстремисты» по таким вопросам, как права женщин, гражданские права, права детей и так далее (кто станет защищать полумеры по вопросам гражданских прав или рабства?). Но когда дело касается употребления в пищу животных, тут уже невозможно игнорировать то, что ясно и неопровержимо доказано наукой: чего у нас больше с другими животными — сходства или различий? Они наши «двоюродные братья», как высказался Ричард Докинз.* Даже простое и не вызывающее сомнений утверждение: «вы едите труп», — назовут преувеличением. Нет, это всего лишь правда.

* Английский этолог, эволюционист, популяризатор науки.

На самом деле это не резкость и не нетерпимость — заявить, что мы не должны платить людям — и платить изо дня в день, — за то, что они наносят животным ожоги третьей степени, вырывают им тестикулы или перерезают горло. Давайте опишем реальность: этот кусок мяса взят от животного, которое в лучшем случае — и это те, кому еще повезло, — обжигали, увечили и убивали ради нескольких минут удовольствия какого-то человека. Неужели цель — удовольствие — оправдывает средства?

Ему лучше знать

Я уважаю взгляды людей, которые решили — по любой причине — воздерживаться от мяса. На самом деле именно это я сказал Николетте в первый день нашего знакомства, когда она сказала, что она — вегетарианка. Я сказал: «Великолепно. Я это уважаю».

Большую часть своей взрослой жизни я провел, пытаясь найти альтернативу промышленному фермерству, наиболее отчетливо это видно по работе с «Ранчо Нимана». Я искренне согласен, что многие современные методы промышленного производства мяса, которые стали применять лишь во второй половине двадцатого века, нарушают издавна установленные законы и правила, касающиеся животноводства и забоя скота. Во многих традиционных культурах считалось, что животные заслуживают уважения, и жизнь у них можно отнимать только с благоговением. Древние традиции в иудаизме, в исламе, в культурах американских индейцев и других известных в мире цивилизациях предусматривали особые ритуалы, и правила обращения с животными, которых намерены, убить, чтобы использовать в пищу. К сожалению, индустриализированная система отказалась от представления, что отдельное животное имеет право на хорошую жизнь и с ним всегда следует обращаться уважительно. Вот почему я открыто протестую против многого из того, что имеет место в современном промышленном животноводстве.

Своим рассказом я надеюсь объяснить, почему предпочитаю традиционные, естественные методы разведения животных для производства продуктов питания. Как я рассказывал несколько месяцев назад, вырос я в Миннеаполисе, я сын еврейских иммигрантов из России, которые открыли «Бакалейную лавку Нимана», так называемый «магазинчик на углу». Это было место, где превыше всего ценилось обслуживание; покупателей знали по именам, много заказов делалось по телефону и развозилось прямо до дверей заказчика. Ребенком я часто этим занимался. Я также ходил с отцом на фермерские рынки, расставлял, товары на полках, подбирал заказы и выполнял разную случайную работу. Моя мать, которая тоже работала в магазине, была отличной поварихой, она умела приготовить что-то вкусное из самых, казалось, неподходящих друг к другу ингредиентов, используя, конечно, те продукты, которые были у нас в магазине. С продуктами питания обращались как с чем-то необыкновенно ценным, не принимали как должное и не тратили попусту. Их не считали чем-то вроде топлива для организма. Подбор ингредиентов, приготовление еды и сама трапеза в нашей семье требовали времени, внимания и сопровождались определенными ритуалами.

Когда мне исполнилось двадцать, я оказался в Болинасе и купил тут кое-какую собственность. Мы с покойной женой возделали большой участок под огород; посадили фруктовые деревья; завели несколько коз, кур и свиней… Впервые в жизни большая часть продуктов, которые мы ели, была выращена моими собственными руками. Это приносило невероятное удовлетворение.

Именно тогда мне также пришлось напрямую столкнуться с обратной стороной, казалось бы, обычного процесса — употребления в пищу мяса. Мы жили буквально бок о бок с нашими животными, я лично знал каждого из них. Поэтому лишение их жизни было очень реальной и довольно трудно выполнимой задачей. Я до сих пор помню, как лежал ночью без сна после того, как мы забили нашу первую свинью. Я мучился над вопросом, правильно ли я сделал. Но за те недели, которые последовали после этого, по мере, того, как мы, наши друзья, наша семья ели мясо той свиньи, я осознал, что свинья умерла ради важной миссии — обеспечить нас вкусной, полезной и высокопитательной пищей. Я решил, что поскольку я всегда старался обеспечить нашим животным хорошую, естественную жизнь и смерть, свободную от страха и боли, то разведение животных для еды нравственно приемлемо для меня.

Конечно, большинство никогда не сталкивается напрямую с тем неприятным фактом, что продукты животного происхождения (в том числе молочные продукты и яйца) как-то связаны с убийством животных. Они далеки от этой реальности. Покупая мясо, рыбу и сыры в супермаркетах, получая в ресторанах еду, уже приготовленную или разделанную, люди не только не задумываются, но и вообще не думают о животных, которые стали этой едой. Вот в чем проблема. Это дало возможность агробизнесу превратить скотоводство и птицеводство в нездоровую, негуманную систему, которую общество практически не может контролировать. Немногие имеют возможность заглянуть за ограду промышленных фабрик, где заготавливают молоко, яйца или свинину, большинство потребителей и понятия не имеет о том, что происходит в подобных местах. Я убежден, что огромное большинство людей придет в ужас, узнав, что там творится.

Раньше американцы были теснее связаны с производством продуктов питания. Эта связь и добрые отношения гарантировали, что производство еды происходит таким образом, который сочетается с нравственными ценностями наших граждан. Но индустриализация фермерства разорвала эту связь и погрузила нас в эру разобщенности. Наша нынешняя система производства продуктов питания, особенно то, как обращаются с животными на предприятиях, больше похожих на тюрьмы, попирает основы этики большинства американцев, которые полагают, что промышленное фермерство нравственно приемлемо, но при этом убеждены, что каждому животному следует обеспечить достойную жизнь и гуманную смерть. Это всегда входило в американскую систему ценностей. Утверждая в 1958 году «Акт о гуманных методах забоя скота», президент Эйзенхауэр отметил, что, если основываться исключительно на тех письмах, которые он получил по поводу этого закона, может показаться, что все, чего хотят американцы, — это только гуманный забой скота.

В то же время громадное большинство американцев и граждан других государств всегда считали, что употребление в пищу животных — нравственно приемлемо. Это естественно и соответствует культурным традициям. Соответствует культурным традициям потому, что люди, которые выросли в семьях, где ели мясо и молочные продукты, обычно перенимают те же самые модели поведения. Рабство — дурная аналогия. Рабство — широко распространенное в определенные эпохи и в определенных регионах, — никогда не было универсальной моделью, принятой в каждой семье, тогда как потребление мяса, рыбы и молочных продуктов принято в человеческих культурах по всему миру.

Я говорю, что потребление мяса — естественно, потому что множество животных в природе ест плоть других животных. Включая, конечно, и людей — и их предков, существовавших до появления человека, которые уже ели мясо более 1,5 миллиона лет назад. В большинстве частей мира и большую часть истории животных и людей поедание мяса не было просто вопросом удовольствия. Это было основой выживания.

Питательность мяса, а также распространение плотоядных в природе — убедительные для меня аргументы, что все это присуще людям. Попытки доказать, что не стоит ссылаться на природные системы, чтобы определить, что нравственно, а что нет, поскольку изнасилование и детоубийство известны и в дикой природе. Но этот довод не выдерживает критики, потому что опирается на поступки, отклоняющиеся от нормы. Такие случаи среди животных отнюдь не норма. Просто глупо приводить в пример девиантное поведение, чтобы определить, что приемлемо, а что нет. В смысле экономии, порядка и стабильности нормы природных экосистем бесконечно мудры. А поедание мяса — это норма (и всегда было нормой) в природе.

Но как тогда относиться к призыву, мол, мы, люди, должны взять да и перестать питаться мясом, несмотря на природные нормы, потому что мясо, видите ли, по сути своей расточительность ресурсов? Такое утверждение не совсем верно. Оно исходит из того, что крупный рогатый скот выращивают на фермах-тюрьмах, кормят зерном и соей с удобряемых полей. Подобные расчеты не применимы к животным, живущим на подножном корму, которых держат только на пастбищах, а это тот же крупный рогатый скот, козы, овцы и олени, и все они питаются травой.

Дэйвид Пиментель из Корнельского университета — ведущий ученый, который давно изучает вопросы энергозатрат в производстве продуктов питания. Пиментель — не защитник вегетарианства. Он даже утверждает, что «все доступные свидетельства указывают на то, что люди — всеядны». Он часто пишет о важной роли крупного рогатого скота в мировом производстве продуктов питания. Например, в содержательной работе «Еда, энергия и общество» он отмечает, что крупный рогатый скот играет «важную роль… в обеспечении людей продовольствием». Он продолжает и развивает свою мысль: «Во-первых, домашний скот эффективно превращает фураж, растущий на пограничных местах распространения, в еду, подходящую для людей. Во-вторых, стада служат резервными источниками продуктов. В-третьих, крупный рогатый скот можно обменять на… зерно в те года, когда выпадает слишком много дождей, и урожай не задался».

Более того, утверждение, что разведение животных на фермах, по сути, плохо для окружающей среды, не позволяет воспринимать национальное и мировое производство продуктов питания как единое целое. Распахивание и засевание земли для получения урожая шло параллельно с развитием животноводства на подножном корму, и происходило это в течение десятков тысяч лет, оставаясь неотъемлемой частью окружающей природы. Пасущиеся стада — это, судя по всему, наиболее экологичный способ сохранения прерий и пастбищ.

Как красноречиво объяснил в своих книгах Уэнделл Берри, фермы, представляющиеся наиболее экологическими, выращивают растения и животных вместе. Они созданы по образу природных экосистем, с их непрерывным и сложным взаимодействием флоры и фауны. Многие фермеры (вероятно, даже большинство), выращивающие органические фрукты и овощи, удобряют их навозом домашнего скота и птицы.

Дело, однако, в том, что производство любых продуктов питания требует некоторого изменения окружающей среды. Цель разумного фермера — минимизировать наносимый ей ущерб. Фермерство, основанное на пастбищах, особенно когда оно является частью многопрофильного сельскохозяйственного предприятия, это наименее разрушительный способ производства продуктов питания, с минимальным уровнем загрязнения воды и воздуха, эрозии почв и воздействия на дикую природу. Он также позволяет благоденствовать животным. Помогать подобным хозяйствам — это дело моей жизни, и я этим горжусь.

3. Неужели нам лучше знать?

Брюс Фридрих из РЕТА (чей голос следует за голосом Николетты в предыдущем разделе) с одной стороны — и Ниманы с другой представляют два основных взгляда на нашу нынешнюю систему животноводства. Две их версии — это одновременно и две стратегии. Брюс защищает права животных. Билл и Николетта отстаивают их благоденствие.

На первый взгляд, их позиции кажутся близкими, если не вообще одинаковыми: обе стороны ратуют за то, чтобы было меньше жестокости. (Когда защитники прав животных убеждают, что животные существуют не для того, чтобы, мы их использовали, они призывают к минимизации вреда, который мы им наносим.) С этой точки зрения, главное различие между этими позициями — то, какой образ жизни уготован животному, в зависимости от степени проявленной к нему жестокости.

Защитники прав животных, которых я встречал во время моих исследований, не тратят время на критику той схемы (не будем говорить о кампаниях, специально нацеленных против нее), согласно которой животных поколение за поколением выращивают на фермах под приглядом таких хороших животноводов, как Фрэнк, Пол, Билл и Николетта. Этот вариант — идея здорового гуманного животноводства — большинству из тех, кто борется за права животных, кажется не столь предосудительным, сколь безнадежно романтическим. Они в него не верят. С точки зрения тех, кто радеет о правах животных, такая забота об их благоденствии выглядит ничуть не лучше предложения отнять у детей их основные законные права, создать громадные финансовые преимущества и стимулы для использования детского труда, чтобы непомерная и непосильная работа сводила их в могилу, не накладывать никаких социальных запретов на использование товаров, которые были созданы детским трудом, и в результате ожидать, что беззубый закон, защищающий «благоденствие ребенка», обеспечит хорошее обращение с ними. Суть не в том, что дети находятся на том же нравственном уровне, что и животные, а в том, что они социально уязвимы и их можно почти безгранично эксплуатировать, если никто не будет этому препятствовать.

Конечно, те, кто «верит в мясо» и хочет, чтобы производство мяса продолжалось без промышленного фермерства, не считают сторонников вегетарианства реалистами. Без сомнения, маленькая (или даже большая) группа людей может захотеть перейти в вегетарианство, но люди, как правило, хотят мяса, всегда хотят и всегда будут хотеть. В лучшем случае пропагандисты вегетарианства добрые, но не реалистичные люди. В худшем — они оторванные от жизни фантазеры.

Нет сомнений, что существуют разные представления о мире, в котором мы живем, и о еде, которая должна быть на наших тарелках, но насколько эти представления различны? Идея справедливой фермерской системы, укорененной в лучших традициях ухода за животными, и идея вегетарианской системы фермерства, основанной на признании прав за животными — это стратегии для уменьшения (но не уничтожения) жестокости, присущей всем живым существам. Это не противоположные ценности, как это часто изображают. Они представляют различные способы выполнения работы, которую, тут все согласны, делать необходимо. Они отражают разные мнения о человеческой природе, но обе призывают к состраданию и благоразумию.

Обе идеи требуют значительных перемен в наших представлениях и предполагают, что мы одновременно и индивидуальные, и общественные существа. Обе требуют от нас совместных действий, а не только принятия решения для себя лично. Обе стратегии, если действительно хотеть достичь того, на что они нацелены, предполагают, что мы все должны сделать что-то более значительное, чем просто изменить свое меню; мы должны агитировать других присоединиться к нам. И хотя разница между этими позициями есть, она незначительна в сравнении с тем, что их объединяет, и обе они не так уж далеки от тех доводов, которые защищают промышленное фермерство.

Прошло много времени с тех пор, как я принял свое личное решение стать вегетарианцем, но мне все еще было не ясно, какую из стратегий я должен принять, и тут пришло время убеждать других присоединиться к моему диетическому выбору. И все же у каждого из нас выбор свой.

4. Я не могу уложиться в слово «неправильно»

Билл, Николетта и я шли по холмистому пастбищу к скалам у океана. Волны под нами разбивались о живописные нагромождения камней. Поодаль то там, то тут виднелись домашние животные, черные на фоне зеленого морского простора, четко выделялись их опущенные рогатые головы и напряженные желваки жующих челюстей. Было совершенно очевидно, что, пока эти коровы жуют траву, они чувствуют себя прекрасно.

«А как это есть мясо животного, которого вы знали, что называется, в лицо?» — спросил я.

Билл: Это совсем не то, что съесть домашнего питомца. По крайней мере, я вижу разницу. Отчасти, наверно, вижу потому, что у нас много животных, гораздо больше, чем когда еще могут существовать отдельные домашние любимцы… Но если бы я и не собирался их есть, то все равно не стал бы обращаться с ними ни лучше, ни хуже.

Неужели? А стал бы он ставить клеймо на свою собаку?

«А как насчет увечий, например, выжигания клейма?»

Билл: Частично это делается просто из-за того, что это дорогие животные, и существует вполне разумная традиция, которая сегодня, может, и покажется архаичной, а может, и нет. Чтобы продавать животных, их следует клеймить и инспектировать. Кроме того, это предотвращает кражу скота. Следовательно, система защищает капиталовложения. Сейчас ищут способы, как делать это лучше — сканировать сетчатку или чипировать. Мы клеймим животных каленым железом и экспериментируем с холодным клеймом, но оба способа болезненны. Пока не найдем лучшего способа, будем считать выжигание клейма необходимостью.

Николетта: Единственная вещь из тех, что мы делаем, которую мне делать неприятно, — это выжигать клейма.

Мы говорим об этом много лет… Но кражи домашнего скота — это настоящая проблема.

Я спросил Берни Роллина, специалиста по благоденствию животных из университета Колорадо, который пользуется известностью во всем мире, что он думает об аргументах Билла в пользу выжигания клейма — остается ли это необходимостью, предотвращающей кражи.

«Хотите знать, как сегодня воруют скот: подъезжают на грузовике и убивают животных на месте — неужели клеймо может играть какую-то роль? Выжигание клейма — это дань традиции, рудимент. Эти клейма были в семьях много лет, и хозяева ранчо не хотят от них отказываться. Они знают, что процесс болезненный, но они делали это со своими отцами и дедами. Я знаю одного хозяина ранчо, хорошего, рачительного фермера, он признавался, что его дети не приезжают домой ни на День благодарения, ни на Рождество не приезжают, но непременно являются, когда приходит время клеймить скот».

Компания «Ранчо Нимана» предлагает и продвигает многие нововведений, и это, вероятно, лучшее, что можно сделать, если намереваешься создать модель, которую можно сразу скопировать. Но такая горячность не всегда однозначна. Считается, что выжигание клейма — некий компромисс, но это вовсе не уступка необходимости, практичности или же требованию определенного вкуса, а попросту дань иррациональной привычке, излишней жестокости, укоренившейся традиции.

Промышленное производство говядины продолжает быть наиболее этически приемлемым сегментом мясной промышленности, поэтому очень бы хотелось, чтобы правда выглядела не столь отвратительно. Протоколы о благоденствии животных, одобренные Институтом благоденствия животных, которым следует «Ранчо Нимана» (и вновь, мы говорим о лучших), допускают обрезание (удаление зачатков рогов каленым железом или каустическими пастами) и кастрацию. Менее очевидная проблема, но гораздо худшая, с точки зрения благоденствия, состоит в том, что домашний скот с «Ранчо Нимана» последние месяцы своей жизни проводит на фидлотах. Фидлот компании «Ранчо Нимана» не похож на промышленный фидлот (из-за меньших масштабов, отсутствия лекарств, лучшей кормежки, лучшего содержания и большего внимания, уделяемого благополучию каждого животного), но Билл и Николетта до сих пор сажают домашний скот на диету, которая плохо сочетается с пищеварительной системой коров, и держат на ней несколько месяцев. Да, Ниман откармливает скот более мягкой смесью зерновых, чем стандартная индустриальная смесь. Но наиболее «специфические» повадки животных до сих пор приносят в жертву вкусовым предпочтениям людей.

Билл: Сейчас очень важно — и я это по-настоящему ощущаю, — что мы можем изменить и то, как едят люди, и то, как едят животные. Тем, кто с нами солидарен, нужно соединить усилия. Оценивая свою жизнь и представляя итог, буду считать удачей, если смогу оглянуться назад и сказать: «Мы создали модель, которую каждый может скопировать», пусть даже нас и раздавят на рынке, но, по крайней мере, в грядущих переменах есть капля и наших усилий.

Это было ставкой Билла, и он поставил на кон собственную жизнь. А какова ставка Николетты?

«Почему вы не едите мяса? — спросил я. — Меня это волновало всю вторую половину дня. Вы продолжаете доказывать, что в этом нет ничего предосудительного, но совершенно очевидно, что это предосудительно для вас. Я не спрашиваю о других, я задаю вопрос конкретно про вас».

Николетта: Я чувствую, что в состоянии сделать выбор, и не хочу, чтобы моя совесть была нечиста. Это все из-за моей личной связи с животными. Это будет меня тревожить. Наверно, мне от этого просто неуютно существовать.

«Вы можете объяснить, что заставляет вас так чувствовать?»

Николетта: Я думаю, это оттого, что я знаю, что в этом нет необходимости. Но мне не кажется, что в этом есть что-то неправильное. Понимаете, я не могу уложиться в слово неправильно.

Билл: Тут все дело в моменте забоя. Это мой личный опыт — и подозреваю, опыт всех чувствительных животноводов, — именно в тот момент ты понимаешь, что такое судьба и власть. Потому что ты привел это животное к смерти. Оно еще живо, но ты знаешь, когда поднимется дверь и оно войдет внутрь, все будет кончено. И это наиболее тревожащий меня момент, тот роковой момент, когда они стоят в очереди на бойне. Даже не знаю, как это объяснить. Это неразрывный союз жизни и смерти. Именно тогда ты понимаешь: «Боже, неужели я действительно хочу осуществить свою власть и превратить это чудесное живое существо в предмет потребления, в продукт питания?»

«И как вы решаете эту проблему?»

Билл: Ну, просто делаю глубокий вдох. Количество забитого скота не делает процесс легче. Люди думают, чем дальше, тем легче.

Вы сделали глубокий вдох? На миг это кажется идеально подходящим ответом. Звучит романтично. На миг разведение домашнего скота кажется более честным: смотреть в лицо суровым проблемам жизни и смерти, власти и судьбы.

Или этот глубокий вдох всего лишь покорный вздох, равнодушное обещание подумать об этом после? Что такое глубокий вдох — вызов судьбе или попытка уйти от ответственности? А как насчет выдоха? Не хватит легких, чтобы вдохнуть загрязненный воздух всего мира. Не реагировать — это тоже реакция, мы равно отвечаем за то, что делали и чего не сделали. В случае забоя животного всплеснуть руками — все равно что сжимать в руке рукоятку ножа.

5. Сделайте глубокий вдох

Практически все коровы приходят к одному концу: последняя поездка на станцию смерти. Коровы, выращиваемые на мясо, приходят к своему концу еще подростками. Если американские ранчеры в прошлом держали скот на пастбищах четыре или пять лет, то сегодня коров убивают в возрасте двенадцати-четырнадцати месяцев. Хотя мы вплотную сталкиваемся с конечным продуктом этого путешествия (он у нас в домах, во рту, во рту наших детей…), для большинства из нас само путешествие неощущаемо и невидимо.

А домашний скот, кажется, воспринимает эту поездку, как вереницу отдельных стрессов: ученые определили спектр разных гормональных реакций на стресс — на обращение с ними, на транспортировку и на сам убой. Если убойный этаж работает как положено, первичная реакция животного на обращение с ним, как показывают уровни гормонов, может быть даже сильнее, чем стресс от транспортировки или забоя.

Острую боль довольно просто распознать, а что считать хорошей жизнью для животного вовсе не очевидно, пока детально не изучишь конкретный вид — даже конкретное стадо, конкретное животное. Забой, вероятно, самый отвратительный процесс в современной городской жизни, но если посмотреть на него с точки зрения коровы, нетрудно будет вообразить, почему после жизни в привычном коровьем сообществе взаимодействие со странными, шумными, причиняющими боль двуногими может напугать сильнее, чем сам смертный миг.

Мне удалось это прочувствовать, когда я бродил среди стад Билла. Если оставаться на приличном расстоянии от жующих траву коров, может показаться, что они даже не осознают твоего присутствия. Но это не так: охват поля зрения у коров почти 360°, и они бдительно следят за тем, что происходит вокруг. Они знают других животных, которые их окружают, выбирают вожаков и всегда готовы защищать свое стадо. Стоило мне осторожно приблизиться на расстояние вытянутой руки, как оказывалось, что я пересек какую-то невидимую границу, и корова быстро отходила. Как правило, у домашнего скота сохраняется врожденный инстинкт немедленно спасаться бегством, характерный для тех, кто служит добычей для хищников, а потому множество принятых среди фермеров приемов — привязывание, окрики, накручивание хвоста, удар электропогонялкой и битье, — естественно, пугает животных.

Так или иначе все стадо загоняют в грузовики или в вагоны. Теперь скоту предстоит путешествие длительностью до сорока восьми часов, на всем протяжении которого ему не дают ни пить, ни есть. В результате практически все теряют в весе, и у многих появляются признаки обезвоживания. Их часто оставляют на жутком холоде или страшной жаре. Много животных от подобных условий умрет или прибудет на бойню слишком слабыми, и их сочтут непригодными для убоя и последующего потребления.

Я не мог подобраться ближе к большой бойне. Почти единственный способ для того, кто не работает в отрасли, увидеть промышленную бойню, это тайное, несанкционированное проникновение, но на подготовку уйдет не менее полугода, а то и больше, и это отнюдь не безопасно для жизни. Поэтому описание забоя, которое я привожу, взято из отчетов свидетелей, выложенных в Интернете, и из официальных документов самой промышленности. Я хочу дать возможность рабочим с этажа смерти собственными словами, насколько это возможно, рассказать о реалиях, с которыми им приходится сталкиваться.

В своем бестселлере «Дилемма всеядного» Майкл Поллан прослеживает жизнь специально купленной им коровы #534, которую выращивают на мясо на промышленной ферме. Поллан дает пространный и подробный отчет о выращивании домашнего скота, но вдруг останавливается и даже не пытается детально описать забой, отвлеченно рассуждая о его этических аспектах с безопасного расстояния, тем самым сигнализируя о фундаментальной неудаче своего во многом проницательного и откровенного исследования.

«Забой, — пишет Поллан, — был единственным событием в ее [#534] жизни, которое мне не позволили увидеть или даже что-нибудь о нем узнать, кроме его примерной даты. Это не сильно меня удивило: мясная промышленность понимает, что чем больше людей узнает о том, что происходит на убойном этаже, тем меньше мяса они захотят съесть». Отлично сказано.

Но, продолжает Поллан, «происходит это не потому, что забой обязательно негуманен, но потому, что большинство из нас просто не хочет, чтобы им напоминали, что такое мясо и чего стоит донести его до наших тарелок». Это поразило меня, потому что лежит где-то между полуправдой и уклончивостью. Как объясняет Поллан, «готовность есть промышленное мясо заставляет нас свершать героический подвиг неведения или, как минимум, забвения». Героизм нужен именно для того, чтобы человек забыл гораздо больше, чем просто факт смерти животного: человек должен забыть не только то, что животных убивают, но и как это делают.

Даже среди писателей, которые заслуживают огромной похвалы за то, что вывели промышленное фермерство на всеобщее обозрение, зачастую существует безвкусное отрицание настоящего ужаса, причиной которому наши действия. В своем провокативном и во многом блестящем обзоре книги «Дилемма всеядного» Б. Р. Майер объясняет эту интеллектуальную манеру:

«Принцип таков: один человек спорит с другим, пользуясь доводами рассудка, пока его не загонят в угол. Тогда он прекращает дискуссию и уходит, притворяясь, что он выше этого, хотя на самом деле у него просто нет больше аргументов. Отсутствие аргументов выдается за некую известную только ему тайну, а отказ от спора подается как снисходительное нежелание выказывать презрение к слабому уму и дешевому самомнению противной стороны».

Существует еще одно правило этой игры: никогда, абсолютно никогда не придавать значение тому, что 99 процентов времени человек должен выбирать между жестокостью, экологическим разрушением и отказом от поедания животных.

Нетрудно вычислить, почему промышленность, производящая говядину, не позволяет даже горячему поклоннику мяса хоть одним глазком увидеть бойню. Даже на тех из них, где большая часть домашнего скота умирает быстро, трудно вообразить, чтобы день прошел без того, чтобы несколько животных (десятки, сотни?) не встретили самый жуткий конец. Мясная промышленность, придерживающаяся этики, которой придерживаются большинство из нас (обеспечение животным хорошей жизни и легкой смерти при минимальных потерях) — это не фантазия, но тогда она не сможет поставлять то громадное количество дешевого мяса на душу населения, которым мы сейчас наслаждаемся.

На типичной бойне домашний скот ведут через впускной тоннель в оглушающую ловушку — обычно это большое цилиндрическое пространство, куда проталкивают головы. Оператор или «боец» приставляет ко лбу коровы большое пневматическое ружье. Стальной болт выстреливает ей в череп, а затем втягивается назад в дуло, обычно лишая животное сознания или вызывая его смерть. Но иногда болт только оглушает животное, которое либо остается в сознании, либо очнется позже в процессе «обработки». Эффективность ружья зависит от его производителя и ухода за ним, а также от мастерства того, кто его применяет, — маленькая течь в шланге или преждевременный выстрел — еще до того, как ружье упрется в череп животного, — может уменьшить силу удара, и животное останется с нелепой дырой в голове, но способным чувствовать боль.

Эффективность операции может быть также снижена из-за того, что некоторые управляющие бойнями не хотят, чтобы животные были «слишком мертвыми»: когда сердце перестает биться, кровь вытекает слишком медленно или вытекает не вся. (Для рентабельности бойням «важно», чтобы кровь вытекала быстро, еще и потому, что кровь, оставшаяся в мясе, активизирует рост бактерий и сокращает срок его годности.) В результате некоторые фабрики намеренно выбирают менее эффективные методы оглушения. Это ведет к тому, что более высокий процент животных требует нескольких ударов или они остаются в сознании или приходят в себя в процессе переработки.

Это не шутки, и нечего отворачиваться. Поясним, что имеется в виду: животные истекают кровью, с них снимают шкуру и расчленяют, а они это чувствуют. Это происходит постоянно, а промышленность и правительство это знают. Несколько фабрик было упомянуто в списках «отличившихся» в том, что там спускали кровь, сдирали шкуры и расчленяли живых животных, при этом они оправдывали свои действия тем, что это принято в индустрии, и наверняка удивлялись, почему выделили именно их из множества подобных.

Когда Темпл Грандин в 1996 году проводила аудит отрасли, проверка выявила, что подавляющее большинство боен для крупного рогатого скота было не в состоянии профессионально — с одного удара — лишать животных сознания. Министерство сельского хозяйства, федеральное агентство, отвечающее за гуманность забоя, реагирует на эти цифры не усилением принуждения, но, наоборот, прекращая отслеживать нарушения гуманного забоя и удаляя любое упоминание гуманного забоя из списка чередующихся заданий для инспекторов. С тех пор ситуация улучшилась, что Грандин приписывает в большей степени проверкам, которых требуют компании фаст-фуда (а аудита эти компании стали требовать после того, как сами стали мишенью для организаций защитников животных), при этом ситуация остается тревожной. По самым недавним оценкам Грандин, которые оптимистично базируются на данных из заявленных аудитов, одна из каждых четырех боен не может профессионально лишить животное сознания с первого удара. Для более мелких предприятий практически нет никакой статистики, и специалисты полагают, что эти бойни обращаются с домашним скотом еще хуже. Нет ни одной безупречной.

Домашний скот в дальнем конце очереди, ведущей на этаж смерти, кажется, не понимает, что ему предстоит, но если они пережили первый удар, они, без сомнения, понимают, что борются за свою жизнь. Один рабочий вспоминает: «Они задирают головы, оглядываются, пытаются спрятаться. Их уже ударили той штукой, и они не хотят, чтобы она добралась до них еще раз».

Сочетание скорости конвейера, которая выросла на 800 % за последнюю сотню лет, и плохо обученных рабочих, трудящихся в кошмарных условиях, гарантируют ошибки. (У работников боен самый высокий процент травм на рабочем месте — 27 % ежегодно, а получают они гроши, забивая до 2050 голов за смену.)

Темпл Грандин уверяет, что обычные люди могут стать садистами из-за негуманности работы забойщика. Это постоянно возникающая проблема, докладывает она, которой должно остерегаться руководство.

Иногда животных не оглушают вовсе. На одной фабрике рабочие (не защитники прав животных) тайком сделали видеозапись и послали в газету «Вашингтон пост». На пленке оказались животные в полном сознании, которые двигались на конвейере первичной обработки туши, а также случай, когда электропогонялку впихивали в пасть кастрированного бычка. Согласно статье в «Пост», «более двадцати рабочих подписали письменные показания, данные под присягой, утверждая, что нарушения, зафиксированные на пленке, — это обыденность, и контролеры о них знают». В одном письменном заявлении рабочий признается: «Я видел тысячи и тысячи коров, которых обрабатывали живьем… Коровы могут семь минут находиться на конвейере, оставаясь живыми. Я был на боковом съемнике, где коровы все еще живы. В этом месте с них уже содрали всю шкуру от самой шеи». Тех, кто роптал, заставляли попросту уволиться.

«Я приходил домой в отвратительном настроении… Сразу спускался вниз и ложился спать. Кричал на детей и вообще вел себя ужасно. Один раз у меня по-настоящему слетела крыша — [моя жена] об этом знает. Трехлетняя телка шла по убойному коридору. В этот момент она рожала теленка, он был еще наполовину внутри, а наполовину уже снаружи. Я знал, что она должна умереть, поэтому вытащил из нее теленка. Боже, как разъярился мой босс… Подобных телят называют «опойками». И используют их кровь для исследования рака. И босс хотел получить этого теленка. Что обычно делают, когда внутренности коровы выпадают на специальный стол? Рабочие идут вдоль стола, распарывают матки и вытаскивают телят. Но это пустяки по сравнению с тем, как видеть корову, висящую на крюке, а внутри у нее брыкается теленок, пытающийся выбраться наружу… Боссу был нужен этот теленок, но я отослал его назад на скотный двор… [Я пожаловался] начальнику цеха, инспекторам, управляющему на этаже смерти. И даже управляющему сектором, занимающимся говядиной. Как-то раз в кафетерии у нас был долгий разговор о тех безобразиях, что тут творятся. Я так злюсь, что иногда бессильно колочу кулаками по стене, они ведь не хотят ничего менять или сделать хоть что-то… Я никогда не видел ветеринара [из Министерства сельского хозяйства] поблизости от загона для оглушения. Никто не хочет сюда возвращаться. Понимаете, я бывший морской десантник. Кровью и кишками меня не испугаешь. Меня волнует негуманное обращение. Его тут слишком много».

Примерно через двенадцать секунд оглушенная корова — без сознания, в полусознании, в полном сознании или мертвая — движется по конвейеру и прибывает к «кандальнику», который обвивает цепью одну из задних ног и поднимает животное в воздух.

От кандальника животное, подвешенное за ногу, механически движется к «закалывальщику», который перерезает сонную артерию и яремную вену на шее. Животное вновь механически перемещается к «ограждению для обескровливания», где кровь вытекает в течение нескольких минут. У коровы приблизительно пять с половиной галлонов крови, поэтому, чтобы она вытекла, требуется некоторое время. Если перекрыть ток крови к мозгу животного, это его убьет, но не мгновенно (вот почему полагается, чтобы животное было в бессознательном состоянии). Если животное частично в сознании или неправильно заколото, ток крови может замедлиться, удлиняя тем самым состояние сознания животного. «Они моргают, вертят головой из стороны в сторону, оглядываются, совершенно обезумевшие», — говорил один из рабочих с конвейера.

Теперь корову нужно превратить в тушу, ее двигают дальше к «скалышровщику», его название говорит само за себя, рабочий снимает кожу с головы животного. Процент домашнего скота, находящегося в сознании, на этой стадии невелик, но все-таки это не ноль. На некоторых предприятиях эта проблема настолько обычна, что существуют неофициальные инструкции, как обращаться с подобными животными. Объясняет рабочий, знакомый с такой практикой: «Часто рабочий, снимающий кожу с головы, понимает, что животное все еще в сознании, — он делает надрез сбоку головы, а корова начинает дико брыкаться. Если такое случается или если корова уже брыкалась, прибыв на пункт, рабочий втыкает нож ей в затылок и перерезает спинной мозг».

Как выяснилось, это обездвиживает животное, но не делает его нечувствительным. Не могу сказать, со сколькими животными это происходит, ибо никому не позволено досконально исследовать этот вопрос. Мы знаем только, что это неизбежное побочное следствие современных систем убоя, так что это будет случаться и впредь.

После «скальпировщика» туша (или корова) переезжает к «ножникам», которые отрезают нижнюю часть ее ног. «Если какая-то из них возвращается к жизни, — говорит рабочий с конвейера, — то кажется, что она пытается забраться по стене… А если эта несчастная уже досталась «ножникам», не желая прерывать работу, они ждут, когда кто-то к ним подойдет и еще раз оглушит корову. И просто отсекают нижние части ног секатором. Когда они это делают, корова просто сходит с ума и дергает ногами во все стороны».

Затем с животного снимают всю шкуру, его потрошат и разрезают пополам, на этом этапе туша выглядит как привычная картинка говяжьей туши — висящая в морозильнике в зловещей неподвижности.

6. Предложения

В не очень долгой истории американских организаций по защите животных тех, кто ратует за вегетарианство, немного, но они хорошо организованы и вступают в нелицеприятный спор с теми, кто защищает идею есть с осторожностью. Широкое распространение промышленных ферм и индустриальных боен серьезно изменило положение, сразу же закрыв брешь между такими некоммерческими организациями, как РЕТА, которые защищают веганство, и такими, как Общество защиты животных США (HSUS), которое говорит приятные вещи о веганстве, но, главным образом, выступает за благоденствие животных.

Из всех хозяев ранчо, которых я встретил во время своих исследований, Фрэнк Риз имел особый статус.

Я утверждаю это по двум причинам. Во-первых, он — единственный из встреченных мною фермеров, который не делает на своем ранчо ничего, что можно посчитать откровенной жестокостью. Он не кастрирует животных, как Пол, и не клеймит их, как Билл. Когда другие фермеры говорили «мы должны это делать, чтобы выжить» или «этого требует потребитель», Фрэнк пошел на большой риск (он бы потерял дом, пойди дела на ферме из рук вон плохо) и предложил своим клиентам научиться питаться по-новому (его птиц нужно готовить дольше и у них непривычный вкус; они ароматнее, поэтому их следует умереннее добавлять в супы и другие блюда, поэтому к птице он прилагает рецепты и изредка даже устраивает трапезы для своих клиентов, чтобы научить их старым кулинарным хитростям). Его работа требует громадного сострадания и бесконечного терпения. И цена этих усилий не только нравственная, но и, поскольку новое поколение всеядных требует заботы о благоденствии животных, экономическая.

Фрэнк единственный из известных мне фермеров, кому удалось сохранить генетику «традиционных пород» птицы (он первый и единственный хозяин ранчо, которому Министерство сельского хозяйства США разрешило применять к своим птицам понятие «традиционной породы»). Его сохранение таких пород невероятно важно, потому что, пожалуй, самое большое препятствие для появления нормальных ферм по разведению индеек и кур — это ориентация на промышленные инкубаторные станции, которые обеспечивают фермеров птенцами, а других инкубаторов, можно сказать, и нет. Практически ни одна из тех птиц, которых можно купить, не может воспроизводиться, в их генах, благодаря генной инженерии, изначально заложены будущие серьезные проблемы со здоровьем (куры, которых мы едим, как и индейки, это бесперспективные животные — по замыслу, они не могут прожить так долго, чтобы начать размножаться). Поскольку среднестатистический фермер не может завести собственный инкубатор, он поневоле попадает в плен промышленной системы, которая устанавливает тотальный контроль над генетикой животных. Не только Фрэнку, но и почти всем другим мелким птицеводам, даже немногим хорошим фермерам, которые платят за породную генетику и выращивают птиц с большим вниманием к их благоденствию, обычно приходится каждый год заказывать доставку птицы по почте из промышленных инкубаторов. Нетрудно представить, что пересылка цыплят по почте ставит их благоденствие под вопрос, но гораздо больше тревоги вызывают условия, в которых выращивали родителей, дедушек и бабушек этих птиц. Доверие к подобным инкубаторам, где условия содержания птиц могут быть столь же скверными, как на самых худших промышленных фермах, — вот ахиллесова пята мелких производителей, которых в ином случае не в чем было бы упрекнуть. Вот почему традиционные породы Фрэнка и его мастерство птицевода требуют создания альтернативной фабрики, отличной от птицеводческих предприятий; создать такую ферму практически не под силу никому другому.

Но Фрэнк, как и многие фермеры, хранящий живое знание о навыках традиционного сельского хозяйства, очевидно, не мог реализовать свои возможности без посторонней помощи. С одной честностью, мастерством и породой прибыльной фермы не создать. Когда мы только познакомились, спрос на его индеек (сейчас у него есть еще и куры) просто не мог быть выше — они бывали запроданы уже за полгода до отправки на бойню. Хотя самые верные из его клиентов чаще всего рабочие (синие воротнички), должное его птицам отдавали и такие шеф-повара и гурманы, как Дэн Барбер, Марио Баталии и Марта Стюарт*. Тем не менее Фрэнк терпел убытки и поддерживал свою ферму доходами от другой деятельности.

* Дэн Барбер — шеф-повар и владелец нескольких ресторанов; Марио Баталии — повар, ведущий телешоу и писатель; Марта Стюарт — телеведущая программы о кулинарии и домашнем дизайне, издательница журнала.

У Фрэнка был собственный инкубатор, но ему нужны были еще какие-то службы, особенно хорошая бойня. Повсеместное исчезновение не только инкубаторов, но и боен, асфальтированных стоянок для трейлеров, зернохранилищ и других служб, которые нужны фермерам, стало почти непреодолимым препятствием для роста предприятий на основе традиционного сельского хозяйства. И дело вовсе не в том, что покупатель пренебрегает мясом животных, выращенных в подобных хозяйствах, просто сами фермеры не могут его производить без восстановления разрушенной сельской инфраструктуры.

Написав примерно половину этой книги, я позвонил Фрэнку, как периодически это делал, чтобы задать пару вопросов о птице (как это принято в среде птицеводов). Я ожидал, как всегда, услышать его мягкий, неизменно терпеливый голос, подразумевающий, что все хорошо. Но нет. В его голосе слышалась паника. Ему удалось найти всего одну бойню, где готовы были забивать его птиц по тем’ стандартам, которые он считал приемлемыми (хотя не идеальными). Бойня работала уже сто лет, но теперь ее купила и закрыла промышленная компания. Обратился он к ней не из прихоти: в регионе буквально не осталось другой фабрики, которая могла бы справиться с забоем его птиц к Дню благодарения. Перед Фрэнком неожиданно замаячила не только перспектива громадных экономических потерь, но, что еще страшнее, вероятность (с одобрения Министерства сельского хозяйства) забоя всех его птиц вне фабрики, а это означало, что они не продадутся и буквально сгниют.

Бойня с заколоченными ставнями — не редкое явление. Разрушение основной инфраструктуры, которая поддерживала мелких птицеводов, происходит в Америке повсеместно. С одной стороны, это результат нормального процесса, когда корпорации преследуют выгоду, обеспечивая себе доступ к тем источникам, к которым не могут добраться конкуренты. Очевидно, что на это брошены немалые деньги: миллиарды долларов, которые поглотит горстка мегакорпораций, но которых вполне хватило бы на сотни тысяч мелких фермеров. Однако вопрос в том, разорятся ли фермеры, подобные Фрэнку, или начнут клевать по зернышку на рынке, находящемся на 99 % под контролем (и не только финансовым) промышленных ферм. На кону будущее того этического наследия, которое с большими трудами строили поколения до нас. Ставка — все, что сделано во имя «американского фермера» и «американских сельских ценностей», — и призыв к этим идеалам невероятно важен. Миллиарды долларов из правительственных фондов предназначены для сельского хозяйства; государственная сельскохозяйственная политика, которая отвечает за пейзаж, воздух и воду в нашей стране; и международная политика, которая влияет на мировые проблемы — от голода до изменения климата — все это во имя наших фермеров и тех ценностей, которые ими руководят. Однако фермеров больше нет; их заменили корпорации. И эти корпорации не просто магнаты бизнеса (которые способны на совестливые поступки). Это громадные компании с юридическими обязательствами максимально увеличивать прибыльность. Ради продаж и публичного имиджа они поддерживают миф о том, что они — Фрэнк Риз, хотя стараются изо всех сил, чтобы реальный Фрэнк Риз вымер.

Альтернатива, которую можно предложить, чтобы мелкие фермеры и их друзья (защитники устойчивого хозяйства и благоденствия животных) стали настоящими владельцами этого наследия. Немногие будут по-настоящему фермерствовать, но как сказал Уэнделл Берри, мы все занимаемся фермерством по доверенности. Кому мы отдадим наши голоса? В предшествующем сценарии мы отдали наши необъятные нравственные и финансовые силы небольшой горстке людей, которые во имя невероятных личных выгод частично контролируют сельскохозяйственную бюрократию, похожую на бездушный механизм. В последнем сценарии мы вверим наши голоса не только подлинным фермерам, но и тысячам специалистов, чья жизнь посвящена гражданской, а не корпоративной выгоде, например, таким, как доктор Аарон Гросс, основатель Farm Forward, организации, которая защищает устойчивое развитие фермерства и животных с ферм и составляет карты новых путей к прочной системе, отражающей многообразие ценностей.

Промышленная ферма преуспела, разделив людей и их еду, устранив фермеров и управляя сельским хозяйством с помощью корпоративных директив. Но что будет, если такие фермеры, как Фрэнк, и такие его давние союзники, как Американская организация по сохранению пород домашнего скота, объединят усилия с более молодыми организациями, такими как Farm Forward, которые влились в ряды энергичных разборчивых всеядных и защитников вегетарианства: студентов, ученых и специалистов; родителей, художников и религиозных лидеров; юристов, шеф-поваров, бизнесменов и фермеров? Что будет, если Фрэнк, который в одиночку бьется как рыба об лед, чтобы сохранить бойню, объединится в союз с другими силами, которые дадут ему возможность вложить максимум энергии в использование как самых лучших современных технологий, так и традиций сельского хозяйства, чтобы создать более гуманную, надежную — и демократическую — фермерскую систему?

Я — веган, который строит бойни

Я веган уже более половины своей жизни, и хотя к веганству меня подтолкнуло многое, среди прочего проблемы экологии, попечение о личном и общественном здоровье, главной была все-таки проблема животных. Вот почему люди, которые хорошо меня знают, не могут взять в толк, почему я вдруг занялся разработкой проектов для скотобоен.

Я был ярым сторонником растительных диет любого толка и продолжаю утверждать, что употребление как можно меньшего количества продуктов животного происхождения, а в идеале — полный отказ от них, — это важнейшая и самая действенная часть решения проблемы. Но мое понимание приоритетов в системе ценностей защитников прав животных изменилось. Когда-то я считал веганство передовым, актуальным, контркультурным вызовом. Теперь мне ясно, что ценности, которые привели меня к веганской диете, родом из прошлого моей семьи, времени мелких ферм.

Если вы знать не знаете о промышленном фермерстве и унаследовали что-то вроде традиционных представлений об этике животноводства, вам трудно будет не прийти в ужас от того, во что оно превратилось. При этом я не имею в виду какую-то пасторальную этику. Я говорю об этике ранчо, которая допускает кастрацию, клеймение и убийство самых слабых детенышей в помете, допускает, что в один прекрасный день вы перережете горло животным, которые, вероятно, привыкли к вам как к человеку, приносящему им еду. И в традиционных культурах было немало жестокости. Но было, тем не менее, и сострадание, о чем сегодня вспоминают все меньше, поскольку не видят в этом необходимости. Понятие «хорошая ферма» перевернулось с ног на голову. Вместо толкового разговора об уходе за животными, об их благоденствии, все чаще слышишь от фермеров заученную формулу: «Никто не начинает заниматься этим бизнесом из ненависти к животным». Любопытное заявление. Из него как бы само собой следует: мол, эти милые люди стали животноводами, потому что любят животных, они только и делают, что заботятся о них. Не стану утверждать, что тут все гладко, но кое-какая правда в этом есть. Это заявление как бы прячет в себе извинение, не высказывая его вслух. В конце концов, зачем декларировать, что они не ненавидят животных?»

Печально, но люди, сегодня занимающиеся животноводством, все больше отличаются от носителей традиционной сельской культуры. Многие представители городских организаций по защите животных, понимают они это или нет, строго говоря, непременно должны быть носителями таких традиционных ценностей, как уважение к соседям, открытостъ, самоуправление и, конечно же, уважение к животным, которые попали к ним в руки. Однако мир так изменился, что признание одних и тех же ценностей больше не служит основанием для одинаковых выводов

Я питал немало надежд на то, что возникнет больше ранчо, где. домашний скот будет кормиться травой, я уповал на новый энергичный порыв пока еще существующих мелких семейных свиноферм, но что касается промышленного птицеводства, тут у меня никаких надежд не было. И вдруг я встретил Фрэнка Риза и увидел его потрясающую ферму. Фрэнк с горсткой фермеров, которым он раздал часть своих птиц — единственные, кто может, опираясь на генетику, предложить достойную альтернативу промышленным птицефермам. Это именно то, что нам нужно.

Когда я заговорил с ним о трудностях, с которыми он сталкивается, оказалось, что он бьется над полудюжиной проблем, которые невозможно решить без значительных капиталовложений. Но был и еще один совершенно очевидный момент: его продукция не просто пользуется спросом, этот, спрос невероятно велик — мечта предпринимателя. Фрэнку заказывали больше птиц, чем он мог вырастить за всю свою жизнь, и ему приходилось регулярно отказывать клиентам, он не мог удовлетворить столько заказов. Организация, которую я основал, Farm Forward, предложила ему написать бизнес-план. Несколько месяцев спустя мы с нашим, директором сидели в гостиной у Фрэнка с первым возможным инвестором.

Затем мы предприняли титанические усилия, чтобы собрать в один кулак силы влиятельных почитателей Фрэнка — репортеров, академиков, кулинаров, политиков — и направить эту энергию так, чтобы как можно быстрее получить результат. Казалось, все идет как по маслу. К своей стае индюшек Фрэнк добавил несколько традиционных пород кур. Первая серия необходимых ему построек была уже на стадии проекта, он вел переговоры о крупном контракте с владельцем крупной розничной сети. И тут бойня, услугами, которой он пользовался, была куплена и закрыта.

На самом деле мы этого ожидали. И все же птицеводы Фрэнка — те фермеры, которые вырастили немало птиц сохраненной им породы и выстояли, потеряв большую часть годовой выручки, — дрогнули. Фрэнк считал, что единственным надежным решением было бы завести собственную бойню, в идеале — мобильную, которую можно было бы устанавливать прямо на ферме и таким образом уменьшить стресс, который птицы переживают при транспортировке. Конечно, он был прав. Поэтому мы взялись за расчеты, чтобы понять, во что обойдется реализация этого плана. Для меня это было ново — не только профессионально, что естественно, но и эмоционально. Я боялся, что у меня начнется непрерывный внутренний спор с самим собой, ведь мне предстояло примириться с необходимостью убийства животных. Но отчего мне было по-настоящему не по себе, так это от того, что никакого дискомфорта я не ощущал. Почему, не уставал удивляться я, у меня нет ни тени беспокойства по этому поводу?

Мой дед со стороны матери хотел оставаться фермером. Его выдавши из бизнеса, как и многих других, но моя мать выросла на ферме. Это было в маленьком городке на Среднем Западе, где людей с высшим образованием было всего человек сорок. Когда-то мой дед выращивал свиней. Он» их кастрировал и даже держал взаперти, то есть делал почти то же, что нынешние промышленные свинофермы. И все же они для него оставались живыми существами, и, если какая-нибудь из них заболевала, он окружал ее дополнительной заботой и уходом. Ему бы и в голову не пришло достать калькулятор и подсчитать, насколько будет выгоднее, если она сдохнет. Такая мысль показалась бы ему нехристианской, гадкой и недостойной.

Маленькая победа заботы о животных над калькуляцией — вот и все объяснение, почему я стал веганом. И почему строю бойни. Тут нет никакого парадокса, никакой иронии судьбы. Тот же импульс, что подтолкнул меня к воздержанию от мяса, яиц и молочных продуктов, привел к тому, что я стал оказывать помощь в создании бойни, которой будет владеть Фрэнк и которая может послужить образцом для других. Если не можете их победить, примкните к ним? Нет. Вопрос в том, чтобы правильно определить, кто такие они.

7. Моя ставка

Почти три года я провел, изучая животноводство, и это привело к двойственному результату. Во-первых, я стал убежденным вегетарианцем, а раньше метался между разными диетами. Теперь трудно себе такое представить. Просто я ничего не хочу иметь общего с промышленной фермой, а воздержание от мяса — единственно возможный для меня способ этого добиться.

Во-вторых, меня охватило желание увидеть экологически безопасные фермы, где животным обеспечена хорошая жизнь (какую мы гарантируем своим кошкам и собакам) и легкая смерть (какую мы обеспечиваем своим смертельно больным четвероногим друзьям). Пол, Билл, Николетта и особенно Фрэнк не просто хорошие люди, это люди выдающиеся. С ними стоило бы советоваться президенту, выбирая министра сельского хозяйства. Я хотел бы, чтобы именно их фермы стали тем, что так горячо поддерживают наши чиновники и наша экономика.

Мясная промышленность старается очернить людей, которые отстаивают обе эти позиции, объявляя их сторонниками вегетарианства, скрывающими свои радикальные взгляды. Но вегетарианцы могут быть хозяевами ранчо, веганы могут строить бойни, а я — вегетарианец, который поддерживает все лучшее в животноводстве.

Я уверен, что на ферме Фрэнка все будет организовано в лучшем виде, но как я могу быть уверенным в том, что на других фермах, которые последуют его примеру, тоже все будет как надо? Насколько уверенным следует быть? Вегетарианец понимает, в чем проблема, а всеядный закрывает глаза и прикидывается простачком.

Легко ли открыто признать ответственность за существ, находящихся в нашей власти, и одновременно выращивать их только для того, чтобы убить? Марлей Хальверсон красноречиво описала эту странную дилемму животновода:

«Этические взаимоотношения фермера с его животными — уникальны. Фермер должен вырастить живое существо, которому предназначено закончить свои дни на бойне и превратиться в еду или же быть забракованным и умереть в конце производственного цикла, но при этом сам фермер не должен ни эмоционально привязываться к животному, ни цинично забывать, что ему, пока оно живо, необходимо обеспечить достойную жизнь. Фермер должен смотреть на животное, как на объект коммерции, одновременно не имея права считать его просто предметом потребления».

Благоразумно ли ставить перед фермером такую задачу? Что такое мясо в условиях индустриальной эры — просто необходимое забвение о сострадании или, может, прямой отказ от него? Современное сельское хозяйство дает все основания для скептицизма, но никто не знает, как будут выглядеть фермы завтрашнего дня.

Однако яснее ясного, что сегодня, если вы едите мясо, вам остается только выбор между животными, выращенными в условиях большей (куры, индейки, рыба и свинина) или меньшей (говядина) жестокости. Почему многие из нас полагают, что мы должны выбирать между плохим и худшим? Что представляет собой подобный «разумный» расчет, как не игнорирование самой сути проблемы? В какой момент абсурдный выбор, легко достигаемый сегодня, уступит место простой и четко прочерченной границе, по другую сторону которой значится: это неприемлемо?

Насколько деструктивными должны стать кулинарные предпочтения, прежде чем мы решим начать есть что-то иное? Если вклад в уменьшение страданий миллиардов животных, обреченных на жалкую участь и (довольно часто) страшную смерть, недостаточная мотивация — то что требуется еще? Если быть вкладчиком номер один в наиболее серьезную из угроз, нависших над планетой (глобальное потепление), еще недостаточно — что нужно еще? И если вы способны выбросить эти вопросы из головы, говоря себе: не сейчас — то когда?

Мы позволили промышленной ферме заменить фермерство по тем же причинам, по каким человеческая культура относила несовершеннолетних к второсортным членам общества и держала женщин под властью мужчин. Мы так обращаемся с животными, потому что хотим этого и можем себе это позволить. (Неужели кто-то всерьез будет это отрицать?) Миф о согласии это, как кажется на первый взгляд, всего-навсего история мяса, и реальность подсказывает, что это не далеко от истины.

Но это не так. Во всяком случае, не сегодня. И он совершенно не годится для тех, кто не хочет иметь ничего общего с едоками мяса. По большому счету промышленное фермерство печется не о том, как накормить людей; оно печется о деньгах. Необходимо запретить некоторые из самых радикальных юридических и экономических изменений. Не важно, правильно или неправильно убивать животных ради еды, но мы знаем, что сегодняшняя система не способна убивать их, по крайней мере, без мучений. Вот почему даже Фрэнк — фермер с самыми замечательными намерениями, которые только можно себе вообразить, — перед тем, как отправить их на бойню, просит у своих животных прощения.

Он ищет компромисса, а не заключает честное соглашение.

Не особо веселая история произошла недавно на «Ранчо Нимана». Перед тем как эта книга ушла в печать, Билла выгнали из компании его имени. Как он уверяет, его заставило уйти его же собственное правление, все просто, они хотели делать более выгодные и менее этичные вещи, а он, оставаясь у руля, вряд ли бы такое позволил. Можно даже подумать, что эта компания — самый передовой поставщик мяса в Соединенных Штатах — продалась. Я описал «Ранчо Нимана» в этой книге, потому что это было лучшее свидетельство тому, что для разборчивых всеядных возможны разные стратегии поведения. Кто я такой — кто мы такие, — чтобы назвать эту метаморфозу падением?

Даже сейчас «Ранчо Нимана» остается единственной, как мне кажется, известной национальной торговой маркой, чьи усилия направлены на некоторое улучшение жизни животных (свиней в гораздо большей степени, чем крупного рогатого скота). Но как вы будете себя чувствовать, отдавая свои деньги этим людям? Если животноводство стало фарсом, то это его кульминация: вот уже и Билл Ниман заявил, что больше не станет есть говядину компании «Ранчо Нимана».

Я выбрал вегетарианство и в то же время отдаю должное таким людям, как Фрэнк, сделавший ставку на более гуманное животноводство, ибо хочу поддержать именно такое направление фермерства. И это не просто двойственная позиция. И не завуалированный аргумент в пользу вегетарианства. Это и есть главный аргумент в пользу вегетарианства — но и в пользу другого, более правильного животноводства и более достойного всеядного.

Если невозможно полностью устранить из жизни насилие, остается хотя бы право выбирать, на чем строить свою трапезу — на урожае или кровопролитии, на земледелии или резне. Мы выбираем резню. Мы выбираем кровь. Вот самая правдивая версия нашей истории о поедании животных.

Можем ли мы рассказать новую историю?