Мясо. Eating Animals

Истории из жизни

Где все закончится?

1. Последний День благодарения моего детства

Все мое детство мы праздновали День благодарения в доме моих дяди и тети. Мой дядя, младший брат матери, был первым человеком с той стороны родни, который родился по эту сторону Атлантики. А тетя могла проследить свою родословную до корабля «Мейфлауэр»*. Это невероятное сочетание генеалогических ветвей в немалой степени делало День благодарения таким особенным, незабываемым и в самом лучшем смысле слова — американским.

* Английское судно, на котором Атлантический океан пересекли первые поселенцы Новой Англии — 102 пилигрима из Старого Света.

Мы приезжали часа в два. Кузены играли в футбол на покатом газоне перед парадным входом, пока мой младший брат не поранится, тогда мы поднимались в мансарду, чтобы играть в футбол на всяких приставках для видеоигр. Двумя этажами ниже Маверик пускал слюну, глядя на духовку, отец разглагольствовал о политике и холестерине, футбольная команда «Детройт Лайонз» из кожи вон лезла на экране ТВ, который никто не смотрел, а бабушка, окруженная родней, думала на языке своих мертвых родственников.

Примерно две дюжины разнородных стульев стояли вокруг четырех столов несколько разной высоты и ширины, сдвинутых вместе и накрытых подходящими по цвету скатертями. Никто не считал это идеальным, но что поделаешь? Тетя выкладывала по небольшой горке попкорна на тарелки, которые мы все должны были принести на стол, как символ того, за что мы возносим благодарность. Блюда подносили непрерывно; некоторые пускали по часовой стрелке, некоторые — против, некоторые — зигзагом вдоль всей длины стола: запеканка из сладкого картофеля, домашние булочки, зеленая фасоль с миндалем, клюквенная подливка, ямс, картофельное пюре со сливочным маслом, ужасно нелепый кугл* моей бабушки, лотки с маринованными огурчиками, оливками и маринованными грибами и карикатурно большая индейка, которую ставили в духовку после того, как вынимали из нее прошлогоднюю. Мы говорили и говорили: об «Ориольз» и «Редскинз»**, о том, что изменилось у соседей, о наших достижениях, о чужих страданиях (наши собственные были под запретом), и все это время бабушка подходила то к одному внуку, то к другому, чтобы убедиться, что никто не умирает от голода.

* Запеканка из лапши, блюдо евреев Восточной Европы.

** Команды американского футбола.

День благодарения — это праздник, который заключает в себя все другие. Все они от Дня Мартина Лютера Кинга и Дня древонасаждения до Рождества и Дня святого Валентина — тем или иным образом толкуют о благодарности. Но День благодарения свободен от конкретных вещей, за которые мы благодарны. Мы не прославляем отцов-пилигримов, мы радуемся тому, чему радовались они. (Отцы-пилигримы до конца девятнадцатого века не были даже частью праздника.) День благодарения — это американский праздник, но в нем нет ничего специфически американского — мы не прославляем Америку, но славим американские идеалы. Его открытость позволяет праздновать любому, кто чувствует благодарность и возможность прощения, что сделало Америку Америкой, с ее коммерциализацией, и кичем, и джингоизмом*, которые взгромоздились на плечи праздника.

* Североамериканский шовинизм и империализм.

День благодарения — это та трапеза, которую мы пытаемся сделать такой, чтобы она вобрала в себя все другие трапезы. Конечно, большинство из нас не может (и не захочет) готовить с утра до вечера всякий день, и, конечно, такое обжорство было бы губительно, будь оно регулярно, и многие ли из нас захотят находиться в окружении наших больших семей каждый вечер? (Есть со мной за одним столом довольно трудно.) Но представить, что все трапезы были столь продуманными, приятно. Из тысяч или около того обычных трапез, которые нам выпадают каждый год, обед на День благодарения именно такой, каким мы его старательно делаем, соблюдая все правила. Он таит в себе возможность и надежду оказаться хорошей трапезой, где блюда, усилия, окружающая обстановка и сам процесс еды — выражение всего лучшего в нас. И больше, чем любая другая трапеза, этот обед служит воплощением хорошей еды и хороших мыслей.

И более, чем любое другое блюдо, индейка на День благодарения воплощает в себе парадокс поедания животных: то, что мы делаем с живыми индейками, почти столь же дурно, как все, что люди когда-либо делали с любым животным в истории мира. И все же то, что мы делаем с их мертвыми телами, может ощущаться как нечто невероятно хорошее и правильное. Индейка на День благодарения — это воплощение противоположных явлений — памяти и забвения.

Я пишу эти заключительные слова за несколько дней до Дня благодарения. Сейчас я живу в Нью-Йорке и очень редко — во всяком случае, по мнению моей бабушки, — приезжаю в округ Колумбия. Никто из тех, кто был молод, уже не молод. Некоторые из тех, кто нес зерна на стол, умерли. А есть и новые члены семьи. (Я- теперь мы). Как будто музыкальные стулья*, в которые я играл на днях рождения, были подготовкой ко всем этим концам и началам.

* Популярная в Америке игра на детских днях рождения на выбывание, когда стульев оказывается меньше, чем участников.

Впервые мы празднуем у меня дома, в первый раз я буду готовить еду, это первый обед на День благодарения, когда мой уже подросший сын сядет за стол вместе со всеми. Если всю эту книгу можно сжать до одного вопроса — не до какого-то легкомысленного вопроса, в котором уже содержится ответ, не до вопроса, высосанного из пальца, а до вопроса, где во всей полноте ставится проблема — употреблять или не употреблять в пищу животных, — он может быть таким: следует ли в День благодарения подавать на стол индейку?

2. Что делать индюшкам с Днем благодарения?

Что дает выставленная на стол в День благодарения индейка? Может быть, она вкусная, но причина ее присутствия на столе вовсе не вкус — большинство не очень-то часто ест индейку в другие дни года. (Подсчитано, что на День благодарения съедается 18 % ежегодно потребляемой индейки.) И, несмотря на удовольствие, которое мы получаем, съедая прорву еды, суть Дня благодарения вовсе не в том, что мы обжираемся — она совсем в противоположном.

Возможно, индейку ставят на стол потому, что это — основа ритуала, именно так мы празднуем День благодарения*. Почему? Потому что Отцы-основатели ели ее на свой первый День благодарения? Скорее всего, не ели. Мы знаем, что у них не было кукурузы, яблок, картошки или клюквы, и известно только два записанных отчета о легендарном Дне благодарения в Плимуте, где упомянуты оленина и пернатая дичь. Можно, конечно, предположить, что они ели дикую индейку, но мы знаем, что индейка не была частью ритуала до девятнадцатого века. А сейчас историки обнаружили даже более ранний День благодарения, чем праздник в Плимуте в 1621 году, и англоамериканские историки прославили его. За полвека до Плимута более ранние американские поселенцы праздновали День благодарения с индейцами племени тимукуя в том месте, где сейчас находится штат Флорида. Это лучшее свидетельство того, что поселенцы были скорее католиками, чем протестантами, и говорили скорее по-испански, чем по-английски. Они ели фасолевый суп.

* Национальный праздник, который ежегодно празднуют в США в четвертый четверг ноября. Посвящен первому урожаю, собранному пуританами из Плимутской колонии в 1621 году после голодной зимы в Новом Свете. Первый День благодарения отмечали при президенте Вашингтоне в 1789 году. Национальным праздником он объявлен президентом Линкольном в 1863 году.

Но давайте поверим, что День благодарения изобрели Отцы-основатели и ели они индейку. Отбросим тот очевидный факт, что Отцы-пилигримы делали много такого, чего мы не станем делать сейчас (и что мы делаем много такого, чего они не делали); индейка, которую мы едим, имеет столько же общего с индейками, которых могли есть пилигримы, сколько с появившейся в конце концов тофудейкой*. В центре наших столов на День благодарения — животное, которое никогда не дышало свежим воздухом и не видело неба до тех пор, пока его не засунули в грузовик, идущий на бойню. Мы вонзаем наши вилки в животное, которое не могло естественно размножаться. В наших желудках оказывается животное, пропустившее через свой желудок лошадиные дозы антибиотиков. Сама генетика нынешних птиц радикально иная. Если бы Отцы-основатели могли заглянуть в будущее, что бы они подумали об индейке на нашем столе? Навряд ли они опознали бы ее как индейку.

* Фальшивая индейка — хлебец или запеканка из тофу или сейтана

А что произойдет, если на столе не будет индейки? Сломается ли традиция или исказится, если вместо птицы будет просто запеканка из сладкого картофеля, домашние булочки, зеленая фасоль с миндалем, клюквенная подливка, ямс, картофельное пюре со сливочным маслом, тыквенные пироги с орехом пекан? Возможно, стоит добавить и тимукуанского фасолевого супа. Это все не так трудно вообразить. Видеть своих любимых вокруг стола. Слышать звуки, вдыхать запахи. Индейки нет. Неужели праздник исчезнет? Неужели День благодарения перестанет быть Днем благодарения?

Или суть Дня благодарения станет глубже? Может ли отказ от индейки более ясно выразить, какую благодарность мы ощущаем? Попробуйте представить, какие разговоры будут тогда за столом. Вот почему наша семья празднует именно так. Что будет ощущаться в этих разговорах — разочарование или духовный подъем? Больше или меньше ценностей будет передаваться от поколения к поколению? Уменьшится ли радость от неутоленного желания поесть мяса именно этого животного? Вообразите День благодарения в кругу вашей семьи, когда вас уже не будет, когда вопрос: «Почему мы это не едим?» — превратится в более очевидный: «Почему они вообще это ели?» Может ли воображаемый взгляд будущих поколений устыдить нас в кафкианском смысле слова, чтобы мы начали вспоминать?

Закрытость, которая сделала возможным существование промышленных ферм, разрушается. За те три года, что я писал эту книгу, я увидел первый документ, утверждающий, что домашний скот влияет на глобальное потепление больше, чем что-либо еще; увидел первое серьезное исследовательское учреждение (Комиссия Пью), которое рекомендовало положить конец общепринятому правилу держать животных взаперти; увидел первый штат (Колорадо), который через переговоры с индустрией (а не благодаря кампаниям против индустрии) объявил вне закона повсеместную практику промышленного фермерства (клети для беременных телок и телят); увидел первую сеть супермаркетов (Whole Foods), которая приняла обширную программу обязательного прикрепления на товар бирок с указанием условий, в которых выращивалось животное; и увидел первую большую национальную газету («Нью-Йорк таймс»), которая выразила категорический протест против промышленного фермерства как системы, доказывая, что «животноводство превратилось в оскорбление для животных», а «навоз… превратили в ядовитые отходы».

Когда Селия Стил растила взаперти тот первый выводок цыплят, она не могла предвидеть последствий своих действий. Когда Чарльз Вантресс скрестил красноперого корниша и нью-гемпшира, и в 1946 году появилась «Курица Будущего», предок современного промышленного бройлера, он и представить не мог, к чему это приведет.

Мы не можем оправдываться неведением, скорее придется признаться в равнодушии. У тех, кто живет сегодня, более ясное понимание происходящего. По сути, мы живем в тот момент, когда осознание порочности промышленного фермерства стало общенародным. И было бы справедливо у нас спросить: «Что вы сделали, когда узнали правду о животных, которых употребляют в пищу}»

3. Правда об употреблении в пищу животных

С 2000 года, после того, как Темпл Грандин отчиталась об улучшении дел на скотобойнях, рабочие неоднократно во всеуслышание заявляли, что новорожденных индеек бьют палками, похожими на бейсбольную биту, топчут цыплят, чтобы посмотреть, как они «лопаются», хромых свиней избивают металлическими трубами и намеренно расчленяют коров, находящихся в полном сознании. Нет нужды искать видео, тайно отснятые организациями по защите животных, чтобы узнать об этих зверствах — хотя таких фильмов много. Я мог бы заполнить несколько книг свидетельствами рабочих — составить что-то вроде энциклопедии жестокости.

Гейл Эйсниц уже почти сделала подобную энциклопедию в своей книге «Скотобойня». Это десятилетнее исследование, составленное из рассказов рабочих, которые в общей сложности представляют опыт работы на бойне в течение более чем двух миллионов часов, ни одно журналистское расследование на эту тему не сравнится с ней по богатству материала.

«Как-то раз ружье для оглушения весь день не работало, они брали нож и, пока корова еще стояла, вспарывали ей шею сзади. Корова падала и начинала биться. А ей в зад тыкали ножом, чтобы она двигалась вперед. Ломали ей хвост. Так жутко ее били… А корова кричала, высунув наружу язык.

Об этом трудно говорить. Просто крыша едет от всего этого напряжения. И хотя это прозвучит гнусно, я брал [электрическую] погонялку и совал коровам в глаз. И долго держал.

Внизу, в яме для сбора крови, говорят, от запаха крови звереешь. Точно. Мысленно повторяешь, мол, если эта свинья меня лягнет, я сведу с ней счеты. Ты уже готов убить свинью, но и этого мало. Она должна помучиться… Тебя заносит, тебе хочется пинать ее изо всех сил, душить, утопить в ее собственной крови. Размозжить ей нос. Вот свинья бегала бы в яме кругами. Смотрела бы на меня, а я бы кромсал ее ножом, просто вынул бы нож и… раз — вырезал бы ей глаз, когда она пробежит мимо. А она что — только закричит. Однажды я вынул нож — острый-преострый — и оттяпал свинье пятачок, ну, как ломтик колбасы. Свинья несколько секунд просто с ума сходила. Потом взяла и села, и вид у нее был такой глупый. Поэтому я схватил горсть соли и ткнул ей в рыло. Тут у нее по-настоящему снесло крышу, она стала тыкаться носом куда попало. А у меня в руке оставалось еще немного соли — я был в резиновых перчатках, — и сунул соль прямо в зад свинье. Бедняга прямо не знала, что делать, то ли гадить, то ли беситься. Я был не единственным, кто проделывал такие штуки. Один парень, с которым я работал, гонялся за свиньей до тех пор, пока она не падала в шпарильный чан. И все — погонщики свиней, кандальники, просто разнорабочие — бьют свиней свинцовыми трубами. Все знают об этом, абсолютно все».

Эта исповедь ужасна, но очень типична в свете того, что Эйсниц выяснила в ходе многих бесед. Описанные зверства не поощряются индустрией, но их нельзя считать исключениями.

Нелегальные исследования постоянно выявляют, что сотрудники ферм, работающие в условиях «систематических нарушений прав человека», как характеризует их труд организация «Хьюман Райте Воч», часто вымещают раздражение на животных или просто уступают требованиям контролеров, чтобы убойный конвейер двигался любой ценой и без перебоев. Некоторые рабочие — садисты в буквальном смысле слова. Но я никогда таких не встречал. Несколько дюжин рабочих, с которыми мне довелось встретиться, были хорошими людьми, остроумными и честными, делающими в этой невыносимой ситуации все от них зависящее, чтобы животные не мучились. Ответственность за зверства лежит на политике мясной промышленности, которая обращается и с животными, и с «человеческим материалом», как с машинами. Один рабочий описывает это так:

«Хуже всего, хуже, чем опасность травмы, это эмоциональное состояние. Если ты хоть сколько-нибудь поработал в яме на закалывании животного, вырабатывается отношение, которое позволяет тебе убивать животных, но не позволяет облегчать их участь. Вы можете смотреть в глаза свинье, которая спускается в кровавую яму, и думать, боже, а выглядит-то неплохо. Может даже захотеться взять ее домой. Свиньи на убойном этаже подходят ко мне и тыкаются носами, как щенки. Через две минуты я должен их убить, забить до смерти трубой… Когда я работал этажом выше, разрубал туши, то мог себе представлять, что работаю на производственном конвейере и помогаю накормить людей. Но внизу, в забойной яме, никого я не кормил. Я убивал живых существ».

Насколько для порядочного человека должна стать привычной подобная жестокость, чтобы он начал смотреть на нее сквозь пальцы? Если вы знаете, что одно из тысячи животных страдает от мук, описанных выше, продолжите ли вы есть мясо животных? А одно из сотни? Одно из десяти? Ближе к концу книги «Дилемма всеядного» Майкл Поллан пишет: «Я должен признаться, что во мне есть некая часть, которая завидует нравственной чистоте вегетарианца… А другая его жалеет. Мечта о безгрешности именно такова; она требует отказа от реальности, что может быть формой ее собственного высокомерия». Он прав, эмоциональная реакция может привести к надменному разобщению. Но разве человека, который не щадит сил, чтобы сделать мечты о безгрешности реальностью, нужно жалеть? И кто в этом случае отказывается от реальности?

Темпл Грандин, первой начавшая определять масштаб злоупотреблений на скотобойнях, свидетельствует об «умышленных актах жестокости, происходящих на регулярной основе» на 32 процентах американских фабрик, которые она обследовала во время своих официальных визитов. Эта цифра так шокирует, что мне пришлось перечитать эту фразу три раза. Умышленные действия, происходящие на регулярной основе, свидетелем которых был аудитор, видевший это во время заранее намеченных проверок, которые дают бойням время подчистить и скрыть самые худшие факты. Что же говорить о жестокостях, которые происходят без свидетелей? И что говорить о случайностях, которые должны происходить гораздо чаще?

Грандин подчеркивает, что условия улучшились, поскольку все большее число продавцов мяса требует от своих поставщиков аудита боен, но насколько? Просматривая недавние отчеты о проверках забоя кур, которые проводились под руководством Национального совета производителей курятины, Грандин обнаружила, что на 26 % скотобоен злоупотребления настолько серьезны, что они вообще не должны были пройти проверку. (Сама же промышленность, что особенно тревожит, сочла, что результаты аудита приемлемы, и разрешила всем фабрикам работать, хотя живых птиц швыряли, смешивали с мусором и живьем обваривали кипятком.) Согласно недавнему исследованию Грандин фабрик по производству говядины, на 25 % скотобоен имели место такие серьезные злоупотребления, что они автоматически не могли пройти ее проверки («подвешивают способное чувствовать боль животное на тролли» — образцовый пример зверского обращения, автоматически приводящий к признанию бойни не соответствующей стандартам). В недавних исследованиях Грандин приводит пример того, как расчленяют корову в полном сознании: она поднялась на столе для обескровливания, и рабочие «стали тыкать в анус корове электропогонялки». А что происходит вдали от ее глаз? И что можно сказать об огромном большинстве фабрик, которые закрыли свои двери для проверок?

Фермеры потеряли — точнее, у них отняли, — непосредственную человеческую связь с животными. Все больше фермеров уже не владеет обитателями своей фермы, не может определять методы работы, им не позволено действовать по своему разумению, им нечего противопоставить высокоскоростным индустриальным методам забоя. Фабричная модель отстранила их не только от самого труда (мотыжить, клеймить, пилить, колоть, подрезать ветви, стричь), но и от того, что они производят (невкусная, неполезная еда), и от продажи продукции (анонимно и дешево). Люди не могут быть людьми (более или менее гуманными) в условиях промышленной фермы или скотобойни. Это наиболее полное отчуждение от собственного труда в наше время. Если только не принимать во внимание того, что ощущают животные.

4. Американский стол

Мы не должны обманывать себя, полагая, что для большинства из нас существует широкий выбор безупречных, с точки зрения этики, возможностей потребления пищи. Не так-то много выращивают в Америке кур на мелких фермах, ими не прокормить даже население Стейтен-айленда*, и недостаточно свинины, чтобы накормить Нью-Йорк, не говоря уже обо всей стране. Этичное мясо — долговое обязательство, а не реальность. Любому серьезному стороннику этичного мяса приходится в большей степени довольствоваться вегетарианскими продуктами.

* Остров, входящий в состав города Нью-Йорка, хотя и отделенный от него Нью-Йоркской бухтой, население примерно 400 тысяч человек.

Многие, кажется, готовы поддержать промышленные фермы, но при этом, когда удается, покупают мясо, произведенное за пределами этой системы. Это хорошо. Но поразмыслив, трудно остаться оптимистом. Любой план, предполагающий денежные вливания в промышленную ферму, естественно, не остановит промышленного фермерства. Мог ли быть эффективным автобусный бойкот в Монтгомери*, если бы протестующие стали пользоваться автобусами, едва им это понадобилось? Насколько эффективной была бы забастовка, если бы рабочие провозгласили, что вернутся на работу, как только забастовка начнет причинять им неудобства? Если кто-нибудь найдет в этой книге поощрение покупать немножко мяса из альтернативных источников, продолжая при этом покупать его и с промышленной фермы, это будет означать только одно — читатель вычитал то, чего нет.

* Акция протеста чернокожих жителей г. Монтгомери, штат Алабама, за отмену дискриминационных мер на общественном транспорте (1955 г.).

Если мы серьезно настроены покончить с промышленной фермой, то абсолютный минимум того, что мы можем сделать, это перестать посылать чеки самым рьяным нарушителям прав животных. Кому-то проще решиться избегать продуктов с промышленных ферм. Кому-то такое решение покажется трудным. Те, кому это трудно (я могу причислить к этим людям и себя), должны задать себе вопрос: стоит ли это решение тех неудобств, которые оно влечет за собой. Мы знаем, по крайней мере, что это решение поможет предотвратить вырубку лесов, в какой-то степени сдержать глобальное потепление, снизить загрязнение окружающей среды, оно сэкономит запасы нефти, облегчит бремя, возложенное на сельскую Америку, уменьшит злоупотребление правами человека, улучшит здоровье нации и ограничит самые систематические истязания животных в истории человечества. И еще многое, что остается пока за пределами нашего знания, может оказаться столь же важным. Как такое решение изменит нас?

Оставим в стороне прямые материальные изменения, которые повлечет за собой бойкот промышленного сельского хозяйства, но и само по себе решение питаться по-новому несет немалый эмоциональный заряд. Какой мир мы создадим, если три раза в день, садясь за стол, станем будоражить наш разум и будить сострадание, если мы не обделены нравственным воображением, если обладаем волей изменить сам акт потребления? Как известно многим, Толстой доказывал, что есть прямая связь между существованием скотобоен и полями сражений. Мы едим мясо, однако войн не ведем, к тому же некоторые войны, можно сказать, необходимы, о’кей, припомните, кстати, и то, что Гитлер был вегетарианцем. И все же сострадание — это мышца, которая становится крепче, если ее тренировать, и регулярные упражнения по выбору доброты вместо жестокости тоже меняют нас.

Может быть, утверждение, будто заказ куриной котлеты или вегетарианского бургера — невероятно важное жизненное решение, прозвучит наивно. А какой нелепой фантазией мы назвали бы предположение, что в 50-е годы XX века будет искоренен расизм, стоило лишь занять не то место в ресторане или в автобусе. Так же фантастично прозвучало бы, услышь мы в начале 1970-х, до начала кампании Цезаря Чавеса* за права рабочих, что отказ есть виноград повлечет за собой освобождение сельхозрабочих от рабских условий труда. Это может звучать фантастически, но когда мы дадим себе труд пристальнее вглядеться в окружающее, трудно будет отрицать, что тот или иной выбор изо дня в день формирует мир. Когда первые американские поселенцы решили утопить груз чая в Бостонской гавани, поднялись достаточно мощные силы, которые создали нацию. Решение, что поесть (и что выкинуть за борт) — это фундаментальный акт производства и потребления, который формирует все остальные. Выбор зеленого листка или живой плоти, промышленной фермы или семейной фермы сам по себе не изменит мир, но он учит нас самих, наших детей, наши местные сообщества, наше государство предпочитать совесть, а не легкие пути. Одна из главных возможностей жить в согласии с нашими моральными ценностями — или предать их — связана с едой, которую мы кладем на наши тарелки. И мы будем жить в согласии со своими ценностями или предавать их не только как отдельные личности, но и как нация.

* Цезарь Эстрада Чавес (1927–1993) — американский правозащитник, борец за права трудящихся и мигрантов, национальный герой США.

У нас есть и более весомое наследие, чем стремление к дешевизне продуктов. Мартин Лютер Кинг-младший горячо настаивал, что бывают времена, когда «человек обязан занять позицию, которая не окажется ни безопасной, ни политически выгодной, ни популярной». Иногда мы должны принимать решение просто потому, «что совесть подсказывает, что это правильно». Знаменитые слова Кинга, как и протестное движение профсоюза Чавеса «Объединение сельскохозяйственных рабочих» — тоже наше наследие. Кто-то может возразить, что эти движения за социальную справедливость не имеют никакого отношения к промышленной ферме. Угнетение человека и плохое обращение с животным — это разные вещи. Кингом и Чавесом двигала тревога о людских страданиях, а вовсе не о страданиях кур и не о глобальном потеплении. Вполне справедливо. Можно усмехнуться, услышав об этом, можно прийти в ярость от кощунственности сравнения, но не лишне упомянуть, что Цезарь Чавес и жена Кинга Коретта Скотт Кинг были веганами, как и сын Кинга Декстер. Мы толкуем наследие Чавеса и Кинга, а это тоже наследие Америки, слишком узко, если заранее предполагаем, что они не могли возвысить свой голос против угнетения узников промышленной фермы.

5. Глобальный стол

В следующий раз, когда вы сядете за стол, представьте, что за столом вместе с вами сидит еще девять человек и что вместе вы представляете всех людей на планете. Если распределить по нациям, то, предположим, два ваших сотрапезника — китайцы, два — индийцы, а пятый — представляет все остальные страны Северо-Восточной, Южной и Центральной Азии. Шестой представляет государства Юго-Восточной Азии и Океании. Седьмой — Африку южнее Сахары, а восьмой — остальную Африку и Среднюю Азию. Девятый представляет Европу. Оставшееся место, представляющее страны Южной, Центральной и Северной Америки, — для вас.

Если мы распределим места по языкам, только китайцы получат собственного представителя. Англоязычному и испаноязычному представителям придется сесть вместе на один стул.

Если организовать стол по религиям, трое будут христианами, двое мусульманами, трое исповедуют буддизм, традиционные китайские религии или индуизм. Еще двое принадлежат к другим религиозным традициям или определяют себя как неверующих. (Мое собственное еврейское сообщество, которое составляет меньше, чем предел погрешности в китайской переписи населения, не сможет втиснуть на стул и половину тухес*.)

* Ягодица (идиш).

Если распределить по питанию, то один человек — голодный, а двое страдают ожирением. Более половины иногда не брезгуют вегетарианской едой, но их число сокращается. Строгие вегетарианцы и веганы занимают за столом одно место, но им едва удалось его получить. И более половины времени трапезы кто-то тянется к яйцам, курице или свинине, которые поступают с промышленных ферм. Если нынешние тенденции не изменятся еще лет двадцать, то и баранина с говядиной тоже будут оттуда.

Соединенные Штаты даже не приблизятся к тому, чтобы получить собственное место, если стол будет организован по числу населения, но два-три места им обеспечено, когда будут рассаживаться по количеству потребления продуктов питания. Никто не ест так много, как мы, так что, если мы изменим свой рацион, мир неизбежно изменится.

Я ограничился обсуждением того, как наш выбор продуктов питания влияет на экологию планеты и жизнь животных, но без труда мог бы посвятить эту книгу здравоохранению, правам рабочих, стагнации сельских областей или глобальной бедности — на все это глубоко влияет промышленное фермерство. Конечно, не промышленное фермерство само по себе вызывает все эти мировые проблемы, но удивительно, насколько все эти проблемы взаимосвязаны. И столь же удивительно, почти невероятно, что наши с вами пищевые предпочтения реально влияют на промышленное фермерство. Но никто всерьез и не сомневается во влиянии американских потребителей на деятельность глобальной фермы.

Я сознаю, что подошел слишком близко к самонадеянному предположению, будто каждый человек вносит в это весомый вклад. Реальность гораздо сложнее, конечно. Ваши решения как «отдельного едока» сами по себе не смогут изменить индустрию. Но если вы не добываете еду тайком и не едите ее взаперти, значит, не едите ее в одиночестве. Мы едим как сыновья и дочери, как семьи, как сообщества, как поколения, как нации и в расширительном смысле как земной шар. Даже если захотим, не в наших силах предотвратить влияние, которое оказывает на все стороны жизни наша еда.

Могу утверждать как человек, несколько лет бывший вегетарианцем, что влияние, которое этот простой выбор рациона оказывает на окружающих, поразителен. Национальная ассоциация ресторанов — организация, представляющая ресторанный бизнес в Америке, рекомендовала каждому ресторану в стране иметь в меню хотя бы одну вегетарианскую закуску. Почему? Все просто: их собственные изыскания выявили, что в трети заведений растет спрос на вегетарианские блюда. Ведущая газета ресторанной индустрии Nation’s Restaurant News посоветовала ресторанам «включать вегетарианские или веганские блюда в меню. Вегетарианские блюда не только дешевле… но и повышают привлекательность ресторана. Если на вечеринку приглашен веган, скорее всего, это повлияет и на выбор места, где ее будут устраивать».

Миллионы за миллионами долларов тратятся на рекламу только для того, чтобы мы увидели, как люди в фильмах пьют молоко или едят говядину, а еще миллиарды пускаются на то, чтобы вы могли мгновенно распознать (с любого расстояния), какая газировка у меня в руках — кока или пепси. Национальная ассоциация ресторанов не дает подобных рекомендаций, а мультинациональные корпорации не тратят миллиардов на скрытую рекламу, чтобы заставить нас почувствовать себя избранными среди окружающих нас людей. Они просто хорошо знают, что процесс еды — акт общественный.

Берясь за вилку, мы уже совершаем акт по организации своего бытия. Мы устанавливаем определенные взаимоотношения с животными с фермы, сельскохозяйственными рабочими, национальными экономиками и глобальными рынками. Не принимать решения — есть «как все», — значит, прийти к самому простому решению, решению, в котором, однако, кроются отнюдь не такие простые проблемы. Выбирать рацион автоматически, не задаваясь никакими вопросами, не задумываясь о времени и месте, — т. е. есть как другие, — вероятно, неплохо. Но сегодня есть как все — значит класть на спину верблюда еще одну соломинку. Соломинка, конечно, и не сломает ему спину, но если класть все новые и новые каждый день в течение всей нашей жизни, а может, и каждый день жизни наших детей и детей наших детей…

Распределение мест за всеобщим столом и порции на нем изменились. У двух китайцев теперь на тарелках в четыре раза больше мяса, чем несколько десятилетий назад, и гора их еды продолжает расти. И два человека за столом без чистой питьевой воды — это тоже Китай. Сегодня продукты животного происхождения все еще составляют 16 % китайского рациона, но выращиваемые животные потребляют более 50 % китайской воды, и это происходит в то время, когда нехватка воды в Китае уже беспокоит весь мир. Тот человек за нашим столом, который из кожи вон лезет, чтобы добыть себе достаточно пищи, может быть уверен, что, если в мире сохранится тенденция все больше уподобляться американскому стилю потребления мяса, основной продукт его питания — зерно — будет все менее и менее доступен. Рост производства мяса означает рост потребности в зерне и рост числа рук, дерущихся за него. К 2050 году крупный рогатый скот во всем мире будет потреблять столько еды, сколько потребляют четыре миллиарда человек. Из этого следует, что один голодный за нашим столом легко превращается в двух голодающих (каждый день число голодающих увеличивается на 270 000 человек). Это более чем вероятно, поскольку еще один человек с лишним весом займет еще одно место. Нетрудно вообразить ближайшее будущее, когда большинство мест за всеобщим столом будет занято либо разжиревшими людьми, либо людьми истощенными.

Но так быть не должно. Если мы знаем, каким плохим может быть будущее, стоит подумать о том, как сделать его лучше.

Промышленное фермерство, совершенно очевидно, порочно во многих отношениях, но нельзя отрицать, что оно рационально, а потому и л книгах, и в разговорах нужно искать убедительные доводы против него. Но еда не рациональна. Еда — это культура, обычаи и личные предпочтения. У некоторых все иррациональное вызывает отторжение. Предпочтения в еде похожи на выбор стиля одежды или образа жизни, но при этом еда, как кажется некоторым, не влияет на то, как мы живем. И я соглашусь, что еда, ее бесконечное разнообразие — если она включает еще и мясо — приводит к невероятной путанице в отношении принципов потребления. Защитников животных, с которыми я разговаривал, ставит в тупик и даже раздражает противоречие между ясным видением проблемы и слишком широкий разброс при выборе еды. Сочувствую, но хотелось бы спросить, неужели в этом виновато только разнообразие продуктов питания?

Еда никогда не была итогом простых подсчетов, при каком рационе тратится меньше воды, а при каком меньше страдают животные. И выходит, что наша главная надежда на перемены только в одном — в нашей собственной мотивации. В каком-то смысле промышленная ферма требует, чтобы мы заглушили голос совести, чтобы удовлетворить свою жажду мяса. Но, с другой стороны, упразднение промышленных ферм — это именно то, чего мы жаждем больше всего.

Я пришел к выводу, что ниспровержение промышленной фермы — это не просто проблема информированности, ибо, как говорят защитники животных, нельзя же объяснить ее существование тем, что «люди не знают фактов». Очевидно, что это только одна из причин. Я привел в этой книге множество ужасных фактов, потому что эти факты — необходимая точка отсчета. Я присовокупил и то, что говорит наука о тех последствиях, которые непременно отзовутся в нашем потомстве и которые мы провоцируем своим ежедневным выбором еды, а это не менее важно. Я не настаиваю на том, что мы должны одновременно решать весь комплекс проблем, но ведь быть человеком — значит оставаться гуманным, а ведь это куда больше, чем самая изощренная софистика. Отношение к промышленной ферме определяет только способность к сочувствию, оно вовсе не зависит от степени информированности и борьбы между чувством и разумом, между фактом и мифом и даже между человеком и животным.

Когда-нибудь промышленным фермам придет конец из-за их абсурдной экономики. Она покоится на шатком фундаменте. В конце концов Земля стряхнет с себя промышленное фермерство, как собака стряхивает блох; единственный вопрос, не стряхнемся ли и мы вместе с ним.

Думая об употреблении животных в пищу, особенно публичном, мы высвобождаем для мира неожиданную энергию. Столь тяжких проблем совсем мало. С какой-то точки зрения мясо до известной степени просто еще одна вещь, которую мы потребляем, и стоит в том же ряду, что и бумажные салфетки или спортивный автомобиль. Попробуйте отменить салфетки в День благодарения — сделайте это даже нарочито, сопроводив лекцией о безнравственности таких-то и таких-то производителей салфеток, — вы вряд ли встретите понимание. Поднимите вопрос о вегетарианском Дне благодарения, и у вас не будет недостатка в самых категоричных мнениях — по крайней мере, в категоричных. Вопрос употребления в пищу животных задевает самые чувствительные струны, которые глубоко резонируют с нашей личностью — с нашими воспоминаниями, желаниями и ценностями. Этот резонанс потенциально может спровоцировать спор, ощущение угрозы, вызвать воодушевление, но он всегда наполнен смыслом. Еда имеет значение, и животные имеют значение, а поедание животных имеет значение еще больше. Вопрос об употреблении в пищу животных, в конечном счете, порождается нашим интуитивным пониманием того, что такое идеал, который мы назвали, возможно, и не совсем корректно, — «быть человеком».

6. Его первый День благодарения

За что в День благодарения я благодарю? Когда я был ребенком, то первое зернышко, которое я перенес на стол, было символом моей благодарности за мое здоровье и здоровье моей семьи. Странный выбор для ребенка. Может быть, это было настроение, навязанное тенью, которую отбрасывало отсутствующее семейное дерево, или ответная реакция на мантру моей бабушки: «Ты должен быть здоровым», помочь она не могла, но звучала как обвинение, будто она говорила: «Ты нездоров, а должен быть здоровым». Как бы то ни было, даже в раннем детстве я считал здоровье чем-то ненадежным. (Не только из-за денег и престижа многие дети и внуки чудом выживших становятся врачами, возможно, они хотят отплатить за спасение?) Следующее зернышко было за мое счастье. Следующее — за тех, кого я любил — конечно же, за семью, окружавшую меня, но и за друзей тоже. И такими же будут сегодня три моих первых зернышка — здоровье, счастье и те, кого я люблю. Но теперь я благодарю не только за свое здоровье, свое счастье и своих любимых. Вероятно, это изменится, когда мой сын вырастет настолько, что сможет принимать участие в ритуале. А пока я благодарю и от его имени.

Как День благодарения становится способом высказать самую искреннюю благодарность? Какие ритуалы и символы служат выражению признательности за здоровье, счастье и любимых?

Мы празднуем вместе, и в этом весь смысл. Мы не просто собираемся, мы едим. Так было не всегда. Федеральное правительство сначала пропагандировало День благодарения как день пирушек, поскольку именно так часто представляли себе этот день в течение многих десятилетий. Согласно Бенджамину Франклину, которого я считаю чем-то вроде святого покровителя этого праздника, некогда один «фермер здравого ума» высказал мысль, что пир «будет приличествовать благодарности». Голос того фермера, который, подозреваю, был альтерэго самого Франклина, стал национальной идеей.

Производство и употребление собственных продуктов питания — это именно то, что во многом исторически сделало нас американцами, а не подданными европейских держав. В то время как другие колонии требовали огромного импорта продуктов для выживания, ранние американские иммигранты, благодаря помощи туземцев, жили практически на полном самообеспечении. Еда не столько символ свободы, сколько первое условие свободы. В День благодарения мы едим продукты, родные для Америки, и делаем это для того, чтобы подтвердить этот посыл. Во многих смыслах День благодарения иллюстрирует чисто американскую идею этичного потребления. Трапеза в День благодарения — это акт принятого Америкой сознательного потребления.

А что насчет еды в наших праздничных застольях? Важно ли, что мы едим?

Все не принимаемые в расчет 45 миллионов индеек, которые проложили путь на наши столы в День благодарения, были больны, несчастны и — хотя это, может быть, слишком резко сказано, — нелюбимы. Если люди имеют разные мнения об уместности индейки на столе в День благодарения, то все мы, по крайней мере, согласны по поводу этих трех определений.

Сегодняшних индеек, которые по природе своей насекомоядные, кормят, главным образом, неестественным для них кормом, зачастую включающим «мясо, опилки, побочные продукты окраски кожи» и многое другое. Один лишь этот факт, кстати, задокументированный и широко известный, может здорово поколебать вашу уверенность. Индейки весьма уязвимы к заболеваниям, поэтому хуже другой домашней живности подходят к промышленной модели выращивания. По этой причине им дают больше антибиотиков, чем любым другим узникам ферм. Что вырабатывает устойчивость микробов к антибиотикам. И делает эти необходимые лекарства менее эффективными для людей. Индейки на наших столах становятся прямой причиной растущих трудностей в лечении человеческих болезней.

Потребитель не должен нести ответственность за выбор между понятиями жестокости и доброты, не должен каждый раз прикидывать, что разрушает окружающую среду, а что нет. Полученные с применением жестокости и разрушающие природу продукты питания должны стать вне закона. Нам не нужно право выбора на покупку детям игрушек со свинцовой краской, или аэрозолей с хлорфторуглеродом, или лекарств, на этикетке которых не указаны побочные эффекты. И нам не нужно право на выбор, позволяющее покупать мясо животных с промышленных ферм.

Как бы мы ни затуманили свой ум, невозможно игнорировать известный факт, что промышленная ферма негуманна в самой своей основе. Мы знаем, что есть некие параметры условий жизни, которые мы создаем живым существам, и обеспечить их в наших силах. Наше отношение к промышленной ферме — это, в конечном счете, тест на то, как мы относимся к слабым, к самым далеким, к тем, кто не имеет права голоса — это тест на то, как мы будем действовать, если никто не навязывает нам образа действий; горячности не требуется, а вот обязательность необходима.

Историки уверяют, будто Авраам Линкольн, возвращаясь в Вашингтон из Спрингфилда, заставил остановиться целый отряд, чтобы помочь маленьким птенчикам, увидев, что они попали в беду. Когда спутники стали ворчать, он честно признался: «Я бы сегодня не сомкнул глаз, если бы оставил этих бедняг на земле и не возвратил бы их матери». Он не стал (хотя и мог) доказывать ценность птиц, с точки зрения морали, их ценность для них самих, для экосистемы или для Бога. Вместо этого он просто сказал, что, увидев страдающих птенчиков, он принял на себя нравственную ответственность. Он не смог бы остаться самим собой, если бы прошел мимо. Линкольн был невероятно противоречивой личностью, и, конечно, он ел птиц гораздо чаще, чем помогал им. Но, видя страдание ближнего, он не мог пройти мимо.

Сижу ли я за глобальным столом, или со своей семьей, или же со своей совестью, промышленная ферма не кажется мне неискоренимой. Принять промышленную ферму — значит признать себя бесчеловечным. Принять промышленную ферму — кормить продуктами, которые она производит, свою семью, поддерживать ее своими деньгами — значит стать не совсем самим собой, не совсем внуком своей бабушки, не совсем отцом своего сына.

Именно это моя бабушка имела в виду, когда говорила: «Если ничего не имеет значения, тогда нечего спасать».