Мюрат или Пробуждение нации

Если бы не события ночи на 4 августа 1789 года, разрушившие социальные перегородки Старого Порядка, Мюрату суждено было бы прожить свой век нерадивым священником или бравым солдатом, до пенсии тянущим свою лямку.

Конечно, и до 1789 года во Франции случались блестящие восхождения по социальной лестнице: сословное общество не было застывшим образованием. Разве не наблюдаем мы в конце XVIII века, как новые люди приходят в ряды старой администрации, подчас возглавляя ее, и начинают контролировать экономическую жизнь страны? Но без громкого титула бесполезно уповать на высокий воинский чин, значительную должность или епископство.

Нерушимость привилегий дворянства стала фатальной для царствования Людовика XVI. Не давая хода многим честолюбивым мечтаниям и пробуждая негодование во многих душах, эти привилегии ускоряли рост самосознания тех, кто имел причины для недовольства существующими порядками. Рупором массы не допущенных к общественному поприщу, так называемого Третьего сословия, стал Сиейес: «Кто осмелится утверждать, что Третье сословие не располагает всем, чтобы стать полноценной нацией? Оно сейчас походит на сильного мускулистого мужчину, одна рука которого еще опутана цепями. Если отменят сословные привилегии, Франции отнюдь не убудет, а напротив, в ней много что прибавится. Так что же такое Третье сословие? Все. Но это «все»держат в оковах и путах. Чем оно станет после отмены привилегий? Всем, и тогда жизнь станет свободной и процветающей. Без него ничто не способно сдвинуться с места, но все пошло бы гораздо быстрее без прочих сословий».

Мюрат — символ победившего Третьего сословия. В этом его отличие от Бонапарта. Последний какой ни на есть дворянчик, бедный, но благородный или, по крайней мере, признаваемый таковым. Потому военные училища были для него открыты. Мюрат, напротив, выходец из той социальной прослойки, что уже поднялась над крестьянством, но чье возвышение остается медленным, ибо сковано ограничениями. Поэтому дворянская реакция, к великому прискорбию, взявшая верх в царствие Людовика XVI, лишает его каких-либо упований.

Революция же открывает перед ним множество путей. «Человек амбициозный», «карьерист и выскочка», «ловец удачи» — будут говорить о нем. Однако точнее было бы назвать его человеком способным, понявшим, что отныне все пути открыты и чины, почести, богатства станут наградой того, кто не упустит свой шанс. И правда, горе тем, кто не воспользовался случаем между 1789 и 1804. Империя ознаменовала собой возвращение к порядку почти что сословному: должности и чины вновь стали распределяться по старшинству или после обучения в престижных заведениях, а то и просто доставались обладателям громкого имени. Все стремительные продвижения по социальной лестнице произошли до 1804 года. После этой даты они сделались редки. Ни один новобранец периода Империи не отыщет в своем ранце маршальского жезла, а кавалера ордена Почетного Легиона не спутать с тем,кто удостоился наград в первые годы Империи. Упоминая в «Маранах» о некоем полковнике Евгении, Бальзак пишет, что тот «был вторым Мюратом, однако, вступив слишком поздно на военное поприще, не получил ни великого герцогства Бергского, ни королевства Неаполитанского...». До своего возвышения в ранг герцога Бергского, и даже после этого — ибо ему не хватило досуга насладиться положенными почестями, — Мюрат не забывал и не позволял забыть, что начинал простым солдатом Революции. Сохранив свою популярность в армии (чьи ряды в основном состояли из офицеров, в большинстве своем вышедших из горнила 1792–1799 годов, и солдат-новобранцев, людей из народной гущи), он неоднократно, обращаясь к Наполеону, — в частности, во время женитьбы Евгения Богарне на баварской принцессе — говорит на языке, свойственном солдатам второго года Республики, чем привлекает внимание старых революционеров. Это язык, который могли понять Ланн и Брюн, Массена и Бернадотт. Мюрат любит подчеркивать истинную природу имперской монархии, санкционированной плебисцитом в значительно большей степени, нежели папским помазанием, ведь во время священной церемонии Наполеон поклялся прежде всего покончить с остатками феодализма и подтвердил незыблемость актов продажи национальных имуществ (недвижимости, конфискованной у дворян-контрреволюционеров). Маршал не без презрительной усмешки наблюдал за камергерами — выходцами из знатнейших семейств, толпившимися в прихожих дворца в Тюильри. Известны его дружеские связи с бывшим якобинцем Фуше и симпатии к нему ветеранов революционных битв.

Казалось, его ждет заманчивая роль: сделаться фигурой, противостоящей тому Наполеону, что все явственнее, подражал монархам старорежимной выделки и пытался не завоевать, а притянуть на свою сторону не затронутые новшествами европейские дворы. В 1808 году во время наделавшего шуму сближения между Талейраном и Фуше многие считали, что Мюрат и есть именно такой человек.

К несчастью, для этого Мюрату как политику не хватало должного размаха. Он легко поддавался чужим влияниям, в частности — своей жены Каролины Бонапарт, терзаемой жаждой денег и почестей, собирающей жатву титулов и раболепной лести; служа целям своего супруга, она немало сделала, чтобы его окончательно погубить.

Однако не будем забывать: когда Мюрат прибыл в Неаполь, за ним сохранялась репутация «левого», как сказали бы сейчас, генерала. Несмотря на события брюмера, невзирая на его брак, на богатство и поступки, подчас компрометирующие эту репутацию, он оставался солдатом 1789 года, ветераном войн во имя той самой революции, что обещала Европе свободу и равенство.

I Молодой революционер

Если верить расхожему преданию, отец Мюрата — некий мужлан-кабатчик, подававший сомнительное пойло пьяным крестьянам, сидевшим за грубыми деревянными столами в грязном зале сельской гостиницы. Эта легенда более чем удобна в качестве завершающего мазка к портрету его сына — недалекого солдафона. На самом же деле все было не так. Будущий маршал родился 25 марта 1767 года от союза Пьера Мюра Жорди[3] и Жанны Лубьер и на следующий день после рождения был крещен, как о том свидетельствует приходская книга церкви в Ла Бастид-Фортюньер (ныне — Ла Бастид-Мюра), что недалеко от Каора.

То, что за фамильным именем «Мюра» стоит «Жорди», без сомнения, свидетельствует о желании родителей Иоахима обособиться от другой семейной ветви или просто однофамильцев. Действительно, обладателей этой фамилии немало среди потомков тех, чьим родным языком был некогда провансальский. Множество коммун в департаментах Алье, Аверон, Канталь, Коррез, Крез, Ло и Тарн до сих пор носят то же имя. Специалисты по топонимике долго спорили о происхождении этого слова; сперва его возникновение относили к VIII веку, времени арабских завоеваний. Его значение весьма прозрачно: это производное от muré, т. е. «обнесенный стеной», «укрепленный»[4]. Так названо немалое число замков в Оверни. В 1804 году, когда хорошим тоном становится вспоминать о знатных предках, г-н Мюра-Систриер написал Иоахиму Мюрату, тогда — маршалу Империи, желая напомнить, что род, как можно предположить, происходит от виконтов де Мюра. По крайней мере, семейство Мюра-Систриер претендовало на такое родство хотя и не смогло доказать это какими-либо документами. «В 1416 году, — утверждал Мишель-Франсуа де Мюра-Систриер, только что сделавшийся графом де Мюра, — после конфискации за измену наследственных владений виконтов де Мюра в пользу графов де Карла, старшая ветвь рода разделилась: Жан Мюра остался в Верхней Оверни и женился на девице из рода Систриер, чье имя присоединил к своему, а младший обосновался в местечке, прозванном впоследствии Мюра-сюр-Агасс на границе Оверни и Керси, в замке, который уже давно разрушен. Там его потомки пробыли до 1550 или 1560 года, а затем перебрались в замок Лупиак на берегу Ло около Ла Мадлен. В ту эпоху они владели немалыми землями в известняковых пустошах около Грама, где стоял их замок; когда они переселились туда, он стал называться замком Мюра; впоследствии его снес г-н де Лупиак — нынешний владелец достояния старшей ветви этого семейства. Из этих сведений должно заключить, что Мюра, обосновавшиеся в тех местах, — младшие представители этого рода и все имеют общих предков»[5].

Мюрат не дал хода этим претензиям в отличие от множества современников, занятых отысканием благородных предков, он не стал добиваться восстановления своего семейства в сомнительных дворянских правах. Как и его старый товарищ по оружию, Лефевр, он мог бы сказать: «Мои предки? Их отсчет начинается с меня».

Ни подлинные нотариальные акты из Ла Бастид-Фортюньер, ни приходские книги не позволяют внести какую-либо ясность в вопрос о предках Мюрата, пролить свет на происхождение его родителей, а еще менее на предполагаемое их родство с отпрысками савойских Мюра[6]. Единственный след — сведения о некоем Пьере Мюра, работнике из Ла Бастид-Фортюньер: у него в 1686 году родится дочь, нареченная Марией, а в 1692-м — сын Гийом. От союза этого последнего с Маргаритой Эрбейль появились на свет четверо детей, одним из коих будет Пьер, крещенный 22 ноября 1721 года. Этот Пьер в 1746 году вступил в брак с Жанной Лубьер, получив за ней в приданое «сумму в четыреста двадцать ливров, шесть кусков домотканого полотна, пятнадцать полотняных рубах, суповую миску, малую миску, оловянную ложку, густошерстную овцу, сундук».

Как видим, тут еще далеко до богатств, собранных позже в особняке на Елисейских полях. У этой супружеской четы было одиннадцать детей: Жакетта, Пьер, Этьен, Жан, Перретта, Гийометта, Антуанетта, Андре, Мадлен, вторая Жакетта и, наконец, младший — Иоахим[7].

Однако Пьер Мюра, названный работником в брачном контракте, впоследствии именует себя «торговцем» и «hoste», что надо понимать как «хозяин постоялого двора». Действительно, он имел основание назвать себя торговцем в той мере, в какой был распорядителем общественных имуществ и церковных бенефиций. Так, в 1763 году он берет на шестилетний откуп доходы от взимания приорской десятины в приходе Ла Бастид-Фортюньер; затем в 1770 году, в сообществе с Жан-Батистом Буске — доходы от взимания десятины для приорства д'Англар, что в Керси; наконец, в 1786 году он берет на откуп общинную печь в Ла Бастид. Вместе с тем на основании данных, которыми мы располагаем сегодня, нельзя с уверенностью утверждать, что он управлял имениями семейства Талейранов[8]. Какое место принадлежало гостиничной выручке в общих доходах семьи? Не занимался ли он просто поставкой продуктов для общего стола? На это также затруднительно ответить однозначно. Жанна Лубьер, особа довольно предприимчивая, если судить по единственному сохранившемуся ее портрету, вероятно, занималась посетителями, когда таковые случались, а в это время ее супруг вел собственные дела.

Дух предпринимательства, коим был одержим Пьер Мюра, свидетельствует о непреклонной воле к продвижению по социальной лестнице, весьма характерному для определенного слоя. Вспомним папашу Гранде: в 1789 году он был мастером-бочаром — умение писать, читать и считать позволило ему «делать дела». Деревенский люд состоял не из одних кабатчиков, нищих испольщиков, бродивших в поисках работы от фермы к ферме, мызников и арендаторов, прикованных к земле условиями аренды, постоянно вопрошавших себя, останется ли им после сбора урожая и уплаты по долговым обязательствам достаточно, чтобы дожить до следующего лета. В маленьких поселках и деревнях развивается прослойка ремесленников, содержателей трактиров и постоялых дворов, управляющих и ходатаев, торговых агентов — людей сравнительно грамотных, оборотистых, умевших заглядывать дальше деревенской околицы.

Именно к этому слою поселян, уже поднявшихся над уровнем собственно крестьянской среды, и принадлежал Пьер Мюра. А значит, документы не дают права утверждать, что будущий король неаполитанский — «выходец из низов»: его отец по своему общественному положению был выше, чем сельская беднота и испольщики, и образованней большей части арендаторов.

О юности Иоахима Мюра, сына Пьера, который не был ни дворянином, ни оборванцем, сохранилось множество преданий: это был строптивый, вспыльчивый малец, обожавший лошадей и драки, этакий первый парень на деревне, терроризировавший остальных подростков в Ла Бастид-Фортюньер. Однако же его мать подумывала о том, чтобы сделать младшего отпрыска священником, а это значит, что уже тогда он обладал какими-то способностями и умом. Во всем этом неоспоримо лишь одно: получив первоначальные знания в небольшой семинарии в Каоре, Иоахим отправляется в Тулузу, чтобы продолжить обучение у лазаристов.

Некоторые биографы, не стесняющие себя требованиями строгой достоверности, утверждают, что он даже якобы получил сан иподиакона.

Было ли у него призвание к церковной службе? Трудно вообразить его во власти мистических откровений или погруженным в благочестивые размышления. Выбирая меж «красным и черным», военным мундиром и сутаной, он склоняется к красному. Но при каких условиях он сделал подобный выбор, нам не известно. Ничто не давало права Ж. Люка-Дюбретону заявить: «Одним февральским утром 1788 года по улицам Тулузы прогарцевал отряд конных егерей, отправлявшихся из Арденн, чтобы нести гарнизонную службу в Каркассоне. Из окна своей семинарии Иоахим увидел этих бравых красавцев. Искушение было слишком велико: зеленые мундиры с белыми отворотами на фалдах, лошади, шум, ржание, воинственный вид, ореол былых побед... Он не смог противиться искушению и в тот же день предстал перед вербовщиком, который не заставил его долго томиться: сделать кюре из этого крепкого парня, длинноногого, с мускулистыми руками, с гордо поставленной головой и к тому же под 1 м 80-см росту — прирожденного кавалериста — значило оказать ему очень дурную услугу!»[9] Не большее доверие вызывает и пассаж Жюля Берто: «По завершении учебного года надобно было отправляться на каникулы в Ла Бастид. Но на какие деньги? То, что родители послали ему на карманные расходы, он проиграл в кости. С жалким видом слоняется он по улочкам Тулузы в поисках того, кто одолжил бы ему нужную сумму, и вдруг, вынырнув на городскую площадь, он слышит звук трубы. Перед ним торжественным маршем проходит отряд конных егерей, направляющихся из Арденн в Каркассон, чтобы встать там гарнизоном. Какое блестящее воинство! Зеленые мундиры с белыми отворотами, штаны-венгерки, гусарские сапоги! Все столпились у окон, чтобы поглазеть на пригожих и бравых молодцов. Сердце Иоахима забилось так, что чуть не выпрыгнуло из груди: блестящие мундиры, топот и ржание, пение труб, как будто бы он услышал зов свыше: он станет солдатом! Решено! Он тотчас решил завербоваться. В тот же вечер он распростился с жалким воротничком семинариста и, подписав договор о вербовке, превратился в самого ретивого и ладного конного егеря»[10].

Что же все-таки произошло? Г-н Клавель обнаружил в архивах семейств Ариспюр и Траверсье, уроженцев Раба-ле-Труа-Шато, рукопись, содержащую рассказ о жизни Жана Ариспюра, родившегося в 1765 году. Там среди прочего сказано: «Блистательно закончив курс в коллеже Памье, Жан-Матьё Ариспюр три года подряд посещал Тулузский университет. Он достиг там заметных отличий. 8 марта 1787 года перед преподавателями факультета изящных искусств он блестяще защитил весьма незаурядную диссертацию и получил звание лиценциата искусств и право преподавать философию. Однако за несколько дней до этого торжественного события он поспорил с одним из соучеников, как и он, готовящихся принять священнический сан, их спор и ссора вылились в кулачную потасовку прямо в стенах факультета. Скандал был таков, что одному из виновных пришлось покинуть университет. Ариспюр, вероятно, потому, что на нем лежала меньшая вина, остался. Тот, второй, вскоре поступил на военную службу. Затем его ожидала блестящая карьера. Он умер монархом. Это был Мюрат»[11].

На военную службу Мюрат поступил 23 февраля 1787 года (а не 1788, как пишет Ж. Люка-Дюбретон), то есть за две недели до того, как Жан Ариспюр защитил диссертацию. А значит, это повествование заслуживает внимания.

Другая версия, не менее правдоподобная, изложена в публикации, появившейся в Брюсселе в 1821 году и помеченной инициалами В. С. де Б. Там сказано, что Мюрат, истративший больше отпущенного ему, «разыскал квартирмейстера отряда, расквартированного в Арденнах, некоего Ларошблена, занимавшегося вербовкой, и получил у него сумму, положенную рекруту». В полку, который направился из Оша в Каркассон и сделал остановку в Тулузе, находился г-н де ла Рок, уроженец Каора; он отнесся к новобранцу с живейшей симпатией.

Не подлежит сомнению, по крайней мере, то, что Иоахим Мюрат был прикомандирован к роте Каррьера (а не Ниеля, как обычно указывают). Там он служил конным егерем, как это подтверждает его послужной список 1789 года, хранящийся ныне в музее Мюрата.

Однако семейство будущего маршала, как видно, отнюдь не с восторгом восприняло такой оборот дел, грозивший отвлечь юного Иоахим а от предназначенной ему карьеры. Пьер Мюра пустил в ход свои связи, чтобы добиться отставки сына, — обстоятельство, лишний раз доказывающее, что он отнюдь не принадлежал к низам общества. Интендант Лангедока самолично написал военному министру маршалу Сегюру, тот отослал просителей к командиру полка, но дальнейших последствий ходатайство не имело. С таким рекрутом вряд ли кто согласился бы расстаться по доброй воле.

Полк, в котором находился Мюрат, отбыл из Тулузы в Каркассон, где простоял гарнизоном до 15 марта 1788 года. Затем он отправился в Селеста и там получил имя 12-го егерского Шампанского полка; его командир, полковник ЛезэМарнезиа, получивший чин генерал-майора, был заменен Ломени де Бриенном. По сему случаю у Мюрата появился новый командир роты: Доминик-Андре Ниель.

Несмотря на то что Мюрат пробыл два месяца на госпитальной койке, он неплохо зарекомендовал себя в полку: полученное образование ставило его выше других рекрутов, а его умение управляться с лошадьми пришлось как нельзя кстати. Очень быстро его сделали квартирмейстером. Но в тот предреволюционный год в армии ощущались противоречивые умонастроения. В Селеста вспыхнул бунт: Мюрат оказался в нем замешан, хотя обстоятельства этого дела не вполне ясны (например, не был ли он одним из зачинщиков)... Что бы там ни было, но его уволили из армии[12].

Нет сомнений, что в Ла Бастид его ожидал весьма прохладный прием. Пьер Мюра не смирился с новой оплошностью сына. Он перестал давать ему деньги. Чтобы заработать на жизнь, Иоахим был вынужден поступить в «бакалейное заведение»в Сен-Сере. Этот эпизод мог бы показаться самым бесславным в его жизни, однако Мюрат воспользовался новой службой, чтобы завязать знакомства среди клиентов и посещать тамошние клубы. Вскоре он становится весьма известным лицом в Сен-Сере, а также в Каоре и в наиболее значительных городках и поселениях Ло. Он образован, любезен в обращении и обладает недюжинным обаянием. Кантон Монфокон, к которому относится Ла Бастид, избирает его своим представителем на празднестве Федерации 14 июля 1790 года. Федераты, прибывшие из всех уголков Франции, должны были продемонстрировать единство нации. Это знаменательный исторический момент: королевство, которое на протяжении предшествующих времен слагалось благодаря монархическим бракам, наследованию или военным победам и не имело иных скреп, превратилось в нацию по собственному волеизъявлению своих граждан, почувствовавших и объявивших себя не подданными французского короля, а французами[13]. Что чувствовал Мюрат во время этой величественной церемонии, собравшей на Марсовом поле, превращенном в огромный амфитеатр, 14 000 делегатов от национальной гвардии? Мог ли он предположить, слушая мессу, которую служил Талейран, что в 1808 году станет сообщником этого епископа-расстриги, а затем тот потребует его низложения с неаполитанского престола? Пока что ревностный патриот, он, вероятно, со всем жаром вторил клятве, принесенной Лафайетом от имени национальных гвардейцев, присягавших на верность Нации, Закону и Королю. Его энтузиазм кажется неподдельным. Движимый им, Мюрат сопровождает знамя Ло, дар парижского муниципалитета, на всем пути до торжественного вступления депутации в Каор. Впервые он сам испытывает силу национального чувства. И это отнюдь не напускное волнение, ибо молодой человек отдает себе отчет в тех изменениях, что происходят во Франции.

К несчастью, патриотический пыл не способен поправить пошатнувшиеся дела, а торговля в Сен-Сере начинает хиреть.

В январе 1791 года Мюрат, если верить его письму, направленному в магистрат Ло, добивается своего возвращения в расквартированный в Селеста полк, куда его берут простым солдатом. 5 июля он шлет своему брату Пьеру письмо из Туля, сообщая о возвращении из Мон-Миди, что в трех часах езды от Варенна, местечка, где арестовали короля. Его послали в составе небольшой депутации сослуживцы, и в муниципалитете Туля он произнес жаркую речь, где патриотически заверял, что его полк не имеет никакого касательства к бегству Людовика XVI[14]. Постепенно его влияние в полку растет, вместе с тем разгорается и его честолюбие. Узнав, что Законодательное собрание постановило вверить охрану короля конституционной гвардии, Мюрат предлагает себя в качестве одного из трех гвардейцев, коих должен послать в столицу департамент Ло. Возможно, он обратился за поддержкой к депутату Кавеньяку. Как бы то ни было, 8 февраля 1792 года он получает это назначение вместе с Бессьером, будущим маршалом и герцогом Истрийским. Как пишет Жан Ванель, «для арденнского егеря это было невиданным повышением. Молодой человек оказался в элитарном соединении, которое должно было заменить былых мушкетеров, королевскую стражу и французских гвардейцев. Это назначение ставило его в очень выгодное положение, позволяя следить за всеми событиями столичной жизни»[15].

Но вскоре Мюрат обнаружил, что новая гвардия в основном состоит из молодых роялистов, взамен эмиграции избравших себе место в королевской охране. Исполненный негодования, он 4 марта выходит из рядов конституционной гвардии и, дабы придать своему жесту достойную политическую огласку, 6 марта посылает пространное письмо в Директорию департамента Ло, где, в частности, заявляет: «Когда, явив ко мне безусловную снисходительность, вы назначили меня в королевскую охрану, я не ожидал, что новое назначение должно наложить печать на всякое проявление патриотических чувств. Я не думал, что титул гвардейца Его Величества обяжет меня обуздывать собственный образ мысли и заставит выражаться не на том языке, какой свойствен истинному французу, готовому без страха и упрека пролить всю свою кровь за спасение и защиту отечества. Мне попытались навязать, но тщетно, несносное для меня поведение. Вынужденный несколько дней притворяться, я счел, что как законопослушный патриот и один из ваших сограждан, я обязан оповестить о своей отставке, надеясь, что тем самым оправдаю ваш выбор и подтвержу известную вам незапятнанность собственных намерений. Я убежден, что для меня постыдно оставаться среди юнцов, в большинстве своем продавшихся аристократии, считающих своим долгом и даже доблестью щеголять антипатриотическими чувствами, превративших школу воинской науки в кузню, где ловкие подмастерья готовят по своей прихоти оружие, годное для их целей»[16].

Как и ожидалось, магистраты Ло переслали письмо в Законодательное собрание. Это было недвусмысленным обвинением, выдвинутым против конституционной гвардии: его тон — тон истинного патриота, обнаружившего бандитское гнездо контрреволюционеров и разоблачившего их. Базир, один из левых депутатов, воспользовался этим письмом, чтобы на заседании 29 мая потребовать роспуска конституционной гвардии: «Среди множества доказательств, каковые я мог бы еще вам привести, воспользуюсь лишь одним, тем, что сообщил нашему наблюдательному комитету департамент Ло, ибо в нем проливается свет на коварные намерения предводителей этого разложившегося корпуса стражи. А именно: предложение, которое сделал г-н Декур, подполковник конных гвардейцев, г-ну Мюрату в тот день, когда последний подал в отставку. Г-н Декур предложил ему присоединиться к эмигрантам и, дабы склонить его к этому, обещал послать с ним 40 луидоров для сына г-на Шотара, директора почт в городе Каоре: молодой человек как раз намеревался бежать в Кобленц»[17].

Кутон поддержал предложение Базира. После шумных дебатов жирондист Гаде заставил законодателей проголосовать за декрет, объявлявший «теперешнюю наемную гвардию короля распущенной».

К этому времени Мюрат уже три месяца находился в своем полку, куда он вернулся и был радушно принят. Он пользуется большой известностью, и это позволяет ему питать немалые надежды на продвижение, тем более что обстоятельства благоприятствуют (в апреле разразилась война, а 10 августа низложен король). Молодому, неглупому и образованному солдату-патриоту открыты все пути: «С приходом Революции моя судьба переменилась к лучшему, — пишет он своему брату Пьеру 19 ноября 1792 года. — Пока деспотизм издыхал, я многое претерпел; теперь он мертв — и все мне улыбается. Я хлопочу здесь перед генералом Сантерром с целью получить лошадь. Я представил мемуар министру, сам генерал добивается от него ответа, на мое послание, а этот генерал, быть может, в свой черед станет министром. Если так случится, моя судьба обернется как нельзя более счастливо. Сейчас я лейтенант; если мой полковник станет генералом, в чем нет сомнений, я сделаюсь его адъютантом и капитаном. В моем возрасте, с моей храбростью и военными талантами я могу пойти и несколько дальше. Господь не допустит, чтобы я обманулся в своих ожиданиях»[18].

Не было ли намерений выдвинуть его депутатом в Конвент от Каора? По правде говоря, Мюрат предпочитает военное поприще парламентским схваткам. Тем паче, что на поле брани риск лишиться головы был гораздо меньше (даже если предположить, что подобный довод мог повлиять на решимость пламенного воина). Что касается его сердечного увлечения некоей Мион Басти (на это есть намеки в его письмах, оттуда же явствует, что отец был против планов женитьбы сына), Мюрат, как видно, весьма быстро отступился от девушки.

Квартирмейстер с 15 мая 1792 года, подпоручик с 15 октября того же года, поручик шестью днями позже, он служит в Шампани, затем в Северной армии. 14 апреля 1793 года он становится капитаном и адъютантом при генерале д'Юрре, а 1 мая — командиром эскадрона. На северных границах он сражается с австрийцами; его отряд стоял в Понт-а-Марке, в Лилле, а если верить письмам, которые Мюрат посылает родителям, возможно, что он принял участие и в наступлении французов на территории Голландии. В этот период трудно с точностью установить его должности и назначения. Бесспорно лишь то, что он сам называет себя «явным республиканцем». Тон его высказываний свидетельствует о пламенном патриотизме, в котором он доходит до того, что собирается изменить фамилию Мюрат на Марат, отдавая дань восхищения «другу народа». Но эти изъявления преданности республиканскому режиму Террора кажутся несколько преувеличенными. Они призваны отвлечь внимание от одной довольно неприглядной истории, в которую ретивый адъютант неосторожно влип.

Будучи замечен одной весьма скользкой личностью, Ландриё, — бывшим клерком, затем врачом, адвокатом и национальным гвардейцем, а во время войны занявшимся набором в армию деклассированных элементов и подонков общества[19], Мюрат согласился обучать триста гусаров-«браконьеров» (sic!): Он ушел от генерала д'Юрра, при котором был адъютантом, и стал командиром эскадрона в этом разномастном кавалерийском соединении, по милости военного министра получившем наименование 21-го егерского полка. Но вскоре между Мюратом и Ландриё возник конфликт: каждый считал себя подлинным командиром. У обоих нашлись сторонники, и между двумя кланами пошла борьба за лидерство. Ландриё обладал немалой властью. Стремясь уничтожить соперника, он стал утверждать, будто тот — аристократ, происходивший из рода овернских Мюра. Подобное обвинение было чревато гильотиной. Мюрат защищался, как мог. «В военном ведомстве верят, что я дворянин, — пишет он родителям 30 января 1794 года. — По получении этого письма пришлите мне выписку из свидетельства о рождении, иначе меня уволят из армии»[20].

Как истинный военный человек Мюрат не может не знать, что лучшая защита это нападение. Он вспоминает, что Ландриё принадлежал к челяди графа Прованского, и оповещает власти о его частых отлучках. Так он набирает очки. Ландриё уволен, арестован и препровожден в Амьен. Отказываясь признать поражение, он требует очной ставки с Мюратом перед революционным комитетом Амьена. А тут как раз Мюрат по пути из Арраса оказывается проездом в этом городе. Ландриё узнает об этом и заявляет, что тот покинул свой пост без разрешения и несомненно питая какие-то недобрые замыслы. Мюрат искусно обороняется. По его словам, он отправился в Амьен, «испытывая крайнюю нужду обзавестись лошадью и не найдя подходящей у ремонтеров Лилля и Арраса». Он ведет себя осторожно, остерегаясь усердствовать в обвинениях против Ландриё, ибо это может показаться подозрительным. Наконец допросы приходят к желаемому для него финалу: он свободен.

Однако падение Робеспьера ставит под сомнение его будущую карьеру, которая казалась такой блестящей. Он слишком истово клялся в верности сторонникам Террора, чтобы не навлечь на себя подозрения реакционеров-термидорианцев, пришедших к власти после казни Неподкупного. В то же время на другом конце страны Бонапарт, известный своей верностью Робеспьеру, испытывает схожие затруднения. Иоахим пишет в Комитет общественного спасения, оправдывая свои предыдущие поступки: если он и принял имя Марата, то лишь для того, чтобы избегнуть гонений; а если решатся его наказать за это, то пришлось бы подвергнуть подобной же мере целую парижскую секцию, избравшую себе то же имя. И по сути, разве не отказался Мюрат возглавить военную комиссию, по приговору которой гильотинировали офицера из его полка, чью потерю теперь все оплакивают? И не доказал ли он свою гражданскую доблесть во время последней кампании, когда под ним убили лошадь? Однако спасает его иное: вмешательство Кавеньяка, депутата от департамента Ло.

Судя по многочисленным заявлениям биографов, Мюрат тем не менее остался без назначения и, подобно многим, принужден был ехать в Париж на поиски командной должности. В действительности же он не переставал числиться в 21-м егерском полку. Это подтверждает множество документов. Он даже воспользовался отпуском по болезни, данным ему 25 сентября 1794 года. Ни о каком увольнении не было речи, поскольку в бумаге указано, что жалование ему должно было выплачиваться вплоть до истечения данного отпуска. Есть свидетельства, что в декабре он находился в Каоре[21]. При всем том в его поведении угадывается горечь, ибо он — «не в струе».

Внезапно ему улыбается удача. 21 мая 1795 года во время восстания предместий против Конвента, когда был убит депутат Феро и его голову на пике носили по улицам столицы, полк Мюрата встает на защиту законодателей и рассеивает манифестантов. По весьма распространенной версии термидорианцы приветствовали Мюрата как спасителя, и один из них, Дельмас, даже расцеловал его. Но в документах того времени мы не найдем ничего подобного[22]. Во всяком случае, пышные речи, если таковые были, не возымели должного действия. Он не получает ничего в награду, и похоже, что отныне ему суждено играть второстепенные роли. Честолюбец готов пасть духом. Тьебо передает в «Мемуарах» его откровения: «Полк — это тупик: там ты смешан с толпой, поди отличись; зависть сослуживцев не позволит никому заговорить о тебе. Тьебо, вы станете генералом раньше, чем я, командир эскадрона, стану полковником»[23].

Но наступило 13 вандемьера, и звезда Мюрата вспыхнула рядом со звездой Бонапарта.

II Первая встреча с Италией

Итак, вандемьер связал судьбу Мюрата с судьбой генерала Бонапарта. Пушки, доставленные Мюратом, позволили Бонапарту раздавить мятежников Даникана, бросившихся штурмовать Конвент. Бонапарт отблагодарил Мюрата быстрым повышением: 2 февраля 1796 года тот становится командиром бригады (приказ имел и обратную силу, позволяя вести отсчет службе с 18 ноября 1793 года) и, по рекомендации Мармона, — адъютантом генерала...[24] Однако ничто не сближает Бонапарта с Мюратом. На протяжении всей жизни они не испытывают друг к другу симпатии. Непреодолимо презрение Бонапарта, офицера, получившего военное образование, к Мюрату, выбившемуся из солдатских рядов, сознание превосходства артиллериста над кавалеристом, стратега над рубакой. Разные темпераменты при цельности характеров и обоюдной самолюбивой ранимости не способствуют улучшению их взаимоотношений. Каждый раз Мюрат будет вынужден уступать вплоть до того дня, когда... Но не будем забегать вперед.

Пока же у Бонапарта нет выбора: имея репутацию республиканца, он окружает себя офицерами, чье восхождение связано с Революцией, бывшими соратниками по Тулону, такими, как Жюно и Мармон, и солдатами, проявившими себя во время Термидора, как Мюрат. В отличие от Моро или Пишегрю Бонапарт — генерал, чья преданность Республике не вызывает ни малейших сомнений. Однако в противоположность Бернадотту он сторонится якобинцев — как военных, так и политиков.

Хотя внутренние противники, как казалось, были вовремя обезглавлены после неудачной попытки переворота 13 вандемьера, тем не менее война с внешними врагами продолжалась. Испания, Голландия и Пруссия, конечно, вышли из коалиции, сформированной в 1793 году, чтобы раздавить революционную Францию, но оставались Австрия и Англия; последняя была неприступна, оградившись морем, на котором безраздельно владычествовал ее флот.

Чтобы вынудить Вену заключить мир, в действие был пущен план, подготовленный Карно: три армии направляются к австрийской столице, одна — по реке Мен, вторая — вдоль Дуная, а третья — вдоль По и по долинам Австрийских Альп. Именно эту последнюю, так называемую диверсионную армию по рекомендации Барраса получил Бонапарт.

Адъютанты последовали за своим главнокомандующим на театр военных действий. Их имена: Жюно, в ту пору — командир эскадрона, Мармон — командир артиллерийского батальона, Лемаруа — командир 21-го егерского полка и Мюрат, кавалерист; кроме них, адъютантом был и Луи Бонапарт, в свои семнадцать лет произведенный в поручики.

Роль Мюрата в приготовлениях к кампании малоизвестна. Он отвечал за кавалерию, впрочем, вначале это был лишь жалкий остов того, что потом будет кавалерией. Как бы то ни было, официальные документы не упоминают о Мюрате вплоть до 15 апреля 1796 года. В этот день при Дего он с такой яростью рубил австрийцев, что Бонапарт упомянул о нем в рапорте, посланном членам Директории: «Штабной адъютант Виньоль, заместитель начальника штаба, и капитан командир бригады Мюрат, мой адъютант, весьма способствовали сегодняшнему успеху[25]. 21 апреля Мюрат проявил не меньший героизм при Мондови, где собрал и вернул на поле боя французскую кавалерию, рассеявшуюся в панике. Бонапарт снова воздает ему должное, рапортуя Директории: «20-й драгунский полк, во главе которого находился гражданин Мюрат, мой адъютант, командир бригады, весьма отличился»[26]. Саличети также превозносит в письме, адресованном Директории, «стойкость и отвагу» Мюрата, «всегда готового наступать на врага».

Маневр Бонапарта возымел успех: ему удалось вклиниться между австрийской и сардинской армиями, занимавшими обращенные к противнику склоны Альп. Австрийцы в стычках при Монтенотте и Дего были отброшены к востоку. При Миллезимо армия Сардинского королевства была отсечена от союзников, затем разбита при Мондови, и далее конница Мюрата гнала ее до Кераско, что в двух переходах от Турина. Пьемонтская армия запросила перемирия; его подписали в Кераско 28 апреля. Сложив оружие, сардинцы вышли из игры.

Кампания разворачивалась молниеносно, чего от Бонапарта и не ожидали. Желая подчеркнуть значение своих побед, главнокомандующий посылает в Париж своих адъютантов Жюно и Мюрата со знаменами, отнятыми у врага, и копией договора, подписанного в Кераско. Этой официальной миссии сопутствует и личное поручение, возложенное на Мюрата, о чем свидетельствует письмо Бонапарта к Жозефине от 29 апреля: «Доставивший это письмо Мюрат объяснит тебе, моя обожаемая, что я уже сделал, что сделаю и чего добиваюсь. Я достиг прекращения военных действий со стороны сардинского короля. Три дня назад я отправил Жюно вместе с моим братом, но они прибудут позже Мюрата, посланного через Турин. В письме, посланном с Жюно, я просил тебя отправиться с ним ко мне. Теперь я прошу выехать с Мюратом и следовать через Турин. <...> С Мюратом я посылаю тебе 200 луидоров, которыми ты можешь воспользоваться в случае надобности...»[27]

Как видим, Мюрат стал одним из приближенных к Бонапарту людей и даже поверенным его планов. Из Турина, не давая себе отдыха (через Мон-Сени, Шамбери, Бург, Шалон...), он примчался в столицу, где его чествуют повсюду, тем более что ему удается опередить выехавшего ранее Жюно. Какие опьяняющие минуты для молодого офицера! Однако самое трудное впереди: надо убедить Жозефину отправиться к мужу. В Париже ей привольно живется, особенно после того, как она стала супругой победоносного генерала, о котором повсюду только и говорят. Суровость походной жизни, тяготы войны, итальянское общество, которому недоставало блеска, — все это отпугивало Жозефину. Она поручает Мюрату сообщить главнокомандующему, что она беременна и состояние ее здоровья не позволяет ей отправиться на полуострова. Дал ли Мюрат себя обмануть? Обманул ли он доверие Бонапарта? Он возвращается в Италию, но уже не верхом, а в экипаже; в награду за добрые вести он получил чин бригадного генерала.

Его героические деяния множатся. Разгромив пьемонтскую армию, Бонапарт стремительно наступает на австрийцев. Именно Мюрат командует кавалерией под Боргетто 30 мая. «Этот генерал, — подчеркивает Бонапарт в своем послании к Директории от 1 июня, — самолично освободил несколько конников, коих противник чуть было не взял в плен»[28].

Вслед за этим Мюрата ожидает новое конфиденциальное поручение, на этот раз дипломатическое: 15 июня Бонапарт посылает его в Геную, чтобы припугнуть тамошний сенат, мирящийся с убийством французов на своей территории. Мюрат блестяще справляется с этой миссией: его безукоризненная выправка и бархатный, но умеющий становиться грозным голос производили впечатление и на толпу, и на власть предержащих.

Затем снова возвращение в армию и участие в экспедиции в Ливорно. В результате он оказывается в Тоскане, но Бонапарт призывает его в Мантую.

Этот город контролирует долины Минчо и Адидже — естественные пути вступления австрийской армии в Италию. Пока город не взят, французы рискуют подвергнуться нападению посланных Веной подкреплений. Бонапарт не может продвигаться вперед, пока не овладеет Мантуей. При подготовке внезапной атаки на главный укрепленный лагерь у Мильяретто, расположенный в болотистой местности, вспоминают о Мюрате. Однако попытка штурма в ночь на 16 июля оканчивается неудачей. Что же там произошло на самом деле? Существует несколько версий, претендующих на объяснение причин этого поражения.

По Бурьенну[29], Мюрат отказался выполнить отданный ему приказ, так как для этого не было достаточных сил и средств. Мармон уверяет, что ему не хватило упорства. Более объективным выглядит дневник операций дивизии Серюрье: там указано, что неожиданно понизился уровень воды в реках, флотилия застряла в прибрежных лозняках и противник раньше времени заметил ее[30]. Именно подобной версии придерживается Бонапарт в письме к Жозефине от 18 июля[31].

Этот эпизод мог не привлечь внимания, да и 18 июля при свете дня Мюрату удалось овладеть этой позицией. Тем не менее существуют бездоказательные утверждения, будто Бонапарт после этого первого поражения[32] держался с ним холодно, тем более что Мантуя еще не была взята. Доподлинно известно только то, что Мюрат испрашивает отпуск, чтобы отправиться на отдых в Брешию. Официальная причина: лихорадка, подхваченная в мантуанских болотах. В действительности, если верить письму, отправленному 22 июля Бонапартом Жозефине, Мюрат стал жертвой венерической болезни, подхваченной в Милане: «Царица бала, м‑м Рига, наградила его галантным недугом. Он в ярости; он хотел бы поведать о своем приключении газетным писакам»[33].

Чтобы укрепить свой престиж в глазах главнокомандующего, Мюрат в Брешии занимается подготовкой апартаментов для его супруги, которую Бонапарт с нетерпением ожидает, не имея возможности выехать навстречу ей в Милан. Меж тем 30 июля австрийский генерал Кважданович неожиданной атакой захватил город. Мюрат попадает в плен, но, по некоторым источникам, вскоре его отпускают под честное слово, а по другим, что более правдоподобно, он получает свободу, когда генерал Сюжеро отбивает у противника Брешию. В первом случае Мюрат вынужден был бы отказаться от дальнейшего участия в войне, однако же мы снова встречаемся с ним 13 августа, когда он подвергает военной экзекуции жителей Казаль-Маджоре, которые перебили отставших солдат и дезертиров. По Ж. Шаванону и Ж. Сент-Иву, он затем был временно командующим веронским гарнизоном[34]. Видимо, Жюно, до своего ранения под Дезенцано, заменял его, командуя конницей. Безусловно лишь то, что Мюрат участвует в операциях в Тироле против австрийцев Вурмзера. Последний не смог снять осаду Мантуи, все еще не взятой французами, и был отброшен после поражения при Кастильоне. Через месяц он во главе другой армии вновь начнет наступление по равнинам Адидже и Бренты. Войска Бонапарта устремятся ему навстречу. Первые стычки произойдут у Адидже.

5 сентября Мюрат отличился при Лависе и затем сменил Дюбуа, убитого в бою под Ровередо. Первый австрийский корпус был разбит. Военные действия переместились в ущелья Бренты, и 8 сентября Вурмзера разгромили у Бассано.

Преследуемые кавалерией Мюрата, австрийцы закрепились в Мантуе, осада которой возобновилась. Вурмзер снова потерпел поражение у ворот города, при Сан-Джорджо (15 сентября). Именно в этой схватке Мюрата впервые, но легко ранило — в самом конце двенадцатидневной кампании.

Между сентябрем и декабрем Мюрат не подает о себе вестей. Он продолжает командовать кавалерийской бригадой под началом Кильманна. Возможно, что в битве при Арколе он отсутствовал, по крайней мере, Бонапарт не упоминает о нем в своем рапорте; а в битве при Риволи он, по всей вероятности, был временно переведен в пехоту. Но в окружении Бонапарта его не видно.

Поговаривали, что это отставка. Причиной ее могли быть неосторожно оброненные слова о Жозефине, за которой он якобы приударил в столице[35]. Темпераментная выходка дерзкого и не в меру болтливого южанина? А может, Бонапарт счел необходимым отослать Мюрата подальше во время пребывания его дражайшей супруги в Италии? Вообще известно, что любовные приключения бывшего адъютанта его весьма раздражали. Разве тот не афишировал свою связь с графиней Герарди, чья красота воспета Стендалем?[36]

Говорили и о политических мотивах: о попытке заручиться покровительством Барраса, с которым Мюрат встречался, когда прибыл в Париж с поручением. В письме от 9 декабря он предлагает свою кандидатуру в гвардию, набором которой занят Баррас. В этом письме он неодобрительно отзывается об окружении Бонапарта, которое изобличает в слишком явном любезничании с бывшей итальянской знатью. Надо учесть, что отношения между Баррасом и Бонапартом начинают охладевать, отсюда и недовольство генерала действиями Мюрата. Нельзя сомневаться, что донос Мюрата, попади он на глаза Бонапарту, привел бы его в ярость.

Но весьма вероятно, что причиной всему — всего лишь ранение бравого кавалериста.

20 декабря Мюрат прикомандирован к дивизии Рея, где берет на себя командование кавалерией. Австрийцы предпринимают последнюю, четвертую, попытку снять осаду Мантуи. Решающее сражение произошло на подступах к долине Адидже, на плато Риволи. Дивизии Рея поручено отрезать австрийцам пути к отступлению. Альвинци разбит, и 2 февраля Мантуя капитулирует.

Овладев Северной Италией, обеспечив свои тылы в центральной части страны, Бонапарт, наконец, может наступать на Вену. Мюрат переходит от Рея в дивизию Жубера, затем — под начало Дюгуа[37]. В конце концов ему поручают командование авангардом и кавалерией в дивизии Бернадотта.

Против французов император двинул своего лучшего генерала, эрцгерцога Карла. Бонапарт с боями переходит реку Пьяве, затем — Тальяменто (16 марта). На этот раз Мюрат принимает участие в решающей битве. 19 марта он — в захваченной им Градиске. Бернадотт превозносит его достоинства в депеше Бонапарту[38]. Войска эрцгерцога Карла рассеяны. Отряды Бонапарта уже менее чем в 100 километрах от Вены, и австрийцы просят перемирия. Итальянская кампания завершена.

Во время этого первого контакта со страной, которую ему суждено еще не раз увидеть, Мюрат вовсе не сталкивается с проблемами, которые волнуют жителей полуострова. Он познал только суровость схваток и негу альковов; в память об этом времени он получил почетную рану и весьма неприятный презент от одной из тамошних красавиц.

Но именно там проявились его качества бравого кавалериста: смелость и выносливость, гибкость и склонность к рисовке. Столкнувшись с реалиями войны за пределами Франции он оказался удачлив. Везением было и то, что он попал в Итальянскую армию, которую не преминули превознести в ущерб той, что сражалась в Германии. Ожидали бы его в будущем такие же почести, служи он под началом Моро? Сомнительно. Бонапарт впоследствии особенно заботился о карьере тех, кто сражался рядом с ним на полуострове. Мюрат теперь принадлежит к горстке верных сподвижников, но он еще не знает, что он — единственный из них, кому суждено породниться со своим главнокомандующим.

III Еггипетская авантюра

Полагали, что во время первой итальянской кампании взаимоотношения между Бонапартом и Мюратом были натянутыми. Многие биографы будущего Неаполитанского короля считают своим долгом выделять в его истории период, когда Мюрат впал в немилость и главнокомандующий отодвинул в тень своего лучшего кавалериста. При всем том термин «немилость» кажется здесь известным преувеличением. Нет данных, что Бонапарт лишил Мюрата своего расположения. И что может служить лучшим доказательством его доверия, чем та миссия, которую он возложил на него в Вальтелине после завершения военных действий?

Как можно было ожидать, жители Вальтелины, затронутой революционными веяниями, поднялись против экономической гегемонии кантона Граубюнден и потребовали присоединения к Цизальпинской республике, каковую Бонапарт собирался основать с центром в Милане, придав ей земли, конфискованные у Австрии. В свою очередь, те, кто принадлежал к «серым лигам» — как прозвали обитателей Граубюндена, — обратились к Бонапарту в поисках посредничества. Дело было немаловажное: Вальтелина позволяла контролировать верховья Рейна и Дуная[39]. 9 сентября 1797 года Бонапарт повелевает противникам прекратить вооруженную борьбу. Он объявляет, что «отсутствие должного правления, приток большого числа разбойников и изгнанников из всех земель смущают покой Вальтелины». Как следствие — генерал Мюрат во главе подвижной колонны отправлен на защиту ее границ. Ему приказано снестись с депутатами от Кьявенны, Сондрио и Бормио и совместно навести порядок. Вмешательство Мюрата произвело надлежащее впечатление, а его энергия снискала ему благодарность Бонапарта: «Я доволен тем, что вы сделали в Вальтелине»[40]. Когда восстановилось спокойствие, власти Граубюндена не соблаговолили отправить депутатов в Милан, чтобы обсудить там статус Вальтелины. Бонапарт воспользовался этим поводом и 11 октября просто аннексировал эту последнюю и включил ее в границы Цизальпинской республики. Страх перед новой интервенцией Мюрата подавил попытки к сопротивлению. Найдя нужный тон во время этой экспедиции, Мюрат выказал недюжинные качества дипломата; он был вправе гордиться результатами. Но прежде всего он имел повод поразмыслить о межнациональных раздорах, сотрясавших тогда Европу. Этот опыт тоже не прошел даром.

Возвратившись из Италии, он получил новое доказательство доверия к нему Бонапарта: генерал послал его вперед себя в Раштадт, где должна была решиться судьба левобережья Рейна[41]. Его уступка Франции не могла быть признана законной до решения конгресса, созванного в Раштадте. Здесь Мюрат сталкивается с новой проблемой, касающейся естественных границ. Франция потребовала присоединить левобережье к своим землям, ссылаясь на естественные, определенные самой природой границы. Однако германский император стремится защитить права монархов, лишаемых владений. Опять неразрешимый вопрос о нациях, терзающий Европу, по крайней мере, начиная с 1789 года.

После краткого пребывания в Париже Мюрат в конце января 1798 года вновь отправляется в Италию. Почему опять туда? Дело в том, что Бертье, исполняющий обязанности главнокомандующего Итальянской армией, испытывает отчаянную нехватку в генералах. Но между строк одного из писем Бонапарта к тому же Бертье (от 24 января 1798 года) есть свидетельство, что здесь снова замешана женщина. В Париж приехала «героиня Брешии», как ее определяет Бонапарт; можно легко догадаться, что речь идет о графине Герарди. Она явилась в столицу вслед за Мюратом, и вокруг нее поднялся неуместный шум[42], вызвавший досаду Бонапарта. Его щепетильность в вопросах морали, коей он отличался от большинства генералов революционной поры, была задета. Однако раздражение выходками Мюрата — это еще не опала.

Впрочем, вскоре Мюрата призывают в Рим, где надобно навести порядок. Повод, послуживший предлогом данной интервенции, остался мало проясненным[43]. Возможно, дело касалось итальянских патриотов, которые, радея об объединении полуострова, способствовали походу на Рим? И какова была истинная роль в этом Жозефа Бонапарта, назначенного послом при Святом престоле и ведшего роскошную жизнь во дворце Корсини? А может, злоупотребления французов-завоевателей раздражили городской люд? Определенно известно лишь, что 28 декабря 1797 года в городе были волнения и начались стычки; зачинщики укрылись во французском посольстве, а папская полиция продолжала преследовать их. Генерал Дюфо, пытавшийся утихомирить толпу, получил пулю в грудь. Его смерть давала Директории давно желанный повод лишить папу светской власти и основать Римскую республику по образцу Цизальпинской. Французские войска наводнили Папскую область. 15 февраля 1798 года в Капитолии в присутствии Бертье и Мюрата было объявлено об образовании Римской республики (уже изрядно измученной грабежами и реквизициями), а папу отправили в изгнание: он умрет пленником в Валенсии 29 августа 1799 года.

На этот раз Мюрат вплотную столкнулся с проблемой, которая была от него более или менее сокрыта во время боевых действий в первой итальянской кампании: с требованиями единства полуострова. Может ли эта система братских республик, сперва Цизальпинской, затем Римской, а чуть позже — Неаполитанской, служить прелюдией к будущему слиянию их в единое государство, о чем мечтали итальянцы еще со времен Макиавелли? Хотя Мюрат был все еще занят подавлением крестьянских выступлений в Кастель Гандольфо, Альбано и Веллетри, до него не могли не дойти отзвуки патриотических выступлений. Не завязал ли он в это время контактов с патриотами?

Последних весьма скоро ждало разочарование. Директория поспешила прислать гражданскую комиссию, в составе которой значились Дону, Монж и Флоран; на нее была возложена миссия составления конституции для новорожденной республики. Надежды слияния с Цизальпинской республикой разом рухнули. Далее все смешалось. Массена был вынужден сменить Бертье, чье присутствие стало необходимо в Милане. Но солдаты гарнизона отказались подчиняться Массене, сочтя его слишком рьяным «якобинцем», за которым к тому же шла слава грабителя. Они восстали. С их выступлением совпал бунт местных жителей против французов. Среди всех этих беспорядков и кровопролитий гражданская комиссия, потеряв терпение, решилась заменить Массену Гувион-Сен-Сиром, вменив ему в обязанность самым решительным образом пресечь грабежи, послужившие причиной возмущения простолюдинов.

Какой урок извлек Мюрат из всего этого? Нам неведомо. В будущем Рим покажется ему весьма притягательной и легкой добычей. Но это — при взгляде из Неаполя. Заблуждение, объясняемое воспоминаниями о грабежах 1798 года?

Пока же ему не дает покоя опасение, что в Италии он теряет время. Став генералом, он покинул «сераль» адъютантов Бонапарта, и Фортуна, как он думает, отвернулась от него.

Пребывая в этом расположении духа, он узнает о большой экспедиции, подготавливаемой под командованием его бывшего начальника. Пустился ли он в интриги, прося Барраса включить его в число участников? Вмешалась ли Жозефина? Ничто не позволяет утверждать подобное. Если он и избран, так потому, что принадлежит к «команде» Бонапарта, которую тот вновь собрал вокруг себя.

11 марта 1798 года Александр Бертье сообщает Мюрату: «Согласно распоряжениям исполнительной Директории соблаговолите, гражданин генерал, тотчас отбыть на почтовых в Милан; если вы уже не застанете там меня лично, в штабе вас будут ожидать новые распоряжения. Речь идет о весьма важном предмете, и вам надобно не медлить с отъездом»[44].

В Милане Мюрат получает новые инструкции: он должен без промедления отправиться в Геную, где поступит под начало генерала Бараге д'Иллье. Ему предстоит командовать 14-м и 18-м драгунскими полками в «большой экспедиции», назначение которой остается неизвестным. К тому же от Мюрата требуют сохранения тайны[45].

28 апреля 1798 года Бараге д'Иллье, Виаль и Во отплывают из Генуи, 1 мая они уже возле Гиерских островов, но тут их настигает сообщение об отмене приказа. В Италии вновь могут возобновиться военные действия, и нужно спешить обратно в Геную. Наконец, 17 мая корабли вновь выходят в море, чтобы соединиться с основной флотилией. Рассыльное судно привозит им приказ Бонапарта об этом 23 мая[46]. Мюрат оставлен на «Артемизе», далеко от «Ориента», на котором плывет Бонапарт. Должно быть, он не без горечи смирился с этим.

9 июня, когда флотилия проходит близ Мальты, появляются корабли конвоя из Чивитавеккьи, который их опередил. Поскольку Мальта отказалась снабдить французские корабли пресной водой, найден удобный повод овладеть островом. Но необходимо не возбудить подозрений островитян до решающего штурма.

Здесь происходит эпизод, характеризующий импульсивную натуру Мюрата. Его, кавалериста, раздражало бесцельное хождение взад и вперед по палубе корабля. По Лавалетту[47], единственному, кто упоминает об этом инциденте, «когда мы были недалеко от острова Мальта, генерал Мюрат заставил капитана дать ему лодку, намереваясь подплыть к внешним укреплениям Валлетты, поселения, охраняющего подступы к Мальте. Это было неосмотрительно, но он совершил и другой неосторожный шаг. Когда мы шли вдоль берегов, единственное многопалубное судно, защищающее остров, приблизилось к нам, чтобы войти в порт. Мюрат захотел, чтобы этот мальтийский корабль прошел под ветром у нашего фрегата. Это было против всех морских обычаев, но капитан корабля, придя в смущение от ни с чем не сообразного требования и устрашась одного вида трехцветного флага, без рассуждений подчинился приказу. Однако, войдя в порт, он тотчас поднял тревогу, и город, который можно было взять неожиданным наскоком, к моменту нашей высадки приготовился защищаться».

В действительности Мальта не могла оказать сколько-нибудь значительного сопротивления. При взятии крепости Мюрат не играл особой роли, но в этом нет ничего удивительного: что могла здесь делать кавалерия? Однако неистовому генералу представился случай повидаться с Бонапартом, пока корабли стояли на якоре в порту Ла-Валлетты. При всем том Бонапарт встретил его неприветливо. Мюрат, которому нравилось, чтобы его любили, встревожился, заподозрил, что впал в немилость, стал проситься во Францию. Два письма выдают его смятение. Своему отцу он жалуется на здоровье, уже подточенное жарой. А это вовсе неожиданно для южанина[48]. Баррасу он жалуется на холодность Бонапарта: «Думаю, что Бертье никогда не простит мне нескольких чересчур прямых слов по его адресу. Мне кажется, что он немало восстанавливает против меня генерала Бонапарта. Любезный Баррас, вы — моя единственная поддержка, явите же милость и добейтесь для меня другого назначения»[49]. К тому же он раздражен тем, что не знает об истинной цели экспедиции, хотя и догадывается об этом.

Однако кратковременная депрессия быстро проходит. 1 июля корабли — на рейде Александрии. Перед Мюратом — Египет. Если, как можно предположить, он не участвует во взятии города, то с 4 июля наш герой уже в деле. Настает черед кавалерии. Бригада Мюрата, составленная из 14-го и 15-го драгунских полков, включена в состав дивизии под командованием генерала Дюгуа. 5 июля ей поручено направиться к Розетте, пройдя через Абукир, которым Мюрат и Дама без труда овладевают 6 июля[50].

7 июля — новый приказ генералу Дюгуа: «По прибытии в Розетту вам надлежит в сопровождении четырех канонерских лодок и полугалеры[51], погрузив часть войск на суда и направив остальных маршем вдоль левобережья, подняться вверх по реке и встать против Даманхура»[52]. 9 июля Ложье, один из членов экспедиции, отмечает в своем дневнике, что «генерал Мюрат и Вердье, расположившиеся в авангарде дивизии, с наступлением дня повели почти всю конницу к Рахмании»[53]. Основные силы армии движутся за ними, преодолевая страдания, причиняемые жарой. Многие солдаты служили еще в Италии и теперь вспоминают об этих счастливых временах. В войсках зреет недовольство, подстегиваемое постоянными налетами бедуинов, истреблявших отстающих и курьеров. 17 июля дивизия Дюгуа — в Карф-Акме; 18 июля она с дивизиями Бона и Виаля под Варданом.

Усталость была всеобщей. «Дорога, — писал Беллиар, — самая утомительная из всех, что нам выпадали до сих пор: непроходимые пески, если бы по утрам не было очень пасмурно из-за густого тумана, позволявшего надеяться на дождь, думаю, что мы достигли бы цели лишь ценою больших потерь». Этот марш на Каир оставит по себе тягостные воспоминания. Без настоящих сражений, если не считать стычки у Шубрахита, французская армия буквально тает под египетским солнцем. Наконец, 21 июля между Каиром и пирамидами происходит решающее столкновение.

Мюрат, наконец, видит противника: лошади в богатом убранстве, мундиры ласкающих глаз тонов, кривые сабли или бамбуковые копья, украшенные кистями из черного шелка — перед ним кавалерия мамлюков.

Здесь он не удержался от неосторожной выходки. О ней так рассказывает командующий бригадой Ложье: «Ранним утром, лишь только дивизия тронулась в путь, генерал Мюрат с одним-единственным драгуном пожелал достичь места, где полагал встретить противника; я послал за ним. Производя разведку, мы продвинулись на расстояние пушечного выстрела к позиции мамлюков. Уже можно было разглядеть их палатки и то, как солдаты садились на коней и строились для наступления. Мы еще приблизились, тут человек сорок конных отделились от их левого фланга и направились к нам. Я предложил генералу Мюрату шагом направиться к ближнему лесу; так я надеялся внушить противнику, что своим неспешным отступлением мы заманиваем их поближе к лесу, где прячутся наши войска. По всей видимости, хитрость удалась, поскольку этот отряд, приблизившись к нам на ружейный выстрел, повернул назад и присоединился к основным силам мамлюков»[54].

Во время самой битвы Мюрат, постоянно находившийся при Бонапарте, не принял участия в схватке с противником.

Победа над мамлюками открыла дорогу к Каиру. Мюрат въезжает в город в свите главнокомандующего. Отступление мамлюков, отброшенных к Сирии и к южным землям, оставляет весь Нижний Египет в руках французов.

Однако блистательная, эффектная морская баталия под Абукиром затмила каирскую победу. После разгрома флота эскадрой Нельсона (1 августа 1798 года) Бонапарт оказался пленником своих же завоеваний. А ему еще предстояло укрепить военный успех преобразованиями в совершенно распавшейся гражданской администрации. Клебер получает управление провинцией Александрия, Беллиар становится правителем провинции Гиза, а Мюрат должен усмирять население Кальюбии, располагая 25 всадниками, одной пушкой, стреляющей трехфунтовыми ядрами, и 3-м батальоном 75-й бригады. Он употребил их наилучшим образом.

Однако Бонапарт хочет покончить с Ибрагим-беем, после поражения у пирамид остановившимся в Бильбейсе, в десяти лье от Каира. Тогда будет покорена вся дельта Нила. 4 августа Мюрат получил предуведомление: «Срочно сажайте на лошадей 50 кавалеристов, переведенных у вас в пехоту. Реквизируя лошадей, реквизируйте также и седла, чтобы в дальнейшем ими можно было воспользоваться. <...> Пошлите соглядатая в Бильбейс, уверен, что Ибрагима там больше нет»[55]. Мюрат подтверждает полученные сведения, и преследование начинается. Ибрагима удается настигнуть у Салихии (11 августа 1798 года); с необычайной предприимчивостью Мюрат вновь и вновь атакует его; он прорывает оборону мамлюков, но Ибрагиму удается бежать в Сирию.

Мюрат возвращается в Кальюбию, чтобы закончить переустройство местного управления, но прежде всего чтобы пополнить конский резерв. Ему приходится укрощать грабителей. Мюрат и Ланюсс предприняли особую совместную операцию, чтобы положить конец этим нападениям, мешавшим успешному сбору контрибуции.

27 сентября Мюрат грузится на стоящие на Ниле корабли вместе с полутысячей солдат. Генерал Ланюсс присоединяется к нему у Бенха-Зель. Рапорт Мюрата, датированный 1 октября, описывает, как разворачивалась эта операция: «7 числа, в 4 часа вечера генерал Ланюсс присоединился ко мне в Бенха-эль-Ассель, приведя с собой 3-й батальон 25-й полубригады и отряд в 120 человек из 75-й; мы тотчас отплыли. На следующий день, на рассвете мы высадились в саванне в получетверти лье от Мид-Гамра. Здесь мы узнали, что арабы накануне были в окрестностях Дондеита; мы тотчас двинулись к этому селению. Генерал Ланюсс, во главе своей колонны, обогнул его слева, я направился вправо. Выяснив, что нет возможности выдвинуть туда орудие, которым мы располагали (из-за множества каналов, кои требовалось перейти вброд), мы оставили его в устье канала, ведшего к селению, вместе с джермой[56], на борт которой погрузили четыре малые пушки. В таком порядке мы окружили местность, арабы же, заметив нас, отступили к Мит-эль-Фаруну, где под прикрытием двух пушек 4-го калибра надеялись получить преимущество и разгромить нас. Но их надежды были тщетны. Указанным порядком мы стали наступать на это селение и, несмотря на довольно упорное сопротивление, овладели позицией и захватили артиллерийские орудия.

После схватки противник, недурно сохраняя боевые порядки, отступил на возвышенность, которую местные обитатели называют горой Телля; ее подножие было затоплено водами разлившегося Нила. Несмотря на это препятствие, наши солдаты преодолели водную стихию и в мгновение ока на вершине горы взвилось знамя великой нации. Арабы собрали свои стада и пожитки на равнине, находящейся в полулье от названной горы; они перебрались туда — одни вплавь, другие по грудь в воде. Мы было помедлили преследовать их: войска устали, а перебежчики поведали нам об опасностях этого нового перехода; однако республиканский пыл, не считающийся с опасностью, возобладал над осторожностью и мы продолжили погоню. Генерал Ланюсс на правом фланге, а я на левом — мы оба прошли около половины лье по воде и грязи. Эти кровожадные враги рода человеческого, пораженные зрелищем столь стремительного броска через непроходимую местность и ослабленные большими потерями, причиненными нашим наступлением, обратились в бегство, оставив свой лагерь, запасы и многочисленные стада на милость победителя. Наши солдаты не стали отвлекаться дележом добычи и продолжали преследование. На пути возникли новые преграды, но и они были преодолены. Арабы в панике бежали и укрылись в селении Эль-Хавабер в провинции Эль-Мансура; мы не собирались давать им передышки, но прорванная дамба и наступление темноты остановили наше продвижение.

В этой позиции мы оставались до утра.

9 числа, признав, что невозможно преследовать их далее из-за поднявшегося уровня воды, мы отступили, уведя овец и других животных, что захватили накануне; из них нам удалось переправить лишь около 5000 голов — верблюдов, баранов и ослов. Не меньшее количество мы перебили на месте, поскольку не сумели взять с собой. Около сотни арабов осталось на поле боя. Значительное число утонуло или бежало в болота, среди них — много женщин. Из всего этого сборища спаслось около 50 человек и несколько верблюдов.

Мы возвратились к Мид-Гамру в 8 часов вечера, усталые, как никогда. Солдаты — без обуви и штанов, оставленных в болотах. Никогда наступление не было столь трудным и столь отважным...»[57]

Однако же Бонапарт посчитал результаты экспедиции незначительными. «Сдается, что вы причинили довольно большой урон арабам Дерны, но эти негодяи заслуживают большего...»[58]

Еще не получив дополнительных инструкций, Мюрат вторично напал на грабителей. «Я отправился, — докладывает он 5 октября Бонапарту, — в ночь с 11 на 12 вандемьера [со 2 на 3 октября] вместе с генералом Ланюссом и прибыл в Эль-Мандарах, где узнал, что их лагерь находится в двух с половиной лье в отдалении от реки, посреди болот. Тогда без колебаний, повинуясь лишь голосу мщения, мы устремились туда, где укрылись эти разбойники. На нашем пути встали такие же препятствия, мы преодолевали их с тою же храбростью и после двух с половиной часов марша по грудь в воде и болотной жиже мы овладели их лагерем, большими стадами, палатками, сбруей, ослами, несколькими верблюдами и одной молодой лошадью. Арабы, не сумевшие укрыться от преследования наших яростных стрелков, были убиты. У меня нет ни одного убитого или раненого, ибо эти подлые убийцы пускаются в бегство от одного лишь имени французов. Уверяю вас, что отныне ужас поселился в рядах этих разбойников...»[59]

Ответ Бонапарта: «Пока вы не убьете или не возьмете в плен пять или шесть сотен, эти люди не покорятся».

Действительно, успех Мюрата был отнюдь не полным: отброшенные и рассеянные, банды тотчас собирались вновь и после нескольких грабежей в селениях округи вновь набирали стада, взамен угнанных французами. «Арабы, — писал Директории Бонапарт, — являются в Египте тем, чем барбеты[60] в графстве Ницца, но с той немалой разницей, что они не ютятся в горах, а живут в сердце пустыни и все посажены на коней. Они равно грабят турок, египтян и европейцев. Их свирепость сравнима лишь с их жалким существованием среди раскаленных песков под жгучим солнцем и без достаточных запасов воды. Они не имеют ни жалости, ни веры и являют собой зрелище дикаря в его самом ужасном из всех воображаемых обличий»[61].

Мюрат рисковал истощить силы в такого рода стычках, не дававших простора его напористости и удальству. На его счастье, из-за разрыва между Францией и Константинополем военные действия принимают новый размах. Катастрофа французского флота при Абукире подтолкнула Порту, до сих пор действовавшую с осторожностью, объявить войну Франции (9 сентября 1798 года). Турецкий манифест называл вторжение в Египет прямым доказательством враждебных намерений Директории. Дабы упредить наступление новых противников и выйти из того тупика, в котором оказался, Бонапарт решил напасть на Сирию. Ею управлял от имени султана, но держась от него весьма независимо, Ахмет-паша, прозванный Дьеццаром, «мясником», из-за своей жестокости. Это было вернейшим средством уберечь Египет от нападения с суши. В своем описании кампании Бертье объясняет: Бонапарт «рассудил, что ежели Порта уступит внушениям его естественных врагов [России и Англии], то Египет будет одновременно атакован с моря и со стороны Сирии. Нельзя было терять ни минуты. Следовало немедленно решиться. Идти в Сирию, сорвать приготовления к экспедиции против Египта в случае присоединения Порты к врагам Франции; если же она останется верна Республике — вернуть ей власть ее правителя, паши, а затем тотчас возвратиться в Египет, чтобы отразить наступление с моря, поскольку морская экспедиция, из-за неблагоприятного времени года, не могла быть назначена ранее мессидора [июня]; таков был план Бонапарта, и он тотчас принялся его осуществлять»[62].

Мюрат — среди участников экспедиции.

В качестве предварительной меры его во главе небольшой колонны посылают на усмирение одного из тех арабских племен, что, осев на путях между Каиром и Красным морем, могли бы перерезать коммуникации между Египтом и французской армией, когда эта последняя углубится в Сирию.

Нехватка питьевой воды помешала Мюрату вполне осуществить задуманное. Через четыре дня после своего возвращения в Каир он вынужден снова отправиться в путь, чтобы стереть с лица земли еще один лагерь арабов. «Ему надлежит, — гласили полученные инструкции, — заставить все селения, в которых содержится скот этих арабов, выдать этот скот; он должен узнать расположение двух поселений, принадлежащих шейху этого племени, захватить весь скот, сжечь дом шейха и причинить ему как можно больший ущерб...»[63]

23 января — новая миссия, связанная с разрушением одного из поселений. Мюрат все более совершенствуется в проведении подобных карательных рейдов, хотя и не может полностью очистить эти земли от грабителей.

Наконец, 10 февраля 1799 года он покидает Каир, где краткое время мог наслаждаться всеми прелестями восточной неги, и отправляется с Бонапартом в Сирию. Снова он в авангарде, впереди войск Клебера. После сдачи пограничной крепости Эль-Ариш перед ним — Газа, которую защищают войска Абдаллы. В виду города, как пишет в своем дневнике Догеро, Мюрат тотчас развернул свою кавалерию в боевой порядок, воспользовавшись удобным прикрытием: дорогой, уходящей в лощину. Устрашившись его солдат, арабы и турки отошли, оставив Газу в руках французов. 2 марта войска Бонапарта обложили Рамле, 3 марта вышли к Яффе. Мюрат не принимал участия ни во взятии города, ни в истреблении пленных турок. Кавалерия ограничилась охраной городских предместий, чтобы предупредить неожиданное появление армии, отправленной в помощь осажденным.

Падение Яффы изрядно пополнило армейские запасы вооружения и провианта. Наступление продолжается, несмотря на вспыхнувшую эпидемию чумы. 15 марта в Каконе Мюрат предпринял атаку во главе своих кавалеристов, но дело закончилось ничем: Дьеццар скрылся. Он поджидал французов в Сен-Жан-д'Акре.

Как пишет об этом Ж. Люка-Дюбретон, «осада — не дело кавалериста». По словам того же автора, Мюрат якобы велел поставить себе палатку на возвышенном месте, откуда был виден весь город. «Там он вновь окружает себя роскошью, как в Каире: толстые ковры, благовонный табак, вино из Смирны; он вновь входит во вкус восточных сладостей и неги, ложится спать раздетым, а когда его предупреждают, что сие весьма неосторожно, он с небрежной откровенностью отвечает: «Тогда я вскочу на лошадь в ночной рубахе. По крайней мере, мои люди смогут лучше разглядеть меня в темноте»[64].

Бонапарт посылает его на разведку окрестностей Сафеда, крепости, где некогда был Храм. Однако, неохотно оставив наслаждения восточной роскошью, Мюрат слишком быстро возвращается в военный лагерь. И не успевает обнаружить вспомогательное войско, посланное дамасским пашой и как раз тогда переправлявшееся через Иордан у Бене-Якуба. «Я не повстречал никого, ни единого араба; это показалось нам тем более неожиданным, что они заполнили всю страну. Мне сообщили, что при известии о моем прибытии в Рамах и о том, что я направляюсь к Сафеду, они все перешли по мосту через Иордан и рассеялись в горах по пути к Дамаску; действительно, вчера к вечеру я различил в той стороне множество огней»[65]. Наивный Мюрат: там-то и была вспомогательная армия! Но справедливость требует снять с него долю ответственности. Бонапарт слишком поторопил его с возвращением, оставив замок под защитой шейха Мустафы и отряда воинов из Магриба[66]. В то же время он отправил Жюно в Назарет. Атака была для французов полнейшей неожиданностью: армия паши напала на них с тыла при очередном штурме Сен-Жан-д'Акра, в то время как чрезмерно выдвинувшийся вперед Жюно попал в окружение под Назаретом.

Меж тем как Клебер получил приказ идти на выручку Жюно, Мюрат в ночь с 13 на 14 апреля направился к Сафеду, освободил крепость, овладел вражеским лагерем, затем тоже помчался на подмогу к Жюно, захватив по дороге Тивериаду (Табарийе), и прибыл на поле битвы как раз тогда, когда Клебер у горы Фавор рассеивал отряды мамлюков, янычар и арабов.

Военный комиссар Жак Мио оставил нам в своих «Мемуарах»[67] живое описание этой чреды подвигов в местах с памятными названиями: Кана, Назарет, гора Фавор... Слово «подвиг» не является здесь преувеличением, ибо сам Шатобриан в «Замогильных записках» восклицает: «Здесь, где творилось столько чудес, Клебер и Мюрат заставили вспомнить о доблестных деяниях Танкреда и Ринальда: они, рассеяв племена сирийцев, захватили лагерь дамасского паши. Они бросили взгляд на Иордан, на Галилейское море и овладели древней Ветилуей»[68].

Но подвигов было недостаточно, чтобы овладеть Сен-Жан-д'Акром. Получая припасы от англичан, цитадель сопротивлялась атакам французской армии, чьи потери уже принимали угрожающий размах. Решение снять осаду вызрело окончательно к 20 мая. Если Бонапарт ранее мечтал овладеть Константинополем, ныне он вынужден поворотить вспять. Бертье отдает приказ двинуться в путь: «Кавалерия генерала Мюрата встанет за небольшой речкой лицом к Сен-Жан-д'Акру. Она займет эту позицию к 8 часам вечера. Генерал Мюрат расставит посты по реке вплоть до мельницы у Кердама и в тот же час вышлет около сотни конников, которые растянутся в пятидесяти шагах перед нынешним лагерем генерала Ренье, с его правого фланга. Этой сотне кавалеристов надлежит следовать за всеми передвижениями дивизии генерала Клебера. Генерал Мюрат вместе со своей кавалерией тронется с места и начнет снимать посты не ранее одиннадцати вечера»[69].

От Мио до Деженетта, от Лавалетта до Бурьенна, от Догеро до Мийе — все свидетельствуют о той деморализующей атмосфере, в какой проходило отступление; армия брела пешком, так как лошадей отдали раненым.

На подходе к Каиру Мюрату опять поручаются ставшие для него привычными карательные миссии: так, 11 июня он казнит каждого десятого в селении Джезира-эль-Били, жители которого повели себя дурно в отсутствие Бонапарта.

Бонапарту же по возвращении в египетскую столицу (14 июля) некогда даже дух перевести. Он едва успел распределить кавалерию армии по двум бригадам (Даву получил 22-й егерский, 15-й и 20-й драгунские полки; Мюрат — 7-й гусарский, 3-й и 14-й драгунские), как нужно вновь предпринимать наступательные действия. Еще 11 июля Мармон предупредил Бонапарта, что, как и предвиделось, вражеский флот появился в виду Александрии.

Мюрат получает приказ как можно быстрее прибыть в Гизех (Эль-Гизу), в распоряжение Бонапарта. Французские силы стягиваются к Рахмании. Однако турки высаживаются у Абукира, и Мармон не может воспрепятствовать их высадке. Мюрату поручено сделать несколько разведывательных рейдов, чтобы разузнать о силах противника.

Турецкая армия, сойдя с кораблей, осталась в обороне, несмотря на свою внушительную численность. А значит, нужно ее атаковать — таково решение Бонапарта. И снова Мюрат принимает командование авангардом.

Существует версия, по которой Бонапарт в ночь с 24 на 25 июля вызвал к себе Мюрата. Как рассказывает Мио, «они стали беседовать о сражении, намеченном на следующее утро, и среди прочего Бонапарт воскликнул: «От этого сражения зависят судьбы мира!» Генерал Мюрат, удивившись, поскольку его собственные мысли не уносились так далеко и ограничивались важностью того, что произойдет с восходом солнца, отвечал: «Ну, по крайней мере — судьба армии. Но будьте уверены, мой генерал, здесь нет ни единого солдата, кто бы не чувствовал необходимости победить, и мы победим. У противника нет кавалерии, наши кавалеристы — храбрецы, и я могу поклясться: если пехоте приходится бежать от кавалерии, то уж туркам не устоять от натиска моих молодцов»[70].

И он сдержал обещание. Донесение Бертье знакомит нас с той решающей ролью, что выпала Мюрату в сражении: «Генерал Мюрат не упускал ни одного движения противника; он командовал авангардом, постоянно появлялся у стрелков и проявлял в этот день столько же хладнокровия, сколько таланта; наконец, он вовремя воспользовался броском на редут батальонов 22-го полка легкой кавалерии и 69-го полка генерала Ланна и послал небольшой отряд, который в атаке пересек все укрепления противника вплоть до рва форта Абукир. Наступление было настолько дерзновенно и своевременно, что к моменту взятия редута этот эскадрон уже занял позицию, отрезавшую противнику путь к отступлению в сторону форта. Объятое ужасом, вражеское войско в полнейшем беспорядке отступает, но везде его солдаты натыкаются на смертоносные штыки»[71]. По некоторым версиям, именно Мюрат собственноручно взял в плен главнокомандующего турецкой армией Мустафа-пашу. «В то мгновение, когда французский генерал приблизился, чтобы арестовать его, Мустафа выстрелил в него из пистолета; пуля прошла над нижней челюстью, но рана оказалась весьма легкой. Ударом сабли Мюрат отсек ему два пальца на правой руке и, приказав двум солдатам схватить его, отослал пленника в штаб-квартиру армии»[72].

В письме к отцу от 28 июля Мюрат упоминает об этой ране: «Спешу сообщить вам, что некий турок — а турки обычно не блещут галантностью — был так мил, что пробил мне челюсть пистолетной пулей. Это был во всех отношениях уникальный и чрезвычайно счастливый для меня случай, так как пуля, войдя у уха с одной стороны, вышла прямо с противоположной, притом не потревожив ни челюсть, ни язык, и не выбила ни одного зуба. Меня уверили, что я отнюдь не буду обезображен. Сообщите же нашим прелестницам — если таковые еще существуют, — что Мюрат, несколько утратив красоту, все так же отважен в любви. Мне оставили надежду, что через две недели я буду совершенно здоров и годен к службе»[73].

В качестве награды за столь полезную для дела храбрость Бонапарт дарит бригаде Мюрата два орудия, захваченных у противника, и представляет ее командующего к чину дивизионного генерала. Мюрат становится центром внимания, вызывая уважение и зависть военных и гражданского населения. Даже в хронике Накула-эль-Тюрка можно найти отзвуки его известности.

Мюрат просто передал другим фразу, сказанную Бонапартом накануне Абукира («От этого сражения зависят судьбы мира»), не вникая в ее смысл. Главнокомандующий помышлял уже о возвращении во Францию, в то время как Мюрат не имел в мыслях ничего иного, кроме новых атак против турок. Оставалось выбрать подходящий момент для возвращения.

Вечером 17 августа 1799 года Бонапарт получает письмо от Гантома с сообщением, что вражеские суда перестали крейсировать близ Александрии и Абукира. 19 и 20 августа принимаются некоторые крайне важные решения. 21 числа Мюрату приказано отплыть во Францию. В спешке он ставит об этом в известность Дюгуа, под началом которого служил, и препоручает ему расплатиться с оставляемыми им должниками[74]. На следующий день Бонапарт официально уведомляет Клебера, что возлагает на него командование армией. С собой, кроме Монжа и Бертолле, берет лишь горстку преданных ему людей, среди которых Бертье, Ланн, Мармон и Мюрат. А это значит, что последний полностью обрел доверие своего предводителя, поколебленное во время стояния у Мальты. Тут только он поймет смысл слов, сказанных в ночь перед сражением под Абукиром, и более чем когда-либо ему станет ясно, что дальнейшая его карьера связана с успехами главнокомандующего Египетской армией.

IV Брюмер, или первые знаки судьбы

9 октября 1799 года фрегат «Ла Каррьер» после сорока пяти дней плавания, протекших без особых происшествий, входит в гавань Фрежюса. На его борту — Ланн, Мармон и Мюрат. Все испытывают облегчение оттого, что избегли встречи с английским флотом. Генерал Бонапарт — на «Мюироне», следующем вместе с «Ла Каррьер». Нет речи о том, чтобы подвергать оба судна карантину, полагавшемуся любому кораблю, приплывшему с Востока: кто осмелится задержать подобным образом победителя под Абукиром, которого обстоятельства срочно призывают в столицу? «Нам больше подходит чума, чем австрийцы», — скандируют жители Фрежюса. Действительно, популярность Бонапарта выходит за любые рамки, если судить по приему, оказанному ему в Авиньоне или Невере.

В Париже чествования и приемы следуют один за другим. Они призваны скрыть политическую игру узкого кружка лиц. Обсуждения и переговоры ведутся с участием генералов и политиков: Бернадотта, Серюрье и офицеров парижского гарнизона, Талейрана, Фуше, Рёдерера, Сиейеса и Роже Дюко — оба члена Директории приняты у Бонапарта, он обедает и с двумя другими: Баррасом, самым могущественным из всех, и Гойе, человеком гораздо менее заметным (но и им не следует пренебрегать). Все собеседники признают, что надо выбраться из того тупика, в который завело Республику следование ущербной конституции 1795 года, в спешке состряпанной термидорианцами. Но как? И если что-то менять, какое правление предложить взамен? Здесь мнения разделялись. Самым последовательным и внятным было решение Сиейеса: государственный переворот в парламенте, приведший к упразднению Директории и замене конституции на такую (ее текст был у него уже готов), которая способна гарантировать завоевания Революции. Чтобы преуспеть, нужно нагнать страху на оба совета, составлявшие законодательный корпус: Совет Старейшин и Совет Пятисот, а также удержать в рамках генералов-якобинцев, весьма щепетильных во всем, что касалось республиканской законности. Для этого Сиейесу желательно иметь рядом человека с саблей в крепкой руке. Почему бы и не Бонапарта? Тот после нескольких дней колебаний уступает доводам Сиейеса (по всей вероятности, это случилось 1 ноября).

План проработан со всей тщательностью: Сиейес обезглавит исполнительную власть, подав в отставку вместе с еще двумя членами Директории. Это парализует действие конституции и вынудит законодателей не к ее пересмотру, что по закону невозможно, пока не истекут девять лет со дня ее принятия, но к провозглашению нового Основного закона, отражающего воззрения самого Сиейеса. Бонапарту же надлежит с непреклонным видом шагать, погромыхивая саблей по каменным плитам, умерять пыл парижских предместий, все еще зараженных якобинством, и наводить панику на слишком несговорчивых депутатов.

9 ноября (эта дата более известна как 18 брюмера по республиканскому календарю) Бонапарт назначен командующим парижским гарнизоном.

Под его началом — немного более 7000 человек, три полубригады инфантерии, 6, 79, 96, 8 и 9-й драгунские полки, 21-й егерский, несколько артиллерийских батарей и ремонтерские роты 9-го полка легкой кавалерии. К ним еще можно прибавить стражу, охранявшую заседания Директории и обоих Советов, ветеранские роты и около 200 жандармов[75].

Мюрат и офицеры из окружения Бонапарта еще до его назначения постарались склонить в его пользу симпатии офицеров и солдат гарнизона. Это им было нетрудно. Жалование военным запаздывало, они были плохо кормлены и экипированы, а потому не переставали ворчать и сетовать на болтливое и обанкротившееся правительство. Бонапарт представлялся им спасителем. Им казалось, что он такой же, как они, и понимает их нужды. Отметим также, что в 9-м драгунском полку, особо прославленном бесстрашием, полковником служил Себастиани, а Мюрат сохранил знакомство и связи с 21-м егерским, где начинал службу. А такие генералы, как Серюрье, Макдональд и Лефевр сами явились предложить свои услуги Бонапарту.

Получив место командующего гарнизоном, Бонапарт тотчас занялся рассредоточением войск, до того стянутых к Люксембургскому парку и Тюильри. Оставив Лефевра при себе и отправив Макдональда в Версаль, он доверил Ланну охрану дворца в Тюильри, Берюийе прикомандировал к Дому Инвалидов, а Мюрату и егерям 21-го полка поручил охрану Бурбонского дворца. Распоряжение властей о назначении Бонапарта было расклеено по городу, а сам он по этому поводу выпустил воззвание к народу и армии.

Таким образом, к вечеру 18 брюмера военная пружина заговора уже взведена. Бонапарт может рассчитывать на верность Мюрата, Ланна, Макдональда и других. Меж тем Сиейес и Роже Дюко подали прошения об отставке с поста членов Директории. Барро после некоторых колебаний под нажимом Талейрана последовал их примеру. Гойе и Мулен, так ничего и не уразумевшие, не пожелавшие уйти в отставку подобно трем остальным, — под надежной охраной. Директории больше нет. Пустота на вершине исполнительной власти обнажает ветхость всей постройки. Членов Совета Старейшин и Совета Пятисот отправляют заседать в Сен-Клу (верное средство избежать народных возмущений), обещая держать в курсе событий. Первая часть заговора осуществилась без заминок.

Остается убедить советников. Эта задача казалась такой несложной, что «исход второго дня был доверен чьим-то счастливым озарениям, стечению обстоятельств, благотворной игре Провидения, первому толчку, который, как казалось, должен был все предопределить»...[76] Как замечает А. Вандаль, «это было крайне неосторожно. С одной стороны, Бонапарт ошибочно доверился парламентариям, решив, что они упрочат его успех, витийствуя в зале заседаний, с другой — государственные мужи слишком понадеялись только на военный престиж генерала, на его влияние в войсках и способность укрощать толпу, а посему оставили ему одному заботы о подавлении всех сопротивляющихся»[77].

Известно, что случилось 18 брюмера. Бонапарт не слишком преуспел, убеждая Совет Старейшин, хотя большинство его членов были привлечены на сторону заговорщиков.

Совет Пятисот, в котором осталась значительная группа якобинцев, был удивлен необходимостью заседать вне столицы, в замке Сен-Клу, встревожен передвижениями войск, в результате которых часть гарнизона (в том числе отряд под командованием Мюрата) оказалась неподалеку от самого замка.

Бонапарту не удалось найти для их успокоения нужные слова. Депутаты пришли в крайнее возбуждение, они плохо приняли генерала. Раздались крики: «Долой диктатора! Долой тирана!» В проходах между креслами дошло до рукоприкладства. Депутаты окружили Бонапарта, толкали его, едва не сбили с ног. Конечно, никаких занесенных кинжалов не было, но зуботычины, порванный мундир и невооруженное насилие имели место. Видя опасность, офицеры эскорта, а Мюрат был в их числе, вмешались в схватку и вызволили своего предводителя, в то время как среди депутатов послышались призывы: «Объявить вне закона!» Замешательство достигло высшей точки. Люсьен Бонапарт ловко пользуется им, чтобы отсрочить голосование, призванное поставить его брата, главу заговора, вне закона, чего с возрастающей настойчивостью добиваются депутаты, не замешанные в тайной сделке, которым не по нраву присутствие военных в зале заседаний. Наконец, чтобы выиграть время, он снимает с себя звание председателя и народного избранника.

Меж тем снаружи Мюрат, Леклерк и Серюрье развивают бурную деятельность. Они внушают солдатам: «Депутаты хотели убить вашего генерала!» Тут же появляется Люсьен Бонапарт и обращается с речью к гренадерам, составляющим охрану Законодательного корпуса: «Президент Совета Пятисот заявляет вам, что подавляющее большинство членов этого совета в данную минуту терроризируют несколько депутатов, вооруженных кинжалами; они штурмуют трибуну, грозят смертью своим сотоварищам и испускают самые непозволительные выкрики. Я имею вам сообщить, что эти дерзкие разбойники, без всякого сомнения — английские наймиты; они восстали против решения Совета Старейшин и осмелились потребовать не более и не менее как объявить вне закона генерала, на коего возложено исполнение этого декрета. Я заявляю, что эта кучка оголтелых людей сама поставила себя вне закона своим покушением на свободу Совета. <...> Я доверяю воинам заботу об освобождении большинства народных представителей... Генералы и вы, солдаты, и все граждане, которых я вижу здесь, вы должны признать законодателями, достойными Франции, лишь тех, кто сейчас выйдет со мной. Остальных же, дерзнувших остаться в Оранжерее, вам придется выдворить силой!»[78]

Гренадеры почувствовали, как на них напирают солдаты Лефевра, подошедшие к Сен-Клу; их ряды дрогнули, однако их еще удерживало почтение к законодателям и законности. Но внезапно офицеры выхватили сабли, барабаны дали сигнал к атаке. Это появился Мюрат во главе колонны гренадеров, которых он собрал вокруг себя. Он велит им атаковать здание, они выбивают двери; под оскорбительные выкрики депутатов Мюрат направляется к трибуне и громогласно возвещает: «Граждане, вы распущены!» Слова о роспуске подхватывают окружающие его офицеры, а барабанная дробь перекрывает крики депутатов. Новая группа гренадеров под командой Леклерка подходит к Мюрату. «Гренадеры, вперед!» — восклицает один из офицеров, а Мюрат выражается прямее: «Ну-ка, выметите эту шушеру отсюда!» Штыки быстро сводят на нет робкое сопротивление народных избранников.

В перевороте 18 брюмера Мюрат сыграл решающую роль. Еще миг колебаний, как 13 вандемьера, — и все было бы потеряно. Он сумел увлечь за собой гренадеров, несколько смущенных оттого, что народные представители еще внушали им уважение, хоть и не безусловное. С помощью солдатских штыков он обратил в бегство противников заговора, несмотря на угрозы объявить бунтовщиков вне закона. Он пошел в атаку, словно на поле боя, и его вылазка, подкрепленная усилиями Лефевра и Леклерка, решила дело, в то время как верховный стратег операции ограничился тем, что в истерическом отчаянии расцарапывал себе ногтями физиономию.

Однако Бонапарт быстро взял себя в руки. Парадоксально то, что благодаря этому незапланированному вмешательству солдат он стал истинным хозяином положения, отодвинув Сиейеса на второстепенную роль.

Час воздаяний пробил 30 ноября 1799 года. Мюрат получил звание главнокомандующего и инспектора консульской гвардии. Его ожидало и большее: рука Каролины, сестры Первого Консула. Таким образом он сделался членом семьи Бонапарта.

В первый раз Мюрат встретил свою будущую жену в Момбелло. Мария-Аннунциата Бонапарт родилась в Аяччо 25 марта 1782 года; Наполеон заставил ее принять новое имя — Каролина, как поговаривают, в память о девушке из Валенсии, в которую он был влюблен. Новоиспеченная Каролина разделила с семейством все тяготы жизни сначала на Корсике, а потом на юге Европы. «Насколько позволяли ей юные годы, она помогала матери и сестрам в повседневных заботах скудного семейного обихода. Среди всей этой мелочной суеты не оставалось времени и места для обучения и воспитания; впрочем, синьора Летания и не могла бы их дать, поскольку сама обладала этими достоинствами отнюдь не в избытке, о чем более чем красноречиво свидетельствует жизнь ее троих дочерей»[79].

После Вандемьера резкий взлет карьеры их брата позволил девицам Бонапарт выйти из неизвестности и нужды, на какую, казалось, они были обречены.

В конце мая 1797 года м-м Бонапарт отправилась в Италию, не убоявшись неудобств путешествия. Она желала убедить главнокомандующего Итальянской армии в необходимости выдать одну из дочерей, Элизу, за малозначащего корсиканского офицера Баччоки, не имевшего особых видов на будущее. Мать встретилась с сыном в Момбелло 1 июня. Элиза, Полина и Каролина прибыли вместе с ней. Именно там было окончательно решено выдать Полину замуж за Леклерка и Элизу за Баччоки.

В этом замке в окрестностях Милана, некогда принадлежавшем семейству Арконати, посланники, итальянские политические деятели и французские генералы образовали вокруг Бонапарта нечто вроде королевского двора. Вскоре Каролина быстро заставила многих обратить на себя внимание. Она была тогда в полном расцвете своих пятнадцати лет: «Прекрасные руки, изящные маленькие кисти невероятной белизны, миниатюрные ножки, — ножки ritondotti[80], ослепительная кожа, красивые зубы, белоснежные, хотя чуть полноватые плечи и талия, обещавшая с годами округлиться...»[81]— так рисовали ее портрет. [Что до замечания относительно талии, это в ту пору не считалось недостатком: вспомним хотя бы «Ламьель» Стендаля.] Она была бойка, жизнерадостна, соблазнительна... Почему она позволила себе увлечься Иоахимом, выделив его из круга других молодых офицеров? Тайны сердца всегда — увы!— ускользают от бдительного ока историков в отличие от действия экономических или социальных причин. Представляется, что молодые люди почти тотчас воспылали друг к другу истинным чувством; может быть, именно поэтому Бонапарт, дабы спасти, пока не поздно, честь сестры, поспешил отослать Мюрата в Швейцарию усмирять Граубюнден. Если поверить некоторым весьма пристрастным биографам, это был удобный повод отправить подальше неудобного вздыхателя.

Что касается Каролины, она отправилась в Рим, где Жозеф, ее старший брат, только что обосновался в качестве посланника при папском дворе. Впрочем, функции его посольства были вскоре сведены на нет драматической гибелью генерала Дюфо. Каролина была вынуждена укрыться вместе с Жозефом во Флоренции, а затем возвратилась в Париж. Легко предположить, что в подобных условиях ее успехи в образовании и воспитании оставляли желать много лучшего. Пришлось определить ее в пансион м-м Кампан, слывшей весьма искусной наставницей. Там она встретилась с Гортензией, дочерью Жозефины. Их взаимоотношения сразу не сложились. Об этом есть свидетельство самой Гортензии: «Я очень рассчитывала завязать дружбу с Каролиной Бонапарт, девицей примерно моих лет, полагая, что мы непременно сойдемся характерами. Если между нами не возникло близости, то в этом — вина генерала. Он слишком часто демонстрировал меня своей сестре в качестве образца для подражания, слишком выпячивал мои слабые дарования. Но что ее более всего опечалило, так это что ее поместили вместе со мной к м-м Кампан. Напрасно я старалась внушить ей, что нет ничего прекраснее, нежели счастливая жизнь и занятия в Сен-Жерменском предместье. Что наслаждения, вкушаемые там, стоят парижских. Мне оказалось невозможно ее переубедить. Каролина знала свет, и ей нравился его блеск. Но, несмотря на слезы и мольбы, ей пришлось подчиниться генералу. Я приложила немало усилий, чтобы сделать для нее терпимыми первые дни ее пребывания в пансионе. Я объясняла изъяны в ее обучении долгими путешествиями. Я пыталась выставить в лучшем свете то, что она знала. Я правила ее рисунки, чтобы она могла добиться премии. Но никогда мне не удавалось завоевать ее сердца. Неприязнь ко мне иногда побуждала ее к несправедливым жалобам. Она обвиняла меня перед генералом в том, что я блистаю, намеренно умаляя ее достоинства, и являюсь причиной и зачинщицей мелких унижений, коим подвергают ее другие воспитанницы. Будучи уязвлена пенями, которых вовсе не заслужила, я пожелала объясниться с ней. Ее прямота обезоружила меня: она признала, что была не права, поверила мне свою любовь к полковнику Мюрату и то, что она применила все средства ради возвращения в Париж. Такая откровенность меня растрогала, и с этой минуты между нами установилось сердечное согласие»[82]. В действительности враждебность Каролины отнюдь не утихла; эта молодая особа осталась самой рьяной противницей клана Богарне.

После возвращения из Египта генерал Бонапарт позволил ей на короткое время вернуться в Париж и увидеться с Мюратом, но за два дня до переворота он отослал сестру обратно в пансион. В ночь на 19 брюмера гренадеры явились к м-м Кампан и переполошили воспитанниц: таким образом Мюрат оповестил обожаемую им особу об успехе операции. Если верить современникам, за сим последовали объятия — отныне сердце Каролины билось лишь ради молодцеватого кавалериста, ставшего ближайшим помощником ее брата.

И все же Мюрат колебался, просить ли ее руки. «Он не мог отрешиться от мысли, что в случае, если эта просьба останется без ответа, его положение вблизи Первого Консула окажется весьма стесненным, и желал действовать наверняка. В расстройстве чувств он отправился к г-ну Колло [финансисту], способному дать добрый совет и благодаря своей близости к семье Бонапарта посвященному во все ее тайны. Г-н Колло подбодрил его и побудил не медлить, ибо имелись и другие претенденты, а лично напрямик попросить руки Каролины у самого Первого Консула»[83]. Мюрат так и поступил.

Сначала Бонапарт уклонился от прямого ответа. С подобной просьбой к нему уже обращался Ланн, а Первый Консул его предпочел бы видеть среди своих родственников. Но этот генерал только что расстался со своей женой и Бонапарт не мог удержаться от особо курьезного в его случае предубеждения против разведенных. Подумывал ли он отдать руку Каролины Моро, который все еще был холост? Это весьма вероятно. Поговаривали даже о кандидатуре Ожеро. Как бы то ни было, он собрал семейный совет в тот же вечер, как только получил официальное предложение Мюрата. Жозефина рьяно встала на сторону Мюрата, напомнив о его смелости при Абукире, где он чрезвычайно отличился, и его полезном вмешательстве 19 брюмера. И впрямь Бонапарт был в немалом долгу перед ним. Вернувшись в свой рабочий кабинет, он доверительно сказал своему секретарю Бурьенну: «Все взвесив, надо признать, что Мюрат подходит для моей сестры; к тому же никто не обвинит меня в гордыне, в поиске блестящего родства. Если бы я отдал сестру в жены кому-либо из знати, все ваши якобинцы завопили бы о том, что грядет контрреволюция. К тому же я доволен, что моя супруга заинтересована в этом браке, и вы можете догадаться, почему...»[84] Был ли он когда-либо близок к тому, чтобы поверить слухам о связи Жозефины и Мюрата во время парижской миссии этого последнего в 1796 году? Похоже, скорее, на то, что Жозефина в первую очередь намеревалась заполучить сторонника в ее противоборстве с кланом Бонапартов.

Брачный контракт был заключен 18 января 1800 года, в присутствии нотариусов Периньона и Рагидо. С одной стороны его подписали Иоахим Мюрат и его мать, носящая имя Жанна Лубьер, а с другой — Мария Летиция Рамолини (sic!), проживающая по улице Эранси и выступающая от имени «Марии-Аннунциаты Бонапарт, несовершеннолетней», Наполеоне (sic!) Бонапарт, Первый Консул Французской республики, Жозеф Бонапарт, бывший полномочный посол Французской республики в Риме, Люсьен Бонапарт, министр внутренних дел, и Луи Бонапарт, командующий бригадой, — «все четверо — братья вышеупомянутой дамы Аннунциаты Бонапарт»[85].

В первом параграфе контракта было указано, что не будет иметь места общность управления имуществом супругов. «Как следствие из предыдущего параграфа, каждый из супругов будет пользоваться раздельно имуществом всякого рода, уже принадлежащим ему и имеющим принадлежать по праву ли покупки или какому иному. Будущая супруга сохранит во всей полноте право распоряжения им, равно как иные права, коими пользуются жены при том условии, что муж и жена владеют имуществом раздельно».

В приданое за новобрачной давалось 40 000 франков — не слишком много, но брак столько обещал в будущем!.. Об этом можно судить уже по выбору свидетелей: все Бонапарты, Жозефина, Феш, а со стороны Мюрата — Бессьер, будущий герцог Истрийский, представленный в данном контракте как кузен новобрачного.

На следующий день Иоахим, вне себя от радости, пишет брату: «Спешу объявить тебе, любезный брат, что отправляюсь в поместье консула Бонапарта, где должен сочетаться браком с его сестрой. Контракт был составлен и подписан вчера вечером. Дай об этом знать моим сестрам. Постараюсь сделать так, чтобы вскоре приехать повидаться с вами. Но прежде всего скажи матушке, что я умираю от желания ее видеть и нежно расцеловать. Передай, что моя жена будет счастлива познакомиться с нею и назвать сладчайшим именем матушки. Прощай. Завтра я стану счастливейшим из смертных; завтра мне будет принадлежать самая желанная из женщин»[86].

Брачная церемония состоялась в храме, посвященном Празднествам республиканской декады, расположенном в кантоне Плайи (Сена-и-Марна). Свидетелями Мюрата были Бернадотт и Кальмеле, представитель закона, свидетелями Каролины — Луи-Бонапарт и генерал Леклерк. В силу обстоятельств церковное бракосочетание состоялось лишь 4 января 1802 года. Супругов обвенчал (а равно освятил брак Луи и Гортензии) в узком семейном кругу кардинал Капрара.

Говорили, что Мюрат женился на Каролине только лишь для того, чтобы связать свою судьбу с судьбой Первого Консула. Чистой воды навет. Его письма доказывают, что в 1799 году он был до безумия влюблен в «драгоценную малышку-Каролину». И, как видим, его чувства не были безответны. Впоследствии жар страсти угаснет, но сейчас он полыхает.

Мюрат съезжает со своей квартиры на улице Граждан (ныне — улица Государыни) и поселяется в Тюильри. В то же время он приобретает загородный дом в предместье Парижа — это широкий жест Первого Консула, который таким образом компенсирует скудость приданого Каролины. Мюрат готовится свить там образцовое любовное гнездышко. Он замышляет даже свадебное путешествие в Ло. Но война вновь вступает в свои права. Его опять ожидает Италия.

V Итальянский опыт

Переворот 18 брюмера не покончил с войной за пределами Франции. Положение страны оставалось далеко не простым. В то время как Англия сохраняла господство на море, французским границам на суше угрожали две австрийские армии. Первая, в Германии нависла над прирейнскими рубежами; вторая, в Италии уже делала попытки перейти Альпы, ее авангардные части вышли к Ницце. Отдав Моро, своему сопернику по бранной славе, командование лучшими войсками (более 100 000 человек), Бонапарт поручил ему сдерживать австрийцев на Рейне. Против Итальянской армии он сначала выставил Массену, который только что, в сентябре, одержал блистательную победу под Цюрихом; теперь ему было приказано как можно дольше удерживать противника на подступах к Генуе, чтобы дать возможность Бонапарту набрать третью армию (названную резервной), которой предстояло ударить по австрийцам с тыла.

20 апреля 1800 года Мюрат был назначен заместителем командующего этой армией, состоящей из шести дивизий. Под его начало отдавалась кавалерия.

Он тотчас отправляется в Дижон, чтобы организовать предварительные сборы. Ситуация оказалась весьма драматичной: чтобы сформировать резервную армию, пришлось опустошить все то, что собрали ремонтеры, призвать войска, расквартированные в западных департаментах, склеить из разнородных частей этот итальянский легион. Артиллерии не хватало, кавалерия выглядела весьма посредственной. Первые доклады Мюрата отдают пессимизмом. Впоследствии Бонапарт пожалуется Бертье, главнокомандующему, что Мюрат не позаботился назначить ни военных комиссаров, ни глав администрации, «и теперь неизвестно, как жить дальше»[87]; однако нельзя было ожидать, чтобы Мюрат лучше справился с задачей, требовавшей постоянной импровизации, в тех условиях, когда резервная армия только создавалась.

Однако же эта армия, разместившаяся гарнизонами от Шадона до Лиона, постепенно обретала форму. Да и пора было, поскольку австрийский генерал Мелас перешел в наступление.

12 мая в присутствии Мюрата Первый Консул делает смотр войскам. Между 15 и 23 мая армия переходит через перевал Сен-Бернар. Условия перехода чудовищны. Артиллерию, если не считать десятка пушек, переправить не удается; вдобавок дорога контролируется почти неприступным фортом Бард. Кавалерия (ее авангард возглавлял Келлерман, а арьергард — Дювиньо) испытала невероятные трудности, пройдя по тропе, позволившей ей укрыться от огня осажденных в форте.

Наконец, вступив в Пьемонт, кавалерия обретает должное значение, тем более что артиллерия так и осталась запертой в Альпах. Мюрат занимает Сантию, 27 мая проникает в Верчелло, а 29-го — овладевает Новарой. Генерал Фестенберг откатился за Тессин (Тичино), намереваясь его оборонять. Огневая мощь его войск делала переправу весьма трудной. Тем не менее Мюрату, который прибег к помощи местных жителей, снабдивших его несколькими лодками, утаенными от австрийских реквизиций, удалось переправиться под Галлиатой (31 мая). Из Буффалоры Мюрат докладывает Первому Консулу: «Спешу оповестить вас, гражданин генерал, что авангард армии вчера переправился через Тессин (перед Турбиго) и полностью разбил врага, засевшего в этом селении. Этим утром мы отправимся на Буффалору, где отдельные части объединятся, поскольку придется переправить все войска на малых лодках; тем не менее, как только я получу небольшую кавалерию, я пойду на Милан. Поскольку я предполагаю, что мое продвижение, то есть переход через Тессин, видимо, заставило противника покинуть его позиции у Варесе, Ароны и Сесто, я без колебаний направляю свое письмо в Варесе, будучи уверен, что ваш авангард оказался там вчера вечером либо сегодня утром. Я уже писал вам три или четыре раза. Мне не терпится присоединиться к вам. Враг вовсю отступает на Милан, некоторые считают, что и на Павию. А значит, нет сомнений, что он перейдет По. Честь имею, братски ваш»[88].

2 июня Мюрат в Милане, который занимает без боя при поддержке дивизий Монье и Буде. Встречает ли он там былых подруг, предметы своих прошлых любовных увлечений? При всем пыле молодожена он, как можно судить, вполне отдается в Милане того рода наслаждениям, что зовутся «отдыхом воина».

Если Бонапарту удалось беспрепятственно взять Милан, это не упрощает задачи зайти в тыл Меласу, освободив Геную. Мюрату поручено предотвратить подход австрийских подкреплений, обеспечив контроль над обоими берегами По. Кроме кавалерии, он получает пехотную дивизию под командованием Буде. При всем том ему не хватает артиллерии, оставшейся на Сен-Готаре. Ожесточенные бои в виду Пьяченцы, занятой австрийцем Мозелем, позволяют ему овладеть левым берегом (5 июня). Остается сама Пьяченца, стоящая на противоположном берегу. 6 июня Мюрат решается атаковать Пьяченцу прежде, нежели к ней подоспеют подкрепления. Два десятка маленьких судов позволяют ему осуществить переправу через реку. Вместе с Буде Мюрат захватывает город и отражает наступление австрийцев, пришедших от Пармы. «Я уже докладывал вам, мой генерал, — пишет он Бертье, — что шесть или семь сотен человек, отправившихся форсированным маршем из Анконы, прибыли в Пьяченцу, чтобы стать в ней гарнизоном. И что ж, мой генерал! Едва я установил караулы, только-только мы обосновались в цитадели и осмотрели город, как мне сообщают, что передовой пост, поставленный на Пармской дороге, атакован.

Я тотчас вскочил на коня; я предупредил генералов; в мгновение ока все заняли свои места. Я встал во главе двух батальонов 59-й полубригады вместе с генералом Буде, имея в авангарде гренадеров под командой штабного адъютанта Дальтона, колонна развернулась в боевой порядок и атаковала. Мы напали на противника, которому уже удалось пушечным огнем оттеснить передовой дозор. Я обеспечил свои фланги некоторым числом стрелков. Возникла всеобщая перестрелка; при первом же залпе пушечное ядро унесло жизнь четырех человек. Однако обстрел, не смутив моих доблестных гренадеров из 59-го полка, лишь возбудил в них прилив отваги. Они устремились на вражеские колонны, те обратились вспять, но их пушки позволили им сохранить некоторый порядок отступления. Ночь уберегла их от худшего. Видя, что они готовы ускользнуть, я приказал храбрецам из 11-го гусарского полка атаковать их. Доблестный командир эскадрона Исмер провел этот маневр так безукоризненно, что враг был полностью опрокинут. Мы всех их взяли в плен вместе с двумя орудиями, повозками с ящиками снарядов и знаменем. Все, кого мы не захватили, рассеялись в виноградниках; завтра я велю моим патрулям подобрать их. Среди пленных — 22 офицера и один майор. Я тотчас возвратился в цитадель, проверил посты, и сейчас здесь царит совершенный порядок»[89]. Лористон подтверждает Бонапарту, что эта победа была великолепна: «Я нашел генерала Мюрата хозяином Пьяченцы после целого дня самых блистательных схваток»[90]. «Успех, — отмечают Ж. Шаванон и Ж. Сент-Ив, — оказался самым значительным из всех, что выпали на долю Мюрата во время второй итальянской кампании; это во многом — его личный успех, поскольку, как и в предыдущих сражениях, он сам руководил войсками»[91]. Тем не менее отношения между Мюратом и Наполеоном остаются прохладными. Наполеон упорно продолжает видеть в нем лишь простого исполнителя, который обязан отчитываться перед Бертье, главнокомандующим резервной армии. За этим пренебрежением, вероятно, кроется и досада из-за новых миланских шалостей; но главное — отказ признать в другом счастливую предприимчивость, ибо все должно исходить от Первого Консула.

8 июня Мюрата приглашают присоединиться к основным частям резервной армии, где он продолжает командовать кавалерией. Он получает следующие предписания: «Генералы Мюрат и Дюэм, имеющие под своей командой 10 000 человек, будут следовать в согласии с перемещениями дивизии Ланна. Вам надлежит теснить Меласа вместе с главными силами нашей армии. Генерал Монсей с итальянцами разместит свой корпус на противоположном берегу Ольо. Один корпус должен блокировать миланскую цитадель. Третий корпус с целью защиты Тессина продвинется по левому берегу По, все время находясь напротив главных сил армии — это позволит облегчить переправу с одного берега на другой; и наконец, в случае, если противник перейдет По, этот корпус поспешно отступит перед ним, чтобы объединиться с остатками войск, прибывших в Милан для защиты Тессина. Вскоре я буду в Павии, и мы вместе обсудим условия этого маневра»[92].

Дело в том, что Бонапарт занят погоней за Меласом. Столкновение происходит 14 июня у Маренго при обстоятельствах, неблагоприятных для французов. «Если бы вы не были свидетелем событий, я бы напрасно пытался живописать вам храбрость и стремительность действий кавалерии, — пишет Мюрат Бертье. — Не было ни одного эскадрона, которому бы в течение дня не пришлось выдержать несколько кавалерийских атак, причем все были нанесены или отбиты с величайшим успехом.

Генерал Келлерман, стоявший слева, выдержал отступление дивизии Виктора с бесподобным мужеством; генерал Шампо, справа, действовал с такой же неустрашимостью; в центре генерал Дювиньо не решился подражать своим товарищам по оружию и под предлогом болезни [в действительности он был ранен] покинул свою бригаду, каковая, впрочем, продолжала великолепно сражаться. Я бы желал обратить ваше особое внимание на генерала Келлермана, каковой благодаря удачно и вовремя предпринятой атаке сумел закрепить еще зыбкую победу и захватить от пяти до шести тысяч пленных; на командующего бригадой Бессьера, который, наступая во главе своих гренадеров, выказал столько же отваги, сколько и хладнокровия; на штабного адъютанта Сезара Бертье, везде проявлявшего одинаковую храбрость, ум и предприимчивость; на протяжении всего дня и всей кампании он не переставал вносить свою весьма осязаемую лепту в общую победу [Мюрат не забывает, что пишет брату Сезара].

Кавалерия вынесла немалые тяготы; я обязан воздать хвалу всем. Кавалерия захватила несколько знамен и немало орудий. У меня за этот день выведено из строя около 800 людей и лошадей»[93].

О самом Мюрате Бертье в своем донесении Бонапарту напишет: «Весь его мундир был иссечен пулями». Но битва оказалась бы проигранной, не приди на выручку Дезэ.

Хотя Мюрат и не сыграл при Маренго решающей роли, его репутация тем не менее продолжала укрепляться. В боевом журнале резервной армии адъютант Броссье отмечает, что «он завоевал себе новые права на всеобщее восхищение». Даже если убрать долю преувеличения, свойственную подобным свидетельствам, остается несомненным, что Мюрат заслужил репутацию одного из самых блестящих и храбрых кавалеристов в бонапартовской армии. И разве не был он награжден почетным оружием 21 июня 1800 года?

Несомненно, он надеялся на большее. Например, на важный командный чин. Но Бонапарт продолжает дуться на него, может быть, из-за причин, о коих шла речь выше. Кажется, что он намеренно держит в отдалении этого весьма неудобного зятя, опасается поднимать его на тот же уровень, на котором стоит сам, завидует его «физической силе и лихости, вызывающей восторг солдат. Наконец, Мюрата назначают командующим дивизией гренадеров, расквартированной на окраине Парижа (2 августа 1800 года). Это немного. Но он мужественно глотает горькую пилюлю. Его письма повествуют о заботах по выбору места для лагеря в окрестностях Бове. Ему требуются походный госпиталь, главный казначей, почт-директор, военные инженеры. Он предлагает свои замечания по реорганизации дивизии, которой суждено стать одним из соединений армейской элиты. Его заметки представляют интерес: «надобно, чтобы в каждой роте имелось батальонное знамя (оно необходимо на плацу во время маневров, но еще важнее оно в сражении, где вид его подстегивает храбрость в сердце солдата, утомленного схваткой; а иногда знамя способно упрочить еще неявную победу, если несколько удальцов с ним в руках ворвутся в ряды колеблющегося противника»), полезно присутствие музыкантов, дабы «на отдыхе услаждать слух и занимать досуг воинов», а также подбадривать их во время атаки; наконец, совершенно нелишне иметь медвежьи шапки, поскольку, замечает он, «найдется ли противник, чей моральный дух был бы достаточно крепок, чтобы выдержать приближение большого числа гренадеров, коим шапка придает больший рост и самый воинственный вид?»[94]. Как видим, Мюрат отнюдь не профан в психологии ведения боя.

Он жалуется на запаздывания в выплате жалования. Половина людей, набранных в столице, заражены венерическими заболеваниями; попадаются дезертиры, комплектование частей старшими и младшими офицерами весьма недостаточно — Мюрат докладывает об этом, требуя исправить положение. Интендантский комиссар еще не вступил в должность, и Мюрат сетует на беспорядок с денежной отчетностью. «Уже чувствуются холода, — пишет он 23 октября 1800 года, — следовательно, весьма опасно оставлять войска легко и худо одетыми»[95]. Короче говоря, Мюрат, этот бесшабашный рубака, мало-помалу превращается в заботливого управителя, радеющего о благе, довольстве и надежной организации вверенных ему частей.

Судя по всему, помыслы Мюрата связаны с новой резервной армией, которую начинают формировать в Дижоне после того, как переговоры с Австрией негласно прервались и на итальянском полуострове вновь готова вспыхнуть война. Однако Бонапарт делает вид, что не понимает его намеков, а Жозеф рекомендует Бернадотта на пост командующего этой армией. Подобное предательство возмущает Мюрата, и он 13 ноября 1800 года пишет своему шурину: «Я никогда не смирюсь с передачей власти в руки человека, который 18 брюмера был с теми, кто проголосовал за объявление твоей семьи вне закона»[96].

Его усилия не напрасны, и 20 ноября он получает командование обсервационным (сторожевым) корпусом. Но это для него недостаточно. Сторожевой корпус, созданный приказом от 20 ноября и сформированный к 27-му, предназначен для действий в Италии, но не принадлежит к Итальянской армии, не является ее частью. Он имеет отдельное подчинение, его командующему положен чин генерал-лейтенанта. А это весьма неопределенное понятие. Мюрат не желает занимать двусмысленное положение: он должен быть генерал-аншефом или подчиняться непосредственно Первому Консулу. «Зять консула Бонапарта, — пишет Мюрат своему прославленному родственнику 27 ноября, — принужден всякий час слышать: «ваша армия призвана оказать большие услуги, ваша армия весьма совершенна», меж тем как каждому известно, что он не генерал-аншеф, хотя его давно объявили таковым. Он здесь не вполне на своем месте, благоволите отозвать его как можно скорее»[97].

Но в ожидании решения необходимо принять нужные меры, чтобы приготовиться к новой интервенции в Италию. Зимние холода обещают весьма затруднительный переход через Альпы. Рей послан разведать дорогу на Малый Сен-Бернар. Прибыв 12 декабря в Женеву, Мюрат начинает немедленные приготовления. Он в сложной ситуации, если судить по его переписке с Парижем: растет дезертирство; как и ранее, артиллерия вязнет в снегу и практически нет возможности ее применить; что касается жалования солдатам, оно, как обычно, запаздывает.

С грехом пополам Мюрату удается перебраться через Альпы вместе с войском, он присоединяется в Милане к генералу Брюну, который и является по должности командующим Итальянской армией; именно от его опеки Мюрат желает избавиться. Отсюда — его нападки на генерал-аншефа. Они становятся определеннее в письме от 1 января 1801 года, в котором Мюрат поздравляет своего шурина Бонапарта с тем, что тот остался жив после неудачного покушения на него на улице Сен-Никез: «Брюн совершенно потерял голову; ему на каждом шагу мерещатся отравители; он жалуется на то, что в Париже у него могущественные враги и удар против него будет направлен оттуда. <...> Армией он не командует; каждый генерал действует более или менее по своему усмотрению, ибо если бы мы переправились через Минчио одновременно с генералом Дюпоном, не пришлось бы (так как дивизия Дельмаса не была готова) отдать контрприказ, из-за которого чуть не утонула дивизия Дюпона, а генерал Бельгард, вставший на смену ему около переправы, не был бы вынужден отойти со своей армией к Мантуе. <...> Брюн не отдает мне никаких приказаний; я остаюсь здесь в ожидании ваших; Брюн утверждает, что не имеет для меня поручений, если судить по тому, что мне передал Рей, состоящий при нем...»[98]

Бросается в глаза, что Мюрат горит желанием занять место Брюна или добиться независимости от него. Но, столкнувшись здесь с упорством Бонапарта, он в конце концов набирается терпения. В письме от 9 января льстивый тон скрывает недовольство от того, что его оставили на второстепенных ролях. Среди прочего Мюрат пишет: «Через четыре дня я отправлюсь в Болонью, куда мои войска прибудут к 30-му; оттуда я двинусь на Анкону. Я бы, при всем том, весьма желал получить указания относительно истинного назначения и широты данных мне полномочий и того, как мне действовать в качестве командующего. Мой кригскомиссар не имеет в своем распоряжении ни единого су. Если папа или неаполитанский король запросят мира или пожелают отправить посольство в Люневиль, что я должен делать?»[99]

Наконец, приходит ответ Бонапарта, датированный 13-м числом: «Обсервационный корпус является частью Итальянской армии. А значит, вы должны следовать указаниям генерал-аншефа и держать перед ним отчет за все ваши действия». Однако Бонапарт несколько смягчает сухость этого приказа обращением: «дружески приветствую» и в постскриптуме присовокупляет своей рукой: «Заставьте себя полюбить и не имейте особых претензий». Он выказывает понимание нервозности и нетерпения своего зятя, заверяя того, что Каролина через день-два произведет на свет ребенка, но здесь нет повода для беспокойства.

Тем не менее с неловкостью, явственно выдающей запальчивость, Мюрат снова идет на приступ. «Брюн, — пишет он Бонапарту, — осыпает меня знаками внимания, он стремится за каждую услугу платить взаимностью; по тому, что я писал, не должно заключать, будто я хоть в малейшей мере способен на безрассудное или несправедливое суждение о его операциях, о его принципах. Я не устаю его хвалить. И тем не менее я должен сказать свое слово о его маневрах. Я не могу далее оставаться молчаливым свидетелем медлительного и неуклюжего продвижения армии, которая добивается победы лишь потому, что ее еще ведет ваш гений. Все войсковые передвижения отмечены разного рода ошибками. Армия предается разнузданному грабежу; все земли от Адды до Бренты — в запустении». Далее следует краткое описание операций Итальянской армии, составленное в духе обвинительного заключения о неспособности Брюна командовать ею. Послание заканчивается следующим обезоруживающе наивным пассажем: «Не знаю, входит ли в ваши намерения рассеять обсервационный корпус и привести его таким способом к полной беспомощности; прошу послать ответ с моим курьером; я — единственный генерал, на счет которого все хранят молчание, на которого и вы сами менее всего рассчитываете: вы продемонстрировали это, отказав мне в чине генерал-аншефа. Эта мысль долго будет предметом моих мучений; мои сотоварищи, которые лишены, конечно, такой ясности взгляда, судят обо мне иначе; все, вплоть до Мармона, объявили в Винченцо в присутствии Рея: «Почему нами командует не Мюрат? Он бы лучше распорядился с перемещениями Бельгарда»[100].

Надо, впрочем, отметить, что упреки Мюрата вовсе не беспочвенны: передвижения армии Брюна менее удачны, чем ранее под Бергеном, и генерал оказался изрядным грабителем, что он впоследствии докажет, незаконно распорядившись лицензиями на экспорт в ганзейские города. В то время, когда Моро наносил решающие удары при Гогенлиндене (3 декабря 1800 года), Брюн, обязанный переправиться через Минчио, прикрываясь на правом фланге частями Мюрата, слишком растянул в длину линию своих войск из-за неудачи Макдональда, которому плохая погода не позволила ударить австрийцам в тыл[101].

Тем не менее, хотя и против воли, Мюрату приходится подчиняться приказам. Он идет на Болонью, это первый этап перед штурмом Анконы — и город занимают войска генерала Монье. Оттуда он форсированным маршем направляется к Флоренции по просьбе генерала Миоллиса, опасающегося неожиданной военной диверсии со стороны неаполитанской армии, стоявшей у Тосканы. Мюрат входит в город 20 января 1801 года. Здесь он узнает о взятии Анконы генералом Поле.

Во Флоренции он должен урегулировать взаимоотношения французского правительства с Тосканой, Римом и Неаполем. Там ему преподадут первые уроки дипломатического мастерства, и он столкнется с опасными ухищрениями итальянских политиков.

В Тоскане ситуация, по крайней мере на первый взгляд, довольно проста. Ее правитель, эрцгерцог Фердинанд III, удалился в Австрию. Управление — в руках умеренных, вроде Кьяренти, но ему не удается выпутаться из хитросплетений экономического кризиса, вызванного бегством имущих классов. Перед угрозой социальных возмущений Мюрат берет инициативу в свои руки и выпускает убедительную прокламацию, призванную успокоить тосканцев: «Жители Тосканы. Я прибыл сюда, чтобы возглавить управление городом. Спешу заверить народ Тосканы, что моей первой заботой будет восстановление порядка и спокойствия, которые с недавних пор были поколеблены в этой прекраснейшей в мире стране!..

Тосканцы! Во все времена вы отличались от других народов Италии мягкостью и чистосердечием; злоумышленники воспользовались этим, чтобы увлечь вас на неправый путь. Чтож! Надо признаться в своих заблуждениях. Вы оказались жертвами вашей искренности и доброй воли. Так оставьте же коварных вождей, ведущих вас к погибели. Еще не поздно. Скорей вернитесь в ваши хижины, к привычным занятиям, и пусть повсюду воцарится мирная жизнь»[102]. Эта прокламация возымела желаемое действие: Флоренция осталась спокойна.

По отношению к Риму — тот же умиротворяющий тон. Необходимо успокоить папу, но при этом оправдать оккупацию Анконы. Письмо Мюрата папе — шедевр дипломатической ловкости: «Выпустив прокламацию к римскому народу, я имел честь довести до сведения Его Святейшества, что имею приказ идти на Анкону и овладеть сим укрепленным местом, но что отнюдь не питаю враждебных умыслов в отношении владений Святого Престола. Ныне один из моих корпусов — на пути в Анкону, каковая во исполнение условий перемирия [подписанного с австрийцами в Тревизо] должна быть уступлена.

Заверяя Его Святейшество в мирных намерениях моего правительства в отношении Его владений, я считаю долгом предупредить, что поход неаполитанской армии в Тоскану и ее пребывание на землях Святого Престола может с минуты на минуту вынудить меня пересечь эти владения, если Неаполитанский король не поспешит уладить свои отношения с Французской республикой, а предварительно — со мною лично. В остальном же Ваше Святейшество может пребывать в полном спокойствии относительно похода моих войск в Тоскану либо Романью: даны строжайшие приказы уважать неприкосновенность частных владений и свободное отправление религиозного культа»[103].

Остается проблема Неаполя. Неаполитанское королевство — союзник австрийцев; в этом качестве его войска вторглись в Тоскану, чтобы осуществить давление на тылы Итальянской армии. Неаполитанские Бурбоны пользовались симпатией русского царя, который отправил к ним чрезвычайного посла генерала Левашова, привезшего орден повелителю Обеих Сицилий. Это символический жест. Его цель — отбить у Франции охоту вновь вмешаться в неаполитанские дела, как то было во времена Директории, когда Неаполь был преобразован в Парфенопейскую республику. Мюрат ловко перехватил Левашова в Болонье и осыпал его знаками внимания: в его честь дан маскарад, произведена иллюминация, спектакли, торжественные обеды. Он совершенно «вывернул наизнанку» русского посланника, который начал писать хвалебные реляции о Мюрате и Франции.

Переговоры с Неаполем открываются при посредничестве некоего французского эмигранта, графа Дама, оставившего весьма интересные воспоминания. С неаполитанской стороны уже готовы пойти на перемирие; Мюрат дает об этом знать Наполеону, перечислив в письме от 24 января поставленные им условия: главное — уход войск с римской территории, затем освобождение всех французов, находящихся в неаполитанских тюрьмах, а также открытие портов королевства для кораблей Консульской республики[104].

Но переговоры затягиваются, поскольку Дама потребовал изменения в проекте перемирия, а Мюрат ответил отказом.

13 февраля в Анконе он получает новые инструкции от Талейрана. Похоже, что в Париже не слишком доверяли инициативам Мюрата. Но в то же время ему наконец пожаловали тот чин, коего он так домогался: отныне он — генерал-аншеф, а обсервационный корпус переименован в Южную обсервационную армию. И дело не в том, что усилия Мюрата сломили упорство его шурина. Поскольку только что подписан Люневильский мир и Неаполь остался единственным противником на континенте, стало особенно важно произвести большее впечатление на двор Обеих Сицилий.

Подкрепив таким образом свой престиж, Мюрат, однако, смог заключить соглашение с Неаполем лишь на следующих условиях:

1. Неаполитанская армия уходит из римских владений, Анкона же остается Франции.

2. Неаполитанские порты закрываются для английских и турецких судов; устанавливается эмбарго на все, что находится на борту тех кораблей, которые там уже оказались.

3. Немедленно освобождаются все французы, взятые в плен по возвращении из Египта.

Если же эти условия — те же, что ранее были предложены Мюратом, — не будут выполнены, Южная обсервационная армия хлынет на земли королевства. Оказавшись в изоляции после перемен в умонастроениях россиян и отступления австрийцев, неаполитанское правительство уступает. Именитый придворный Мишеру, бывший полномочный посол неаполитанского короля в Венеции, в ночь с 17 на 18 февраля прибывает в Фолиньо. 18-го числа перемирие подписано. Эмбарго в отношении английских судов упомянуто лишь в секретных пунктах и стоит полутора миллионов франков, предназначенных для армейской казны.

Мюрат был в восторге, но тут пришло письмо Бонапарта, в котором данное перемирие трактовалось не иначе как предварительное. Можно понять, в каком смущении был Мюрат, вынужденный 27 марта денонсировать договор и предложить новые условия в придачу к прежним — оккупацию Тарентского залива, где Первый Консул желал создать базу для будущей повторной экспедиции в Египет. Ответ Мишеру дает почувствовать недовольство короля Обеих Сицилий: «Его Величество никак не могли ожидать, что от них потребуют полностью скомпрометировать себя перед лицом двух великих держав, бывших союзников, отдать четыре провинции своего королевства в полное распоряжение французским войскам и не только оставить надежду пользоваться благами мира с иностранными государствами, но и теми преимуществами, кои сулило бы восстановление спокойствия на внешних границах»[105].

Тем не менее под давлением русского царя, проявлявшего все более определенные профранцузские симпатии, и при виде передвижения французских войск, все ближе подходивших к границам, Неаполь вновь уступил. Подобное проявление слабости не могло пройти незамеченным. 29 марта был подписан флорентийский мир, на сей раз окончательный. На это событие Мюрат откликнулся обращением к Южной обсервационной армии, которое приобретает уникальное значение, если мы будем помнить, что всего через восемь лет сам генерал займет неаполитанский трон. Оно гласило: «Ныне вы мирно вступаете на земли, которые намеревались завоевать, вы разместитесь в неаполитанских селениях; согласие, доверие и дружелюбие отворят вам двери городов, вы станете поддерживать там порядок, противодействуя усилиям и влиянию Сент-Джеймского кабинета министров; вашим поведением вы явите образец умеренности, благородства и великодушия, достойный нашего национального характера. Уважайте правительство, отныне дружественное французским властям, отнеситесь с почтением к религии, нравам и — если потребуется — даже к предрассудкам народа, среди которого вам выпало жить; не забывайте, что вам подобает служить примером всему свету, однако на вас не лежит обязанность его переустроить».

Мюрат не мог предположить, что таким образом он собирается охранять покой своих будущих подданных. Тем не менее в дальнейшем цена этой декларации окажется весьма значительной, поскольку она привлечет к нему симпатии простых неаполитанцев.

Одна проблема осталась нерешенной: сохранялось напряжение между Францией и Святым Престолом. Его усиливало присутствие на землях понтифика французских войск. При всем том Бонапарт слишком нуждался в папе для сохранения религиозного мира во Франции и не мог себе позволить никакого насилия, никаких заявлений, враждебных религии. Мюрат получил весьма жесткие инструкции, вменявшие ему в обязанность охрану достояния и личности папских подданных; Было ли это необходимо? Мюрат уже продемонстрировал свою умеренность и терпимость в отношении Неаполя. Посланник Пия VII, монсеньор Калеппи, нашел у него горячий прием. Получив приглашение посетить Рим, Мюрат вскоре прибыл в Вечный город. У него состоялись три встречи с верховным понтификом. Бывший семинарист вновь столкнулся с роскошью и красотами церковного обихода. «Следуют четыре дня восхвалений и ладана, ему трудно освободиться от их чар. Его восхищает всё и все: Консальви, с которым он стал на дружескую ногу, Калеппи, каковой его обворожил, папа, которого он так отрекомендовал Бонапарту: это добрый малый, и если вам нужен папа, уверяю, что этот в нынешних обстоятельствах самый подходящий[106]. Да и пожива немалая: за эвакуацию французских войск 100 000 экю в армейскую кассу и камея в дар Каролине. Почему Мюрату надобно уступать в алчности другим генералам?

Соглашения, заключенные с папой, и мир, подписанный с неаполитанскими Бурбонами, Флоренцией и Этрурией, занимают первое место в заботах Мюрата. Здесь он распоряжается как хозяин. В подражание другим генералам он 6 марта взимает с ним два миллиона военной контрибуции. Такая же сумма востребована с герцогства Урбинского, Анконской марки и земель Перуджи. Но реальный приток денег окажется невелик из-за опустошенности занятых провинций. Нетерпеливый и неутолимый, Мюрат пожелал захватить остров Эльбу. Уже 8 марта он сообщил об этом намерении генералу Лавалетту, гражданскому и военному наместнику Ливорно. Но в войсках, которые должны прибыть из Ливорно как подкрепление экспедиции, вспыхивает бунт: разносится слух, что их отправляют в Египет, а остров Эльба — только предлог. Мюрат действует с крайней твердостью: на жителей Ливорно налагается огромная контрибуция в наказание за явную поддержку смутьянов (а проще говоря, это — удобный предлог собрать деньги), а зачинщиков подвергают всем строгостям заключения в цитадели Турина.

Наконец, в ночь с 30 апреля на 1 мая Маркотту удается высадиться на острове. Однако Портоферрайо, осажденный с моря и суши, продержался до ноября.

Волнения в Ливорно доказали, что Тоскана весьма скоро может стать ареной новых беспорядков. Мюрат обвинял в этом политических изгнанников, нашедших убежище в Неаполе и Риме и якобы готовивших вместе с тосканскими республиканцами восстание[107]. 19 апреля он выслал их, что потом ему ставили в упрек. В действительности он вскоре заставит позабыть об этих мерах и привлечь к себе сердца не слишком злопамятных итальянских патриотов. Не надо забывать, что в то же время Монсей прибег к подобным же мерам в Северной Италии и тем снискал одобрение Бонапарта.

Для Мюрата то были счастливые времена. В ранге французского проконсула он фактически царил в Тоскане. Весьма любопытно письмо Алькье, одного из дипломатов, занимавшихся флорентийским мирным договором. Отправленное 9 апреля, оно намекает на «галантные победы» генерала[108]. Однако прибытие его жены с сыном Ахиллом (6 мая), по-видимому, положило этому конец. «Я — счастливейший из людей, — пишет Мюрат матери. — Рядом со мной Каролина и мой милый Ахилл»[109]. Подобный энтузиазм долго не продлился. После пребывания обоих супругов в Пизе, куда генерал отправился на воды, томимая скукой Каролина отправилась в Венецию с дипломатом Како, имевшим репутацию весьма опасного соблазнителя. Бешеная страсть утихла. Бонапарт вынужден был это стерпеть, но, ко всеобщему удивлению, его гнев обрушился на несчастного Иоахима (каковой, впрочем, как уже понятно, тоже не был святым), а не на Каролину.

Однако гроза была быстротечной: уже 27 июля 1801 года Мюрат назначен генерал-аншефом, командующим Южной обсервационной армией и частями, расквартированными в Цизальпинской республике. Местом для его штаб-квартиры избран был Милан.

Конечно, в этом можно увидеть вознаграждение за оказанные услуги. Положение усложняли материальные трудности (задержки с выплатой жалования нижним чинам, недостаточное снабжение частей), и нередко противоречивые инструкции Первого Консула («неведение, в котором я вами оставлен, может всякий день толкнуть меня на какие-нибудь ошибочные действия. Меж тем единое слово, мысль с вашей стороны сделалась бы правилом моего поведения», — пишет Мюрат своему шурину 4 мая 1801 года). И все же генерал как нельзя лучше справился со своей миссией: Неаполь вынужден был капитулировать, и это никоим образом не поколебало задуманное Бонапартом сближение между Римом и Францией. Тарентский порт вооружается, готовясь стать основной базой для новой египетской экспедиции, задуманной Бонапартом.

Ко всему прочему, присутствие Мюрата во Флоренции уже не может быть оправдано, поскольку Тоскана делается королевством и передается во владение пармскому инфанту и его супруге, дочери испанского короля. «Король, — писал Мюрат военному министру 4 августа 1801 года, — должен прибыть через 6 или 7 дней. Он совершит торжественный въезд в свою столицу. Здесь его встретят со всем возможным блеском. Большинство обитателей Тосканы с удовлетворением воспринимает прибытие нового повелителя. В царствование Фердинанда народ с прискорбием наблюдал, как знать склонялась к действиям, противоречащим его интересам. Он надеется, что Людовик I проявит больше справедливости и беспристрастности, что он призовет в государственный совет и на важные должности мудрых людей, составивших при Леопольде славу и процветание Тосканы, а при Фердинанде почти поголовно ввергнутых в опалу или забвение»[110].

В действительности же ситуация в Италии остается невеселой. Ливорнский порт блокирован английскими кораблями; Портоферрайо продолжает сопротивляться, а сообщение с островом Эльба становится все более затрудненным; Неаполь, по определению Мюрата, питает «весьма недружественные намерения к нам»; наконец, король Этрурии выбирает по отношению к Мюрату линию поведения, которую тот характеризует как по меньшей мере развязную. Уже намечаются первые признаки безумия, которое его погубит. Но есть более серьезные вещи: в Цизальпинской республике, где он 20 августа обосновался, новоявленный генерал-аншеф жалуется на коррупцию и наглость местных чиновников. Он требует смены штабных чинов, назначенных ранее Бертье. Между французскими генералами вновь начинают тлеть раздоры.

Хотя Мюрат выказал желание вернуться во Францию, приказ Бонапарта приковал его к Милану. Необходимо подготовить ассамблею делегатов Цизальпинской республики, призванную одобрить новую конституцию. Замысел этот исходил от Мельци.

Граф Франческо Мельци д'Эриль при австрийском владычестве был причастен к управлению Миланом. Замеченный Бонапартом во время первой Итальянской кампании, он сделался его доверенным лицом. «Обширная ученость, знание людей, умение ими управлять и влиять на них, подвижный и упорядоченный ум, его ломбардское здравомыслие ставили его в ряд самых одаренных и решительных людей Италии»[111].

Местом заседания ассамблеи, состоящей из 491 депутата, Мельци наметил Лион. Но надо было подготовить выборы и отослать депутатов во Францию. Мюрат действовал ловко, создав видимость свободы составления депутатских бюллетеней, часто прибегая к помощи клира (благодаря ранее налаженным связям с архиепископом Милана Висконти), чтобы склонить строптивых на свою сторону. Переход через Мон-Сени, на этот раз в обратном направлении, снова оказался очень трудным. Стоял декабрь. Во время путешествия погиб депутат от Мантуи; Висконти умер, добравшись до Лиона. Но Консульта оказалась в конце концов крупной победой. Она завершилась 26 января 1802 года, приняв предложение Бонапарта: Цизальпинская республика превращалась в Римскую республику — знаменательное переименование, многообещающее для будущего всего полуострова.

Консульта дала повод Мюрату осознать, сколько надежд в Италии было связано с французской интервенцией: невозможное воссоединение страны, о котором мечтал еще Чезаре Борджа, казалось, обретало плоть.

Думал ли об этом Мюрат, пока замирение с Англией обрекало его на вынужденный отдых? Это маловероятно. Между тем он вступил в конфликт с Мельци, который стал вице-президентом новой республики и уж непременно подумывал о том же самом. В действительности же дело было больше в соперничестве влияний, чем в столкновении идеологий. Мюрат без конца жалуется на своего соперника Первому Консулу. Кто будет осуществлять власть в отсутствие Бонапарта?

В письме от 13 декабря 1802 года Мюрат составляет настоящее обвинительное заключение против Мельци вроде того, что он некогда сочинил о действиях Брюна. В нем Мельци выглядит скрытным, мрачным, властным и завистливым человеком, не терпящим никакого соперничества. В другом письме, тоже к Бонапарту, Мюрат утверждает: «Я по видимости нахожусь в наилучших отношениях с Мельци; я делаю все возможное, чтобы убедить его следовать намерениям вашего правления. Он же мне противоречит, говоря: «Здесь общественные настроения — это все; их трудно поворотить на нужную дорогу так же быстро, как во Франции». Так почему же они столь быстро поспешают в противоположном направлении?»[112]. Намек как нельзя более коварный.

Мюрат, впрочем, не остановился и перед тем, чтобы учредить за Мельци наблюдение, прибегнув к услугам некоего Леки, брата прекрасной графини Герарди, которую считали любовницей генерала. Так было обнаружено дело, участие в котором Мюрат пытался вменить в вину Мельци. В начале 1803 года капитан Черони, состоявший в Итальянской армии, написал несколько стихотворений против французской оккупации, каковая, по его мнению, служила препятствием объединению Италии. «Разбойника» — следует понимать: Бонапарта, — обагренного царственной кровью и кричащего «Свобода или смерть!», он обвинял в том, что тот — просто тиран, отнимающий свободу и дарующий лишь смерть. Стихи Черони прочитал и одобрил член Законодательного корпуса Чиконьяра, человек, близкий к Мельци. Их напечатали с согласия Мельци, что последний отрицал в своем письме к Бонапарту от 22 марта. Воспользовавшись случаем, Мюрат выдвинул целую серию обвинений, причислив своего соперника «к тому роду людей, которые не помышляют ни о чем ином, кроме революции», и даже к пособникам австрийцев. Эти нападки он возобновлял неоднократно[113]. Еще в июле 1803 года Мюрат утверждает, что Мельци принимал у себя за обедом некоего Марескотти, банкира из Болоньи, заподозренного в финансировании заговора против французских властей.

Был ли Мюрат искренен? Или просто хотел свалить соперника, чтобы самому стать чем-то вроде французского проконсула в Италии? Здесь можно с равным правом придерживаться двух гипотез: Мюрат не доверял Мельци, чьи прошлые заслуги при австрийцах могли вызывать подозрения, но он иногда преувеличивал значение собранных сведений, чтобы с плохо скрытым коварством очернить того, чье влияние и репутация затмевали его собственную персону. Это черта характера Мюрата — желание единолично пользоваться доверием Первого Консула.

Взаимоотношения между Мельци и Мюратом в конце концов сделались бы нестерпимыми, если бы не ловкость и предприимчивость Каролины. Супруга генерала стремилась избегать открытых раздоров. Чтобы смягчить напряжение, она даже пригласила Мельци стать крестным отцом ее третьего ребенка Люсьена (дочь, Летиция, родилась в 1802 году). А возвратившись в Париж, она приложила все усилия, чтобы выхлопотать возвращение мужа в столицу.

Час Мюрата на полуострове еще не пробил, но в течение этого года, проведенного во Флоренции и в Милане, года, коим пренебрегало большинство биографов, он завязал связи с дипломатами и политиками, приобрел немалый опыт в ведении итальянских дел. Этот опыт пригодится ему тогда, когда он вернется, на этот раз в другую часть полуострова, в то самое Неаполитанское королевство, на чью неблагонадежность он сейчас не устает жаловаться.

VI Почести и деньги

В августе 1803 года Мюрат возвращается в Париж. С момента его приезда и до возобновления континентальной войны (в 1805 году) на него сыплются почести и деньги. По всеобщему мнению, у истоков этого взлета и немалого богатства — хлопоты Каролины. Дальновидная и жадная, тонкая и умелая интриганка, она ловко пользовалась покровительством брата. На Святой Елене Наполеон скажет о ней: «У Каролины — одаренная натура, сильный характер и необузданное честолюбие...» И глубокомысленно добавит: «Она родилась королевой. <...> Ей, в отличие от нас, не была известна обычная частная жизнь. Она, Полина, Жером — все они были еще детьми, когда я уже стал первым человеком в стране, а потому не могли и представить себя в ином положении, нежели то, которое занимали, когда я стал всесильным повелителем»[114].

Марии-Аннунциате-Каролине в день провозглашения ее брата пожизненным консулом едва исполнилось двадцать лет. Лесть окружающих, баловавших и обхаживающих ее, быстро заставила ее забыть некогда скромную долю и лишения, перенесенные после отъезда с Корсики. Легкие деньги и целый дождь почестей, изливавшихся на ее семью, сделали свое дело. Она грезит о великом будущем, которое суждено ее мужу. Возможно, она прочила его в вице-президенты Итальянской республики, что быстро могло привести и к президентству.

Мюрат легко поддавался ее влиянию. Пристрастие к роскоши было ему свойственно и до женитьбы, но Каролина превратила его в манию: большие переделки поместья в Вилье, которое Каролина приобрела в июле 1800 года, сооружение там великолепного театра; покупка земли в Ла Мотт-Сент-Эрэ в департаменте Де-Севр в декабре 1801 года (за 470 000 франков); приобретение 12 января 1802 года за 500 000 франков отеля Телюссон, построенного архитектором Леду в 1780 году на улице Виктуар и до того принадлежащего бывшему компаньону Неккера.

Особняк Телюссон — поистине царская резиденция. Экипажи, проследовав под большой аркадой на улице Прованс, высаживают гостей перед террасой, украшенной статуями, апельсиновыми деревьями и корзинами цветов, откуда лестница ведет в сад. Далее кареты отъезжают к конюшням, выходящим на улицу Виктуар. Внутренние покои блещут роскошью отделки: за ротондой с обюссоновскими коврами — гостиная с шестью окнами, мебелью, обитой голубым бархатом, люстрой с тридцатью шестью рожками, у стен — позолоченные консоли и статуи со светильниками. Далее гости попадают в зеленую гостиную, за ней — салон, отделанный искусственным мрамором, потом — малиновая гостиная, за ней — спальня Каролины, обтянутая зеленым бархатом, ванная комната в виде шатра из лиловой тафты, апартаменты Мюрата, задрапированные серой тканью с красной бахромой, а за ними — еще шестнадцать комнат второго этажа и двадцать две — третьего[115]. Вызывающая, бьющая в глаза роскошь — отражение вкусов нового общества, сам Бонапарт поощряет ее во имя поднятия престижа режима и развития торговли и ремесел. И еще одна покупка: замок в Нейи, построенный д'Аржансоном в 1751 году. Прилегающий к нему парк Мюрат объединил с парком в Вилье, придав своим владениям небывалое великолепие[116]. Празднества и приемы следуют одно за другим, Мюрат поражает гостей экстравагантностью одежд и щедростью угощений. Он богат и может это себе позволить. Его жалование в Италии составляло 380 000 франков.

По возвращении во Францию он возглавил коллегию выборщиков в Ло[117], и был избран депутатом от него (17 августа 1804 года). На этой второстепенной должности, вдвойне сомнительной при режиме, столь мало расположенном к парламентским ассамблеям, его восхождение не прекратилось. 15 января 1804 года он получает пост военного губернатора Парижа: 400 000 франков и возможность сыграть весьма заметную роль. В этом амплуа Мюрат заместил Жюно, распущенность которого надоела Бонапарту[118]. Под командованием Мюрата оказались воинские части, стоявшие гарнизоном в столице и на равных правах с полицией охранявшие порядок и личную безопасность граждан. В его распоряжении были также воинские части дивизии, расквартированной в департаментах: Сена-и-Марна, Луаре, Эр-и-Луар, Уаза, Сена-и-Уаза, Эн. Мюрата в эту пору можно видеть гарцующим по улицам Парижа и по дорогам близлежащих департаментов в окружении Сезара Бертье (его начальника штаба), генерала Бруссье (гарнизонного начальника) и целого роя адъютантов: Ланюсса, Флао, Экзельмана и Бомона. Мюрат пользуется популярностью у люда предместий (там забыли, какую роль он некогда сыграл в их разоружении). Он импонирует им и роскошью одежд, и своим недворянским происхождением, и солдатским прошлым. Впрочем, он и играет на этом. Тьебо свидетельствует о «его приятных манерах, искреннем и дружелюбном обхождении, что так пристало его рыцарственной натуре», о его великолепной выправке, «об открытом и почти всегда улыбающемся лице»[119]. Между тем Дюма, еще ребенком повидавший Мюрата, знакомого с его отцом, не столь восторжен, согласно его воспоминаниям: «Мюрат и Брюн завтракали у нас. <...> Помнится, я следил за полетом воздушного змея, когда отец позвал меня, и, нахлобучив на голову шапку Мюрата, заставил оседлать саблю Брюна и проскакать галопом вокруг стола. «Сын мой, — сказал отец, — не забывай, что сегодня ты галопировал вокруг этого стола верхом на сабле Брюна в шапке Мюрата, что вчера ты поцеловал м-м де Монтессон, вдову герцога Орлеанского, внука Регента». Этот завтрак, данный в честь Мюрата и Брюна имел целью дать обоим понять, что Александр и его мать нуждаются в их покровительстве, поскольку генерал Дюма предчувствовал свою скорую смерть. Мюрат, «совершенно охладев», не предпринял ничего (если верить Дюма) или почти ничего, чтобы помочь вдове добиться пенсии. Впрочем, что он мог сделать, чтобы смягчить враждебность Бонапарта?[120]

В действительности Мюрат пользовался симпатиями в основном среди простых парижан. Их восхищала окружавшая его пышность, склонность к театральным жестам. Его всегда видели в первом ряду во время военных парадов на площади Карусель верхом на одном из его великолепных скакунов. Эти зрелища привлекали многочисленные толпы, о них потом вспоминали Бальзак и Сент-Бёв.

И вот под этими безоблачными небесами, слегка омраченными нарушением Амьенского мира и возобновлением войны, грянул гром: заговор Кадудаля.

В октябре 1803 года в столице было арестовано значительное число шуанов. Их судила военная комиссия и приговорила к смертной казни. В момент расстрела один из них, Керель, чтобы спасти себе жизнь, делает признание: Кадудаль — в Париже и вместе с ним — еще 100 или 150 офицеров; они готовятся к покушению на Бонапарта. Дело принимает новый оборот, когда некий Буве де Лозье, обвиненный по свидетельству Кереля, пытается повеситься в камере. Его вынимают из петли, и пока он не успел выйти из состояния шока, вырывают у него признание, что главные зачинщики, кроме Кадудаля, — Моро и Пишегрю. Их план прост. Пишегрю обработает законодателей, Моро использует свое влияние в армии, а в это время подстрекатели спровоцируют в столице беспорядки. Одновременно будет организовано нападение на Первого Консула. Как только его устранят, из-за границы прибудет некая особа королевской крови и провозгласит возвращение власти дому Бурбонов.

Раскрытие заговора пришлось на время полной дезорганизации полиции из-за упразднения министерства Фуше и переподчинения ее Верховному судье. Немедленно на первый план выдвинулась военная полиция[121]: контроль на заставах, ночные патрули... Именно на нее ложится задача подавления заговора. Чтобы подстегнуть ее рвение, 17 февраля 1804 года Мюрат выпускает воззвание, где в самых решительных тонах изобличает Кадудаля, а вместе с ним — того самого Моро, которого Бонапарт чуть было не сделал мужем Каролины, «человека, который все еще пользуется уважением в наших рядах», как признается сам Мюрат. И продолжает: «Наша слава гибла вместе со свободой. В этих обстоятельствах, столь огорчительных для Первого Консула, мы, солдаты отчизны, первые, как щитом, оградим его своими телами, и, сплотившись вокруг него, победим врагов Франции и его личных врагов»[122].

Но была ли уверенность в войсках? Арест Моро, столь же популярного в армии, как и Бонапарт, породил в войсках «ропот». Утверждали, что Первый Консул хочет погубить Моро из зависти. Мюрат же пускает в ход свои связи, множит парады и смотры — ему удается сохранить былой престиж. При всем том на него смотрят как на зятя Бонапарта, это умаляет эффект психологического воздействия, значение которого он уже хорошо усвоил. По счастью, аресты Пишегрю (здесь не обошлось без бурных перипетий), а затем и Кадудаля подтвердили реальность заговора, и одновременно устранив, прояснили истинные намерения власти. В обращении от 13 марта 1804 года Мюрат благодарит армию за верность закону[123].

Необходимо особо отметить роль Мюрата в поражении Кадудаля. Он полностью оправдал доверие Первого Консула, его преданность выдержала все испытания. Однако вскоре в связи с делом герцога Энгиенского станет понятно, что у этой преданности есть и свои границы.

Все действующие лица этой трагедии, поставившей финальную точку в истории заговора, постарались снять с себя вину за казнь герцога. Все, кроме Наполеона, уже на Святой Елене взявшего ответственность целиком на себя и продолжавшего оправдывать смертный приговор.

Факты известны: в показаниях, данных заговорщиками на допросах, постоянно звучали намеки на некоего французского принца, который должен прибыть в Париж и координировать их действия. О ком шла речь? Был ли это Луи де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский? В то время он находился в Эттингейме на территории Баденского маркграфства, вблизи французской границы. Донесения, сообщавшие о загадочных поездках и контактах герцога Энгиенского, усиливали подозрения Бонапарта. На одном заседании совета министров было принято решение захватить герцога на иностранной территории. Командовать операцией поручили генералу Орденеру, обязав Коленкура представить объяснения маркграфу Баденскому.

Арестованный 13 марта, герцог Энгиенский прибыл в Венсенский замок 20-го. В этот же день Реаль, один из крупных чинов полиции, расследовавший заговор, предупредил Мюрата: «Генерал, по распоряжению Первого Консула герцог Энгиенский должен быть препровожден в Венсенский замок, где все приготовлено, чтобы его принять. Вероятно, он прибудет туда этой ночью. Прошу распорядиться о мерах, обеспечивающих надежность его охраны как в Венсене, так и по дороге из Мо, по которой он проследует. Первый Консул приказал хранить в строжайшей тайне имя заключенного и все, что с ним связано. Он следует под именем де Плесси. Прошу вас со своей стороны отдать все необходимые распоряжения, чтобы приказ Первого Консула выполнялся с точностью»[124].

Возможно, к этому письму прилагался (или последовал тотчас вслед за ним) указ Первого Консула, предусматривающий, что герцог незамедлительно предстанет перед военной комиссией и подвергнется суду как зачинщик «заговора, направленного против внутренней и внешней безопасности Республики».

Был ли Мюрат в курсе похищения? Это возможно, но не очевидно. Из свидетельства его доверенного лица Агара, опубликовавшего в 1824 году «Исторические записки о катастрофе, произошедшей с герцогом Энгиенским», следует, что, получив приказ о формировании военной комиссии, Мюрат, которому было вменено в обязанность определить ее состав, отреагировал очень резко. «Он только что позавтракал и сейчас казался очень возбужденным. <...> Офицеры спросили его о причине беспокойства. «Они хотят, чтобы на моем мундире появилось пятно, но клянусь Господом, что я останусь чист!» Он приказал подать экипаж и поспешил в Мальмезон. Ему не удалось рассеять это наваждение, во власти которого пребывал Первый Консул, и он вернулся еще более расстроенным». Агар сообщает, что, по рассказу Мюрата, объяснение было бурным и Бонапарт якобы пригрозил «сослать его в горы Керси». Мюрат оставался непреклонным; несмотря на настойчивые просьбы Сезара Бертье, его начальника штаба, брата военного министра, Мюрат отказывался назвать членов военной комиссии: «Я не буду создавать военную комиссию; пусть Бонапарт, если он так этого хочет, сам ее и создаст». Велик был гнев Первого Консула, но в конце концов он решил сам назначить членов комиссии: Юллена в качестве председателя, а также полковника 1-го кирасирского полка, полковника из 18-го кавалерийского, одного из двух полковников, командующих парижской гвардией, полковников от 4-го полка легкой кавалерии, 18-го линейного и 96-го полка. Для роли обвинителя был избран полковой адъютант из элитных частей жандармерии. И все же именно Мюрат подписал окончательный список состава комиссии; судя по утверждениям того же Агара, Бертье представил это генералу как чистую формальность. Хотел ли Агар обелить Мюрата? Он умер в 1823 году и мог ничего не бояться. Представляется вероятным, что его свидетельства, по крайней мере в общих чертах, точны и что Мюрат проявил некоторую щепетильность, оказавшись причастным к образованию военной комиссии, приговорившей к смерти герцога Энгиенского.

В дальнейшем Мюрат исполняет все распоряжения своего шурина. Назначает 20 конных и 20 пеших из отборных частей жандармерии, 60 человек из разных полков гарнизона, а также капитана, призванного ими командовать, посылает их всех в Венсен «для охраны и приведения приговора в исполнение». Распоряжения Бонапарта были предельно ясны: «Дайте понять членам комиссии, что все надо закончить до утра, и прикажите, чтобы приговор — в случае, если то будет смертная казнь, в чем я не сомневаюсь, — был бы приведен в исполнение незамедлительно, а осужденный захоронен в одном из дворов форта»[125]. По сути, Мюрат не принял никакого участия ни в осуждении, ни в расстреле герцога Энгиенского. Однако Паскье в своих «Мемуарах» приводит слова Савари, таким образом разделявшего ответственность: «Именно Коленкур устроил похищение герцога Энгиенского, но не кто иной, как Мюрат, его судил, а я — велел его расстрелять»[126].

В конечном счете Мюрат ограничился простым исполнением инструкций, полученных от своего шурина по поводу формирования военной комиссии. Возможно, что он и выказывал свое неодобрение, но, кроме рассказа Агара, мы не имеем тому никаких формальных подтверждений. С другой стороны, нет оснований полагать, как это будут делать, начиная с 1815 года, некоторые авторы памфлетов, что он подталкивал Первого Консула к излишней жестокости. Он лишь выполнял приказы, не проявляя чрезмерного рвения, но следуя своему солдатскому долгу. Конечно, он не осудил казнь герцога, но и не проявил здесь никакой инициативы, в противоположность людям типа Талейрана или Савари.

«Мы хотели иметь короля, — иронизировал Кадудаль, — а создали императора». Неудачный заговор XII года Республики действительно привел к провозглашению Империи. Заговорщики всколыхнули общественное мнение, бонапартовская пропаганда ловко сумела это использовать, чтобы доказать необходимость утверждения прав Первого Консула на более солидном основании.

Принцип наследуемой власти, до сих пор отвергаемый как монархический, теперь был принят и подтвержден плебисцитом от 6 ноября 1804 года: всего только 2569 «нет» противостояло 3 572 329 «да».

Так называемая Конституция XII года поручает управление республикой императору французов — таков отныне титул Наполеона Бонапарта. Он является наследственным для его прямых, естественных и законных потомков по мужской линии. При отсутствии законного наследника титул императора передается Жозефу, а затем, по порядку, Луи. Женщины исключены из списка наследников, так что Мюрат, супруг Каролины, не может надеяться однажды сделаться принцем-консортом.

Согласно III параграфу Конституции, члены императорской семьи получают титул французских принцев. Предусмотрены там и звания высших должностных лиц: Верховный Электор, Верховный Канцлер, Главный Казначей, Коннетабль, Генерал-адмирал, а также — высших офицеров, включая маршалов Франции.

Будучи маршалом Империи уже с 20 мая 1804 года, Мюрат 1 февраля 1805 года становится генерал-адмиралом. Конституция перечисляет его полномочия: он возглавляет военный трибунал, которому подсудны офицеры флота, ему подотчетна касса инвалидов, он приводит к присяге совет по морским трофеям и капитанов фрегатов. Кроме того, он возглавляет избирательную коллегию Марселя. 2 февраля он становится кавалером ордена Большого Орла и главой двенадцатой когорты Почетного легиона[127]. Состояние его продолжает расти. В конце марта 1805 года император выкладывает 900 000 франков, чтобы позволить ему и Каролине приобрести Елисейский дворец, проданный во время революции с торгов национальных имуществ. До Мюрата там давались балы, концерты, помещался даже ресторан. Мюрат начинает восстанавливать его былое великолепие, желая разместить в нем свою супругу с тремя детьми: Ахиллом, Летицией и Люсьеном. Луиза родится в 1805 году. Обстановка предполагается самая изысканная: мебель от Жакоба, вдовы Марсион и Белланже. Но особого внимания заслуживают картины, их подбор, по свидетельству Поля Мармоттана, обнаружившего их перечень, говорит о тонком вкусе собирателя. В каталоге коллекции Мюрата фигурируют Рафаэль и Карло Дольчи, Пуссен и Бассано[128]. Собирание коллекции началось еще в Италии, по всей вероятности во Флоренции, в 1801 году: там он приобрел несколько полотен и мозаик, в и выборе он пользовался советами Ксавье Фабра, ученика Давида, обосновавшегося на родине Медичи, а также — дипломата Како, который ревностно направлял его выбор, пока ухаживал за Каролиной. В Милане в 1802 и 1803 годах Мюрат продолжал пополнять свою коллекцию. По свидетельству П. Мармоттана, «картины мастеров тогда не были слишком дороги». В вантозе IX года папа римский подарил ему весьма ценную картину Рафаэля[129].

Интересы Мюрата распространялись и на работы современных мастеров: Мартена Дроллинга, Франка, м-м Шоде, супруги скульптора, Малле и Меллинга.

Бóльшая часть полотен окажется в Елисейском дворце, который некогда принадлежал графу д'Эврё и м-м де Помпадур, Божону и герцогине Бурбонской.

Меж тем денежный поток не иссякает: 20 000 франков за орден Большого Орла, 333 000 франков за чин генерал-адмирала, 36 000 франков полагается ему как сенатору, 40 000 — как маршалу, 60 000 — как военному губернатору Парижа, а также 181 000 франков различных компенсаций и выплат, не считая 240 000 франков, положенных Каролине по цивильному листу, а также многочисленных дарений, из коих как минимум 330 000 франков получено на покупку Елисейского дворца, в действительности обошедшегося в 900 000, и в качестве подарка на рождение Луизы-Юлии-Каролины[130]. Будучи щедрым принцем, Мюрат не забывает своих друзей, родных и земляков: он рекомендует Пьера-Адриена Мюра юнкером во флот (несчастный погибнет под Трафальгаром), соглашается временно возглавлять жюри по присуждению ученических премий в главном учебном заведении департамента Ло, предлагает министру внутренних дел кандидатуру Дельпона де Фижака на должность супрефекта и выдвигает в качестве канцлера двенадцатой когорты Почетного легиона своего верного Агара[131].

«Мюрат принимал на себя исполнение любых миссий, брался за любые обязанности: как депутат, именно он снимал покрывало со статуи, воздвигнутой в честь Наполеона; как законодатель, он участвовал в заседаниях законодательного корпуса; как человек, занимающий в Империи одну из высших военных должностей, именно он в день коронования шествовал впереди императрицы, с почти религиозным благоговением неся на подушечке ее корону; военный губернатор Парижа, он самолично в праздничные дни встречал у Ратуши Их Величества, произнося приличествующие случаю хвалебные речи: сначала у подножия Нового Моста, а затем у дверей, выходящих на Гревскую площадь; наконец, как маршал, он одним из первых включился в организацию роскошного празднества в честь Жозефины, устроенного маршалами Империи в зале Оперы. Он поспевал всюду, везде гарцевал на первых ролях, его имя гремело повсеместно...»[132]

Мюрат в это время достиг вершин славы и почестей (по крайней мере, он сам так считал). Но удача поднимет его еще выше.

VII Аустерлиц

Начиная с 1792 года главным противником Франции оставалась Англия. Амьенский мир был всего лишь передышкой. Пока французы оставались в Анвере, угрожали создать новую колониальную империю и укрепляли свою гегемонию на континенте, Лондон не желал разоружаться.

После разрыва отношений в 1803 году Наполеон пожелал перенести военные действия на землю Англии. Для этого он собирает в Булонском лагере армию в 200 000 человек и образует флотилию из 1700 лихтеров. Главная роль отведена морским силам. Хотя бы на шесть часов Наполеону нужно стать безраздельным повелителем на Ла-Манше. Увы! Его флот окажется не на высоте этой задачи.

Ко всему прочему, так называемая кавалерия Сент-Джорджа — то есть английское золото — не остается без движения. 11 апреля 1805 года заключен союз с Россией: Англия вызывается оплатить расходы по новой кампании. После коронования Наполеона в Милане Вена приходит в возбуждение; Франц II присоединяется к англорусскому альянсу. Лишь одна Пруссия продолжает осторожно выжидать.

19 сентября 1805 года, сочтя, что Наполеону не выбраться из-под Булони, австрийские войска атакуют Баварию, союзницу Франции. В действительности же Наполеон, предвидя это наступление, еще в августе продиктовал план кампании 1805 года, в котором все отлажено. За двадцать дней Великая Армия без особых проблем совершит бросок из Булони на Майнц.

Чтобы произвести разведку на местности, Наполеон высылает Бертрана и Мюрата для военного шпионажа. Так, под именем полковника Бомона Мюрат, например, обязан изучить подходы к укреплениям Вюрцбурга, дороги, соединяющие его с Майнцем и Дунаем, затем — Бамберг, границу с Богемией, Нюрнберг, Регенсбург и Пассау, Ульм и подходы к Черному Лесу (Шварцвальду). Отбыв 25 августа 1805 года, Мюрат возвратился 10 сентября. Тотчас он послал длинный рапорт: «Сир, я пересек различные пункты, кои Ваше Величество повелели мне посетить. Я постарался удержать в памяти их общее расположение и, хотя и передвигался на почтовых, как мне кажется, уловил основные свойства их взаимного расположения; наконец, я надеюсь, если вы только соблаговолите выслушать меня на сей счет, сообщить вам множество разнообразных сведений как о дистанциях, населенных местах, позициях, состоянии дорог и запасов, так и о видах сообщения между основными пунктами. Кроме того, у меня также собраны сведения об основных реках, а также о подходах через Богемию и Тироль...» Далее следовали сообщения о численности основных австрийских гарнизонов, передвижениях войск, связанных с войной слухах и данных о снабжении армии[133].

Какой дельный шпион! Он все посмотрел и многое увидел. Его указания точны и драгоценны; они позволят Наполеону без особых трудностей маневрировать в нужный момент на предварительно разведанной территории.

В отсутствие Мюрата Наполеон решил доверить ему командование войсками, расположенными по Рейну и призванными усилить части Великой Армии по мере их подхода. «Военный наместник императора, имеющий военную власть в его отсутствие» — таков его ранг; его штаб располагается в Страсбурге.

Мюрат собирает вокруг себя команду. В нее входят кригскомиссар Дор, служивший в Египте, затем в Сан-Доминго, прекрасный знаток ресурсов Германии, где он принимал участие в двух кампаниях (мог ли Мюрат предположить, что придет час, когда он станет любовником Каролины?), генерал Мийо, крепкий орешек в своем роде, капитан Гальдемар — соученик Мюрата по коллежу в Каоре, батальонный командир Латюиль, ведающий съемкой карт местности, Кольбер, бывший адъютант при Жюно. Агар, верный из верных, останется при Мюрате во время всей кампании.

По письмам Мюрата, изданным в сборнике Аломбера и Колена «Кампания 1805 года», и по корреспонденции Мюрата, изданной Полем Ле Бретоном, можно судить о невероятной активности, с какой «военный наместник Императора» действовал в Страсбурге. У него была двойная миссия: во-первых, экипировка армии и подготовка переходов на пути к Германии, во-вторых, предупреждение Наполеона обо всех маневрах австрийцев. Именно об этом напоминает ему шурин в письме от 18 сентября: «Сделайте смотр кавалерийским дивизиям, по мере их прибытия. <...> Заручитесь услугами нескольких швейцарцев, или немцев, либо пруссаков, могущих шпионить в вашу пользу; вам также необходим хороший командир, знающий толк в разведке»[134].

В конце сентября кавалерийский резерв, которому предназначено выступать непосредственно под командованием Мюрата, полностью снаряжен. Вот его состав[135]:

Здесь собрана элита, лучшие кавалерийские части из тех, какими Наполеон когда-либо будет располагать в своих кампаниях. Дезертирства в рядах конников меньше, нежели в пехоте. Их спаянность почти не имеет изъянов: лошади под ними, всегда чуть тяжеловатые и очень послушные, не требуют таких талантов выездки, как чистокровные кони; отметим также развитое чувство солидарности и несокрушимую храбрость. В кампании 1805 года кавалерия была душой схватки; таковой она останется еще и в 1806–1807 годах. Позже, в 1813-м решающее значение кавалерии станет очевидным именно тогда, когда ее не будет хватать.

26 сентября 1805 года Наполеон делает смотр войскам; 29 сентября Мюрат с кавалерией покидает Страсбург и переходит через Рейн. Перед резервом поставлена задача ввести австрийцев в заблуждение относительно истинных намерений императора. Нужно привлечь все их внимание к ущельям Шварцвальда и, развернувшись в боевые порядки, заставить поверить, что именно здесь пройдет дорога основных войск. А в это время армейские соединения Бернадотта, Мармона, Сульта, Даву, Ланна, Нея и Ожеро займут побережье Дуная и застанут противника врасплох. Кавалерийский резерв обязан охранять эти войска и во время их продвижения. Первые серьезные для Мюрата стычки произошли 7 октября у Донауверта, а затем — 8-го под Вертингеном. В последнем сражении Мюрат одержал поистине блестящую победу: 6000 пленных, 6 орудий, 6 знамен, отнятых у противника[136]. Австрийцев буквально смяли атаки кавалерии под командованием полковника Мопти, затем — самого Мюрата, после того как Мопти был смертельно ранен. «Если я умру, не забудьте сообщить Его Величеству, что мой полк бросился в атаку с криком «Да здравствует Император!» — были последние слова полковника.

Мюрат — великолепный кавалерист, но был ли он хорошим стратегом? 10 октября Наполеон доверил ему командование правым крылом Великой Армии. Этим он вызвал недовольство Нея и Ланна, разъяренных тем, что они оказались под властью маршала, чьи способности вызывали у них большое сомнение. Едва Мюрат приступил к исполнению новых обязанностей, как столкнулся с противодействием Нея. Последний упрекал его в том, что им принесены в жертву части генерала Дюпона, оставленные на левом берегу Рейна. Ней вновь и вновь напоминает о сложном положении Дюпона, Мюрат же ничего не желает слышать. Результат — поражение под Гаслахом. Наполеон возлагает ответственность за него на Нея. Последний, придя в ярость при виде Дюпона, покинутого на произвол судьбы, неосторожно ввел в действие отряд, сформированный из подчиненных ему частей. Конфликт между Мюратом и Неем мог бы разгореться вовсю, если бы после 14 октября Ней, одержав победу при Эльхингене, не остыл. Это сражение оказалось решающим: австрийский генерал Мак, отрезанный от войск эрцгерцога Фердинанда, после поражения при Эльхингене заперся в Ульме и там, наконец, капитулировал. Оставленный в одиночестве эрцгерцог Фердинанд устремился на Богемскую дорогу. После боя при Альбеке он смог прорвать растянутую Наполеоном сеть и вырваться из западни, правда всего с двумя дивизиями.

По приказу Бонапарта Мюрат бросается за ними в погоню, берет Нерештеттен, затем Гербрехтинген, захватив с наскока 3 000 пленных, сотни телег с боеприпасами и множество лошадей. В то время как австрийцы под командой генерала Вернека отходили к Богемии, пытаясь воссоединиться с российскими частями, Мюрат выступил к Нордлингену, чтобы отрезать им все пути к отступлению. Он напал на противника врасплох при Нересгейме, захватил две сотни людей, два знамени и одно орудие, ускоряя этими жесткими наскоками капитуляцию Вернека. Но Мюрату необходим сам эрцгерцог Фердинанд. Преследование продолжается. У Гунценхаузена его войска настигли австрийский арьергард, и тот отважился на диверсию, пытаясь еще раз оспорить исход дела, на этот раз у Нюрнберга. А Фердинанду снова удается ускользнуть.

На этом преследование прекратилось. Корпус Фердинанда был разгромлен, от него осталось лишь несколько сотен кавалеристов, сумевших проследовать за эрцгерцогом до конца; Мак 20 октября сдался в Ульме, и дальнейшие действия уже не имели смысла. «За пять дней Мюрат со своей кавалерией и пехотой проделал 160 километров, из коих 95 — в два последних дня, притом постоянно вступая в бой»[137]. Десятый «Бюллетень Великой Армии» воздает ему заслуженные почести: «Мы преисполняемся удивлением, когда обозреваем поход принца Мюрата от Альбека к Нюрнбергу. Не переставая сражаться, он умудрился превзойти противника в скорости, хотя тот имел перед ним преимущество в два дневных перехода. Наградой за это доблестное неостановимое движение вперед стали 16 000 пленных, 50 орудий... Восемнадцать генералов сложили оружие»[138].

Баварская кампания закончилась, открылась дорога на Вену. Кавалерия резерва стояла между Нейштадтом и Ауссигом; теперь она направляется к Мюнхену, доходит до Мюльдорфа, наводит временный мост вместо разрушенного. С 27 октября Мюрат движется дальше, перейдя притоки Дуная, затем Инн и Зальцах, тесня перед собой все, что осталось от австрийской армии. Противник выбит из Браунау, где разместились все тыловые службы французов, отброшен под Ридом и разгромлен под Гедингом. Казалось, ничто не способно устоять перед натиском французов. Сбор сведений приносит удивительные плоды. Так, 30 октября Мюрат сообщает Наполеону: «Весьма вероятно, что императоры Германии и России позавчера находились в Вельсе и внезапно отбыли в Вену. Почтмейстер уверяет меня также, что русские еще занимают Ламбах; генерал Мерфельд был там только вчера. <...> Противник, изгнанный из Рида, прошел здесь ночью в совершеннейшем беспорядке: он был вынужден оставить на дороге полтора десятка телег с мукой. <...> Очень возможно, что императоры Германии и России намеревались остановиться в Браунау; их курьеры уже добрались до Хаага, но новость о разгроме армии Фердинанда побудила их тотчас направиться в Вену...»[139]

Противник деморализован — по крайней мере, таково впечатление, создавшееся у Мюрата при виде мест, откуда тот отступил. Его уверенность растет. «Немецкий император, — пишет он Наполеону 1 ноября, — в должной мере не осознал неудач, постигших его армии, и несчастий его подданных в Вельце. По-видимому, его особенно взволновали жалобы на бесчинства русских, стекающиеся к нему со всех сторон. Эти безобразия везде сеют ужас. При их появлении все жители покидают дома, мужчины и женщины ищут спасения в лесах. Император отправился в Вельц три дня назад, с печалью в сердце и не произнеся почти ни слова».

Кавалерия продолжила погоню и к 4 ноября заметила русских. Поддерживаемый корпусом Ланна, Мюрат, наконец, настиг и оттеснил к Амштеттену части арьергарда. Стычки переходят в тяжелые кровопролитные сражения. 5 и 6 ноября Мюрат дает о них отчет Наполеону:

Мюрат — Императору

«Оэд, 14 брюмера XIV года, в 11 часов 15 минут вечера.

Сир, мы встретились с противником в одном лье от Штернберга и выбили его поочередно со всех позиций, дойдя до высот у Амштеттена. Мы захватили в плен около 1500 человек, в том числе — 150 или 200 русских, среди которых от 25 до 30 офицеров. Корпус, которым я имею честь командовать, столкнулся со всею русской армией под командованием самого генерала Кутузова. Никогда с обеих сторон не было столь упорной сечи. Наконец, русские были вынуждены уступить доблести гренадеров, коими командовал генерал Удино; теперь гренадеры расположились на ночлег на поле боя, в то время как противник повсеместно отступает. Предполагают, что у него три или четыре сотни убитых. Невозможно вообразить большую храбрость, нежели та, что проявил генерал Удино. Он атаковал во главе гусар и сражался во главе гренадеров. Я имею сказать много похвального обо всех моих адъютантах и всех офицерах генерального штаба. Г-н Лагранж ранен пулей в ногу, г-н Экзельман после того, как под ним была убита лошадь, до конца боя шел пешим впереди гренадеров. Чуть не забыл упомянуть, Ваше Величество, что генерал Беллиар все время находился рядом с генералом Удино. Я буду иметь честь завтра довести до Вашего Величества имена прочих храбрецов, особо отличившихся в бою, а также подробности этого жаркого дня»[140].

Второе письмо, отправленное на следующий день, дополняет первое:

Мюрат — Императору

«Писано в главном штабе в Амштеттене, 15 брюмера XIV года, в 10 часов 30 минут.

Сир, как я и предполагал, ночью противник оставил Амштеттен. Наши легкие части, после боя стоявшие прямо напротив его выставленных конных арьергардов, следовали за ним, не отрываясь ни на шаг, постоянно досаждали ему и вошли в город, как только он его оставил. Этим утром, в 7 часов, вся гренадерская дивизия генерала Удино заняла позиции за Амштеттеном.

...30 000 русских еще вчера были здесь. Их генерал Кутузов лично командовал ими во время сражения. Они отступили в величайшем беспорядке.

Я отослал к аванпостам письмо г-на маршала Бертье, содержавшее ваш ответ германскому императору. Я не счел себя вправе дожидаться офицера-парламентера, оставленного мною в Эмсе. Ни при каких обстоятельствах я бы не решился отправить его именно с этим офицером»[141].

Поглощенный заботами, связанными со сражением под Амштеттеном, Мюрат не смог днем раньше послать императору все сведения, которых тот ждал с нетерпением. Бонапарт был этим раздражен и вместо похвал на долю Мюрата достались упреки. Он отнесся к ним не без горечи, проступившей в послании, написанном вечером 6 ноября:

«Сир, письмо, полученное мной от г-на генерала Бертье, не слишком ободрило меня; оно полно упреков, услышанных от Вас за вчерашний день, а не свидетельств Вашего удовлетворения, кои я был бы счастлив сообщить войскам, которые так храбро сражались. Смею думать, что Ваше Величество сегодня соблаговолит обозреть места боев. Нетрудно будет заключить, что нынешнее сражение — одно из самых серьезных, что имели место с начала кампании. Сир, я был бы безутешен, если бы узнал, что действовал не в согласии с Вашими намерениями и вызвал Ваше неудовольствие, ибо у меня оставалось только одно желание: послужить Вашему Величеству»[142].

Наполеон тотчас отвечал: «Не знаю, что дало вам повод решить, будто я недоволен сражением под Амштеттеном; мне не понравилось лишь то, что вы об этом написали...»[143] Набежавшее было облачко быстро растаяло. Меж тем Наполеона продолжает тревожить состояние дел у Мюрата. Несмотря на советы проявлять осторожность, тот сломя голову бросается к Вене. Он жаждет войти в нее первым. Но он продвигался слишком быстро, так что Кутузов чуть было не уничтожил корпус Мортье, подхода которого Мюрат не пожелал дождаться. 11 ноября Наполеону приходится снова его отчитывать, и на этот раз его упреки гораздо серьезнее: «Любезный кузен, не могу одобрить ваш способ наступать: вы несетесь, как какой-нибудь вертопрах, не вникая в данные мною приказы. Русские вместо того, чтобы прикрывать Вену, переправились через Дунай у Кремса. Это чрезвычайное обстоятельство должно было бы вас навести на мысль, что следует подождать новых указаний: дело несомненно стоило того. Не зная ни планов противника, ни моих намерений при изменившемся положении вещей, вы заставляете мою армию продолжать двигаться к Вене. Между тем вы получили приказ, переданный генералом Бертье: преследовать русских, держа нож у их горла. Странная манера преследования — удаляться от них ускоренным маршем. Более того, эти приказы были отданы вам, как только вы доложили мне, что они направились к Кремсу. Я напрасно ищу причины, объясняющие ваше поведение. Только что я сообщил маршалу Сульту, что он вовсе не должен направляться туда, куда вы ему велели. Ему придется совершить обратный переход, чтобы повернуть на Маутерн. Пошлите разведку; займите Штадт-Тулльн и прочие пункты на Дунае. Маршал Даву идет на Вену через Лиллиенфельд; сегодня вечером он будет в Медлинге. Останьтесь в Буркерсдорфе, а маршал Даву — в Медлинге вплоть до новых распоряжений. Возможно, что противник желает перекрыть мосты через Дунай на Вену. Тогда русские смогут сделать с корпусом генерала Мортье все, что им заблагорассудится; я опасаюсь, что он открыт для их атак, чего не произошло бы, если бы вы повиновались моим приказам. Поскольку я уже принял меры предосторожности и запасся большим числом судов, я не только защищен от подобного образа действий, но и питал вполне обоснованные надежды захватить часть русского корпуса. Но вы заставили меня потерять двое суток, ибо вами руководило лишь мелочное тщеславие, забота о том, как первому войти в Вену. Нет славы там, где нет опасности; но нет ничего легче, чем войти в незащищенную столицу, особенно после победы маршала Даву, разгромившего и захватившего в плен остатки корпуса генерала Кинмайера, которыми командовал генерал Мервельдт...»[144]

12 ноября Наполеон смягчился: «Я, наконец, получил известия от генерала Мортье; они не столь плохи, как я опасался»[145].

На следующий день Мюрат овладевает Веной, благодаря уловке, достойной гасконца, избежав разрушения моста через Табор, главного пункта переправы войск. Австрийцы, и прежде всего князь Ауэрсперг, поверили ложному сообщению о якобы начатых мирных переговорах, меж тем как французские гренадеры перешли мост. В тот же день без каких-либо потерь Мюрат и Ланн овладели столицей; ее новым военным губернатором стал генерал Гюлен.

Беллиар оставил в своем дневнике подробный рассказ о взятии Вены:

«20 брюмера XIV года (11 ноября 1805). — Основные силы армии двинулись в путь в 7 часов утра и встали перед Веной так, что один из полков австрийской кавалерии, выставленный, чтобы прикрыть отход их армии, оказался, так сказать, нашим авангардом.

В Риде перед принцем предстали два депутата венской управы и сообщили ему, что депутация, состоящая из государственных мужей Австрии, ждет его в Буркерсдорфе, дабы получить от него распоряжения. Его Светлость, побеседовав с этими двумя депутатами, отослал их к остальным, и армия продолжила свое продвижение. В Буркерсдорфе принц принял посланцев, долго вел с ними переговоры, отдал распоряжения и отослал депутацию назад в Вену. К 3 часам дня основные силы сосредоточились под стенами Вены. Жители, считая, что мы собираемся занимать город, столпились на подступах к Шербрунну, чтобы поглазеть на французскую армию.

Принц, еще не имея от Его Величества приказов занять австрийскую столицу, велел своим частям подготовить свои позиции. Хотя наших войск еще не было в укреплениях, мы уже были их хозяевами, и принц распорядился, чтобы все австрийские военные части покинули город, а порядок поддерживала городская стража.

...Принц собрал сведения о венских мостах, которые еще не были разрушены.

Как ему стало известно, из Вены вывозили содержимое военных складов, артиллерию и прочее».

Теперь следовало овладеть столицей, избежав разрушения мостов. 13 ноября, в половине десятого утра Мюрат был под стенами Вены, «и в 11 часов принц во главе своих войск захватил внешние укрепления и вместе с г-ом маршалом Ланном совершил въезд в столицу Германии», — продолжает Беллиар.

«Меж тем Его Светлость послал генерала Бертрана, адъютанта Его Величества, и собственного адъютанта Ланюсса, поручив им разведать подходы к мостам и попытаться овладеть ими врасплох; за ними последовал 1-й гусарский полк. По выезде из предместья разведка столкнулась с постом австрийской кавалерии. Вот уже три дня как обе армии негласно прекратили огонь; поэтому наши приблизились к австрийскому командиру, завязали с ним беседу, и, поскольку он стал отходить назад, вместе с ним подъехали к мосту. Этот австрийский полковник пожелал задержать наших офицеров, но они упрямо следовали за ним, требуя возможности переговорить с генералом, командующим войсками, расположившимися на левом берегу. Их туда ведут, но запрещают французскому отряду сопровождать их, и солдаты занимают позицию на правом берегу. Тем временем наши войска прошли через укрепления Вены и г-н маршал Ланн ведет их к мосту; тот еще цел и невредим, но все подготовлено к тому, чтобы его можно было разрушить за три минуты: канониры стоят с зажженными фитилями, готовые его поджечь, так что при малейшем намеке, что по нему собираются пройти силой, всякая надежда овладеть им стала бы тщетной. А значит, надлежало прибегнуть к хитрости, поскольку добродушная беспечность австрийцев обещала успех.

Генерал Бертран перешел мост и отправился в штаб австрийского генерала, находившийся в двух часах пути от того места.

Принц Мюрат и маршал Ланн спешились; голова колонны остановилась у предмостья: один взвод даже вступил на него, перегородив его полностью. Я приблизился прогулочным шагом, заложив руки за спину, так же поступили и два офицера нашего штаба; к нам присоединились г-н маршал Ланн и двое его офицеров; мы брели по мосту, беседуя и делая вид, что прогуливаемся. Таким образом нам удалось дойти до другого берега реки, где расположились австрийские войска. Их командир встретил нас не без замешательства, но наконец приободрился и возникла общая беседа. Маршал ему повторил то, что должен был, видимо, ранее сказать и генерал Бертран по пути на тот берег: что идут мирные переговоры (этот слух был равно распространен в обеих армиях), что через малое число дней мы станем союзниками и лучшими друзьями на свете. «К чему же эти пушки, нацеленные на нас?— спросил маршал. — Неужели вы хотите сражения? Давайте же отвернем их. Ведь мы друзья». Их командир позволил себя убедить и повернул пушки, а ружья они сложили в пирамиды. Меж тем взвод авангарда передвигался незаметно, мелкими шагами. Прячась за его спинами, сзади шли саперы и канониры. Они сбрасывали в Дунай все горючие материалы, поливали водой порох, — делали все, чтобы уберечь от огня ту часть моста, которую мы уже занимали. Австрийский офицер плохо понимал французский язык и очень мало говорил на нем; он заметил наши маневры и хотел дать нам понять, что войска движутся и что это не положено. Мы ему возразили, что они только переступают с ноги на ногу, передвигаясь, чтобы согреться: стоял сильный холод. Пехотная колонна вступает на мост, наши солдаты уже занимают около трех четвертей его длины. Тогда австрийский офицер, капитан, командующий артиллерией, кричит: feuer, feuer![146] Его солдаты разбирают ружья, стволы пушек вновь поворачиваются к мосту, и все предвещает самое большое несчастье. Тут маршал Ланн хватает командира за ворот с одного бока, я — с другого; мы трясем его, кричим громче его, чтобы солдаты не слышали его приказов; мы внушаем ему, что он берет на душу всю ту кровь, что сейчас прольется. Таким образом, мы хоть несколько замедляем исполнение приказа. Пока все это происходит, возвращается генерал Бертран с князем Ауэрспергом. Нам докладывают об их прибытии, все опасения позади: австрийский офицер успокаивается. Князь вступает на предмостье, требует принца Мюрата; маршал Ланн подбегает к нему; одного из штабных офицеров отсылают за маршалом, чтобы предупредить его о создавшихся обстоятельствах, а попутно, чтобы дать приказ нашей колонне ускорить шаг и присоединиться к нам. Маршал Ланн жалуется князю Ауэрспергу на поведение офицера, требует, чтобы его сместили и наказали; отдаются новые приказы, наша колонна прибывает, она выходит с их стороны моста. Итак, мы — хозяева моста, победа за нами.

Дело было нешуточное, если судить о значении этого моста через Дунай (единственного, оставшегося неразрушенным), который позволял совершить быстрый бросок и не давал возможности отдельным австрийским частям соединиться и встать единым фронтом. Князь отправился с маршалом Ланном, чтобы объясниться с маршалом Мюратом. Я повел войска на дорогу к Штокерау, где они и заняли позицию в ожидании дальнейших распоряжений.

Принц Мюрат принял князя Ауэрсперга, некоторое время беседовал с ним, а затем попросил его вернуться в Вену. Войска меж тем продолжали проходить по мосту; уже переправилась и кавалерия; по всем дорогам выслали дозоры; наконец, появился и князь Мюрат, и все двинулись в путь к Штокерау...»[147]

Без сомнения, эта уловка была не в правилах войны, но она сохранила столько человеческих жизней, что ее можно было бы и оправдать.

Франц II бежал в Брюнн, чтобы присоединиться там к царю Александру. Преследование началось снова. На этот раз Мюрат под Голлабрюном не разгадал уловку Кутузова (15 ноября). Попав в западню, последний сделал вид, что готов на переговоры. Если Мюрат согласится более не преследовать русскую армию, она походным маршем покинет владения австрийской монархии[148]. Наполеон впал в ярость: «Невозможно подобрать слова, чтобы выразить вам мое недовольство. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права заключать перемирие без моего приказа. Из-за вас я потерял плоды всей кампании. Немедленно расторгайте перемирие и наступайте на противника. Вы заявите ему, что генерал, подписавший этот документ, не уполномочен это сделать: лишь российский Император имеет такое право. В тот самый миг, когда Император скрепит подписью эту декларацию, я сделаю то же. Но это — только хитрость. Идите вперед, громите русскую армию; сейчас вы в состоянии захватить ее припасы и артиллерию. Адъютант русского Императора — человек ничтожный, офицеры ничего не стоят, когда не имеют власти, и этот тоже не был ею облечен. Австрийцы дали провести себя на переправе через венский мост, вы же были обмануты адъютантом Императора. Я не в силах даже вообразить, как вы позволили так с собой обойтись»[149].

Бои возобновились, но Кутузов уже успел вывести из-под удара свои основные силы. Однако преследование продолжается. 19-го числа Мюрат входит в Брюнн; ему кажется, что он уже прижал русских под Вишау, но там его ждет лишь неполный успех. Решающая схватка происходит 2 декабря под Аустерлицем.

Это по преимуществу победа самого Наполеона. Аустерлиц — шедевр полководческого предвидения. Оторвавшийся от своих тылов, император вынужден навязать сражение как можно быстрее, поскольку австро-русские силы ожидают подкреплений, которые придадут им подавляющее численное преимущество. При всем том он сможет одержать победу лишь в том случае, если противники допустят какую-нибудь оплошность. Чтобы принудить их сражаться, несмотря на советы Кутузова воздержаться от боя, Наполеон делает вид, что отступает. Чтобы заставить их совершить ошибку, он намеренно предвосхищает их нападение, сам как бы по недомыслию ослабляя свое правое крыло, доверенное Даву.

Противник попадает в расставленные силки и освобождает высоты Працена, где он основательно укрепился, чтобы выдвинуться и взять, как ему кажется, врасплох Даву. Но тот оказывает сильное сопротивление. Меж тем Наполеон бросает Сульта и Бернадотта на штурм Праценских высот. Центр русской армии в разгар перегруппировки подвергается фланговому удару, Сульт пробивает его оборону, так что русские, отступая направо, сминают свое же левое крыло, навалившись на него сзади. Одновременно левое крыло французов, направляемое Мюратом и Ланном, расчленяет правое крыло русских. Итог: 74 000 французов разбили 87 000 русских и австрийцев.

Какова была роль Мюрата на протяжении этого дня? Здесь мы можем сослаться на отчет Беллиара:

«11-го числа, в 6 часов утра войска, бывшие под командой Его Светлости князя Мюрата, снялись с занимаемых прежде позиций и пересекли лощину у Гиршковица через дефиле между большой батареей у Сантонской возвышенности и по мосту слева от селения Гиршковиц. В согласии с распоряжениями Его Величества войска, преодолев дефиле, перестроились поэскадронно в колонны и стали между дорогой и селением справа от основных сил маршала Ланна...

...В 8 часов войска пришли в движение и пошли на противника, как и два других армейских корпуса. Части противника сблизились с нами и дело дошло до рукопашной. Атаки возобновлялись несколько раз, в них с обеих сторон участвовали отряды легкой кавалерии, и мы продвинулись вперед. Штурм высот Гиршковица сильно повлиял на успешный исход сражения, он почти высвободил правое крыло г-на маршала Сульта и привлек к себе большое число войск противника, находившихся позади и справа от Блазовица, а затем вставших на высотах перед Голубицем.

Войска Его Светлости продолжили свое продвижение; части г-на маршала Ланна также продвинулись вперед и развернулись, несколько стеснив свой левый фланг и оперевшись правым на болота у Блазовица. Тут по всей линии началась самая прекрасная, самая кровавая и памятная битва. Противник обнаружил ранее замаскированную многочисленную артиллерию и открыл беглый огонь; наши орудия ответили ему тем же. Кое-где боевые порядки нарушились, стали происходить стычки, но везде противник уступал территорию. Вражеская кавалерия произвела сильный натиск на правый фланг дивизии Кафарелли. Ее встретил достойный отпор, и после весьма чувствительных потерь она была вынуждена отступить, отраженная нашей доблестной пехотой и пушечным огнем.

Принц приказал дивизии генерала Бомона перейти лощину между Блазовицем и Гиршковицем, чтобы оказаться слева от г-на маршала Сульта и помочь наступлению его частей.

За это время доблестные полки дивизии Келлермана и дивизии Вальтера совершили и отбили несколько атак, овладели восемью орудиями, пленили русского князя и несколько именитых офицеров. 5-й егерский полк захватил знамя разбитого им русского батальона. Бригада генерала Себастиани, внезапно перестроившись и изменив направление, обрушилась на фланг противника, атаковавшего наших егерей и гусар, и нанесла ему серьезные потери.

Противник производит маневр своим правым крылом: двигается вдоль лощины у Сильвица, атакует и берет селение Бозениц, помогая себе огнем редута на Сантонских высотах; но он снова отброшен с потерями. Бригада генерала Мийо преследует его и берет много пленных.

Пехота дивизии Кафарелли наступательным шагом продвигается вперед, соблюдая величайший порядок и стреляя залпами, словно на смотровом плацу; всё бежит перед ней.

Вражеский драгунский полк наступает справа, желая освободить только что попавший в плен австрийский батальон. Построенный в каре батальон дивизии Кафарелли встречает его и останавливает. Принц, находившийся поблизости, видя, как эта кавалерия рубит австрийцев, не поверил, что она состоит из русских, и, приняв за какой-либо баварский полк, приказал прекратить огонь. Но тут сам принц оказался на виду, и офицерам его штаба, а также тем, кто был в свите, пришлось броситься в атаку, чтобы его прикрыть. Выйдя вскоре из заблуждения, принц приказал наступать кавалерийской дивизии генерала Нансути, которая, обойдя правое крыло пехоты, пошла на противника. Противник со своей стороны, перестроившись, двинулся на нее, и здесь развернулась великолепная и блестящая кавалерийская атака. Четыре или пять минут шла рубка, все смешалось; однако отважные полки карабинеров, поддержав свою давнюю репутацию, равно как и 2-й кирасирский полк, рассекли боевые порядки противника и достигли его второй линии. Там они снова натолкнулись на отпор. Наша кавалерия, состоящая из кирасирских полков, двинулась вперед; последовало три атаки, и после каждой враг был отброшен и, отходя, оставлял на поле боя множество мертвых. Этот великолепный прорыв рассек надвое армию противника, сделав нас хозяевами высот у селений Круг и Коваловиц, равно как и самих этих селений. Эта атака позволила нам захватить восемь артиллерийских орудий и полностью обратила вспять все войска, находившиеся слева от дороги.

...Кавалерия противника, собравшаяся за лощиной у Круга, не могла действовать фронтом налево, повернула направо и заняла Праценские высоты, чтобы оттуда поддержать пехоту, атаковавшую г-на маршала Ланна. Принц, видя этот маневр, приказывает переместиться налево дивизии Вальтера и 2-й дивизии тяжелой кавалерии генерала д'Отпуля; таким образом, они присоединяются к бригадам Трейара и Мийо, помогая им поддержать пехоту. Вражеская кавалерия выступает вперед; но, будучи атакована бригадой Себастиани, поддержанной бригадой Роже, скрывается за спинами своих пехотинцев, которых останавливает огонь дивизии Вальтера...

Стремительное продвижение Их Светлости вперед, разрезавшее надвое армию противника, отделило принца от корпуса г-на маршала Сульта; в этот промежуток влились основные силы г-на маршала Бернадотта, который ударил на Кршеновиц. Князь послал ему в помощь бригаду драгун, и его правое крыло примкнуло к левому крылу маршала. В намерения Их Светлости входило продолжать теснить противника и выбить его с высот Раузниц и Аустерлиц, куда он отошел. Однако справа от него шел жаркий бой, принц не получал оттуда известий, но желал сохранить все еще многочисленную кавалерию и продолжать удерживать и охранять дороги на Брюнн, Аустерлиц и Ольмюц. Опасаясь, что его войска могут еще понадобиться Их Величеству, принц не пожелал слишком отходить от этих дорог и был вынужден прекратить наступление, чтобы остаться в пределах досягаемости и ежеминутно иметь возможность послать подкрепления туда, куда укажет Их Величество.

В 4 часа с половиною огонь прекратился по всей линии, и победа французской армии оказалась полной... От семи до восьми тысяч пленных, в большинстве своем русских, было взято при различных кавалерийских и пехотных атаках, не считая двух знамен и 27 орудий с боевым припасом; было разбито несколько эскадронов, построенных в каре, рассеяно несколько полков; противник оставил от 1200 до 1500 убитых на поле боя, более 3000 раненых — вот итог блистательного и прекрасного дня побед левого крыла Великой Армии под предводительством Их Сиятельства принца Мюрата.

Все части, все роды оружия, все офицеры соревновались в преданности, отваге и воинском пыле; каждая из атак производилась под тысячекратно повторяемые возгласы «Да здравствует Император!».

Никогда ни одно сражение не знало стольких примеров доблести, никогда не производилось столько бросков и в таком образцовом порядке, а маневры и эволюции не совершались с таким спокойствием и точностью; и все это — несмотря на град ядер, бомб, картечи и пуль, обрушившихся на наших солдат. На место скошенных залпом цепочек тотчас же вставали новые, и ни один солдат не покидал своего ряда, воспользовавшись предлогом увести с поля боя раненого товарища.

Во время всего сражения принц находился в первых рядах, отдавая приказы и везде подвергаясь крайней опасности. Пять офицеров его штаба: заместитель командующего Жирар, адъютанты Их Светлости Брюне и Флао, командир батальона инженер-географ Бруссо и Лемель были ранены.

Принц не мог не отозваться с похвалой о поведении всех своих адъютантов и штаб-офицеров. ...Его Светлость не находит слов для похвалы всех высших офицеров, сражавшихся под его началом».

Такова версия Аустерлицкого сражения, изложенная в Донесении о действиях армейского корпуса принца Мюрата во время сражения 11 примэра XIV года, составленном Беллиаром[150].

Кампания 1805 года закончилась.

Мюрат проявил в ней качества организатора, способного вести за собой солдат, может быть, в большей степени, нежели искусство стратега. Его постоянно видишь без устали скачущим по линии фронта, он неутомимо увлекает эскадроны вперед, будь то погоня за эрцгерцогом Фердинандом или та операция, целью которой было первым войти в Вену. Напротив, как стратег он не совершил ничего выдающегося. Он не способен рассчитать и предвидеть последствия своих действий и нередко ставит остальные войска в сложное положение. Это прежде всего рубака: от него ждут, что он пробьет несколько линий обороны и будет преследовать противника до полного его разгрома. У него нечего спрашивать, какой маневр надлежит провести, чтобы настигнуть противника в условиях, для него пагубных. Мюрат являет более смелости, нежели ума. Но он добивается огромной популярности в армии, где его героические атаки чрезвычайно повышают его престиж.

Его популярность в военной среде растет и в силу некоторых политических причин. Мюрат еще не переменил своего мундира солдата-республиканца. Если можно верить Агару, то он даже будто бы публично выразил неодобрение женитьбой Евгения де Богарне на принцессе Августе Баварской. Агар приводит его слова, сказанные императору: «Франция, возведя Вас на свой трон, думала обрести в Вашем лице Народного предводителя, плебейского вождя, увенчанного титулом, позволяющим ему встать над всеми монархами Европы. Но она не имела в виду восстановить монархию в духе Людовика XIV, со всеми злоупотреблениями и спесью старых дворов. Меж тем Вы окружаете себя старинным дворянством, оно толпится в салонах дворца в Тюильри, ему уже чудится, что оно снова вступило в свои права. Оно ведет себя так, будто это его дом, а не Ваш. Для него Ваши товарищи по военному ремеслу, да, может, и Вы сами — лишь выскочки, узурпаторы, незаконно пролезшие наверх. Сегодня Вы желаете через брак Евгения породниться с царствующим Баварским королевским домом, но Вы лишь показываете всей Европе, как дорого Вы цените то, чего не хватает всем нам, — блестящее происхождение. Вы воздаете почести достоинству, которое не станет Вашим, и это противоречит нашим идеалам. Вы желаете возвестить Франции и монархам, что хотите стать продолжателем старой династии. Меж тем Вы царствуете именно потому, что Франция ее не пожелала. А что касается мнений прочих монархов, для них Ваша династия, и в этом можете не сомневаться, — всегда будет слишком юной»[151].

Действительно ли Мюрат произнес подобные слова? Когда зрел прожект женитьбы Наполеона на Марии-Луизе, чему он тоже противился, он якобы приводил сходные аргументы, что позволило Альберу Вандалю провидеть за ним «влиятельную часть нации, всех, кто опасался возвращения к принципам, злоупотреблениям, привилегиям былых времен и кто мог увидеть в австрийском браке конкордат со старым режимом»[152].

Его имя склоняется всеми, без этого не обходится ни одна беседа, где идет речь о возможных изменениях существующего порядка. После кампании 1805 года он привлекает к себе особое внимание. Поскольку Люсьена отодвигают на задний план, а Жозеф и Луи не представляют собой сколько-нибудь значительных политических деятелей, именно к нему в 1808 году обратятся Талейран и Фуше, испугавшись, что Наполеон может не вернуться из Испании. И у либералов он пользуется хорошей репутацией. Когда он сам станет монархом, его назовут «просвещенным», он явится в обличье провозвестника революционных идей, гаранта сохранения принципов 1789 года; даже итальянские тайные общества сочтут его достойным своего доверия, причем легенда гласит, что и он отнесся к ним благосклонно, тем самым идя против воли Наполеона. Конечно, те дни далеки. Но героические выходки героя 1805 года не должны заставить нас забыть о том, что в политическом отношении зять императора был довольно двусмысленной фигурой.

VIII Великий герцог Бергский

В конце дня 2 декабря 1805 года пробил час Священной Римской империи германской нации. Аустерлиц освятил ее крушение.

19 января 1806 года в Штутгарте после подписания соглашений, совершенно изменивших карту Германии, Наполеон прочитал в полицейском бюллетене десятидневной давности: «Английские товары, в большом количестве доставляемые на континент, начинают скапливаться у границ Франции. По всей видимости, большая их часть поступает через Дюссельдорф. Опыт показывает, что контрабандисты и страховщики зачастую умеют устранять препятствия, воздвигаемые таможней, даже тогда, когда им не удалось склонить на свою сторону ее служащих. Чтобы предупредить контрабанду, нужны экстраординарные меры»[153].

Что касается этих мер, то Фуше, став министром полиции, не уставал расхваливать их действенность. Они зависели от договора с баварской администрацией герцогства Берг. Тотчас Наполеон поручил Фуше снестись с представителем Макса-Иосифа в Париже и через нашу дипломатическую миссию в Мюнхене связаться с самим баварским сувереном. По обоим берегам Рейна развернулось много новых военных и жандармских постов, однако подозрительные товары в спешке перевозились на территорию Пруссии, поскольку, по убеждению Фуше, на правом берегу контрабандистов преследовали без должного рвения.

Необходимо было действовать энергичнее. Вот почему 15 марта Наполеон утвердил статус инвеституры, передающей герцогства Берг и Клеве принцу Иоахиму I. Этот текст, ставший декретом 30-го числа, предусматривает:

«Поскольку Их Величества короли Пруссии и Баварии соответственно уступили нам герцогства Берг и Клеве в полную власть со всеми правами, титулами и прерогативами, коими располагали сами, с тем, чтобы мы могли предоставить их во владение избранному нами принцу, мы нашим монаршим соизволением передаем указанные герцогства и права на них, титулы и прерогативы в том виде, в каком нам их уступили, — принцу Иоахиму [Мюрату], нашему возлюбленному зятю, с тем, чтобы он пользовался ими во всей их полноте и объеме, получив их в качестве герцога Клеве и Берга, и мог в порядке наследования передать их своему законному и естественному потомству по мужской линии по праву первородства, с неуклонным исключением наследников по женской линии и их потомства» [что исключало передачу власти Каролине].

Далее в декрете говорилось: «При сем мы имеем добавить, что звание Генерал-Адмирала станет наследственным, дабы потомки вышеназванного принца Иоахима получали оное вместе с правом владения герцогствами Клеве и Берг. Себе же мы оставляем право учреждать, буде возникнет такая потребность, должность принца вице-Генерал-Адмирала».

Декрет заканчивался следующими общими замечаниями: «Остановив свой выбор именно на принце Иоахиме, нашем зяте, мы руководствовались его выдающимися достоинствами и заботой о благе жителей герцогств Клеве и Берг; мы питаем живейшую надежду, что неизменной верностью и преданностью, поддерживая добрую репутацию, какую заслужили при предыдущих правителях, они окажутся достойны самой искренней благодарности своего нового монарха, а отсюда и нашего благорасположения, не говоря уже о защите и покровительстве властей Французской Империи»[154]. Во время провозглашения этого декрета в Сенате (31 марта 1806 года) Камбасерес, после восхваления славных деяний новоявленного герцога, выдал подлинную причину происходящего: «На принца Мюрата будет возложена охрана очень важного для Империи отрезка ее границы».

Великое герцогство Берг, первое из трех государств, созданных в Германии Наполеоном, своей известностью обязано лишь «Путевым картинам», в которых Гейне начертал незабываемый портрет барабанщика Леграна. Так же, как и герцогство Клеве, оно простиралось напротив новых французских департаментов Рейн-и-Мозель и Рур, образованных на левом берегу Рейна из герцогства Юлих, из Кельнского электората, Гельдерна и части прусского герцогства Клеве.

Берг, ограниченный с запада Рейном, с юга и востока — Нассау и с севера герцогством Клеве, от которого его отделяла река Рур, состоял из узкой равнины, тянущейся вдоль Рейна, где расположились такие важные торговые центры, как Дюссельдорф, и возвышенности, которую пересекали Сиг и Вуппер. Там возникло несколько промышленных агломераций: Эльберфельд, где занимались текстилем, Золинген и Ремшейд, где процветала металлургия.

Часть герцогства Клеве, лежащая на правобережье Рейна, занимала плодородные, но мало урбанизированные земли, если не считать Дуйсбурга и Везеля.

Начиная с XVII века Клеве и Марка, соседний регион, населенные по большей части протестантами, принадлежали электору Бранденбургскому, а затем — прусскому королю. Юлих и Берг, католические земли, отошли к пфальцграфу Нейбургскому.

По Люневильскому договору часть герцогства Клеве, лежащая на левом берегу Рейна, была присоединена к Франции, занимавшей ее с 1794 года. Юлих был аннексирован и включен в департамент Рур, в то время как Берг, удельная земля Вильгельма Баварского, сохранял определенную автономию.

Крепко обосновавшись на левом берегу Рейна, Наполеон пожелал еще более упрочить свое положение и опереться на правый берег. Таков был смысл документа, отосланного 30 января 1806 года Наполеоном Талейрану: «Пруссия — великая держава, и в видах на будущее было бы большой ошибкой позволить ей расти вширь. Однако, если особые соображения вынудят мириться с этим расширением, лекарством от него в Германии было бы создание совсем нового государства, рост которого сравнялся бы с прусским, но которое из-за семейных или географических связей тяготело бы к Франции. Центром новой державы самым естественным образом мог бы стать Везель и Дюссельдорф. Его ядро возможно составить: 1. Из герцогства Берг. 2. Из герцогства Клеве — вот уже 300 000 человек...»[155]

15 февраля Пруссия отдала Клеве. По конвенции, подписанной в Шенбрунне (16 декабря 1805 года), Бавария уступала Наполеону герцогство Берг в уплату за отнятое у Пруссии маркграфство Аусбах.

После 8 марта было принято решение объединить Берг и Клеве (по крайней мере, его правобережную часть, оставшуюся немецкой): «Возможно, я сделаю Луи голландским королем. Более вероятно, что я дам герцогства Клеве и Берг Мюрату; дело это уже решенное»[156].

На следующий день Мюрат получает уведомление. «Я написал маршалу Бертье, велев ему послать вам прямо из Кельна разрешение короля Баварии на занятие герцогства Берг. Как только получите такое разрешение, вы прикажете генералу Дюпону занять его. Я желаю, чтобы оккупация произошла лишь на сутки позже вступления моих войск в Везель. Когда вы станете там хозяином и пруссаки эвакуируют герцогство Клеве, а Берг будет уже занят, то есть к 20-му или 21-му, вы отправитесь в Дюссельдорф, вас там должны принять со всеми почестями, подобающими вашему положению, и вы официально оповестите, как в герцогстве Берг, так и в герцогстве Клеве, о моем имперском декрете, объявляющем вас князем Берга и Клеве.

Вы тотчас примите клятву у ваших новых подданных. Вы не будете ничего менять в управлении и озаботитесь, если понадобится, чтобы до вашего приезда баварские войска уже выходили маршем на свою родину.

Декрет императора будет вам выслан, как только я узнаю, что вы прибыли в Кельн; оттуда вы будете направлять все операции по занятию войсками Везеля и герцогства Берг.

Все приготовления к этому вам надлежит держать в тайне»[157].

Как обычно, Наполеон все предусмотрел и рассчитал до тонкостей. Восхождение Мюрата на княжеский трон в Берге совершается словно маневр, проводимый согласно боевому приказу, и сопровождается вводом войск. Император не предпринимает никакой попытки узнать на сей счет мнение населения или даже самого Мюрата как заинтересованного лица. Бывший солдат Республики может всегда сказать, что он повиновался вышестоящему начальнику. Находясь под влиянием Каролины, мог ли он уповать на большее? Судя по донесениям дипломатов (в частности, пруссака Луккезини от 23 ноября 1805 года), предполагали, что Мюратом владеют далеко идущие амбиции. Впрочем, верно и то, что в долг дают только богатым. Подумывал ли он о Голландии, как без особых доказательств утверждает Шмидт?[158] Это возможно. Дар Берга и Клеве был, конечно, не столь блестящ, но речь шла лишь о первых шагах той военной прогулки у границ Империи, предпринять которую мог только военный. А Мюрат был единственным военным в бонапартовском семействе.

16 марта после короткой церемонии в Везеле герцогство Клеве было передано генералу Бомону, адъютанту Мюрата, советником Фридриха-Вильгельма III фон Раппардом. В то время местные жители еще не ведали даже имени своего будущего государя. Пятью днями позже из прокламации, вывешенной в Дюссельдорфской ратуше, население Берга узнало, что Максимилиан-Иосиф освобождает их от клятвы в верности ему и отныне императору Наполеону предстоит решать их судьбу. Обзаведясь текстом инвеституры, подписанной Наполеоном 15 марта, Мюрат тотчас приказал расклеить императорский рескрипт, сделавший его герцогом Клеве и Берга, в его новых владениях. Удивление было велико, но протестов не последовало.

24 марта Мюрат торжественно въехал в Дюссельдорф «со всею пышностью, обычно свойственной его появлению на публике и даже тогда, когда он гарцевал на поле боя. В окружении конной стражи департамента Рур, обряженной в парадные мундиры, он получил золотые ключи от города на подушечке белого шелка. Церемония сопровождалась колокольным перезвоном и орудийными залпами. На следующий день, сидя под герцогским балдахином, он принял присягу дворянства и городских чинов, на каковую ответил речью, тотчас перепечатанной в «Мониторе»[159].

Хотя его и сразило известие о смерти матери в Ла Бастид 11 марта 1806 года, скорбит он более о своих новых подданных. Так, 26 марта он пишет Талейрану: «Император сделал мне самый прекрасный подарок, какой только существует, если смотреть с точки зрения красоты здешних мест, добросердечия жителей и их похвальной предприимчивости в ремеслах. Однако, — добавляет он, — сей дар достоин отвращения, если судить о нем по состоянию государственной жизни и скудости доходов». Сделав такую оговорку, он продолжает: «Меня принимали великолепно, я даже не тщусь описать вам счастье обитателей Дюссельдорфа. Они были как пьяные; никогда бы не подумал, что немцы способны на такие взрывы энтузиазма». Но он весьма здраво объясняет истоки подобного воодушевления: «Процветающая здесь торговля во всем надеется на Императора, радея об импорте во Францию того, что производят здешние мануфактуры». И заключает: «Не знаю, до какой степени здешние надежды могут иметь основание»[160].

Потом Гейне напишет: «Знамена склонились, барабаны зарокотали и крики «виват!» раздались отовсюду». Можно ли отыскать более неопровержимые доказательства всеобщего ликования, ловко подготовленного словами прокламации нового герцога: «Ничто не изменится в управлении — как гражданском, так и судебном — герцогств Клеве и Берг. Все члены управ, гражданские, судебные и полицейские чины, действовавшие доныне, будут продолжать отправление службы. Со дня опубликования настоящего имперского акта правосудие будет вершиться от нашего имени, все общественные деяния будут освящаться нашей властью так же, как и в прошлом подобное освящалось именем и властью монархов, наших предшественников».

Это не могло не привести в восторг бюрократию и судейских. Коммерсанты герцогства тоже получили свою долю успокоительных обещаний: «Надеюсь, что при вашей помощи и благодаря вашему рвению, опыту и любви к своей земле я смогу поддержать и даже умножить процветание вашей страны»[161]. Именно подобные речи и были здесь нужны, и он, ведомый инстинктом или пользуясь мудрыми советами, не скупился на посулы. В Клеве энтузиазм был еще более бурным: манифестации на улицах, колокола и пушки, как и в Берге, но еще и гимн во славу нового герцога:

Как после этого не опьянеть от этих похвал? Разве Мюрат забыл о своих мечтах времен 11 года Республики? И не насытилась ли его жажда почести и денег, так подогреваемая Каролиной, при мысли, что теперь в его руках — это богатое герцогство, лежащее в центре новой экономической Европы? И почему бы ему искренне не помышлять о том, как упрочить процветание своих подданных?

Но Наполеон тотчас вернул его на реальную почву. Мюрат — отнюдь не такой же суверенный монарх, как прочие: он лишь наместник своего высокородного шурина.

4 апреля император отрезвляет Мюрата, потребовав от него планы крепости Везеля, которую он вскоре отторгнет от герцогства, превратив во французское укрепленное предместье. Уже сейчас он приказывает разместить в везельских укреплениях французский полк. Затем следуют инструкции, касающиеся установления новых порядков. Берг, как позднее Вестфальское королевство, призван служить для Германии государством-образцом и продемонстрировать все преимущества управления «на французский манер». Тон наполеоновского послания резок и определенен: «Я со вниманием перечитал проект преобразований, который вы мне направили. Он неполон и плох. Я продиктовал г-ну Маре, государственному министру-секретарю, несколько пунктов, которые он вам пошлет с этой же почтой... Чтобы благоразумно обустроить земли Берга и Клеве, надо дать себе время понаблюдать и рассмотреть все как следует. Соберите все нужные сведения. После чего можно будет выработать установления, которые подойдут и жителям, и вам, а кроме того, заставят ваших соседей завидовать вам и мечтать попасть под ваше владычество. Это цель, которую нужно преследовать прежде всего».

Стало быть, никакой свободы действий для Мюрата. И целый поток советов, по существу являющихся замаскированными приказами: «Имя министра — необходимая принадлежность царствования суверенных монархов. Нет такого захудалого князька в Германии, который мог бы без этого обойтись. Ваши должны не уступать им в значении. <...> Трех министров достаточно; 6000 франков каждому и соответствующее рангу содержание. Восьми государственных советников — по 2000 каждому, очевидно, хватит для такой страны. <...> Войска должны оплачиваться из средств, которыми вы будете распоряжаться, но суммы эти должны проходить через Казначейство. То же относится к поддержанию каналов, оплате государственного долга и других общественных надобностей»[162].

Мюрат обнаруживает границы своей власти. Он все еще лишь наместник.

Однако вознаграждение за послушание тоже не так мало. Закат Священной Римской империи ознаменовался созданием Рейнской конфедерации, объединяющей государства юга и запада Германии, тяготеющие к Франции. «Его Императорское Высочество, Монсеньор принц Иоахим, герцог Клеве и Берга» через посредство своего полномочного посла Максимилиана де Шелла скрепляет своей подписью учредительный акт этой Конфедерации (12 июля 1806 года) рядом с подписями королей, электоров, герцогов и графов, ставших с этого мига его конфедератами. В награду он, вместе с электором Бадена и маркграфом Гессен-Дармштадтским стал «Великим герцогом со всеми правами, почестями и прерогативами, приличествующими королевскому достоинству». Самая значимая для него клаузула акта от 12 июля: обязательство, принятое на себя подписавшими, «отделить навечно их владения от территории Германской империи [и] объединить их друг с другом путем создания особой конфедерации, возглавляемой Князем-Примасом Дальбергом и охраняемой Императором»[163].

Это вхождение в германскую Конфедерацию для маршала, великого герцога сопровождалось значительными территориальными приобретениями: город Денц — коммерческий центр, расположенный напротив Кельна, и уезды Виллих и Кенигсвинтер, благодаря которым облегчился доступ к правому берегу Рейна, не считая кое-каких суверенных прав на ленные владения, весьма округлявших его доходы. В свой черед Мюрат, подобно каждой из вступивших в договор сторон, обязывался в случае войны предоставить воинский контингент, численность которого для Берга определялась в 5000 человек.

Важность этого последнего условия вскоре подтвердилась, при возобновлении войны с Пруссией. Фридрих-Вильгельм III, с недовольством воспринявший консолидацию на юге Германии земель, находящихся под французским влиянием, уже задавался вопросом: неужто объединение Германии должно проходить через посредство Парижа? При всем том Наполеон не скупился на умиротворяющие жесты в сторону Берлина: уступка Ганновера, императорская корона и исключительное влияние на княжества Северной Германии — все это было обещано Фридриху-Вильгельму... Ничто не помогло. Пруссия желала войны. 26 августа 1806 года она предъявила Наполеону ультиматум, в котором ему предписывалось вывести войска с противоположного берега Рейна.

В то время как на Луи, ставшего королем Голландии, была возложена миссия позаботиться о делах великого герцогства, Мюрата призвали к Наполеону: ему надлежало не позднее 29 сентября прибыть во Франкфурт, чтобы взять на себя командование кавалерийским резервом. Мнимость, ограниченность его власти в Берге бросается в глаза. Великое герцогство — лишь подачка, позволяющая Мюрату поиграть в монарха в мирное время, заодно поддерживая в этой части Германии французское влияние. Настоящим повелителем Берга стал сам Наполеон; Мюрат же остается одним из лучших генералов Великой Армии, предводителем отборной кавалерии, обязанным по первому требованию отдавать себя в распоряжение императора. Берг для него — лишь место отдыха от воинских забав.

Из Майнца Мюрат отправляется в Вюрцбург: ему поручено обеспечить охрану города и формирование надежных кавалерийских частей.

Резервный корпус состоял из двух дивизий тяжелой кавалерии под командованием Нансути и д'Отпуля, пяти драгунских дивизий под началом Клейна, Груши, Бомона, Сагюка и Беккера, и одной дивизии легкой кавалерии, доверенной Лассалю и Мийо. Это была масса, состоящая примерно из 20 000 всадников под предводительством прекрасных офицеров, воинство, преисполненное храбрости и пыла.

Из Вюрцбурга Мюрат перебирается в Кронах. Торопясь поспеть к аванпостам, он делает смотр войскам в Бамберге. Его люди горят энтузиазмом. 7 октября война объявлена. Оставаясь пока в Кронахе, Мюрат переводит свою ставку в Эберсдорф. Он переправляется через Заале, несмотря на то, что мост уничтожен, и овладевает высотами Заальбурга. Бернадотт вступает в бой с противником у Шлейца, Мюрат устремляется к Лейпцигу, куда первым с несколькими гусарами проникает Кюрели. А 14 октября настал черед Иены.

Мюрат прибыл поздней ночью во главе своей кавалерии, чтобы объединиться с основными силами французской армии. Маневр Наполеона увенчался блестящим успехом. Император зашел пруссакам во фланг и угрожал отрезать пути к отступлению. Но противостоящие ему генералы, осознав опасность, уже решились отступать. Две колонны пустились в путь: одна из Эрфурта и Готы под командованием короля и герцога Брауншвейгского, другая, покинув Веймар, — под предводительством князя Гогенлоэ. Их цель — дойти до линии Эльбы и защитить Берлин.

Колонна князя Гогенлоэ, выступив последней, должна была прикрыть отступление. Наполеон собрался захватить ее врасплох на возвышенности Ландграфенберг, главенствующей над Иеной. Тридцать тысяч человек в полном молчании стали карабкаться по козьим тропам наверх. Лес и туман скрыли от противника этот маневр. Тем больше было удивление пруссаков, когда в 6 часов утра начался бой. Сражение с самого начала развивалось на большой глубине, одновременно на три фронта, отделенных друг от друга дистанцией в 10 км. Сошлемся здесь на знаменитое описание из школьных учебников, принадлежащее Альберу Мале: «С одной стороны армия, застигнутая врасплох, не успев собраться, вступает в бой отдельными частями, которые поодиночке уничтожаются. С другой — войско, сначала собранное на ограниченном пространстве, а затем раздавшееся вширь, выпускает отдельные колонны, как пальцы дотоле сжатого, а теперь раскрывающегося кулака».

В этой первой фазе боя кавалерия еще не играет важной роли. Пока первенствует Ланн, между 6 и 9 часами утра он отбрасывает прусские войска, остановившиеся под Коспедой, Лютцероде и Клозвицем. Затем в бой вступают справа от него Сульт, а слева — Ожеро. Первый поднимается от долины Заале к Клозвицу, второй — на Коспеду от Иены по Мюхтальскому ущелью. Но главный бой разворачивается в другом месте, у Ауэрштедта, где Даву принужден в течение четырех часов выдерживать натиск прусской пехоты.

Постепенно на всех фронтах прусские войска вынуждены отступить. Сначала они отходят, сохраняя боевой порядок, но потом, когда к двум часам вступает в дело кавалерия Мюрата, их бегство принимает невиданно беспорядочный характер,

Те, кто потерпел поражение под Иеной, у Веймара сталкиваются с разбитыми под Ауэрштедтом, части перемешиваются в совершенной растерянности, солдаты бросают оружие, опрокидывают повозки, загромоздившие дорогу, бегут со всех ног.

На следующий день после победы у Иены французская кавалерия по приказу Наполеона захватила 14 000 пленных. Три гусара без подмоги взяли в плен целый эскадрон. Главный вдохновитель этого бешеного преследования — Мюрат. Когда надо без отдыха гнать отступающего противника, этот бесподобный всадник уже не помнит себя. Усталость его не берет. Он пересекает значительную часть Пруссии буквально вскачь.

Вот он в Эрфурте, где преследует герцога Веймарского, отброшенного к западу, затем он достигает Магдебурга, направляется к Берлину, куда вступает вместе с Наполеоном, и вновь продолжает преследование, не выказывая ни малейшей усталости.

«Бюллетень Великой Армии» недаром наградил его эпитетом «Неустанный». Он жаждет захватить в плен князя Гогенлоэ. Последний старается собрать русские силы, сосредоточенные у польской границы. Мюрат догоняет его и уничтожает одну из его колонн у Фюрстенберга. Тогда князь ищет убежища в Пренцлау. Ласалль и Мюрат прибывают туда почти одновременно. Мюрат тотчас отдает приказ атаковать. Противник отброшен в город. Наконец, прусский военачальник решает вступить в переговоры. При всем том чувство чести запрещает ему капитулировать. «Что ж! Я его изрублю», — без зазрения совести ответствует Мюрат. Гогенлоэ охватывает страх: он принимает все условия сдачи, составленные Беллиаром[164]. Ему невдомек, что у Мюрата менее 5000 человек, тогда как сам Гогенлоэ мог бы выставить против него 9500. Однако малодушие прусского командующего заставляет их сложить оружие. Мюрат тотчас извещает Наполеона: «Князь Гогенлоэ в моей власти, равно как и его основные силы: <...> 16 000 пехотинцев, 6 полков кавалерии, 60 орудий, 60 знамен, князья Август-Фердинанд, Гогенлоэ, Тауэнцин и множество высших офицеров — вот результат этого блестящего дня»[165].

Победа у Пренцлау дополняется взятием Штеттина 29 октября. Беллиар пишет Бертье: «Я был послан принцем [Мюратом] в Штеттин, чтобы обратиться к командующему. Однако Ласалль начал дело, и я позволил ему закончить, предложив самому ответить на просьбы коменданта. Принц отсылает текст капитуляции Его Величеству. Эта старая развалина, комендант города, встретил нас несколькими пушечными выстрелами, но потом сдался на милость победителя, предварительно заставив какое-то время себя упрашивать»[166].

До сих пор Наполеон скупился на похвалы и в основном высказывал критические замечания. На этот раз он склоняется перед удальцом: «Любезный брат, я поздравляю вас со взятием Штеттина. Если наша легкая кавалерия так берет укрепленные города, мне придется распустить инженерные войска и отослать на переплавку наши пушки»[167].

Последний оплот тщеславной прусской армии Блюхер продолжает меж тем в полном порядке отступать. Наполеон приказал взять его в плен. Это ему нужно любой ценой. Мюрат скачет во весь опор, делая 60 километров в день! 6 ноября Блюхер останавливается у Любека Ласаллем, Груши и д'Отпулем. К ним присоединяются Сульт и Бернадотт. Разгорается кровавое сражение; Беллиар говорит о «жуткой резне». В невозможности добраться до острова Рюген, 7-го числа прусский генерал вынужден капитулировать. Мюрат выиграл. «Не имея более перед собой противника, которого можно победить, — пишет Беллиар, — армейский корпус тронулся в путь на воссоединение с частями Великой Армии»[168].

Прусская кампания закончена. Хотя война еще не утихла, Пруссия уничтожена — остается Россия. Войска царя, как всегда, медлят вступать в действие. Снова Наполеон вынужден спешить им навстречу. Мюрату представляется еще случай отличиться.

IX Польша

Пруссия разбита, теперь необходимо атаковать русских, не торопящихся выступать. Вместе с противником изменяются и декорации: обширные равнины, благоприятствующие кавалерийским атакам, если бы не грязь, что заставляет скользить и с трудом вытягивать ноги лошадей и повозки. Этот враг постоянно ускользает, не давая преследователю возможности застать его врасплох и уничтожить, то есть сделать то, на чем основывается вся наполеоновская стратегия. Мюрат соединился с Наполеоном в Берлине 11 ноября. Несколько дней отдыха — и вот он уже снова на аванпостах. Ему нужно идти к Варшаве с двумя бригадами легкой кавалерии Мийо и Ласалля, драгунскими дивизиями Клейна, Бомона, Беккера и кирасирской дивизией Нансути[169].

Мюрат входит в Познань 21 ноября, а через два дня — он в Хлодове. «Это возобновление, операций произошло так скоро после победы над Пруссией и к тому же в суровое время года, поэтому наши силы были ослаблены. Крайняя усталость кавалерии дала о себе знать уже в конце ноября». И однако Мюрат готов совершить чудо.

С 24-го числа Бомон — в Сохачеве, а Клейн — в Ловице. В Сохачеве Бомон натыкается на две сотни казаков. По словам Беллиара, «его авангард стремительно атаковал их и они обратились в бегство. Их преследовали почти полтора лье, взяв в плен четырех гусар и двух казаков, а убив — шесть. С нашей стороны мы имели четырех раненых. <...> Генерал Мийо в Богинове никого не обнаружил; 20 казаков ночью прошли по задам этой деревни, а утром их там уже не было...»[170]

Бомон выбивает русских из Блони. Мелкие стычки и разведывательные рейды не прекращаются. Наступление, поначалу осторожное, становится триумфальным. Население приветствует своих освободителей, все прославляют французов, благодаря которым Польша может возродиться. Везде их снабжают провиантом, сообщают необходимые сведения, помогают им, гонят русских чиновников. «Когда храбрый и несчастный поляк видит вас, — объявляет Наполеон своим солдатам, — ему кажется, что перед ним легионы Собеского, возвращающиеся из своего легендарного похода»[171].

На карту поставлено возрождение Польши. Три раздела в конце XVIII века стерли ее с географической карты. 25 июля 1772 года «из опасения полного распада польского государства», а в действительности именно для того, чтобы способствовать этому распаду, произошедшему из-за принятого конституцией права свободного вето, исключавшего возможность действенного управления, Австрия овладела среди прочего Галицией, Фридрих II — польской Пруссией без Данцига и Торуни, а Россия — Литвой, расположенной по другую сторону Западной Двины и Днепра.

Двадцатью годами позже, когда Польша пожелала подняться с колен, пересмотрев свою конституцию, Россия и Пруссия захватили ее вторично и в апреле 1793 года добились второго расчленения. Пруссия взяла себе Данциг и Торунь, а Россия — еще кусок Литвы. В едином патриотическом порыве дворяне и простолюдины восстали против этого ужасного раздела. Движение возглавил Костюшко, но прекрасный порыв разбился о преграду: противник слишком превосходил поляков числом. После катастрофы при Мацейовицах третий и полный раздел отдал Варшаву Пруссии, остатки Литвы — России, а Краков — Австрии. От Польши не осталось ничего.

Лишь одна Франция негодовала против подобного цинизма. Но что она могла поделать в 1795 году? Молчание воцарилось вновь, казалось, что все забыли о несчастной судьбе польского народа. Но вот до Варшавы донеслось эхо слов Бонапарта, тогда еще Первого Консула: «Франция поныне чувствует оскорбление и позор от того, что с трусливой робостью наблюдала за разрушением такого царства, как Польша. Поляки всегда были друзьями Франции; именно мне предстоит отомстить за них. <...> Может быть, я заставлю Россию, Пруссию и Австрию восстановить провинции, которые они трижды делили между собой. Политика северных дворов была ужасной, бесчестной и подлой»[172].

Надо ли удивляться, что взгляды польских патриотов были повернуты в сторону Франции? И как не понять чувства жителей провинций, занятых Пруссией, когда они увидели проникших на их земли кавалеристов Мюрата? Иллюминированные города, манифестации, взрывы восторга, набор в польский легион, призванный сражаться бок о бок с французами... достаточно доказательств того, как ожидали наполеоновских солдат поляки. 27 ноября Мюрат добрался до Варшавы. После Вены и Берлина это третья столица, в которой он дает парад назавтра после взятия[173], гарцуя во главе своих егерей и драгунов, весь в золотом шитье и с роскошным плюмажем. На этот раз встреча была жаркой до истерики. Даже небеса, казалось, участвовали в общей радости: вместо снега и тумана настали ясные солнечные дни и оттого мундиры французских солдат сверкали еще ослепительней.

«Сир, — пишет Мюрат Наполеону, — я должен рассказать Вашему Величеству о том энтузиазме, который объял всю Варшаву при подходе войск Вашего Величества; описать это невозможно. Никогда ранее я не видел, чтобы так явно выражал себя национальный дух. Я вступил в этот город под тысячекратно повторенные возгласы: «Да здравствует император Наполеон, наш освободитель!» Эти слова рвутся из уст жителей, принадлежащих ко всем слоям общества; особенно женщины, дворянство и — менее отчетливо — народ не могли сдержать радости. Дабы полнее передать то, что происходило, не нахожу лучшего средства, как лишь отослать Вас мысленно к тому дню, когда Ваше Величество отвоевали Милан и вступили в город. Все требовали оружия, предводителей и офицеров. Громкими криками собравшиеся призывали Костюшко. Это имя пользуется здесь необычайным почтением, а он сам снискал всеобщее доверие. Все уже разыскивают подходящих коней, чтобы вскочить в седло и отправиться с нами, а когда я сказал им, что Ваше Величество объявит о независимости Польши, лишь только увидит сорок тысяч хорошо организованных воинов, мне отвечали: «Мы готовы выставить сто тысяч, лишь бы великий Наполеон не оставил нас». Наших солдат, где бы они ни появились, повсюду встречали как братьев — дворяне, крестьяне, весь народ.

Города Лохвиц и Сохачев были иллюминированы перед нашим приходом; Варшава была расцвечена огнями со вчерашнего вечера, как только местные жители завидели наши передовые дозоры у своих предместий. Город продолжает блистать огнями и сегодня, потому что мы здесь. Каждый варшавянин оспоривал у соседа честь разместить у себя нашего солдата. В светских салонах и частных гостиных дают обеды для офицерского корпуса. Одним словом, Сир, радость царит всеобщая»[174].

Никогда Мюрат не встречал такого приема: его чествуют, ему аплодируют, его приветствуют как освободителя. Будучи неравнодушен к женскому очарованию, к восхищению молодежи, к овациям простого люда и знакам почтения со стороны дворянства, он самозабвенно бросается в волны польского радушия. В разговорах постоянно звучит слово «независимость». «Никогда ранее я не видел, — читаем в его письме от 28 ноября, — чтобы так явно выражал себя национальный дух». На следующий день в новом послании к императору он возвращается к этому вопросу: «В своей депеше, составленной вчера вечером, я уже докладывал Вашему Величеству о том энтуаиазме, с которым встречали в Варшаве Ваши войска. Он отнюдь не угас. Сегодня я хотел бы поговорить об истинном умонастроении всех поляков, знатных сеньоров и богатых землевладельцев и сообщить о плодах бесед, которые я имел с различными высокопоставленными особами этой страны. Ваше Величество может положиться на точность моих наблюдений касательно состояния дел и намерений поляков. Стать независимой нацией под скипетром иностранного государя, избранного Вашим Величеством, — вот всеобщее желание. Ни один поляк не имеет на сей предмет никаких задних мыслей. Однако они восстанут только при условии, что Ваше Величество провозгласит независимость Польши и оповестит о монархе, которого Вам угодно ей даровать. Объяснюсь: все знатные персоны, почти все, кто когда-либо служил офицером во время польских революций и рисковал собственной жизнью, жаждут проявить себя в борьбе за независимость. Они готовы действовать, их мог бы подтолкнуть к этому любой встречный, — так здесь хотят обрести Польшу. Знать и богатые люди, наученные опытом и несчастьями последнего времени, говорят: «Да, мы сейчас и всегда будем поляками в сердце своем. Великому Наполеону достаточно сказать только: «Объявляю независимость Польши; такой-то станет здесь королем», — и у нас не будет более сомнений относительно выбора судьбы. Едва лишь Император произнесет подобные слова, наше будущее ясно нам и наша независимость уже почти у нас в руках. Что препятствует этому, кроме заявлений нескольких военных, нашедших приют во Франции? Почему мы не можем услышать о намерениях Императора, прежде чем мы должны ставить на кон наше состояние, судьбы наших детей? Нам велят строиться в батальоны, но не указывают командиров. Нужны деньги? Мы готовы отдать все, чем владеем, но взамен просим немногого: пусть нам дадут короля и нашу последнюю конституцию»[175].

В Италии во время своих первых встреч с итальянскими патриотами Мюрат уже оценил силу национального чувства, хотя и не слишком понял тогда его мотивы. Он видел проявления подобного чувства в Германии, но Берг, несмотря ни на что, остался для него непознанной землей, поскольку он там почти и не жил. Польша позволила ему увидеть, как в разорванной на части, распятой, подчиненной иностранным державам стране, живущей под дулами чужих ружей, растет и крепнет воля к независимости и объединению. Польша ждала лишь предводителя, монарха, который бы упрочил ее восстановление. Мюрат опьянел от успеха, тронутый оказанным ему приемом, намеками, приятно щекотавшими его самолюбие (из коих следовало, что именно он — как нельзя более достойная кандидатура на роль главы государства). Красноречивые иносказания на тот же сюжет мелькали в речах знатных польских панов. По всей вероятности, Мюрат уже стал подумывать, что польская корона ему бы вполне подошла. Отсюда — его второе письмо к императору. Но Наполеон хранит молчание. Восстановить Польшу — значит вынудить царя, повелителя Литвы, к крайним мерам и ускорить австрийскую интервенцию. Кроме того, ему приходится признаться, что он весьма разочарован военной помощью, оказанной поляками Великой Армии. Но прежде всего, королевство, о котором мечтал Мюрат, еще предстояло завоевать: русские пока что были в Праге, по ту сторону Вислы.

2 декабря 1806 года, несмотря на снежные заряды и на повышение уровня воды, ворочавшей огромные льдины, Мюрат приказывает первым подразделениям дивизии Морана переправиться через Вислу. Им удается освободить пражские предместья. Поочередно разные части, благодаря тяжкому труду саперов, наведших понтоны, одолевают переправу.

В истощении сил, больной, сотрясаемый лихорадкой, Мюрат вынужден временно оставить командование кавалерийским резервом Нансути. Но при первых же стычках с русскими он уже снова в седле: Нове-Място, Лапачин, Голымин — вехи его побед. 25 сентября он действует в центре между Даву и Ожеро. Он вводит в бой Ласалля, Мийо и Клейна, поскольку русские не желают отдавать и пяди территории. В конце концов с наступлением ночи они отходят. По-видимому, здоровье Мюрата восстановилось; после атаки, которой он руководит под Лапачином, он пишет Наполеону: «Этот день принес мне облегчение, и я чувствую себя гораздо лучше, нежели утром». А вот его войска, напротив, весьма утомлены: плохо кормленные, уже слишком удалившиеся от тылов, копошащиеся в грязи, оттаявшей после ранней оттепели, они уже под Голымином выказывают усталость и даже становятся подвержены панике. Мюрат пытается оправдаться за них перед императором: «Сир, я вынужден идти тремя колоннами, ибо считаю такой способ продвижения здесь уместным; но более всего меня в этом укрепляет полное отсутствие припасов, отвратительные дороги и еще то, что иначе я буду проходить не более трех лье в день. <...> Голова дивизии Клейна только сейчас начинает выбираться из грязи у Макова. Сир, мне весьма тяжело рисовать перед Вашими глазами душераздирающую картину, хотя каждый маршал на моем месте и попав в подобное положение был бы принужден сделать это. Мы не только ничего не находим в деревнях на прокорм людям и лошадям, но и сами деревни пусты, покинуты своими обитателями. <...> Кавалерия Вашего Величества день ото дня слабеет и выдыхается»[176].

Противник был разбит под Пултуском и Сольдау, но состояние дорог не позволяло продолжить преследование. «Почва жирная, глинистая, раскисшая от дождей и оттепели, везде превращается в болото, в котором солдат едва может сделать несколько шагов, а повозки и артиллерия продвигаются лишь благодаря нечеловеческим усилиям»[177]. Наступает момент сделать передышку и разбить лагерь.

Январь Мюрат проводит в Варшаве. Снова он поддается соблазнам столичной жизни и проникается интересом к польским делам. Понятовский не остановился перед тем, чтобы в знак восхищения его храбростью подарить ему меч Стефана Батория, некогда правившего Польшей. Увидел ли в этом Мюрат предзнаменование будущего вступления на трон? Ни один документ об этом не свидетельствует. Определенно лишь то, что великий герцог все охотнее внимает речам о национальном самоопределении Польши.

Но война продолжается. В конце января русские атакуют левое крыло французской армии, Бернадотт отходит под их натиском, к большому удовлетворению Наполеона, который надеется заманить русских генералов Багратиона и Барклая де Толли в центр расположения французских частей, чтобы рассекающим продвижением кавалерии Мюрата отсечь их от Немана. Но русские разгадывают маневр и отрываются от преследования. Мюрат бросается за ними. Серия столкновений в Берфриде (3 февраля), Деппене (4 февраля), Либштадте и Вольфсдорфе (5 февраля), Хофе (6 февраля), где Мюрат играет решающую роль, не приносит перевеса ни одной стороне: русским все время удается ускользнуть. Но 7-го числа в Эйлау Беннигсен, решив, что дальнейшее бегство чревато катастрофой, собирает все силы в кулак для решающего сражения. Вечером прибывший под Эйлау Наполеон делает необходимые приготовления к намеченному на утро сражению.

С восходом дня 8 февраля пушечная канонада русских оповещает о начале боя. Из-за снега на поле нельзя ничего разобрать, и это мешает операциям. Пятьдесят восьмой «Бюллетень Великой Армии» не скрывает трудностей, с которыми встретились французы: «Русская армия, построившись в колонны, продвинулась в два раза ближе, чем на пушечный выстрел: каждый залп попадал в цель. Какое-то время по действиям противника можно было бы заключить, что, устав от тягот кампании, он желал пройти по нашему правому флангу. Тогда послышались выстрелы стрелков корпуса Даву, обошедших армию русских с тыла. В то же время корпус маршала Ожеро выдвинулся и ударил боевыми колоннами в центр армии противника, отвлекая его силы и не позволяя сосредоточить их для отпора маршалу Даву. Справа двинулась в наступление дивизия Сент-Илера. И Сент-Илер и Ожеро начали маневрировать, чтобы присоединиться к маршалу Даву. Едва корпус маршала Ожеро и дивизия Сент-Илера вступили в действие, как пошел такой густой снег, что в двух шагах нельзя было разглядеть человека. Снегопад накрыл обе воюющие армии. В окутавшей их мгле войска потеряли направление, колонны слишком отклонились влево и блуждали в нерешительности. Это прискорбное затемнение длилось около получаса. Когда просветлело, великий герцог Бергский во главе кавалерии, поддержанный маршалом Бессьером, командующим гвардией, обошел дивизию Сент-Илера и обрушился на армию противника. Это был дерзкий маневр, какие редко увидишь, он покрыл славой кавалерию и оказался весьма своевременным, учитывая то положение, в каком оказались наши колонны. Вражеская кавалерия, пожелавшая отразить нападение, была опрокинута; началось настоящее побоище. Две линии русской пехоты были прорваны, третьей удалось сопротивляться, лишь засев на опушке леса. Гвардейские эскадроны дважды прорезали армию противника. Эта небывалая, блестящая атака, опрокинувшая более двадцати тысяч пехоты, заставив противника бросить свои орудия, тотчас решила бы исход сражения, если бы не лес и некоторые естественные преграды. Генерал д'Отпуль был ранен картечной пулей. Генерал Дальман, командир егерского гвардейского полка, и большое число его отважных солдат погибли, покрыв себя славой. Но сто драгунов, кирасиров и гвардейцев, обнаруженных потом на поле боя, погибли, окруженные более чем тысячью трупов вражеских солдат. Пока все это происходило, корпус маршала Даву зашел в тыл противнику. Снег, несколько раз в день застилавший все вокруг, также замедлил ход его колонн и нарушил их порядок...»[178]

Таким образом, именно Мюрат во главе 3000 егерей, 7000 драгунов и 1600 кирасиров своей атакой (потом она стала легендарной) спас исход битвы, которая грозила плохо обернуться для французской армии. Эта огромная масса кавалеристов, обрушившихся на русские линии обороны, оставит по себе память; лучше всего ее напор передает акварель Симеона Фора, хранящаяся в Версальском музее[179].

Гро обессмертил день, последовавший за этой битвой, в своей знаменитой картине, которая в какой-то мере иллюстрирует шестьдесят четвертый «Бюллетень Великой Армии»: «Вообразите пространство величиной с квадратное лье, девять-десять тысяч трупов, пять или шесть тысяч убитых лошадей, ряды прусских ранцев, сломанные ружья и сабли, землю, усеянную ядрами, гранатами, снарядными ящиками, там же виднеются стволы двадцати четырех пушек и вокруг них— трупы возниц, убитых в ту минуту, когда они пытались их увезти; все это очень выпукло гляделось на белом снегу: зрелище, созданное для того, чтобы внушить государям любовь к миру и ненависть к войне»[180]. Русские оспоривали исход сражения, утверждая, что одержали победу; при всем том именно они вынуждены были отступить к Кенигсбергу, преследуемые по пятам Мюратом. На этот раз преследователь был осторожен: далеко от своих тылов, без фуража, потрепанный боем под Эйлау, он уже не видит прежнего рвения в своих подчиненных. 12 февраля Мюрат вынужден отказаться от попытки захватить в плен тех, кто представляется ему арьергардом русской армии, удерживающим Кенигсберг: бешеная решимость обороняющихся охлаждает его пыл. Схватка обещает быть слишком кровавой.

Видя усталость и уныние солдат, все генералы просят о передышке. Наполеон дает согласие. Кавалерии приказано остановиться в Эльбинге, чтобы дать отдых людям и лошадям. Ее силы кажутся Наполеону недостаточными перед ордами казаков, не оставляющих в покое обозы и коммуникации. Переформировать легкую кавалерию поручено Ласаллю. 25 мая Мюрат делает ей смотр.

Приходилось торопиться. Ней подвергся нападению при Гуттштадте (начало июня). 5 июня Мюрат объединяет свои дивизии, переходит Пассаргу и отбивает Гуттштадт. Русские отступают к укрепленному лагерю при Гейльсберге. Мюрат, не дожидаясь приказа Наполеона, неосторожно бросается на приступ, презрев явное численное превосходство оборонявшихся. Под ним убивают лошадь, он садится на коня, подведенного бригадным офицером. Тут его окружают 12 русских драгунов и едва не берут в плен, но поспевает на выручку Ласалль, сметая все на своем пути. Через несколько минут настает черед Мюрата оказать подобную же услугу своему боевому товарищу. Конечно, эта вылазка Мюрата полна героизма, но потери чудовищны, и Наполеон не преминет отчитать великого герцога за бессмысленные жертвы.

При всем том император, желая покончить с русской армией, именно Мюрату доверяет левое крыло своих войск. В ночь с 13 на 14 июня наши части находятся под Фридландом. Выдвинувшийся вперед к Кенигсбергу Мюрат предупрежден о решительном характере предстоящей схватки. Однако дело, порученное ему самому, его отнюдь не вдохновляет: перекрыть подходы к Кенигсбергу, чтобы помешать отступлению русских. Новые инструкции призывают его во Фридланд. «Постарайтесь прибыть в час ночи, — писал Бертье. — Если перед началом основных действий Император заключит, что противник весьма силен, возможно, что он сегодня ограничится артиллерийской дуэлью и будет дожидаться вас»[181]. Мюрат еще был на марше, когда 15-го числа узнал о решающей победе Наполеона, еще 14-го закончившейся полным разгромом русских. 16 июня он переправляется через Прегель у Велау и преследует русскую армию вплоть до Немана. 19 июня он — перед Тильзитом. Там-то он узнает, что Беннигсен попросил перемирия, которое затем станет Тильзитским миром и будет способствовать появлению Великого герцогства Варшавского.

Надеется ли еще Мюрат в награду за свои заслуги получить польскую корону? Известно ли ему, что Каролина, если верить воспоминаниям современников (но, впрочем, многого ли стоят сплетни, передаваемые герцогиней д'Абрантес или м-м де Ремюза?), вступила в связь с Жюно и в другую — с обольстительным послом Австрии Меттернихом, а также умножила попытки соблазнить Талейрана и де Маре, чтобы побудить их замолвить слово перед императором относительно польской короны для ее супруга? Наполеон позволяет зятю набрать сотню человек в польскую гвардию, и этот жест поддерживает иллюзорные надежды Мюрата. Впрочем, упования быстро сходят на нет. Император возвращается к ранее принятым решениям. Мюрату не суждено отомстить за поруганную честь Революции, некогда бессильной помешать уничтожению польского государства; он не станет последователем Генриха III; его приносят в жертву франко-русскому договору. Наполеон опасается особенно беспокоить Александра I, которого, как ему кажется, он сумел очаровать. До нас дошел анекдотический рассказ о том, что для тильзитского свидания Мюрат якобы облачился в польскую форму, но Наполеон его сурово отчитал: «Переоденьтесь-ка в ваш генеральский мундир, а то вы смахиваете на Франкони!»

Х Возвращение в Берг

Польской короны Мюрат так и не получил, но, по крайней мере, его герцогство значительно увеличилось в размерах. По счастливо найденному определению Марселя Дюнана, «государство Берг оказалось очень причудливо организованной территорией, механическим собранием прилежащих к Рейну земель; его южная оконечность была мало связана с основной частью страны, а к северу его продолжал узкий анклав, не имеющий прямой связи с центром»[182]. Подобная конфигурация предполагала возможное расширение пределов герцогства. В Берлине Наполеон, выпустивший свой знаменитый декрет о континентальной блокаде, попутно одним махом решил вопрос о спорных территориях, которые Мюрат пытался отъять от Пруссии. К Бергу отошли три аббатства — Эльтен, Эссен и Верден. В первом было лишь 1300 душ, зато два других населяло 20 000 человек и к тому же на их земле находились важные угольные шахты. По имперскому протоколу 1803 года они отошли Пруссии в качестве вознаграждения, однако Мюрат, отбирая у Пруссии Клеве, не преминул прихватить и эти земли. Он далеко заглядывал и уже подумывал о новых приобретениях, но Блюхер, этот несговорчивый пруссак, пригрозил от имени своего монарха вмешательством, и Наполеону стоило немалого труда окоротить воинственных мужей. В это время он еще надеялся избежать войны с Пруссией. В октябре 1806 года, напротив, надобность в компромиссах отпала.

В результате переговоров в Тильзите Мюрат отхватил себе не то чтобы львиную долю (она предназначалась Вестфалии, основанной на руинах Пруссии), но, по крайней мере, немалый ломоть прусской территории. Среди новых приобретений выделилось графство Ла Марк, с протекающей по нему рекой Рур; с северо-востока оно примыкало к границам Берга. Оставленное 9 июля 1807 года Фридрихом-Вильгельмом III, оно 21 января 1808 года было передано во владение великому герцогству, чтобы «сделать милый подарок принцессе Каролине и в знак благодарности за заслуги Мюрата». Та же участь постигла княжество Мюнстерское, графства Теклембург, Линген и Дортмунд, ему перешла и верховная власть над владениями Бентхайм и Реда, что в итоге давало ему 350 000 новых подданных.

Такая перекройка территорий превращала Берг в государство с однородным составом, с населением более чем в миллион жителей и процветающей экономикой, обещавшей не обмануть возлагаемых на него надежд.

Как помним, Мюрат ранее жаловался на то, что унаследовал от предшественников негодное состояние администрации и расстроенную систему налогов. Реорганизовать управление Великим герцогством предстояло Агару, земляку Мюрата по департаменту Ло и верному его наперснику.

Жан-Антуан-Мишель Агар родился 18 декабря 1771 года в Меркюэ, но бóльшую часть юности провел в Сан-Доминго. Попав в плен к англичанам в 1794 году, он освободился лишь в следующем и приехал в Каор, где обосновался в качестве адвоката. Будучи человеком, без всякого сомнения, крайне честолюбивым и наделенным немалой практической сметкой, он при неясных нам обстоятельствах умудрился завоевать внимание и доверие Мюрата и получил через него пост комиссара в Тоскане. После образования королевства Этрурии Агар вынужден вернуться во Францию. А там уже вовсю процветает то, что с наступлением Консульства снова начали именовать «покровительством». Теперь Агар принадлежит к числу счастливцев, пользующихся покровительством Мюрата, зятя Первого Консула. Ему он обязан должностью генерального советника департамента Ло, а затем креслом депутата от того же департамента в Законодательном Совете. Мюрат не может без него обходиться и даже просит сопровождать его (не наделяя никакой должностью) во время кампании 1805 года. Став Великим герцогом Берга, он назначает Агара министром финансов, а чтобы крепче привязать его к себе, женит на одной из своих племянниц. Агар приобретает себе поместье Мосбург и делается графом. Да и как может быть иначе, если благодаря женитьбе он становится племянником сестры императора?[183]

Мы не станем утверждать, что Агар принадлежит к распространенной породе интриганов. Этот человек быстро проявляет себя талантливым администратором. Впрочем, ситуация требовала не медлить. 20 марта 1806 года Мюрат делится соображениями о тех трудностях, с которыми столкнулся в Берге: «Я без устали изучаю основы управления землями Берга. Это хаос, в котором я едва могу разобраться. Нигде не было столь ни с чем не сообразного положения дел, как здесь. Часть доходов принадлежит королю Баварии, другая — герцогу Баварскому, его племяннику, еще часть остается, в самих землях Берга и идет на некоторые здешние траты. Но все это взимается и тратится без какого бы то ни было порядка. Есть королевское управление, герцогское, тайный совет, комиссия. Ни у кого нет четких обязанностей. Президент тайного совета обладал всей властью. Он отсылал дела то к одному члену совета, то к другому, притом никто из них не имел особых полномочий. Поэтому я сейчас не могу отыскать никого, кто бы полностью изучил хоть одну из ветвей этой службы»[184].

Необходимо было отказаться от распространенной тогда в Германии системы коллективной ответственности. Кроме того, нужно было начать процесс слияния Клеве и Берга. Наконец, чтобы производить реформы, Мюрат должен был опираться на персонал, говорящий по-французски, но состоящий из местных чиновников. 24 апреля 1806 года герцогское управление и тайный совет были упразднены. Во главе государства поставили двух министров. Один из них — Агар, который и стал главой правительства, сосредоточив у себя финансы и ведение иностранных дел. Второй министр, избранный из числа местных государственных мужей, ведал внутренними делами: вначале это место занимал Фухсиус, прекрасный юрист, затем — Нессельроде, бывший маршал представительной коллегии герцогства Берг. Их преданность Мюрату не требовала подтверждений. Великому герцогу помогал в управлении государственный совет, скопированный по французскому образцу. Та же модель применялась и в управлении провинциями: сначала шесть, потом восемь округов, управляемых провинциальными советниками, чьи обязанности и даже мундир (шляпа военного образца, голубой фрак с золотым шитьем), по крайней мере внешне, соотносились с атрибутами власти имперских префектов. Все советники избирались из местных уроженцев: граф Шпее в Дюссельдорфе, граф де Борк в Дилленбурге, публицист Теремин в Эльберфельде.

Во главе городов вместо «магистрата» из 24 человек в октябре 1806 года учредили должность «Stadtdirektor»[185], придав ему в помощь заместителя, комиссара полиции и совет из 15 человек. Бургомистру полагался мундир на французский манер: пюсового цвета, с шарфом и шпагой.

Унаследованное от предыдущего правления собрание сословных представителей должно было созываться для принятия срочных и важных решений. Мюрат ограничился тем, что провел через него реформу фиска (сентябрь 1806 года). Но, учитывая малую представительность и негибкость этого органа, он воздержался созывать его в дальнейшем. Поскольку фискальные дела вывели из-под контроля собрания представителей, был введен единый налог на землю в подражание поземельной контрибуции, существовавшей во Франции. Кроме него полагалось платить семейную подать — своего рода прогрессивный налог на состояние. Налогоплательщики сами себя причисляли к одному из одиннадцати классов. Этот налог шел на покрытие военных расходов.

24 апреля 1806 года произошло слияние Клеве и Берга, сопровождавшееся упразднением таможен на границе между ними.

Экономическая активность Великого герцогства, «главного очага промышленности на континенте», с мощно развитой текстильной отраслью (Эльберфельд — нитки и хлопковые ткани, Бармен — кружева, Леннеп — шерсть) и не менее процветающим железоделательным производством (Ремшейд и Золинген — «Мекка ножевого промысла») была весьма велика. Местные предприниматели возлагали большие надежды на будущее под протекторатом Франции. Отчет о состоянии шахтного дела, который составил Эрон де Вильфосс, показывал, что и Франции можно многого ожидать от союза с Бергом. Однако новый таможенный тариф, введенный на французский импорт и экспорт 30 апреля 1806 года, нанес ужасный удар по экономическому развитию Великого герцогства[186]. Это подрывало внешнюю торговлю Берга и грозило вскоре вовсе ее задушить. Чувствительный урон несли все страны, торговавшие сырьем и готовыми продуктами, аналогичными английским. В июле 1806 года делегация промышленников отправилась в Париж, прося дать Бергу свободу импорта зерна и скота с левобережья, допустить во Францию бергские товары с взиманием пошлины в 6–8% от их цены, а также дозволить покупать во Франции шелк и лен, в которых Великое герцогство имело нужду.

Мюрат, поддержав просьбу, лично ходатайствовал перед Крете[187]. Он подчеркивал, что Берг является частью Империи и на него не распространяются правила, введенные для иностранных государств. Однако протесты владельцев мануфактур левобережья провалили эту попытку. Торговый совет подтвердил, что не следует делать исключения для земель правого берега. Даже Италия оказалась закрытой для изделий бергской промышленности. Торговый договор с Францией мог бы смягчить суровость этих законодательных мер. Одно время Мюрат питал надежды на его подписание. Напрасно. Жители Берга познали неудобства французского владычества, а Мюрат убедился в собственной неспособности смягчить недовольство своих подданных. И мало того, во всем Великом герцогстве был введен рекрутский набор, сроки воинской повинности определены в 20–25 лет. В 1808 году воинский контингент, представляемый Бергом, был определен в 7000 человек.

Полное нежелание Наполеона идти на уступки укрепляли его имперские устремления; Мюрату не было дозволено спасти престиж, добившись хоть каких-нибудь послаблений для своих подданных. И без того удерживаемый войной вдали от Берга, великий герцог ощущал себя полностью отрешенным от власти. Его влияние на состояние промышленности в Берге стоило меньше, нежели мнение какого-нибудь чиновника из министерства внутренних дел. Наполеон и не думал с ним считаться. Мюрат оставался всего лишь наместником, чье дело выполнять приказы, а не споспешествовать процветанию экономики своих владений.

Впрочем, надо отметить, что о самих этих владениях Мюрат не очень-то пекся. Когда был заключен Тильзитский договор и наступил мир, по крайней мере на континенте, он не проявил никакого желания отправиться жить рядом с подданными. Каролина, считавшая Берг последним и самым жалким из прибежищ, помышлявшая о настоящей короне, видимо, посоветовала ему не слишком удаляться от императорского двора. Как и во времена монархии, именно там раздавались почести и деньги. Агар вполне справлялся с управлением Великим герцогством. В Рамбуйе, в Фонтенбло или в Тюильри Каролина пускала в ход все свое очарование и старалась ослепить современников роскошью и блеском, чтобы получить королевство, достойное сестры императора[188]. Мюрат почел своим долгом остаться около нее. Методичное изъятие церковных имуществ в Берге позволяло ему тратить не считая, поддерживая поистине царский образ жизни. После Тильзита великого герцога так никогда и не видели в его владениях[189]. Желал ли он отвлечься, пируя в столице, от мыслей об униженном положении, в каком держал его император, сделав власть великого герцога номинальной? По правде говоря, у него не было времени об этом хорошенько подумать. Едва он ступал на землю, как приходилось снова вскакивать в седло. В 1808 году его призвал новый театр военных действий. На этот раз в Испании.

XI El dos de mayo[190]

Из Берлина Наполеон в 1806 году бросил самый дерзкий вызов, какой когда-либо видела Европа: он пожелал закрыть целый континент для доступа товаров коварного Альбиона.

Однако очень скоро обнаруживается прореха в столь тщательно возведенной стене: Португалия. Ее правители напрасно расточали примирительные заверения в верности Франции. Интересы их страны были слишком тесно связаны с состоянием английской торговли, чтобы они могли войти в систему наполеоновской континентальной блокады. Ее жесткое соблюдение в Лиссабоне разорило бы Португалию. В ярости Наполеон после Тильзита решается силой настоять на своем. Морским путем добраться туда он не мог, оставался путь по суше. Но нужно было пройти через Испанию.

Чтобы задобрить испанцев, император вступает в переговоры с испанским премьер-министром Годоем. Их результат — договор в Фонтенбло (27 октября 1807 года), обусловивший раздел Португалии: северная часть ее отойдет к королеве Этрурии, южная — Годою, а центр пока останется нетронутым. Испания разрешает свободный проход французских войск, хотя и не поставляет им обещанного снаряжения. Это, впрочем, не помешало Жюно 30 ноября 1807 года захватить Лиссабон.

Операция прошла успешно. На самом деле Наполеон глядит глубже. Он подумывает о свержении испанских Бурбонов, подобно тому как уже лишил трона Бурбонов неаполитанских. Тем более что ему представляется прекрасный шанс. Неспособный управлять страной, Карл IV оставляет бразды правления любовнику жены Годою и вступает в конфликт со своим собственным сыном Фердинандом. При взгляде из Парижа монархия в Испании выглядит совершенно дискредитировавшей себя, а корона сама просится в руки. Наполеон мечтает посадить членов своего семейства на троны всей Европы, Жозеф уже в Неаполе, Луи направляется в Амстердам, Жером — в Кассель. Почему бы одному из Бонапартов не быть в Мадриде?

Существует много споров относительно того, кто нашептал Наполеону подобный замысел. Талейран? Это правдоподобно. Мюрат? Не столь вероятно. Но что не оставляет сомнений, так это то, что между июлем 1807 и мартом 1808 года в письмах Наполеона крепнет мысль о необходимости вырвать из рук Бурбонов испанскую корону.

Договор в Фонтенбло позволил Наполеону наводнить весь полуостров своими войсками: Дюпон стоит в Вальядолиде, Монсей — в Бургосе, Мортье — в Наварре, Дюэм — в Арагоне. Но у каждого из генералов — только инструкции, касающиеся его собственных частей. «Для того чтобы централизовать управление, Наполеону был необходим человек достаточно высокого ранга и доблести, чтобы пользоваться неограниченным уважением и властью во французской армии и заставить ее беспрекословно исполнять его приказы, и достаточно сметливого, чтобы понимать его с полуслова»[191]. В армейской среде Мюрат своей храбростью завоевал необычайную популярность, а в Италии во время Консульства он продемонстрировал несомненный дипломатический талант. Ко всему прочему, для мадридского двора он — зять императора.

Однако Наполеон колеблется доверить ему эту миссию. Поручая ему координировать действия войск, он тем не менее не открывает ему своих истинных намерений. Днем 20 февраля 1808 года, встретив его в Тюильри, император ограничивается ничего не значащими репликами. Вечером того же дня военный министр сообщает Мюрату, что тот назначен наместником императора в Испании и тотчас должен выехать в Байонну. Может, Наполеон все еще в нерешительности и ожидает, какой оборот примут события? Во всяком случае, инструкции Наполеона носят чисто военный характер.

«Мой военный министр, — пишет зятю Наполеон, — должен бы был вам уже сообщить; что я назначил вас своим военным наместником при французской армии в Испании. 2-й корпус Жиронды, коим командует генерал Дюпон, обсервационный корпус на океанском побережье, под командой маршала Монсея, дивизия в Западных Пиренеях, которой командовал генерал Мутон, ныне по моему приказу смененный генералом Мерлем, дивизия в Восточных Пиренеях под командой генерала Дюэма, отряд моей пешей и конной гвардии под началом генерала Лепика, войска, которые предположительно войдут в 16-й, 17-й и 18-й полки, пять батальонов резервного легиона, которые сейчас набирают в Бордо, составляют целые армии, при которых вы назначаетесь моим наместником и которым вы обязаны в мое отсутствие отдавать все необходимые приказы». Следуют таблица размещения войск и сведения о состоянии подкрепления. Определенные инструкции даны относительно довольствия войск и разведки дороги от Вальядолида до Мадрида. Последние советы: «Ваши связи с испанскими командующими должны быть весьма дружескими; в качестве объяснения, почему мы занимаем крепости, вы должны уверять, что это вызвано необходимостью обеспечить армейские тылы. Если случится, что главнокомандующий Наварры откажется сдать вам укрепления Памплоны, употребите войска маршала Монсея, чтобы принудить его к этому». И заключает: «В остальном совершенно нет нужды вам иметь какие-либо сношения с испанским двором, пока я вам этого не прикажу»[192].

Второе послание просвещает Мюрата не более, нежели первое: в нем идет речь лишь о необходимости занять укрепления Памплоны и о передвижении войск, которые надобно предпринять[193].

«Эта крайняя и почти ребяческая скрытность весьма пагубна, — пишет Жоффруа де Гранмезон, — ибо если ничего не знать, то можно все испортить, а исполнитель, облеченный властью над 50 000 людей, не способен выполнять приказы, смысл которых от него ускользает»[194].

Мюрат уезжает, так и не узнав истинных планов Наполеона. По крайней мере, до отъезда он успел повидать Каролину. Угадала ли она намерения брата? Кому выпадет испанская корона, если Бурбонов изгонят из Мадрида? Она советует Мюрату пунктуально выполнять все приказы императора. Кто знает, что случится потом?

В Байонне Мюрат дожидается новых инструкций. Они приходят, но в них не содержится ничего интересного, кроме обычных указаний.

Перейдя Пиренеи, Мюрат начинает нервничать. Общественное мнение в Испании грозит перемениться, к французам проявляют все меньше дружелюбия. Нескольких солдат убивают в Барселоне, в Памплоне начинаются волнения. Наполеон отметает его доводы в письме от 20 марта 1808 года. «Нет никакого недовольства», — безапелляционно утверждает он.

Оказавшись на месте, Мюрат отдает себе отчет в подлинных опасностях, угрожающих французской армии. Ему предстоит овладеть крепостями Наварры и обеспечить поход войск на Мадрид. Приказы, получаемые им, сухи и лаконичны. Ему предстоит быть в Бургосе 12 марта, а Монсею нужно овладеть горами, отделяющими Бургос от Мадрида. Император требует, чтобы французские солдаты были внимательны к гражданскому населению. «Дружба наших двух наций, — объявляет император в прокламации, — завязалась очень давно. В нынешних обстоятельствах она должна устоять, ибо Его Величество печется лишь о предметах, полезных и благоприятных для испанской нации, к коей он всегда питал самое глубокое уважение». Но что значит не пугать население? Известно, что такое военный поход и та чреда злоупотреблений и насилий, какими он обычно сопровождается.

Наполеон все еще не раскрывает своих намерений, хотя Мюрат теперь может и сам догадаться о них. Так, 9 марта император пишет ему: «Если случится, что испанцы окажутся в положении, когда им придется оборонять Мадрид, генерал Дюпон должен направиться в Санто-Ильдефонсо и оттуда идти на Мадрид, чтобы помочь вам в случае надобности. В остальном нужно действовать, соблюдая доверительность и свидетельствуя о мирных намерениях, хотя и со всеми надлежащими предосторожностями. Изъявите все возможные уверения Князю Мира [Годою], королю и решительно всем прочим...»[195]И 23 марта: «Не принимайте никакого участия в разных заговорах и склоках, раздирающих страну. Ладьте со всеми, чтобы не восстановить против меня тех, чью сторону я должен взять»[196]. Это позволяет предположить, что Наполеон еще колеблется.

Тем временем войска уже подходят к Мадриду, а Годой все еще не решился что-либо предпринять, несмотря на устрашающий вид этого воинства. Его непопулярность среди населения еще более усугубляется. Тем не менее двором, обосновавшимся в Аранхуэсе, в конце концов овладевает паника. Предполагают бежать в Севилью, в Кадикс или Америку. В ночь с 17 на 18 марта произошли серьезные события, сорвавшие этот отъезд, которого опасался народ. Бунт привел к падению фаворита; его схватили, изрядно помяли и заключили под стражу. Мало того, взбешенный народ стал призывать на престол королевского сына Фердинанда, принца Астурийского. Из этой сумасшедшей ночи Карл IV извлекает урок: он отрекается от престола в пользу своего наследника.

Новость настигла Мюрата в нескольких лье от Мадрида. «Не могу скрыть, — пишет он императору, — охватившую меня сердечную боль. Я предвижу, что вновь прольется кровь, а в Европе не преминут утверждать, что виновница этого — Франция»[197].

В то время как французский посол Франсуа де Богарне неосторожно принял сторону Фердинанда, Мюрат выказывает исключительное политическое чутье. «Встретить на своем пути Карла IV, усталого, одряхлевшего, впавшего в немилость у всех, — это гораздо полнее соответствует планам Императора и его собственным надеждам, нежели столкнуться с молодым принцем, пользующимся любовью толпы, сильным в своем очаровании новизны. И тогда он самостоятельно избирает дорогу, которую ему должен был бы указать сам Наполеон, отнесясь к отречению в Аранхуэсе как к не имевшему места. Он поделился с королевой Этрурии своим возмущением бунтовщиками, сожалением о том, что не может отправиться к старому монарху и предложить убежище под охраной своих войск. Его адъютант Монтийон, человек неглупый и пользующийся у него доверием, проскакал во весь опор восемь лье, отделявших их от Аранхуэса, имея поручение склонить Карла IV к одному из двух решений, предлагая которые Мюрат явил немалую ловкость: либо взять назад свое отречение (и все останется в том же состоянии, в каком было днем раньше), либо перебраться во французский лагерь (и дать в руки маршалу бесценного заложника). Тогда Испания, по сути, осталась бы без короля, потому что отец уже отрекся, а сына, которого можно было бы представить узурпатором, император был бы волен не признавать. Итак, весь байоннский план предвосхищен Мюратом. Страстное желание и амбиции подвигли его к подлинному озарению: он смог почувствовать тонкости интриги, хотя по натуре был не столько ловок, сколько по-солдатски изворотлив»[198].

Воспользовавшись полученным преимуществом, Мюрат отослал королю Карлу IV на подпись документ, в котором тот отрекается от трона в пользу императора, датированный задним числом: якобы 21 марта. Со своей стороны новый король Испании, Фердинанд VII, прислал эмиссара с посланием, в котором он приветствовал командующего французской армией и сообщал ему о переменах в правлении. Когда 23 марта Мюрат вошел в Мадрид, он оказался арбитром в этом династическом споре.

Его вступление в город было многократно описано: богато обставленный военный парад, во время которого Мюрат гарцевал на коне в окружении своих мамлюков, гусар и драгун в ослепительно ярких мундирах. Там была лишь одна неудачная деталь: присутствие пехотинцев Монсея, молодых рекрутов, плохо одетых и изнуренных слишком продолжительными переходами. Толпа приветствовала эту армию, считая, что в город вошли сторонники Фердинанда. Последний пока был в Аранхуэсе. Необходимо было его там задержать, но неудачный маневр Богарне позволил ему тоже приехать в Мадрид. Когда Фердинанд 24 марта проник в собственную столицу, народное ликование достигло пароксизма. Мюрат же отошел в тень, делая вид, что дожидается официальной реакции императорского двора.

Меж тем в Париже Наполеон не думал торопиться. Ничего не объясняя, он одобрил действия Мюрата. Последнему нужно было бы воздать по справедливости. У многих нашлись претензии к нему. Его упрекали в том, что он подталкивал императора к неприятному решению. Это мнение обычно подтверждают письмом Наполеона Мюрату от 29 марта: «Господин Великий герцог Бергский, боюсь, что вы вводите меня в заблуждение относительно того, что произошло в Испании, и сами заблуждаетесь на этот счет. Все это крайне изумляет меня. Не думайте, что атакуете разоруженную страну, что достаточно лишь показать силу наших армий, чтобы подчинить Испанию. Революция 20 марта доказывает, что испанцам не занимать энергии. Вы имеете дело с новым, молодым народом: он готов обрести всю смелость и весь энтузиазм, встречаемые у людей, не испорченных политическими страстями». Наполеон определяет направление будущего сопротивления: «Аристократия и клир — хозяева Испании. Если они убоятся за свои привилегии и само свое существование, они поднимут против нас огромные человеческие толпы и сделают эту войну бесконечной. Сейчас у меня есть сторонники; если же я превращусь в завоевателя, я лишусь их всех». И еще отчетливее: «Я не одобряю ваше решение чересчур быстро овладеть Мадридом. Надо держать армию в десяти лье от столицы...» И наконец, с угрозой: «Я сам подумаю о соблюдении ваших интересов, оставьте попечение об этом. Португалия остается в моих руках. Пусть никакой план собственного продвижения не занимает вас и не руководит вашим поведением; это повредит мне, а вам — еще больше, нежели мне»[199].

Это письмо, вошедшее в официальную переписку Наполеона, ранее опубликованное в «Мемориале Святой Елены», — фальшивка. Тьер полагал, что документ был подлинным, но его никогда не отсылали. Граф Мюра в книге «Мюрат — наместник Императора в Испании» доказал, что речь может идти только о сфабрикованном тексте: он не согласуется с другими посланиями, нет никакого намека на него во всей прочей корреспонденции императора; его стиль не похож на стилистику других депеш. Пора отбросить сомнения. Цель этого подлога — обелить Наполеона, избавив от какой бы то ни было ответственности за скверно обернувшуюся испанскую авантюру, а всю вину взвалить на незадачливого Мюрата.

По правде говоря, тот лишь предвосхитил желания императора. Разве уже с 27 марта, приняв решение, Наполеон не предлагал испанскую корону своему брату, ответившему: «Я — не управляющий провинцией»? Итак, когда Мюрат вступал в Мадрид, Наполеон уже решил свергнуть с престола Бурбонов.

Фердинанд, обосновавшись в Эскуриале, несмотря на явное недовольство Мюрата, вознамерился царствовать. Однако он был вынужден считаться с присутствием французских войск. Вначале народ думал, что они пришли ускорить падение Годоя. Но понемногу иллюзии растаяли. Богарне, посол, благоволивший Фердинанду, был внезапно заменен г-ном де Лафоре. Мюрат получил подкрепление в лице Савари, имевшего репутацию исполнителя грязной работы при Наполеоне. Миссия Савари заключалась в том, чтобы приготовить торжественный въезд императора в страну, после того как из нее будут удалены все Бурбоны. Тогда корона перейдет к одному из братьев императора.

Из этой вязи интриг и была сплетена байоннская ловчая сеть. О ней все известно. Ибо Наполеон пригласил короля и его супругу встретиться с ним вне Испании, а вместе с ними — Фердинанда VII и экс-министра Годоя. Там они и должны были бы уладить свои семейные дела. А очутившись во власти Наполеона, члены царствовавшего дома были обречены лишь повиноваться. Отречение Карла IV Фердинанд признал не имевшим места (4 мая). Восстановленный на престоле монарх назвал Мюрата своим наместником в Испании, а на следующий день и сам отрекся от престола в пользу Наполеона.

Но в Мадриде ко всему этому отнеслись отнюдь не благосклонно. Французское присутствие сразу оказалось невыносимым. Днем солдат встречали проклятиями, по ночам их подстерегали в темных переулках и закалывали кинжалом. Мюрат получил прозвище «большой кочерыжки» (Grand Troncho de berzag), а Бонапарта называли «Малапарте»[200]. Стоило солдатам появиться в каком-либо публичном месте, горожане уходили оттуда, таким образом демонстрируя свою враждебность. Уже произносились церковные проповеди об «освобождении» Испании, да и песня не обходила стороной «оккупантов».

Путешествие Фердинанда в Европу усилило напряжение в обществе. 1 мая в воскресенье крестьяне, пришедшие на городские рынки, с возмущением восприняли это известие. Наперекор пожеланиям хунты, заместившей Фердинанда на время его отсутствия, Мюрат вознамерился отправить в Байонну инфанта дона Франсиско и его сестру, королеву Этрурии. Инфант был единственным из принцев крови, оставшимся в стране, в нем воплощались последние народные упования, при том что национально-освободительный пыл населения принимал день ото дня все более непреклонные формы.

В понедельник 2 мая при виде карет, выстроившихся у королевского дворца, из всех глоток исторгся крик: «Они похищают его у нас!», а зрелище французских мундиров лишь подлило масла в огонь. Город охватил бунт. Одиночных солдат убивали на месте, слишком малочисленные патрули, рискнувшие отправиться в глубь простонародных кварталов, не вернулись. Штатским везло больше: некоторым удалось укрыться в домах дружественно настроенных испанцев.

Жертвами последовавших репрессий оказались в основном крестьяне, задержавшиеся в столице после рыночного дня, ремесленники, слуги... Однако среди восставших были и дворяне — малочисленные, но предприимчивые и решительные. Как замечает один из историков, «эта разнородная масса инсургентов вместо того, чтобы действовать вслепую, была умело разделена на подвижные группы по полусотне человек, которые наносили противнику множество мелких, но чувствительных ударов»[201]. Свидетели опознали в толпе солдат, принадлежавших к роте фузильеров, стороживших королевские леса. Может, именно они, влившись в ряды восставших, организовали их и стали действовать по всем правилам городской гверильи? И было ли это возмущение действительно стихийным?

Однако Мюрат не дрогнул. Ему еще с памятного вандемьера известны правила гражданской войны в городе. Он пускает вперед кавалерию. Всадники из польского легиона легкой кавалерии, мамлюки и драгуны рубят саблями толпу. Одну из таких атак, возможно имевшую место в Ла Пуэрта дель Соль, обессмертил Гойя в офорте «El Dos de Mayo» из серии «Ужасы войны».

В тот же вечер Мюрат посылает Наполеону письмо с описанием событий дня: «Сир, этим утром было нарушено общественное спокойствие. Вот уже несколько дней как народ из деревень собирался в городе; по рукам ходили памфлеты с призывами к бунту; за головы французских генералов, остановившихся в Мадриде, и там же расквартированных офицеров предлагали немалые деньги; короче, все предвещало кризис. С восьми часов нынешнего утра мадридская и деревенская чернь загородила все улицы, ведущие из дворца, и заполнила дворы. Одного из моих адъютантов, посланного, чтобы засвидетельствовать почтение королеве Этрурии, собиравшейся сесть в экипаж, остановили у ворот дворца и он был бы растерзан чернью, если бы не подоспели десять или двенадцать гренадеров из гвардии Вашего Величества, получивших от меня приказ вызволить его. Мгновение спустя другой адъютант, посланный мной с приказом к генералу Груши, был встречен градом камней и ранен. Тотчас протрубили полный сбор, гвардия Вашего Величества взялась за оружие, все военные лагеря пришли в движение, получив приказ двигаться на Мадрид и занять позиции, указанные им в случае тревоги. Меж тем один батальон гвардии, размещенный в моем дворце, выдвинулся вперед под прикрытием двух орудий и эскадрона польских егерей. Он подошел ко дворцу и ружейными залпами рассеял сборище, о котором я уже упоминал. Со своей стороны, генерал Груши поднял по тревоге свою часть, расположенную в Прадо. Согласно приказу она двинулась по улицам Алкала и Пуэрта дель Соль к главной площади, где собралось более 20 000 бунтовщиков. Уже на улицах стали убивать одиноких или спешащих на свои посты солдат, не пощадили даже тех, кто был распределен по частным квартирам. Генерал Лефран, занимавший с одним полком монастырь Св. Бернарда, вывел свою бригаду к воротам Фонкарраля, где находились три орудия. Батальон моряков разместился в резерве в моем дворце. Полковник Фредерик с двумя батальонами фузильеров занимал Дворцовую площадь, перекрыв улицы Альмудена и Платериа. Рота басков вышла к площади Санта Доминго, а конная рота гвардейцев Вашего Величества в боевом строю вышла к казармам, на улицу Прадо Нуэво, к воротам Св. Винсента. Кирасиры выступили из Караванхеля на Толедский мост. Были высланы пикеты к госпиталю, другие направились к Арсеналу. Такова была моя диспозиция, когда я приказал генералу Груши выдвинуться к Пуэрта дель Соль, а полковнику Фредерику — идти туда же по улице Платериа и рассеять чернь пушечными залпами. Обе эти колонны пришли в движение и, не без большого труда, очистили эти улицы, меж тем как бунтовщики, изгоняемые с мостовых, укрывались в домах и вели огонь по моим людям из окон, а бóльшая их часть устремилась к Арсеналу, желая овладеть пушками и ружьями. Однако генерал Лефран, находившийся у ворот Фонкарраль, двинулся на них в штыковую атаку, отбил здание и пушки, коими восставшие первоначально завладели. После этого колонны вышли на Пуэрта дель Соль, к воротам Толедо, Сеговии и Фонкарраля. Генерал Груши велел прочесать дома, откуда велся огонь, и предал мечу всех, кто там находился. Все улицы были очищены. Крестьяне окрестных деревень, которым удалось ускользнуть из города, были перехвачены кавалерией и изрублены.

Поскольку более не слышно было ни пушечных, ни ружейных выстрелов, я, получив донесения о том, что на улице пусто, отправился во дворец к инфанту дону Антонио, чтобы сообщить ему, что город разоружен окончательно. Сейчас составляют прокламацию: ее разошлют по всем провинциям. На высших офицеров, коррехидоров, алькальдов, церковных владык ляжет ответственность за ее распространение и поддержание спокойствия в королевстве»[202].

Невозможно определить число жертв этого дня: если верить французским донесениям, то было 25 французов и 25 000 испанцев; испанские источники в Мадриде приводили другие цифры, соответственно: 200 французов и 1000 испанцев.

Мюрат успокаивает Наполеона: «Результаты событий 2 мая обеспечивают Вашему Величеству решительный успех. Принц Астурийский в этот день потерял корону. Его полностью разгромленная партия принимает сторону победителя. Корона Испании готова упасть в руки Вашего Величества, а спокойствие в стране более не будет нарушено»[203].

Было ли это самообольщением? Испанская война только начиналась. Репрессии вызвали всеобщее возмущение. «Испанский катехизис», манифест национального сопротивления захватчикам, назовет Мюрата вместе с Наполеоном и Годоем адской троицей, которую детям следует проклинать во время молитвы. Словно предвидя это, Мюрат напишет в одном из приказов: «Французская кровь пролилась. <...> Она вопиет о мщении!»[204]

5 мая Наполеон одобряет энергичные действия Мюрата: «Я вполне доволен решительностью, проявленной вами». Известие о начале восстания и его подавления надломило Фердинанда VII. Он вместе с принцем Астурийским признал отречение своего отца от испанской короны. Взамен он получил дворец и Наваррский королевский домен, а также доход, достигавший одного миллиона.

Оставался один вопрос: кто же станет королем Испании? Подумывал ли Мюрат о возможности править в Мадриде? В качестве наместника императора он блестяще справился со своей задачей. Королевское семейство покинуло пределы страны; он крепко держит в руках бразды правления и контролирует военную и политическую ситуацию. По крайней мере, внешне. Еще одно преимущество: он уже на месте. Но долго мечтать ему не позволили: уже 2 мая из Байонны Наполеон сообщает ему свою волю: «Я предназначаю Неаполитанского короля [т. е. Жозефа, старшего брата императора] для царствования в Испании. Вам же я дал бы королевство Неаполь или Португалию. Тотчас ответьте мне, что вы об этом думаете, поскольку все должно быть сделано за один день. Знаю, вы предпочли бы ответить, что охотнее останетесь при мне. Это невозможно: у вас много детей. Кроме того, имея такую супругу, как ваша, вам можно будет и отлучаться, если война призовет вас. Ей вполне по силам возглавить регентство. В остальном Неаполь, по сути, страна более благодатная, нежели Испания, ибо к нему отойдет Сицилия и у вас там будет шесть миллионов подданных. Если вам удастся подвигнуть жителей Мадрида на то, чтобы они предложили престол Неаполитанскому королю, это бы доставило мне удовольствие и удовлетворило самолюбие тамошних людей...»[205]

Наполеон умалчивает, что он уже предлагал неаполитанский трон своему брату Люсьену при условии, что тот разведется. На что Люсьен ответил, что он «предпочитает жениться на своей любовнице, нежели на чужой», — камень в огород Жозефины, имевшей перед женитьбой связь с Баррасом.

Мюрат не теряет времени. Разочарование от того, что Мадрид уплывает у него из рук, быстро преодолено. Уже 5 мая он отвечает своему царственному шурину: «Сир, я получил Ваше письмо от 2 мая, потоки слез излились из моих глаз, когда я сел отвечать на него. Вы хорошо узнали мое сердце, когда Ваше Величество подумали, что я попрошу чести остаться при Вас. Вы читаете в моем сердце. Да, я прошу такой чести, да, я умоляю Вас об этом. <...> Привыкнув к благодеяниям Вашим, к возможности видеть Вас ежедневно, восхищаться Вами, получать все из Ваших рук, как смогу я, оставшись в одиночестве, предоставленный самому себе, исполнять столь обширные и святые обязанности? Я считаю себя неспособным. Как милости прошу, оставьте меня при Вашей особе. Власть не всегда приносит счастье, счастье — лишь в искреннем чувстве. А его я обретаю подле Вашего Величества! Сир, выразив Вам свою скорбь и тайные желания, я тем не менее вынужден покориться и подчиниться Вашим повелениям. Воспользовавшись всемилостивейшим разрешением выбрать между Португалией и Неаполем, я без колебаний предпочел бы страну, которой я уже управлял; там я мог бы с большей пользой послужить Вашему Величеству. Я предпочитаю Неаполь и должен сообщить Вашему Величеству, что ни за какую цену не приму португальской короны»[206].

Если отвлечься от излишних стилистических красот, выбор вполне трезвый. В Лиссабоне, где трон пустовал с тех пор, как Браганцский дом был вынужден бежать в Рио, уже находился некто, мечтавший о короне: Жюно. Позже подобные намерения припишут Сульту, который станет Николаем I Португальским. Но можно ли доверять «Мемуарам» Тьебо?

Тем не менее сохраняются немалые препятствия тому, чтобы Мюрат мог отправиться в Неаполь. Жозеф не горит желанием тотчас покинуть Италию. К подобной смене корон он отнесся без энтузиазма. Наполеону приходится убеждать его («эта корона позволяет вам находиться в трех днях пути от Франции. Вы полностью прикроете одну из ее границ. Находясь в Мадриде, вы останетесь во Франции. Неаполь же — на краю света») и даже пригрозить («я желаю, чтобы тотчас по получении письма вы оставили регентство тому, кого изберете для этого...»).

Однако Жозеф — человек не военный, а предстоят свирепые схватки. Уже поднимается Арагон, Овьедо призывает англичан. Мюрату кажется, что у него остается шанс закрепиться в Испании. Он убеждает нового посла Лафоре шепнуть на ушко императору, что зять лучше управится с этим делом, нежели брат. Вотще. Лафоре призван к порядку, а Мюрат же приходит в такое отчаяние, что заболевает.

Меж тем Жозеф, видимо, так мало помышляет о том, чтобы вступить во владение новым королевством, что решает принять конституцию в прежнем виде, не удосужившись спросить мнения своего преемника, и торопится расточить в пользу своих любимцев богатства государственной казны. У Мюрата надолго останется горечь от этих шагов предшественника, и он имеет на нее право.

Наконец, Императорского наместника настигает последний удар: императорское семейство не очень приветствует, чтобы на неаполитанский трон взошел посторонний, втершийся к ним человек. Оно подталкивает Наполеона к тому, чтобы предложить корону непосредственно Каролине, а Мюрата низвести до положения принца-консорта. Каролина далеко не глупа; она восстает против такого оборота дел, который породит много сложностей и ранит чувствительное самолюбие супруга.

Испанская авантюра явно не прошла для него даром: Мюрат разочарован. Он так мечтал стать королем в Мадриде. Конечно, ему остается Неаполь, но это не столь блестящий удел. Отсюда — пока еще довольно смутная обида на Наполеона. Тем более что в промежутке между байоннским решением и прибытием в Мадрид Жозефа Наполеон снова и снова донимает своего наместника упреками, критикуя его инициативы и возлагая на него вину за то, что события принимают опасный поворот. «Я никогда не устану повторять вам, — отвечает Мюрат, — что нужно провозгласить нового короля; и не сочтите, что слова эти внушены заботой обо мне самом. Я никогда не утешусь, если Ваше Величество заподозрит меня в предательстве его доверия и в том, что здесь, в Испании, я трудился ради себя».

Кроме того, Мюрат столкнулся в Испании с тем же, с чем в Польше: с сильным национальным чувством. Чтобы навязать совету Кастилии уход Фердинанда и приход Жозефа, он вынужден в период междуцарствия прибегнуть к крутым мерам. Схватка на мадридских улицах отозвалась эхом по всей стране: Наварра, Галисия... Со временем ему приходится по достоинству оценить эффект низложения Бурбонов в Байонне. Промедление Жозефа оставляет свободу рук инсургентам. К концу мая волнения охватывают Астурию. Севилья, Валенсия, Вальядолид, Бадахос воспламеняются под крики «Да здравствует Фердинанд VII, смерть французам!». В письме от 2 июня Мюрат подробно описывает Наполеону первые шаги восстания. Мог ли он не задуматься над его причинами? Существует много документов, показывающих, как он пытается осмыслить этот феномен...[207] Итак, после Германии и Польши — Испания. Национально-освободительные движения сотрясают Европу. Мюрат уже предвидит, что вновь столкнется с ними в Италии. Он более других подготовлен к тому, чтобы их понять. Став палачом национального чувства на иберийском полуострове, он сделается его вдохновителем на полуострове италийском.