На двух ногах

На это гульбище бессмертных

На эти тёмные аллеи

Под песню Аллы Пугачёвой

Про то, чтоб лето не кончалось,

Про я хочу увидеть небо

Пошли, покуда наливают.

Совсем не ведает о мире,

О том, что девки недотроги,

Паук, что свил гнездо в сортире,

В дощатой будке у дороги,

Он там сидит себе меж брёвен,

Печален и немногословен,

И видит небо в чёрной рамке

И в облаках сквозные ранки.

А мы, хотя и бестелесны

На этом гульбище небесном,

А всё ж пойдём туда, где праздник,

И пьяных хлопцев девки дразнят.

Туда, где топают ногами

Под дребезг дикого варгана,

И сок мясной шипит и плещет

На раскалённые мангалы,

Где, исцелившись от печали

Под песни Аллы Пугачёвой,

В рубахи белые одеты,

В крови изгвазданы заката,

Плечом к плечу на склоне лета

Стоят мои односельчане

На этом празднике бессмертных,

Под золотыми небесами,

Топча брильянтовую зелень

Под дребезг дикого варгана,

Под песни Аллы Пугачёвой.

И мы не пробовали манны,

И мы, покуда были живы, –

Мы больше пели, чем плясали,

И больше плакали, чем пели...

Репродуктор на столбе

Поёт песню о тебе,

О твоей несчастной, горькой, загубленной судьбе.

Бухгалтер средних лет

Покупает билет

Своей маленькой женщине, одетой в креп-жоржет.

Их посадят в пятый ряд,

Дверь за ними затворят,

И покажут в кинохронике привязной аэростат,

Академика наук,

Двух ткачих, цветущий луг,

Всё на свете исчезает, превращаясь в свет и звук,

Исчезают и они

В чёрной бархатной тени

В эти тёплые, последние, в эти солнечные дни.

Вечереет, горят на полях огни,

На охоту летит сова,

Человечек зелёный стоит в тени,

Светится бледная голова,

Он свалился с неба и жив едва,

Ничего не понятно, куда ни ткни.

Отчего был день, а потом потух,

Отчего кричит на дворе петух,

Что за баба в резиновых сапогах

Через двор шагает на двух ногах,

Кто сидит в тепле, кто не спит в дупле,

Что тут делается на земле.

Он в зелёных ручках несёт дары,

Он летел мимо самой чёрной дыры,

Он прошёл сквозь огонь и мрак,

На соседнем подворье жиреет хряк,

Чей-то тельник светится, будто флаг,

Дядя Петя упал в овраг.

Что-то там сокрыто в его ларце,

Бледный свет лежит на его лице,

Третий глаз под его челом,

Подступают сумерки, как вода,

И никем не узнанная звезда

Загорается над селом.

Вот оно движется, толкая перед собой эхо,

То сжимаясь, то растягиваясь в процессе полёта,

Это не самолёт, это

Другое что-то.

Вот оно промелькнуло над городом и над домом,

Наливаясь багровым, точно в сумерках сигарета,

Середина лета смотрится на Садовой

В зеркало света.

Пропадает в облаке. Отдалённый гул достигает слуха,

И, безучастна к полёту небесной пули,

В тёплом халате у подъезда дремлет старуха

На венском стуле.

Ветер пытается сдвинуть с небесного склона

Облачную громаду.

День не кончается. Вьётся в тени балкона

Тень винограда.

Вот оно движется в облачном коридоре,

Недостижимое для радара,

Поворачивает на девяносто градусов, летит над морем,

Очевидно, к Босфору.

Рулевой на крейсере задирает голову в небо,

Смотрит, говорит непечатное слово,

Неподалёку рыбаки выбирают невод.

Шевелится в кошёлке серебряный шар улова,

Это рыболовецкий колхоз "Красные зори".

Он выполняет план по лову кефали.

День не кончается. Кто там пишет над морем

Алым на алом?

От Китайской стены до Золотых ворот

золотистый плод, солнечный оборот,

и когда, прищурившись, смотришь на облака

или чуть повыше, можно увидеть, как

золотой Гагарин махнул крылом и исчез

в голубой глазури потрескавшихся небес.

Там кубышками хлопка по склонам ползут стада,

даже днём не гаснет рубиновая звезда

и, сухой улыбкой замкнув золотой оскал,

фотокору степенно позирует аксакал,

покуда в кольцо замыкают его аул

верблюжья колючка, праведник саксаул.

Бирюза Самарканда, бешеная Хива,

малярия её, халва её, пахлава.

На трибуне стоящий, подливает себе воды

пожилой звероящер, призывая крепить ряды.

Белый налив, красный диплом,

пионерский металлолом...

Дыня в два обхвата, мангал, тандыр,

чай зелёный хорош в жару,

транспарант с надписью "Миру – мир!"

хлопает на ветру.

Или вот: приполярный свет, зелёный лёд,

на китобазу опускается вертолёт,

и, стерев ладонью изморозь над губой,

фотокору, гордясь собой, позирует китобой,

и не слышит, как в водной толще печальный кит

"отпусти народ мой" впотьмах ему говорит,

в ледяной шуге, ворочая в горле ком,

указуя ввысь окровавленным плавником.

Или вот: молодой инженер в секретном КБ,

он ни грамма сегодня не пил, но слегка не в себе,

потому что мимо проходит на каблучках

практикантка Нина в круглых смешных очках.

А она, улыбаясь, рисует свои чертежи,

карандаш "кохинор" в детских пальцах её не дрожит,

а он смотрит ей в спину, на нежный затылок её,

целый хор эндорфинов в его кровотоке поёт.

Ах, любовь на работе, на кончике карандаша

до ошибки в расчёте графитовый стержень кроша,

нет на них фотокора, поскольку секретно КБ,

за бетонным забором предоставим их общей судьбе,

молодёжная проза, точнее сказать, палимпсест,

почтальонша с мороза заходит в тёплый подъезд.

Репродуктор мычит на стене, а в закатном окне

то ль звезда в огне, то ли всадник на белом коне.

Кто это едет в троллейбусе в красной кепке?

У неё в кармане билет за четыре копейки,

У неё над не оформившимися бугорками

Пионерский галстук с рваными уголками.

Это Красная Шапочка едет в фартучке белом,

У неё рукава перепачканы школьным мелом,

У неё на щеке пятно от пастовой ручки,

На окраине бабушка ждёт не дождётся внучку.

За окном троллейбуса темень, и воздух тяжек,

Страшно ехать лесом дремучих пятиэтажек,

А в салоне уже битком, и какой-то дядя

Привалился к ней бедром, на неё не глядя.

Отвали, урод, она не такая дура,

У неё в портфеле Родная Литература,

У неё на шее болтается ключ от дома,

И она не станет разговаривать с незнакомым.

Но ей сходить на остановке у бакалеи,

И следом он проталкивается за нею,

Где вы, воины света, дровосеки в красных повязках,

Не иначе, как плохо кончится эта сказка.

Ах, зелёные ёлки, серые наши волки,

У неё в косичках пластиковая заколка,

И с небес взирает печально и отрешённо

Космонавт в скафандре из крашеного бетона.

Они уходят туда, где путёвка в Ессентуки

С их именами уже заполнена от руки,

И портниха Зина, что два года, как умерла,

Там отрез крепдешина раскраивает у стола...

И на голубом экране Пахомова и Горшков

Чертят лёд остриями фигурных своих коньков.

На странице "Известий" расплывается бурый круг,

Чай дрожит в стакане, поезд идёт на юг,

Он повесил пиджак на вешалку у окна,

Курицу по-дорожному раскладывает она,

За окном, точно свиток, разворачивается страна,

Её огни, транспаранты, здравницы, города,

Ласточки на проводах, и всё это – навсегда,

А суставы вылечит минерализованная вода.

– Где мои очки? – Да вот они, на столе.

– Вымой руки, они у тебя в земле.

– Не закрывай двери, так будет легче дышать...

За окном светает. У вокзала кричит ишак,

В кроссворде по вертикали – академик, герой труда.

И Гагарин летит над миром в своём ядре,

Полупрозрачном, но видимом на заре.

Пишет В. Турбин Бахтину:

Гений ваш прославит страну!

Ваши карнавалы, пиры –

Лишь фрагмент великой игры;

С ними от древнейших веков

Разум убегает оков...

Пишет М. Бахтин Турбину:

Душно мне, никак не усну

Адова настала жара,

Леночке случилось вчера,

Хоть в глубинке люди скупы,

Раздобыть сельдей и крупы.

Пишет В. Турбин Бахтину:

Я на Пасху к вам загляну –

А пока до поздней звезды

Изучаю ваши труды

И, почтить желая ваш дар,

Высылаю ящик сигар.

Пишет М. Бахтин Турбину:

Местный врач мне лечит десну,

Я сменял селёдку на спирт,

Леночка ночами не спит,

Говорит – при полной Луне

Я кричу и брежу во сне...

Пишет В. Турбин Бахтину:

Модернистов нынче клянут,

Авангард ругают вдвойне,

Заодно досталось и мне.

Как бы не дошло до беды!

Всё ж читаю ваши труды.

Пишет М. Бахтин Турбину –

Я сегодня выл на Луну,

Я лежал, вылизывал шерсть,

Но встаю по-прежнему в шесть.

Если бы хватило еды,

Я б свершил земные труды.

Пишет В. Турбин Бахтину:

Друг мой, известите жену.

Я везу сигар и икры.

Вот ужо нам будут пиры!

Как вы правы: вечную ночь

Только смех и мог превозмочь!

Пишет М. Бахтин Турбину:

Мне по мерке рубят сосну,

Я не сплю, брожу дотемна,

Закисает в кадке бельё,

Женщина стоит у окна,

Я забыл, как звали её.

Багровеет в небе Луна,

Страшные пошли времена.

Полыхает в небе пожар,

Я уже не свой и ничей,

Наш, почти божественный, дар

Гложет нас во мраке ночей,

Кабы не звериная суть,

Всё же обошлись как-нибудь.

Страшные пошли времена –

Вот я и не сплю ни хрена.

Рушится планета во тьму...

Я порвал бы глотку тому,

Кто из наших досок судьбы

Подрядился ладить гробы.

Всё же приезжайте, мой друг, –

Белые подходят грибы.

Что-то не то происходит на свете в зелёной карете

Едет Татьяна в малиновом всё же берете

Парка культурного отдыха мимо и брега

Вдоль воробьиного рая и талого снега

Даль рукавами марая ах вдоль пограничного рая

Там над кочующей пропастью сердце её замирает

Грязные лужи слепые колёса вагонов

Грозные мужи в шинелях крестах и погонах

Будки бараки овраги дороги солдаты солдаты

Делай что хочешь а всё будешь ехать куда-то

Ах не рыдай же Татьяна послушай Татьяна не надо

Странствуя вдоль пограничного дикого сада

Где на холодном рассвете раскинувши тонкие руки

Шалая муза свои забывает науки

В дальнюю следуя волость закутавшись в дымную полость

Что-то не то происходит на свете подумаешь новость

два жирных голубя сидят

у лужи на краю

вокруг шумит большой вокзал

и первый снег метёт

из стенки радио поёт

о золотой москве

носильщик страшен и велик

выходит на перрон

он всем кричит: поберегись! –

и все его бегут

а ты в кальсонах и трусах

ботинках и носках

стоишь и держишь свой портфель

прижав его к груди