На двух ногах

Ситников срезает угол, он опаздывает, дерево шумит,

у него в портфеле землекопы, бассейны и поезда,

прошлогоднее яблоко, непривлекательное на вид,

и прочая ерунда.

Он и сам не знает, почему пропустил урок, как-то всё не так,

проходил мимо дома, предназначенного на слом,

буквально на минуту остановился покормить собак,

которых помнит по именам,

он знает – в пространстве-времени обнаруживается некий зазор, стык,

то есть всё может быть эдак, а может так,

поганая штука, но он привык,

дерево кивает ему головой и говорит "привет!"

это добрый знак!

У подъезда он машет руками, отпугивая птиц,

втянув голову в плечи, как будто какой-то кац,

он заглядывает в свою одноклеточную тюрьму.

Ученики, как по команде, оборачиваются к нему.

У них нет лиц.

Учителка дура, а делает вид, что своя:

Было дело, он в класс принёс воробья...

В придорожном кустарнике кошка моет живот,

Из общежития слева доносится смех, весёлые голоса

Не ходи туда, там давно уже никто не живёт:

Пустые комнаты, разобранные леса.

Кто-то в конце переулка – не надо туда смотреть,

Разбухшее тёмное тело, два бледных пятна огней.

Если тебя зовут маша, то вот он, твой медведь,

Если, скажем, серёжа, то что-то ещё страшней.

Как легко нащупать впадинку в позвонках,

Обнажённое лезвие падает на атлант^{1},

Ах, какая сила в нежных её руках,

Что ещё? Наверное, выдержка и талант.

А могли бы жить счастливо до сих времён,

Что почти вероятно в наших худых лесах.

Комариный звон, костёр, голубой вагон.

Что ещё? Пионер в голубых трусах.

Но вокруг позор – как бы некий большой спортзал,

Вис и жим, и другие обрубки слов,

Там очкастая девочка прыгает на козла

И хихикает мальчик в кулак и поверх голов.

Ничего, терпи, моя нимфа, физрук не съест,

Здесь никто не умирал ещё от стыда,

Говорят, тем более, рядом сосновый лес,

А в ближайшем озере хоть грязная, но вода.

Что ещё? Там за переездом огонь горит,

Через два урока будет родная речь,

Так вставай, Юдифь, вставай, и очки протри,

И востри свой меч, скороспелка, востри свой меч.

Кто рыщет в ночи по садам,

как будто какой-то Саддам,

кто прячется здесь под мостом

как будто бы Гитлер с хвостом,

кто в окна ночные стучит,

кто ухает страшно из тьмы,

кто страшной ногою сучит?

Но не испугаемся мы.

Вот Фёдор стоит с топором,

вот Коля сидит за столом,

и баба идёт по двору,

похожая на кенгуру.

Баба Катя прячет руки в рукава,

не снимает платья даже по ночам,

у неё растёт на заднице трава,

но она не обращается к врачам,

баба Катя полагает – средь врачей

недовыявили всё же палачей.

Баба Катя, хорошо поворожив,

может видеть на три метра вглубь земли,

утверждает, что покойники ушли

строить светлую покойницкую жизнь,

что могилы лучших отпрысков страны

телевизорами все оснащены.

Баба Катя ищет травы при луне,

килограммами в сельпо скупает соль;

в лесе огненное скачет колесо –

баба Катя уверяет, что к войне.

Да и женщину с кошачьей головой

баба Катя наблюдает не впервой.

Впрочем, что ей, бабе Кате, за печаль? –

у неё на лбу невидима печать,

и когда падёт на землю саранча,

бабе Кате будет не о чем скучать,

потому как стерва Клавка из ларька

под раздачу попадёт наверняка...

Баба Катя зналась с Нестором Махно,

заряжала Троцкому наган,

говорят, что в чёрной маске домино

сам Пилсудский пал к её ногам...

Бабу Катю принимали семь царей,

к сожалению, один из них – еврей.

У неё вставная челюсть на столе,

у неё в стакане спит стеклянный глаз,

баба Катя ковыряется в земле,

понимая в этом много лучше нас.

А над ней в слоях воздушного стекла

овощные плавают тела.

Баба Катя, ты ль взойдёшь туда,

словно одинокая звезда?

Нет, сказала баба Катя, я уже

окопалась на последнем рубеже,

у меня ли не лежит на страх врагам

под подушкой ворошиловский наган!

Выйдет зверь из моря, грозен и красив,

содрогнётся весь Перовский жилмассив,

над промзоной третий ангел вострубит,

только ваша баба Катя устоит,

на развалинах, в рванине, босиком,

угрожая зверю чёрным кулаком.

Для того ли меня мама родила,

чтобы я под зверя лютого легла?

Эй, товарищи покойники, за мной –

в чине ангельском, и крылья за спиной!

подведите мне горячего коня,

охладите кислым яблоком меня,

поднесите мне зелёного вина,

подтяните мне тугие стремена!

Эх, не выдай чёрный ворон, красный стяг,

мы ещё у зверя спляшем на костях!

Саранча летит железная, звеня,

семь патронов в барабане у меня.

Семилетняя закончится война –

кто-то ж должен на развалинах прибрать?

Нет, сказала баба Катя, ни хрена

я ещё не собираюсь умирать.

Вы уйдёте-пропадёте кто куда,

я останусь, одинокая звезда.

Сколько выпадет золы – не разгрести,

то-то розам будет весело цвести!

Выпьем, – говорит, – и ещё налей.

Выпила, говорит, – хорошо сидим.

У Гомера тысяча кораблей,

А её устроил бы и один.

Ей сначала ехать на Тёплый Стан,

А потом на Павелецкий вокзал.

Выпьем, говорит, за красивый стан,

За чужую бабу, её глаза.

За оптовый рынок, за секонд-хэнд,

За схождение челноком в Аид,

У меня от греческих от легенд

Третий день башка болит, говорит.

Застегнула китайский свой пуховик,

Расчесала волосы гребешком,

Песню, что придумал слепой старик,

Так невыносимо носить пешком.

Говорит, тоска у меня в груди,

Кто бы, говорит, захотел украсть?

Там в кромешном мраке за кольцевой

Воет пёс с единственной головой...

Воет ли, скулит, разевает пасть...

Отведи меня в кино на дневной сеанс,

Там опять спасает мир Индиана Джонс,

Он стоит, размахивая хлыстом,

И всё ему нипочём,

Он если бьёт, то наверняка,

Горы и облака

За его плечом.

В дальнозорком краю не требуются очки,

Расшифрованы все загадочные значки

И блондинка укрощена,

У неё яркие ногти, высокие каблуки, но она

Ест из его руки.

А против воинства зла достаточно и хлыста,

Если совесть чиста.

Отведи меня в кино на дневной сеанс,

Там мумия отрясает тысячелетний транс,

Но в конце концов и она попадёт туда,

Где будет ей поделом.

Господь призревает свои стада...

Наше дело плохо – мы не победим никогда,

Зло – это добро, которому не повезло.

Там, в кино, если падают, то встают,

Индиана Джонс презирает земной уют,

В каждом артефакте прячется Бог,

Но Индиана Джонс никогда не придёт сюда,

Он стоит, и древние города

Рассыпаются в прах

У его ног.

Кто бредёт по лесу, едва жива,

шевеля во рту никакие слова,

у него, мол, синяя борода,

мёртвая голова.

Открывала двери своим ключом,

подпирала стену тугим плечом:

семь весёлых жён на семи крюках,

разговаривают ни о чём.

Поселился зимородок над ручьём,

поселился червь в животе моём,

очи мои белы,

ночью светло, как днём.

Восемь братьев бились, но непобедим

оставался мой господин,

у него за поясом пять ножей,

а в сердце только один.

Он спит, он укрыт плащом,

он обвит плющом,

говорит не знамо о чём,

в кущах щёлкает соловей,

месяц водит сырым лучом.

Ноги его в земле,

замок его в огне.

Я на пир позову сестёр,

пускай завидуют мне!

Вокруг смыкается чёрный бор,

ветер гудит во тьме.

"Крупнозернистый ток звёздного рукава

лезвиями осок

взрезан наискосок.

Мелкая тварь, беги

в норку, в песок.

Сова

встала не с той ноги.

Столько ужей, жаб, лягушачьих кож!

Принца с его стрелой на каждую где возьмёшь?

Сколько их, лапки воздев, поднимается из глубин,

потенциальных дев, белых тел, ундин,

и это ещё не предел!

Я бы такую взял, я бы её жалел,

я бы, конечно, смог

не обнимать, не сметь, не спрашивать, где была...

Знаешь, я видел смерть, бесшумны её крыла".

"Ты опять не о том.

Все эти жерлянки, жужелицы, ужи –

лишь оболочки слипшихся хромосом,

впрочем, я не рискну отрицать тот факт,

что если не здесь, то где-то в иных мирах

всё ж таки существует разумная жизнь.

Знаешь, когда я вот так стою, вслушиваясь во мрак,

а надо мною узкой листвой осокорь дрожит,

месяц выходит из пруда, неся луну на руках,

чёрные корни ворочаются в пыли,

меня охватывает какой-то непонятный страх,

что мы не одни в пределах этой земли.

Иногда мне кажется, я стою на часах,

охраняя мир, глухой полночной порой,

и бесшумная смерть, парящая в небесах,

поворачивается и роняет своё перо.

Например, откуда взялся этот бетонный куб,

этот невнятный гул,

сладкие судороги глубин,

вот опять там какой-то непонятный огонь мигнул.

Впрочем, поднимается ветер.

После договорим..."

Так говорят тайком

через стекло витрин

думающий манекен

с мыслящим тростником,

покуда с тёмного дна

русалки всплывают на

иной, чем от звёзд

пробивающийся сквозь бетон,

нечеловеческий свет.