На двух ногах

Что-то мы никак не можем добраться до моря,

Куда ни едем – кругом равнины и горы,

Какие-то срединные земли,

Небо заворачивается, как свиток,

Синяя туча навалилась тяжёлым брюхом,

На полях жгут костры, закат огромен...

По этим полям ходят чужие люди,

Неуклюжие большеголовые великаны,

Ноги у них, точно стволы деревьев,

В бурой коросте.

Стопы их попирают мокрую землю,

Между пальцами жирная грязь проступает,

Мы не сойдём здесь – это чужие люди,

Они даже здрасьте сказать по-нашему не умеют.

Всё едем и едем, уже совсем стемнело,

За чёрным окном ничего – лишь наши лица

В сыром воздухе подпрыгивают и трясутся,

Сейчас придёт проводница, предложит чаю...

Море где-то за ближайшим поворотом,

За следующим переулком, за тем угловым домом,

Но с утра за окном большеголовые великаны

Ходят и тычут в стекло курицей и огурцами...

Наверное, мы проехали его, когда спали,

Наверное, мы проехали всё, когда спали...

Говорят, есть на востоке гора из чистого серебра,

А над ней в синеве серебряный свищет рог,

Говорят, там в зените постоянно растёт дыра,

Оттого на востоке никому богатство не впрок.

Там у слоноголового бога алмаз во лбу

А у самой паршивой птахи рубин в зобу

И к чему нам смертным жаловаться на судьбу,

Если нет никакой судьбы?

Там плывёт по холодным рекам небесный свет,

Там слепой аскет наблюдает парад планет,

Он полупрозрачен и практически не одет

И жуёт грибы.

Там зурны дрожащей плывёт одинокий звук,

Там объятья бёдер крепче пожатья рук,

Там блюдёт отшельник лучшую из наук,

Посещая запретный храм,

Небеса пылают зороастрийским огнём,

Леопард уносит тела задремавших днём,

Хануман во мраке делает ход конём

И встаёт, прикрывая срам.

Там молочный ток медлительных поит рыб,

Там с пленительных чресл любовный стекает мёд,

Там зелёный шёлк к кисельному дну прилип

И в зелёный бархат обернут небесный свод.

Там у птиц на перьях не счесть удивлённых глаз,

И во лбу слоновьем одинокий горит алмаз,

И лелеет проказник пышнейшую из проказ,

И святой презрел чудеса.

Там столетний сверчок поселился в саду камней,

На сырых полях не сосчитать огней,

Всё пронзительней ветер, всё круче и всё страшней

Поворот молитвенного колеса.

Говорят, есть на востоке зверь крупнее иных зверей,

По нему англичане палили из батарей,

Говорят, он ходил в ночи вокруг лагерей,

Звал солдат голосами их матерей,

И они уходили в ночь,

Сам полковник Моран стрелял по нему с руки,

Снаряжал капканы и шёлковые силки,

Караулил в палатке, стиснувши кулаки,

Сыпал порох на полку, взводил курки,

И ничем не сумел помочь.

Говорят, что полковник после сошёл с ума,

Толковал, мол, в Лондоне вечно царит зима,

На востоке, мол, свет, а тут, мол, сплошная тьма

И нищает великий дух.

Говорят, он плакал, взыскуя молочных рек,

Он бродил, не в силах сомкнуть воспалённых век,

А потом прирезал несколько человек,

В основном – припортовых шлюх.

Говорят, его искали, но не нашли:

Он ушёл во мрак, исчез в голубой дали –

Там в порту скрипят торговые корабли,

Чайные клипера.

Там на тёмном дне морской анемон поник,

Так у каждой рыбы крепкий спинной плавник

И по три пера.

Говорят, на востоке тот зверь до сих пор живёт,

Он свистит в норе и скачет ночной тропой.

Говорят, он тревожит поверхность молочных вод

И ломает хребты паломникам, бредущим на водопой.

Говорят, на востоке всякие твари едят из рук,

И пустой тростник издаёт неприличный звук,

И растёт гора из чистого серебра,

Говорят, там раджа подарил огромный рубин

Луноликому отроку, которого он любил,

Дотянувшему до утра.

Говорят, на востоке каждый вздох оставляет след,

Там змея в траве обживает пустой скелет,

Пышнобёдрый буйвол вызванивает рассвет

Колокольцами на рогах...

Говорят, что этого зверя убить нельзя,

Что сойдёт с ума глядевший ему в глаза,

Говорят ещё, он ходит на двух ногах...

Кто соловей при свете дня, тот козодой в полночный час,

Он в алых зарослях огня прокладывает тайный лаз,

Он доит коз в чащобах роз, в уколах золотистых ос,

Вложив раздвоенный язык в озёра слёз, в ресницы глаз,

В глазницы глаз, поскольку синь в них выел купорос небес,

Он расплетает свой кушак, он греко-римский парафраз,

Он выбирает лучший мёд из самых потаённых сот,

Он оплетает как лоза долины, скрытые для нас,

Где сонный сок роняет мак на берега медвяных рек,

Ты раздираешь влажный мох, зверообразный козопас.

К тебе, раскрыв цветущий пах, взывает каждый медонос,

Чью сердцевину выел страх, не оставляя про запас...

О кто б не бросился на зов, летучей доблестью крылат,

Из наших замкнутых миров, чей млечный свет давно угас,

К тебе, о нежный садовод, тяжёлых пчёл сестра и брат...

Ах, этот двуединый сон, в нём гибнут лучшие из нас!

Он выкатывает огненные шары, он творит миры.

Он строит потайные сады, изнемогающие от жары,

Но когда смолкает жаворонок его и безумствует соловей,

Он обходит погружённые в сон дома и заглядывает во дворы.

И люди выходят, закрыв глаза, вытянув руки вперёд,

Так, словно в пустые ладони ты вкладываешь дары,

И зеленоватый ломтик луны вползает на небосвод,

И стелет лунный свет на поля призрачные ковры.

Они наводят мосты, их тела пусты, они уходят к луне.

Гляди, как фасеточны их глаза, как зелёные жвалы остры,

О влюблённые, слушающие соловья, никогда не ходите во сне –

Там вас окликает возлюбленный мой, что глядит из чёрной дыры.

Я за Тюрчанку из Шираза, сгорая в гибельном чаду,

Отдам и Юнга и Делёза, и Ясперса и Дерриду.

За лунный лик и стан газелий и кольца локонов тугих

Постмодернистскую заразу под самый корень изведу,

Ах, боле ничего не надо в саду неистовых услад –

Там плачет Мирча Элиаде, как ни в одной из Илиад,

Какой там Ясперс? Это яспис её ланит, очей агат,

Её шелков многоочитых в траву спадает водопад!

Ты не зазноба, ты – заноза, тебя и силой не извлечь,

К тебе из нашего колхоза ползёт в снегу родная речь,

На лунные поля Востока, на минные его поля,

Где нежная ладонь Пророка возносит криворотый меч!

Человек у порога

Ах путники, ну почему вы кажетесь угрюмы,

и медлите взойти на бриг иль, скажем, на корвет,

когда вы будете ловить сквозь пасмурные думы

тот лёгкий, золотистый тот, зеленоватый свет?

1-й путник

Ступай домой, там крепкий стол и блюдо с пирогами,

ребёнок в люльке сладко спит и пряха тянет нить,

и не качаются полы под крепкими ногами,

и больше нечего искать и не о чем просить.

Человек у порога

Ах, я бы отдал этот стол и блюдо с пирогами –

когда душа летит во тьму, к чему ей, скажем, стол,

чтоб мокрой палубы настил качнулся под ногами

и в отдалённый чудный порт мой парусник вошёл.

2-й путник

Ступай домой, там дольний мир, который нам неведом,

там женщина у очага пылает, как заря,

и не потянется тоска за треугольным следом,

и не глотают пустоту голодные моря.

Человек у порога

К чему печалиться, когда ваш парус ловит ветер,

и поцелуй далёких звёзд девичьего нежней,

и станет зеркалом вода однажды на рассвете,

и дивный край над ней взойдёт и отразится в ней.

3-й путник

Когда задержится душа в предсмертной полудрёме,

пред тем, как с палубы тугой рвануться в небеса,

приснятся ей очаг и дым, ягнёнок на соломе,

ребёнок в люльке, дальний лай сторожевого пса.

Человек у порога

Когда задержится душа на выбитой постели,

пред тем, как на далёкий зов рвануться из окна,

ей будет сниться скрип снастей, и мгла, где еле-еле

полоска сладостной земли, чужой земли видна.

Над Тендровской косой, над Арабатской стрелкой

Угрюмый и босой швырнул ведро с побелкой,

И мелкий снег летит, с волной мешаясь мелкой,

Над Тендровской косой, над Арабатской стрелкой.

Летим, летим, мой друг, в чужое захолустье

На запад и на юг, к трепещущему устью.

Увы, среди зимы и там смущают воды

Русалки и сомы и прочие уроды,

Оттуда сам не свой бежал несчастный грека –

Там с пёсьей головой он видел человека,

Сидящего в шинке, как будто так и надо,

С жалейкою в руке и неподвижным взглядом.

Он позже написал: "Там чёрный ветер свищет,

Там бродит птичий грипп и новой жертвы ищет,

Там чёрная гора топорщит гриву сосен,

Там выговор чужой моим ушам несносен,

Из края злых собак и ласковых евреек,

Венецианских бус и пёстрых душегреек,

Кукушкиного льна, болиголова, сныти,

Верни меня домой, мой нежный покровитель!"

Уймись, дурак, уймись, ты поздно спохватился –

Твой чёрно-красный Рим за край земли скатился,

Уймись и пей вино, не так уж плохо в нетях,

Все умерли давно, лишь ты один на свете,

Так тереби калям в отсутствие покоя,

Как потаённый срам, дрожащею рукою,

Гляди, гляди туда, где пляшет в клубах пара

Холодная вода, качая бакен старый,

Где, видима едва, возносится над бездной

Железная вдова, подъемля меч железный,

Да пара островков скрипит крупою снежной,

Да горстка огоньков во тьме левобережной.

Человечек перемещается на восток

У него есть лампочка и свисток,

Если надо, он дёрнет за два шнурка

И поддует резиновый свой жилет,

Человечек передвигает часы вперёд,

Далеко внизу под ногами солёный лёд,

Ледяное крошево, стелющаяся мука.

Никому не нужный, маленький и смешной

Человечек перемещается над тишиной,

Над безглазой хлябью, где ни одного огня,

Он умеет дуть в свисток, но тому не рад;

Так висят во тьме человечки, за рядом ряд,

Молчаливый парад, блуждающий вертоград,

Сотня душ, не отличающих ночь от дня.

....по воде плывёт замороженная вода...

Ах, как сладко, когда, вселенную теребя

Бортовыми огнями, ищут во тьме тебя,

Нет честнее дела, чем дуть в свисток, поддувать жилет,

Человечек с тоской прислушивается: вот-вот...

Но гудят моторы, в стакане плавится лёд,

Стюардесса предлагает курицу на обед,

И надежды нет.