На двух ногах

Погляди, какие рыбы ходят в водяном стекле

Погляди, какие жабы сидят слегка навеселе

У них недавно были жабры, а теперь корона на челе

Жабы рыбам говорят:

Мы когда-то были вами, о несбывшийся народ

Мы стояли, головами обернувшись на восход

В бездне вод

А теперь мы жабы, жабы, у нас корона на челе

И у нас отпали жабры и мы ходим по земле

В полумгле

Жаба смотрит и смеётся, взгляд её горит как жар

У неё под сердцем бьётся тёплый камень безоар

Кто найдёт волшебный камень, кто его положит в рот

Того пуля не берёт

Жаба, жаба, ты не смейся, говорят ей казаки:

А не то схвачу за пейсы да пущу тебе кишки,

Я тебя прихлопну, жаба, просто пальцами руки.

Жаба бедная смутилась, даже слёзы на глазах,

Отвечает – сделай милость, забирай себе, казак,

Видишь, вот он, полный чар,

Чудный камень безоар.

Кто его с горилкой выпьет, кто его положит в рот,

Тот, простреленный навылет, снова встанет и пойдёт,

И минуя все дозоры,

Так и будет он ходить,

Смертным полем, чёрным бором,

Через реки, через горы,

С чёрной раной на груди.

На столе пред казаками чарки горького вина,

Рыба с бледными руками поднимается со дна,

Вётлы машут рукавами, скачет жаба на метле,

Между месяцем и нами кто-то ходит по земле...

Кенгуру протискивается в троллейбус,

Хватается лапой за

Поручень, другой достаёт билет,

Сумка её расстёгнута, плачут её глаза,

Голова у неё болит,

За окном проносится, вплавлен в лёд,

Электрический бледный болид,

И сыплется снег, и троллейбусный ус

В небесах тяжёлых завис,

В сумочке пудреница, сотовый, два ключа,

Томик Донцовой с обтрёпанным корешком.

Кенгуру вчера была у врача,

Потом тащилась домой пешком,

И врач головою седой качал

И что-то под нос ворчал...

Сумрак сворачивается в клубок,

Точно в воде белок.

Кенгуру закрывает глаза, лапкою трёт,

Белый режущий свет

Бьётся в её зрачке,

И видит стеклянный аэропорт,

Морской вокзал,

Белую пристань, пучки золотых лучей

На зелёной воде,

Пёстрые флаги на берегу...

Ей помогает спуститься по трапу добрый матрос,

Ей капитан на мостике честь отдаёт,

У неё на руках букет белоснежных роз,

Кенгурёнок в матроске глядит из сумки её...

Вот кракен прячется в бездне вод,

он светится бледным светом – и ждёт,

когда океан вскипит

(а кто наверх его призовёт,

Тот выше царей сидит)

Тогда он, страшный, всплывёт со дна

и будет плясать в багряных волнах,

при свете багряных звезд

(торпедоносцы уходят на

норд-норд-вест)

Он есть последний в своём роду,

он ест беспомощную еду

и руки его белы

(и он увидит Полынь-Звезду

средь пламени и золы)

Он будет дрыхнуть в своём гробу,

покуда не изотрут резьбу

машины небесных сфер...

(вот, поднимает к губам трубу

гипсовый пионер)

Мышь-подпольщица, вышивальщица, кладовщица, пряха,

Она знает слова "рубаха", "крупа", "старуха"

Разговаривает шёпотом, слышит вполуха,

Разбирается в окружающем мире не так уж плохо,

Впрочем, ей недоступна природа знака.

Мышь черепную свою коробку способна сплющить,

Чтобы протиснуться в каждую щёлку, дырку,

С первого взгляда мышь состоит из плюша,

После второго обычно устраивают уборку

И выметают наружу тушку, сухую корку,

И мышеловку ставят поближе к норке.

Жалкий комочек, даже и не летучий,

Без перепончатых крыльев и всяких прочих,

Всё же страшней любых порождений ночи,

Ибо мерещится в белой или в падучей,

Шарит под кожей, дёргается на теле,

Перемещается зрения на пределе.

Не убегай, подожди, скушай вот кашку,

Завтрак для кошки, розовые ладошки...

Запекая картошку в золе,

Ты не думай о том, что в земле.

Мошкара возле речки хлопочет,

И трава неприятно мокра,

И вчерашний укус комара

Всё зудит, заживать не хочет.

Как безрадостна эта заря,

Забываешь в конце января,

Мокрый снег убирая с балкона...

Отнеси эти тапочки в дом,

Неприятно сидеть на живом,

Неприятно на липком, зелёном.