На краю земли

24. Озаренные сердца (продолжение)

Как всегда, Генька опередил нас. Ему уже давно исполнилось четырнадцать лет, мне и Катеринке тоже скоро будет четырнадцать, и только Пашке нужно ждать еще целый год. С какой завистью смотрим мы на значок, разглядываем билет, который Генька дал нам подержать, а потом сейчас же спрятал. Он даже стал посматривать на нас немного свысока: вы, мол, маленькие и взрослому не компания. Но это продолжалось недолго.

Мария Сергеевна сказала мне и Катеринке, что она говорила с Антоном и нам уже тоже можно подавать заявление в комсомол, пионерская организация будет нас рекомендовать. Еще одну рекомендацию мне дал сам Антон, а Катеринке — Даша Куломзина. Мы чуть не наизусть выучили Устав, но все равно боялись и дрожали: вдруг нас что-нибудь спросят, а мы не сумеем ответить? Катеринка сказала, что она этого не переживет ни под каким видом, но когда я спросил, что она тогда будет делать, рассердилась и ничего не ответила.

У Катеринки все прошло как нельзя лучше. И неудивительно, если у нее такая автобиография: жила в Днепровпетровске, отец был мастером и погиб на фронте смертью храбрых, она с матерью эвакуировалась, и по дороге их бомбили фашистские самолеты. А если бы она осталась, сказала Катеринка, она обязательно пошла бы в партизаны или в подпольщицы.

А у меня какая биография? Родился, учился — и всё. Больше, хоть плачь, рассказывать нечего. Я сбился, замолчал и почувствовал, что наливаюсь краской. А тут еще Антон со своими шутками:

— Смотри, — говорит, — Березин! Я раньше тоже вот так краснел. Сам-то потом вылинял, а волосы так и остались…

Все засмеялись, а я залился еще пуще.

— Ну хорошо, — сказал Антон, — посмеялись — и хватит. Почему и зачем вы вступаете в комсомол?

Вот тебе раз! Он сам давал мне рекомендацию, а теперь спрашивает!..

— Я ведь говорил: чтобы работать.

— Это ты говорил мне, а принимаю тебя не я, а организация. Когда ты вступал в пионерскую организацию, ты давал торжественное обещание. В комсомоле не дают торжественного обещания, но товарищи должны знать, зачем ты вступаешь и достоин ли ты этой чести… Да, чести! Потому что быть комсомольцем — большая честь. Комсомол — это подготовительная ступень к вступлению в партию. А в чем состоит подготовка? В том, чтобы учиться большевизму и делами своими доказать свое желание и умение служить делу партии Ленина — Сталина. За это дело сложили головы многие старые большевики, борясь с царизмом. За это дело проливали кровь наши отцы во время гражданской войны. За это дело, не щадя себя, боролись на стройках первых пятилеток коммунисты и комсомольцы. На защиту этого дела грудью стал весь народ во время Великой Отечественной войны… Ты вступаешь в запасный полк великой армии бойцов-коммунистов. Ты не первый и не единственный, но мы должны знать: понимаешь ли ты, что это значит? Понимаешь ли ты, что идешь в помощники и на смену людям, не знавшим страха и себялюбия, тем, кто готов был отдать и силы и самую жизнь свою за победу дела большевиков, за то, чтобы мы могли завершить строительство коммунизма?

Антон говорит, не сводя с меня серьезного, почти строгого взгляда. Все, слушая Антона, смотрят не на него, а на меня. И мне кажется, что не только они — давно знакомые Антон, Даша и другие — смотрят на меня. Внимательно и испытующе смотрят с портрета прищуренные глаза Сталина, сверкает горячим блеском взгляд Сандро Васадзе, настороженно присматривается ко мне Павка Корчагин, а за ним появляются ясные, смелые глаза Олега, добрый, но твердый и требовательный взгляд Савелия Максимовича… Глубокое волнение охватывает меня. Что я отвечу всем им? Смогу ли я? Сумею ли?..

Я поднимаюсь и, чувствуя на себе взгляды товарищей, произношу единственное слово, однако для меня оно означает больше, чем любое обещание, чем клятва:

^{— Да}!

И сразу, мне кажется, все взгляды становятся дружески улыбчивыми, ласковыми и веселыми.

— Добро, — говорит Антон. — Кто хочет высказаться?

— Все ясно. Голосуй, Антон! — кричат ему с мест.

Но Антон берет слово и говорит о том, как мы помогали оборудовать избу-читальню, работали на уборке и потом на постройке линии, озеленении деревни, и что начали мы школьный год хорошо, и если будет продолжаться так и дальше — из нас получатся настоящие комсомольцы, и он лично голосует за то чтобы меня принять…

Всю дорогу от Колтубов мы с Катеринкой заново переживали все происходившее на собрании. Я рассказываю ей перечувствованное тогда и жалею о том, что не сумел как следует сказать, что обязуюсь стать настоящим комсомольцем. Катеринка говорит, что это не важно, дело не в том, чтобы сказать, главное — показать на деле.

Получив комсомольский билет, я показываю его отцу.

— Мать! — зовет он. — Иди-ка сюда…

Они бережно держат новенькую книжечку, внимательно рассматривают ее и даже меня, словно я стал каким-то другим.

— Ты смотри, вырос у нас сын-то! А?.. — говорит отец. — Ну, поздравляю, сынок! Смотри только: эта книжка дает не права, а обязанности, сумей их выполнить… Ну, да ты и сам понимаешь, большой стал. Поздравляю! — и он крепко пожимает мне руку.

Мама ничего не говорит, но во взгляде ее я улавливаю радость и гордость.

За последнее время их отношение ко мне переменилось. Может быть, я ошибаюсь: просто переменился я сам и иначе все воспринимаю? Но мне кажется, что отец с матерью по-другому говорят и держатся со мной. Раньше им и в голову не приходило со мной советоваться, а теперь мы вместе обсуждаем все дела, и мне уже не говорят, что я маленький и что мое дело слушать да мотать на ус, когда вырастут усы. И отец прежде никогда не пожимал мне руку, а просто целовал иногда, ежели что, а теперь он пожал мне руку, как взрослому, и это мне приятнее, чем любая похвала и всякие нежности, потому что это рукопожатие без слов говорит о том, что я уже не маленький…

Мне почти сразу же дали поручение — назначили вожатым к пионерам младших классов, хотя я не хотел и долго убеждал Марию Сергеевну, что не умею с маленькими и не знаю, что и как с ними делать. И сначала я порядком с ними помучился.

Провел я первый сбор — поговорили о дисциплине. Прошел он так себе: им не очень интересно и мне тоже. Попросту приглядывались друг к другу. А на следующий день, на большой перемене, прибегают ко мне девочки из моего отряда и говорят, что Стуков и Панюшкин дерутся. Выскочил я во двор — в самом деле, волтузят друг друга почем зря. У одного из носа кровь течет, у другого царапина во всю щеку. Рознял я их:

— В чем дело? Чего вы не поделили?

Молчат, сопят, носы вытирают.

— Как же вам не стыдно, ребята? Вчера говорили о дисциплине, а вы сегодня такое устраиваете!

Говорю я, сам вижу, что им нисколечко не стыдно и как только я отойду, они опять сцепятся.

— Из-за чего вы подрались?

Молчат.

— А я знаю! — говорит Оля Седых — та самая, что была Золотой рыбкой, она тоже в моем отряде.

Оба драчуна бросают на нее угрожающие взгляды исподлобья

— Нет! — говорю я. — Они сами скажут, они ведь не трусы. Или, может, вы боитесь?

— Чего мне бояться? Это вот он… — угрюмо отзывается Панюшкин. — А ты не ябедничай, а то знаешь?.. — говорит он Оле, но не оканчивает и поворачивается ко мне: — Мы подрались не просто так, а принципиально. Из-за Красной Армии.

— Так зачем же драться?

— Я его воспитываю.

Но тут гремит звонок — кончилась перемена.

— Вот что, ребята, — говорю я. — Сейчас пошли заниматься, а после уроков останьтесь — и мы разберемся… Только, чур, до тех пор не драться! Успеете и потом…

— Ладно, — деловито соглашается Панюшкин.

До конца занятий я ломаю себе голову, почему они подрались из-за Красной Армии, но ничего не могу придумать. Тем более, что Панюшкин и Стуков — закадычные дружки. Панюшкин — вихрастый, толстощекий и курносый мальчуган, самый подвижной и проказливый, — это я сразу заметил. Стуков — спокойный, тихий мальчик, но, кажется, очень обидчивый и упорный. Они, я знаю, сидят на одной парте, ходят всегда вместе — водой не разольешь, — и вдруг такая история!

После уроков я еще немного задерживаюсь, однако ребята меня дожидаются. И не только те двое, а все, весь класс. Только ждут не в классе, а в коридоре. Очевидно, всех занимает принципиальный вопрос, из-за которого произошла драка, и они хотят узнать, чем кончится дело.

— Заходите в класс, ребята! — говорю я, хотя и не знаю еще, сумею ли разрешить спор и не осрамлюсь ли перед пионерами. — Ну, драчуны, рассказывайте!

— Мы заспорили… — начинает Стуков.

— Нет, дай я скажу! — прерывает Панюшкин. — Я ему всегда говорю: почему ты такой, пальчиком тебя не тронь? Как девчонка!

— Погоди. При чем здесь Красная Армия?

— Так я же говорю: мы про Красную Армию разговаривали… И я ему сказал, что его в Красную Армию не возьмут. Он вон какой квёлый, а туда берут сильных и смелых…

— А что я, трус? Да? — вскакивает Стуков.

— А кто же, если ты подраться боишься?.. И я ему говорю: «Я тебя буду бить, пока ты не научишься сдачи давать». А он говорит: «Попробуй, тронь!» Ну, я и дал ему…

— И сам получил! — прерывает Стуков.

— Тоже мне, получил! — пренебрежительно хмыкает Панюшкин. — Я тебя еще воспитаю…

Они всё выложили и теперь смотрят на меня — ждут решения, кто из них прав. Я тоже ищу это решение, но нахожу его не сразу.

— Так не годится! — говорю я. — Во-первых, кулаками, Панюшкин, никого не воспитаешь. Во-вторых… — Но что же «во-вторых»?.. Наконец меня осеняет: — Во-вторых, расквашивать друг другу носы — не значит готовиться к Красной Армии. Там нужны смелые, сильные люди. Но ведь наша армия не на кулачках дралась с врагами! Там действовали стойкость, техника и уменье. И если уж готовиться к армии, то нужно по-настоящему, а не просто драться…

— А как?

— Давайте проведем учебный сбор и физкультурный поход…

— Так это же игра! — разочарованно говорит Панюшкин.

— Конечно, игра, но и тренировка. И проведем мы этот поход по всем правилам…

Предложение всем очень нравится, и ребята кричат, что нужно провести не откладывая, завтра, но я уговариваю их отложить — следует подготовиться, разработать план…

По правде сказать, я и сам не знаю, как нужно проводить этот поход, и бегу к Антону за советом.

Он очень одобряет нашу затею, только предлагает, чтобы участвовал не один класс, а несколько. Другие классы, как только узнали о нашем замысле, тоже захотели участвовать, и скоро оказалась вовлеченной вся школа. Савелий Максимович тоже похвалил это дело, но сказал, что нужно попросить кого-нибудь из старших участвовать в нашей игре.

— Кого же?

— Ну, хотя бы Антона Горелова или Лапшина.

— А он согласится? Он же председатель…

— Попробуйте. Он, может, тоже непрочь тряхнуть стариной…

Против ожидания, «тряхнуть стариной» согласился не только Антон, но и Лапшин. Они стали командирами отрядов, и ребята теперь при встрече с ними вытягивались и козыряли.

Под руководством Антона ребята наделали трещоток, девочки сшили санитарные сумки. Несколько дней ушло на подготовку, и наконец наступил день похода.

День выбрали теплый и ясный, иначе ребята могли иззябнуть. Еще раньше договорились, что отряд Антона займет гриву за Кривым логом, а отряд Лапшина должен выбить «противника» и захватить гриву. Я со своими малышами выступал вместе с отрядом Лапшина получасом позже.

Панюшкин — командир взвода разведчиков (он подобрал себе группу таких же сильных, разбитых ребят) — отправился вперед. Но еще раньше Лапшин о чем-то по секрету от других долго разговаривал со Стуковым, дал ему ручные часы, сверил их со своими карманными, и Стуков с большой группой ребят на лыжах ушел куда-то в сторону.

Маскируясь по всем правилам, мы скрытно подошли к «объекту атаки», как сказал Лапшин. Панюшкин со своей ребятней, припадая за кустами, прячась между стволами, двинулись вверх, но далеко не ушли — с гривы застрочили трещотки: «противник» нас обнаружил. Лапшин скомандовал залечь основным силам, а разведчикам прощупать огневые точки. Однако Антон так их расставил, что весь увал простреливался, и нам эта «разведка боем» дорого обошлась — то и дело обнаруживались «раненые» и «убитые». Правда, и те и другие примирялись с этим с трудом, после долгих споров, но игра есть игра и надо подчиняться правилам.

Захватив нескольких разведчиков «противника», которые безуспешно пытались пробраться к нам в тыл, мы узнали расположение всех точек и что главные силы «противника» расположились лагерем ниже макушки гривы.

Ребятам надоело выжидание, и они начали роптать, что мы зря топчемся на одном месте, нужно броситься сразу наверх, и тогда посмотрим, кто кого, а то у нас так всех переловят. Но Лапшин только посмеивался и поглядывал на часы.

Через полтора часа после того, как мы выступили, он скомандовал нескольким маленьким группам на флангах начать ложную атаку и держаться до последнего. Там поднялся такой крик и трескотня, что можно было подумать, будто идет настоящее сражение. Взобравшись на высокий кедр, наш наблюдатель крикнул вниз, что от вершины гривы к флангам двинулись большие отряды «противника». Крик и треск трещоток на флангах стали еще сильнее. Потом тот же наблюдатель в панике закричал, что наши фланги смяты и «противник» заходит нам в тыл. Лапшин удовлетворенно кивнул, а ребята потихоньку недоумевали и даже негодовали: чего же он хочет, чтобы мы попали в окружение? Но через несколько минут Лапшин, еще раз посмотрев на часы, скомандовал:

— Гранатометчики, вперед! Забросать огневые точки «противника» гранатами!..

Гранатометчики, вооруженные загодя приготовленными снежками, бросились наверх. Следом двинулась вся наша группа.

Однако, хотя «огневые точки» «противника» были уничтожены, врасплох захватить Антона не удалось — основные свои силы он оставил в резерве, опасаясь подвоха, и теперь бросил их на нас. Вылазка наша ни к чему не привела.

Видя, что ничего у нас не получится и Антона выбить не удастся, ребята совсем приуныли. Однако Лапшин снова поднял всех и бросил в атаку. Что тут началось! Такого крика, треска грива не слыхала, наверное, с тех пор, как появилась на белый свет. Но отряд Антона не отступал ни на шаг.

Мы все думали, что тем дело и кончится: оба отряда не уступят друг другу ни пяди. Но в это время на самой макушке гривы началась трескотня трещоток, закричали «ура».

— Вперед, товарищи! Стуков пришел на подмогу!.. — крикнул Лапшин.

Тут не выдержали даже «раненые» и «убитые» и тоже ринулись вперед. Мы с таким азартом бросились наверх, а стуковский отряд так нажал с тыла, что в несколько минут отряд Антона был смят, и мы с ликующими воплями захватили лагерь «противника». И Антон и весь его штаб признали, что победа заслуженная: они не установили круговой обороны и теперь поплатились за свою оплошность.

После короткого отдыха мы общим строем под песню, которую дружно подхватили недавние «противники», тронулись в обратный путь.

В течение нескольких дней события похода волновали ребят, заново вспоминались и переживались все подробности. Потом пришли новые затеи, и они все больше укрепляли сплоченность и дружбу, проявившуюся во время похода. Кстати, Панюшкин с тех пор больше не пытается воспитывать Алешу Стукова: благодаря стуковскому «десанту» было выиграно сражение, и Панюшкин убедился, что Алеша вовсе не трус, хотя и не любит драться.

В отряде у меня оказались очень любопытные и дружные ребята. Несколько раз Антон и Лапшин приходили к нам на сборы, рассказывали о боях, в которых участвовали; мы вместе читали книжки, ходили на экскурсии, делали коньки. В наши места коньки не привозили — все равно кататься было негде, — но теперь на гладком льду водохранилища был превосходный каток, и Антон научил нас делать самодельные коньки. Делаются они очень просто: в острые ребра треугольных чурок вставляется стальная полоска, сверху к чурке прибиваются ремни — и коньки готовы… Я заранее договорился с Марией Сергеевной и Максимом Порфирьевичем, что летом поведем пионеров на несколько дней в тайгу — за лекарственными растениями.

Но это путешествие должно состояться еще нескоро, а пока мы провели несколько сборов, посвящениях русским путешественникам — открывателям земель. И с какой жадностью слушали ребята рассказы о моряках, землепроходцах, смелых, самоотверженных людях, которые видели смысл своей жизни в служении науке и своей Родине!..

Мария Сергеевна сказала, что у меня прямо педагогический талант и мне надо итти по этой линии. Не знаю, как там насчет этого таланта, но часто, видя увлеченные, взволнованные лица ребят, жадно ловящих каждое слово об еще неизвестном им, я думаю, как это хорошо и радостно — отдавать другим то, что знаешь сам, помогать им узнавать то, чего они еще не знают. Теперь я понимаю, почему Савелий Максимович, хотя он стар и очень болен, не хочет оставлять школу: разве что-нибудь заменит эти горящие удивлением и восторгом ребячьи глаза?..

Я еще больше пристрастился к книгам, и мне очень нравится записывать песни. Этими песнями исписана целая тетрадка, и я даже сам сочинил несколько штук, и все говорят, что получилось ничего, подходяще.

Увлекшись работой с пионерами, я часто задерживался в Колтубах допоздна, и события в Тыже как-то шли мимо меня, а там произошли немалые перемены. Еще когда я болел Настеньку и Аннушку Трегубову, Ивана Лепёхина и Федора Рябых приняли в комсомол; голубоглазая Паша стала комсомолкой еще в аймаке, когда была на пчеловодческих курсах. Теперь у нас в Тыже создана своя комсомольская организация, и Дашу Куломзину выбрали секретарем.

Когда должно состояться наше первое собрание, за мной заходит Геннадий, и мы идем вместе.

Тут я вдруг вижу Ваську Щербатого. Он здоровается с нами как-то отрывисто и растерянно. Я думаю, что это еще отголоски прежней вражды, и хочу ему сказать, что нам пора уже бросить это ребячество, что теперь мы понимаем свою давнюю вину перед ним, но не успеваю. Даша объявляет, что Василий Щербатый подал заявление о своем желании вступить в комсомол, рекомендации ему дали она, Даша, и Федор Елизарович, и, может, кто имеет вопросы или желает высказаться.

У Васьки по лицу идут красные пятна, потом он бледнеет и смотрит по сторонам, словно опасаясь, что сейчас кто-нибудь будет возражать и его не примут.

И в самом деле, поднимается Генька… Мне даже жалко становится Ваську, потому что Генька, наверное, обязательно напомнит ему про браконьерство и все такое, и его не примут. Но Геннадий вовсе не возражает, а говорит о том, как Васька хорошо работал на уборке и на трассе, что он во всем помогает Васе Маленькому и если раньше вел себя несознательно, то это ничего не значит, с тех пор он перевоспитался и вполне достоин…

Мы дружно поднимаем руки «за», лицо Васьки опять покрывается пятнами, но теперь уже от радости.

Даша докладывает о задачах нашей организации, говорит о том, что поскольку у нас в Тыже нет парторганизации, а только один коммунист, Федор Елизарович, — мы должны быть его постоянными помощниками в проведении партийной линии, помогая всей работе колхоза.

— Помогать и проверять нужно, — говорит Федор Елизарович. — Только это не главное. Мы ведь не ревизоры и контролеры — наша партия народ за собой ведет. Ну, вот здесь, у нас, чего мы должны добиваться, к чему людей вести?

— Чтобы все работали по-стахановски, чтобы нормы перевыполняли… — говорит Аннушка Трегубова. — Чтобы урожайность повысить, сделать колхоз богатым.

— Как?

— Ну, чтобы все работали на совесть, по-настояшему!

— А разве у нас кто-нибудь работает плохо, не на совесть?

Лодырей у нас действительно нет. На что уж Иван Потапович придирчив, и тот ни на кого не жалуется. Но разве нельзя работать еще лучше?

— Конечно, можно работать больше и лучше, — говорит Федор Елизарович, — прибавить еще какой-никакой процент. А дальше что, остановимся? Если все и дальше пойдет у нас по-старому, то обязательно остановимся и сдвинуться с этого места потом не сможем. По-стахановски работать — это не значит тужиться, сверх силы работать, надрываться, а это значит раскидывать умом, чтобы, по-настоящему используя машину, и производительность повысить и труд облегчить. Об этом и государство заботится, и наши интересы того требуют. А тут у нас, можно сказать, получается прорыв. Почему так получается? Да потому, что при нынешних наших масштабах нам машину на все сто не использовать. Хозяйство у нас небольшое, поля мелкие, а при таком хозяйстве и малых полях машина себя не оправдывает, она больше стоит да поворачивается, чем работает. Ясно? Теперь возьмем такой факт: у нас вот и овцы, и коровы, и кони, ну, птица там… Доход от них есть, да небольшой, потому фермы у нас мелкие, а при мелких масштабах большого толку не бывает… И тут как ни экономь, как ни прижимай деньгу, выше себя не прыгнешь. Народу у нас мало, размаху нет, и потому концы с концами мы сводим, однако большой перспективы не имеем.

Какой же выход из этого положения? А выход этот нам подсказывает сама жизнь. Возьмем вот, скажем, электричество. Это великая вещь! Оно человека великаном делает… и мы это электричество теперь имеем. Однако сами мы построить у себя станцию не могли — сил и средств нехватало бы. А с помощью колтубовцев и мы зажгли лампочку Ильича. Ну, а если мы не только по электричеству, а по всему хозяйству сообща будем действовать?.. Вот у нас колхоз маленький, в Усталах — не больше, а в Кок-су еще меньше, и все живут на особицу, каждый свое хозяйство, как отдельное государство, имеет… Возьмите палец. — Федор Елизарович поднял перед глазами ладонь и расставил пальцы. — Сам он ничего не может, слабый. А сожмите-ка их в кулак — получится сила! И коли нам с соседями объединиться да вместе с колтубовской «Зарей» по единому плану хозяйствовать — какая у нас тогда силища обнаружится! Так вот и получается, что линия, которую мы построили, указывает нам путь, линию всей жизни.

Об этом надо крепко подумать и браться за дело не с бухты-барахты, а с умом и осторожно. Вот я вам все это и говорю, чтобы вы как следует быть подумали и начали вести подготовку, разъяснять людям, какие у нас возможности, какая линия жизни, чтобы потом могли мы на нее твердо стать и итти не оглядываясь…

Предложение Федора Елизаровича сначала ошеломляет нас, завязывается спор, но чем больше мы спорим, тем все очевиднее становится его правота и тем стремительнее наше воображение строит головокружительные планы жизни и работы по-новому. Сам же Федор Елизарович приостанавливает полет нашей фантазии и говорит, что надо не выдумывать, а делать дело.

Потом мы долго и тщательно обсуждаем план работы избы-читальни, чтобы каждый вечер в ней было какое-нибудь интересное дело.

Собрание кончается, но нам не хочется расходиться, и мы еще долго слушаем радио. Это уже не наш премиальный приемник — у него иссякли батареи, — а новый, привезенный Иваном Потаповичем из аймака. Он куда больше нашего, работает от сети, и если его выставить в окно, кричит на всю деревню.

Опять звучит в комнате уверенный спокойный голос Москвы, из лакированного ящика льются звоны и громы оркестров, нежные голоса скрипок и серебряные переливы рояля, а потом где-то совсем рядом шуршат шины, перекликаются гудки автомобилей и над ними рассыпается торжественный бой курантов…

Только тогда мы выключаем приемник и выходим и избы.

Давно спит вся деревня. Под ногами похрустывает тонкий наст. Хруст этот так мелодичен и звонок, будто доносится он не снизу, а сверху — от прорывающих синевато-черную глубину неба звезд.

Нам так весело оттого, что ничто уже нас не разделяет и навсегда исчезла всякая тень вражды, так хорошо быть всем вместе, рядом друг с другом, что мы и сейчас медлим расходиться, хотя знаем, что завтра соберемся снова. Но это ведь будет только завтра, а сегодняшняя ночь уже не вернется…

Все-таки пора итти. Мы расходимся по избам, а над деревней, словно провожая нас, согласно льются голоса Настеньки и Аннушки, поющих много раз слышанную по радио и полюбившуюся всем песню:

Мы стоим, обнявшись, у порога, И видна нам кремлевская звезда.