На линии доктор Кулябкин

НА ЛИНИИ ДОКТОР КУЛЯБКИН

Борис Борисович развязал тесемки передника, повесил его на ручку двери и присел на краешек Юлькиной кровати.

— Понимаешь, — объяснил он, — когда зайцы долго не едят капусту, у них появляются боли в сердце. «Володя, — попросил я шофера, — или мы раздобудем капусту, или заяц погибнет». — «Слушаюсь, доктор Кулябкин!» — ответил Володя.

Юлька рассмеялась, а Борис Борисович продолжал с серьезным видом:

— Он включил зажигание, отпустил сцепление, дал газ. Ж-ж-жи! — и мы в магазине. А там… очередь. «Товарищи, — говорю я, — болеет заяц. Нужна капуста». — «Нет, — говорит очередь. — Мы все спешим».

— Как им не стыдно! — рассердилась Юлька.

— Я так и сказал.

— А они?

— Ладно, говорят, берите, доктор, капусту, раз такое срочное дело.

В дверях появилась Лида, и Борис Борисович замолчал.

— Боренька, — попросила она. — Из-за твоих зайцев я не могу написать толковой фразы. Что, у тебя других дел нет? Юльке пора колоть пенициллин…

Она повернулась, прислушалась к чему-то, спросила:

— На кухне ничего не горит?

— Каша!

Он пролетел мимо Лиды.

— У, дьявол, — бормотал Кулябкин. — Придется мыть плиту. Совсем забыл про кастрюлю.

— Думала, дадите спокойно поработать, — грустно сказала Лида. — Я так надеялась на библиотечный день…

— Иди, иди, — стал просить Кулябкин. — Я сварю другую.

Он подождал, когда Лида выйдет, отмерил четверть стакана крупы, вернулся к Юльке.

— Будем внимательнее, — сказал он. — Но пока сделаем укол, ладно? — Он вспомнил: — А градусник? Какая жара под мышкой?

Юлька повернулась и стала шарить по матрацу.

— Я потеряла.

Термометр наконец нашелся.

— Тридцать семь и четыре, — огорчился Кулябкин. — Эх, ты! Не могла постараться.

— Я старалась.

Он вошел в ванную, и теперь Юлька слышала, как журчит вода.

Она так и не легла больше, сидела на кровати, расставив тоненькие руки, ждала отца.

— Пер-живаешь?

— Немного.

— Не пер-живай. Сделаешь укол, и я поправлюсь.

Он встал на колени, ухом прижался к Юлькиной спине.

— Дыши! — приказал он.

Она набрала воздух, раздула щеки и медленно выдохнула.

— Лучше?

— Много.

— Вот видишь.

— Все равно, — не сдавался Кулябкин. — Еще дня три поколоть нужно.

— Три — это мало, — успокоила его Юлька.

— Немного, — согласился Кулябкин.

Он поднял глаза: Юлькино лицо было таким напряженным, что у него заныло сердце.

Он раскрыл стерилизатор, стал набирать пенициллин.

— Подставляй!

Она уперлась лицом в подушку, стянула трусы.

Кулябкин взмахнул рукой и легонько шлепнул.

— И все?

— Все.

— Надо же! — похвалила Юлька. — Даже не слыхала.

В ее глазах стояли слезы.

В кабинете зазвонил телефон. Лида сняла трубку.

— А, Сысоев, — сказала она приветливо. — Рада тебя слышать… Да, грызу науку, ты угадал… Боря?..

— Мне некогда, — крикнул Кулябкин.

— Боря занят, — сказала она. — Он помнит, сегодня на час раньше. Кто? Профессор Васильев? Господи! Позорище-то какое, Борис не готовился совершенно…

Сысоев что-то еще говорил ей, Лида сказала: «Отлично, заходи» — и повесила трубку.

— На конференции будет Васильев, — сообщила она.

— Я понял.

— Ты даже не сказал мне, что у тебя доклад… Может, посоветовала бы что.

— Ну уж, доклад, — отмахнулся Кулябкин. — Десять минут разговора, четыре случая.

— А Сысоев…

— Мало ли что может наговорить Сысоев.

— Жаль, — разочарованно протянула Лида. — Я думала, ты занялся серьезным делом.

— Где уж мне, — сказал Кулябкин, вытирая руки.

Повесил полотенце и подошел к Юльке.

— Что будем теперь делать?

— Порисуем? — попросила она.

Он кивнул, стал раскапывать кучу игрушек в углу комнаты.

— Папа, — позвала Юлька. — Краски тут.

Она подняла подушку: на наволочку налипла целая гроздь.

Кулябкин быстро поглядел на дверь, смахнул их в ладонь.

— Каша! Горит каша! — из кабинета закричала Лида.

В два прыжка он был на кухне, выключил газ и стал дуть на кипящую, вылезающую из кастрюльки массу.

Вошла Лида. Молча вылила кашу в раковину, стала отмывать стенки кастрюльки.

— Дай уж мне, — попросила она, — так будет быстрее.

Он подчинился.

Когда каша была съедена, Борис Борисович выскреб дно кастрюльки, собрал остаток и протянул Юльке.

— За мамино здоровье.

— Э-э! — сказала Юлька и погрозила пальцем. — Уже ела… Давай-ка ты…

— Это несправедливо, — сказал Кулябкин, но ложку облизал, поднялся. — Теперь каждый будет заниматься своим делом, ладно?

— Какие у тебя дела?

— Разные. — Он увидел интерес в глазах дочери и объяснил: — Хочу почитать одну книжку.

— Тогда почитай вслух.

— Тебе будет непонятно. Это про болезни.

— Про болезни, — разочарованно протянула Юлька. — Но ты же все знаешь.

— Как это все? — почти возмутился он. — Все никто не знает. У меня был больной на прошлом дежурстве, и я не очень-то в нем разобрался.

— Значит, он умер?

— Нет.

Он сел за стол, раскрыл книгу и стал читать. Юлька следила за ним.

— Не понимаю, — сказала она. — Если не умер, значит, ты его вылечил.

— Вылечил, — согласился Кулябкин.

— Чего же читать?

Он вздохнул, перевернул страницу и что-то подчеркнул карандашом.

— Боря, — окликнула Лида. — У Юльки остался пенициллин на вечер? Придет сестра…

— Нет.

— Ну вот, — сказала она. — Опять мне приходится думать обо всем. Сходи уж, сделай милость.

Он поднялся.

— Двух слов не могу связать сегодня, — пожаловалась Лида, пока он одевался.

Борис Борисович открыл дверь.

— И не задерживайся нигде! — крикнула она вдогонку. — Помнишь, что тебе сегодня раньше на работу?

На улице оказалось прохладно. Резкий ветер погнал с шелестящим шумом и хлопаньем газету. Жалобно поскрипывал над Кулябкиным фанерный флажок автобусной остановки.

Несколько человек пенсионного возраста трусцой прогарцевали мимо — «бегом от инфаркта». Кулябкин проводил их ироническим взглядом.

Он шел к Среднему проспекту наискосок, дворами, к маленькому, старинному дому-развалюхе, где испокон веков ютилась аптека. «Четыре случая, — думал он, — и вся работа. Даже неловко. Нужно рассказать, как было. О каждом больном. Я всех помню. Но Васильев, конечно, будет недоволен…»

Он миновал вереницу аптечных окон, зачем-то перечитал рекламу «Пользуйтесь патентованными средствами», пересчитал большие, как пушечные ядра, витамины — они бутафорской горой возвышались в следующей витрине, — раскрыл тяжелую аптечную дверь. «Покажу кардиограммы до и после кислорода. В конце концов, я зафиксировал факт, это неоспоримо. А выводы пусть делают сами…»

Он забыл на секунду, зачем оказался в аптеке. «Если и делать выводы из моих наблюдений, то только один: как мало мы знаем…»

Какой-то мужичок в заляпанной белым рабочей спецовке переходил от витрины к витрине, читал названия лекарств, медленно шевелил губами.

Высокая стройная блондиночка фармацевт стояла в стороне и безразличным потухшим взглядом глядела куда-то сквозь стены.

Борис Борисович протянул рецепт.

Девушка взяла бумажку, наколола ее на металлический стержень, сказала: «Рубль в кассу» — и тут же выложила флаконы на прилавок.

— Мне бы от живота, — пожаловался мужичок. — Сальца поел на ночь. Как утром взяло, так и крутит.

— «Крутит» для меня не диагноз.

— Не болит, — разъяснил мужичок, — а тоскует.

— Возьмите салол с белладонной, — вмешался Кулябкин. — Должно помочь. И рецепт не нужен.

— Можно? — спросил мужичок у девушки.

— Ваше дело, — отрезала она. — Я за чужие советы не отвечаю. Платите три копейки.

И бросила на прилавок картонную коробочку.

Лифт спускался. Показался шланг, потом плавно проплыла кабина.

Дверь открылась.

Борис Борисович поднял глаза и увидел женщину. Из светлого пространства лифта она собиралась переходить к нему, в темноту. Стало тревожно, и он отступил.

Дверь захлопнулась, и лифт плавно пошел наверх.

— Таня, здравствуй, — наконец сказал Кулябкин.

Теперь он различал только матовый силуэт ее лица.

— Боря? А Лида сказала, что ты дежуришь…

— Я дежурю, — торопливо подтвердил Кулябкин, — но только позже…

Он понимал причину Лидиного обмана и старался быстрее прекратить этот разговор.

— А ты — что? Кто-то болен?

— Папа.

— Конечно, конечно, — сказал Кулябкин. — Я приду, раз нужно. У меня еще много времени. Я сейчас же приду к тебе, не волнуйся. Вот только снесу лекарство Юльке.

— А что с ней? — тревожно спросила Таня.

— Теперь лучше, — сказал Кулябкин.

— Я понимаю, — виновато сказала Таня. — Понимаю, как ты занят. Может, не стоит?

— Что ты, что ты, — он прикоснулся к ее руке. — Я обязательно буду.

— Ой, как неудобно, — говорила Таня. — У тебя дочка больна, а я со своим…

— Что с отцом? Она помолчала.

— Самое страшное… Теперь начались боли, дикие боли где-то в печени… А он, ты же его знаешь, хочет правды. Приходят врачи, выписывают лекарства, и он им не верит… Сегодня приказал: «Сходи за Борисом, он меня не обманет. Я должен знать все. Я буду спокойнее, если мне скажут правду…»

Она схватила Бориса Борисовича за руку.

— Боренька, ради бога, не говори ему правды. Скажи что-нибудь… Ну, что полагается в таких случаях… Ты должен сам знать, что ему нужно…

— Ладно, — пообещал Кулябкин. — Я постараюсь.

— Постарайся, — попросила она, и он понял, что она едва сдерживается, чтобы не заплакать. — Папа говорит, что у тебя ответ на лице, что ты слишком бесхитростен, чтобы его провести… Он говорит, что в тебе-то он разберется…

Кулябкин молчал.

— Слушай, — нервно сказала Таня. — Если ты не уверен, если думаешь, что не сумеешь, то лучше не нужно… Я скажу, что ты болен, уехал… Он так напряжен… Наверное, зря я пришла…

— Я попробую, Таня, — сказал Кулябкин. — Ты не волнуйся.

— Нет, — почти выкрикнула она. — Я волнуюсь. Он на все способен, если и тебе не поверит.

Он погладил Таню по голове, как ребенка, и виновато отдернул руку, потому что снова открылся лифт и их осветили.

— Ну, я пойду, — торопливо сказала она. — Мне нельзя долго. Уйду на минуту — такая тревога… Я даже перешла на полставки, все с ним…

— Иди, — сказал Кулябкин. — Я постараюсь.

— Постарайся, — снова попросила она. — Это так важно, Боря…

Он не стал вызывать лифт, пошел пешком. Постоял в первом пролете, поискал Таню глазами. Она шла по двору, и Борис Борисович сосчитал десять ее шагов, ждал: вдруг обернется.

Она и действительно обернулась, окинула их дом невидящим взглядом, скрылась в подворотне.

Он все еще стоял у окна и вдруг вспомнил себя в школе, давным-давно, в седьмом, нет, в восьмом классе, на маленькой сцене. Он был тогда во фраке, в жабо, в широких поношенных школьных брюках со вздувшимися коленками, с цилиндром в руке.

Таня Денисова читала монолог Татьяны. Сколько пугающей холодности было в ее глазах!

Она поднялась и царственной походкой направилась к кулисе. Ах, если бы он мог ее задержать, ответить, сказать свой текст. Но он не мог, не имел права. А у Пушкина, которого они так старательно проходили с пятого класса, не нашлось для Кулябкина нескольких нужных слов.

Он вытянул руки, прошел несколько шагов по сцене и неожиданно для себя произнес:

— Таня!

Она обернулась, удивление возникло в ее глазах — такого текста не было.

— Что? — растерянно спросила она.

— Ничего, — не нашелся Кулябкин.

Он так и стоял в свете маленьких юпитеров, опустив голову, ждал, когда замолкнут аплодисменты.

Борис Борисович открыл дверь, повесил на вешалку плащ, прошел к Юльке.

— Боря? — позвала Лида.

Он остановился около кабинета, она сидела спиной к нему.

— А я, кажется, все-таки нашла фразу. Прочесть?

— Прочти, — сказал он.

— «Усиление ферментных систем, — начала она, — каковое может быть достигнуто введением цитохрома, невольно приведет к изменениям в ионной среде». Правда, хорошо?

— Да, — не совсем уверенно сказал Кулябкин. — Только зачем же «каковое»? Лучше — «которое».

— Почему? — не поняла Лида.

— Да так, — уклонился Кулябкин. — Красивее.

— Какое это имеет значение?

— Никакого, — согласился он.

Он выстроил пенициллиновые бутылочки, как солдатиков, в затылок, поставил рядом пузатый флакон с микстурой, подмигнул Юльке.

— Сми-ирна! — крикнул Кулябкин смешным голосом. — И не разбегаться без моего приказа.

— Отпусти их, — попросила Юлька. — А то они устанут.

— Во-ольна! — крикнул Кулябкин и смешал строй.

Он услышал приближающиеся шаги Лиды, обернулся.

— Мне никто… не звонил? — спросил он.

Она смутилась.

— Звонил? Нет… А разве должны?

Он не ответил, пожал плечами.

— Я ужасно жалела, — сказала она, — что не успела догнать тебя на лестнице: у нас совершенно нет картошки.

Он думал: «Нужно зайти к Тане, она ждет».

— Боренька, дружок, сходи, сделай милость…

Лида приблизилась к нему, обняла и положила на плечо голову.

— Ладно, — сказал Кулябкин и быстро поднялся, точно испугался, что жена его поцелует.

— Большое спасибо, — вздохнула Лида.

Он потрепал по волосам Юльку.

— Папа, — спросила она, — ты зайцев больше не видел?

— Одного.

— Больного?

— Ерунда. Икота.

— А чем лечить?

— Капустрин, такое лекарство.

— Из капусты?

— Возможно. Мне еще не сказали.

Он подошел к двери, но Юлька заговорщицки поманила его пальцем, что-то хотела сказать по секрету.

— К тебе приходила тетя.

— И что же?

— Она плакала. У нее горе. Ты к ней зайдешь?

Кулябкин поглядел на дочку, улыбнулся. Невеселая вышла у него улыбка.

— Зайду, — пообещал он. — Не волнуйся.

Через несколько минут он уже поднимался на третий этаж по старой, обшарпанной лестнице, с железными, изрядно погнутыми, качающимися перилами. Дверная обивка была продрана, торчала серая вата.

Борис Борисович спрятал авоську в карман и только тогда потянул за ручку-дергалку. Тоненькие металлические колокольчики зазвенели на все лады.

Щелкнула задвижка, и он увидел совсем иную Таню: веселую, улыбающуюся, благодарную.

— Боря! — Она говорила слишком уж громко. — А я и не надеялась, что ты придешь. Я же была у тебя. Лида сказала, что ты дежуришь, и я передала папе, что ты будешь только завтра. О, это такой приятный сюрприз для нас…

— Я дежурю, — подтвердил Кулябкин, — но позже… Во второй половине… У меня есть время, — говорил он так же громко, снимая плащ и цепляя его на случайный гвоздь в коридоре. — Вот я и решил: зайду-ка лучше сегодня, раз Иван Владимирович болен. Что это с ним?

— Сам, сам посмотришь, — говорила Таня. — Только что стало полегче, терпимее боли…

Иван Владимирович лежал в «детской» — так по-прежнему называлась Танина комната — на узком раскладном кресле.

Впрочем, от детской тут ничего не осталось. Три стены были заставлены стеллажами с книгами, а перед окном стоял письменный стол, заваленный школьными тетрадями.

Иван Владимирович очень изменился. Похудел. Лицо опало, нос заострился, приобрел птичью горбатость, глаза из серых стали желтоватыми, в них появилась тревожная неподвижность.

Борис Борисович кивнул Денисову, сжал его руку: на ногтях тоже была желтизна.

— Редко заходишь, — с упреком сказал Иван Владимирович. — Мог бы почаще. А то только и увидишь тебя перед собственными похоронами.

— Ничего себе шуточка, — сказал Кулябкин. — Нет уж, до этого мы не допустим.

— Ну, ну, поглядим, на что ты способен.

Он стал приподниматься на локтях, стараясь лечь выше и удобнее. Кулябкин присел на край кресла и потер руки, согревая их.

— Чего так смотришь? — мрачно спросил Денисов. — Скелет?

— Бриться нужно, — буркнул Кулябкин.

— Я и без бритья молодец, — сказал Денисов. Он повернулся к Тане. — Выйди-ка. У нас тут свои беседы, мужские.

Он подождал, пока затихнут шаги за дверью, посмотрел на Кулябкина.

— Буду краток: болею месяца три. Температура. Худею. Часто нестерпимые боли. Лежал в больнице, ничего не нашли.

Он как-то зловеще подмигнул и усмехнулся.

— А мне нужно правду, правду, понимаешь? Я сам бы хотел собой распорядиться, понимаешь?

Он неожиданно сел, приблизил лицо к Кулябкину.

— Понимаю, — спокойно ответил Борис Борисович.

Он подождал, когда Иван Владимирович ляжет, поднял его рубаху.

— Вздохните, — попросил он.

— Дави где хочешь, — разрешил Денисов, продолжая пристально следить за Кулябкиным. — Не стесняйся. Мне кажется, если опухоль, то она здесь. Я же не стеснялся, когда отчитывал тебя за записки Тане…

— Это другое дело, — сказал Кулябкин, положил руку на живот и глубоко прошел пальцами: печень была бугриста. Денисов сморщился от боли, закрыл глаза.

— Впрочем, — сказал Денисов, закусывая губу. — Я сейчас очень об этом жалею… Гоняешь от себя хороших людей, а плохие сами ползут, как тараканы.

— Отчего же, — сказал Кулябкин. — Ваш зять — парень что надо. Золотая медаль, диплом с отличием, кандидатская…

— А Танька все же нашла изъянец, — сказал Денисов, — подала на развод.

Кулябкин, видно, не рассчитал и слишком сильно сдавил печень. Денисов вскрикнул. Помолчали.

— Глупо! — сказал наконец Кулябкин. — Страшно глупо, Иван Владимирович. Да почему рак? А холецистита вам мало? А камни в протоке?

— Ты сядь, сядь, — спокойно сказал Денисов. — Я красноречие уважаю. Но мне видеть тебя нужно. Я уже красноречивых не раз слушал. И более красноречивых, чем ты.

Он подождал, когда Кулябкин сядет, пристально поглядел на него.

— А теперь говори, — приказал он. — И не отворачивайся, если можешь.

— Я вот думаю, — после некоторой паузы сказал Кулябкин, — как помочь вам без операции?.. Понимаете, Иван Владимирович, мы только что получили удивительное лекарство, всего несколько ампул. И результаты разительные. Растворяет камни.

— Как называется? — с некоторым беспокойством спросил Денисов.

— Капустрин, — без запинки сказал Кулябкин.

— Капустрин? — переспросил Денисов. — Из капусты?

— Ко-пустрин, — уточнил Кулябкин. — Сложная литическая смесь. Получаем под расписку. И на каждого больного составляем особую историю болезни, а потом отдаем фармакологам.

— Но я могу через горздрав, — оживился Денисов. — Если это действительно что-то стоящее. А если начнет помогать, то Таня и в министерство съездит.

— Для начала я вам достану, — подумав, пообещал Кулябкин. — Сегодня же. И пусть Таня введет… Только…

— Что?

Денисов нервничал.

— Мы еще не знаем побочных действий. Фармакологи считают, что может быть небольшое сердцебиение, тошнота и даже рвота.

— Ерунда! — отрезал Денисов. — Я перетерплю, если поможет в главном. — Он вздохнул. — Терплю пострашнее… Если бы ты знал, Борис, как бывает… А за операцию никто не берется, сердце, говорят, не выдержит. Да если оно такое выдерживает, то как же — операцию…

Он опять приблизил лицо к Кулябкину и взволнованно спросил:

— Ты мне не врешь, Боря? Не врешь?

— Нет, — выдержал взгляд Кулябкин. — Вечером вам введет копустрин Таня. А утром, после дежурства, зайду сам, погляжу результаты…

— Не врешь, — скорее себе, чем Кулябкину, сказал Денисов. — Оказывается, есть лекарство. Есть. — Он упал на подушку и крикнул: — Таня! Дверь открылась сразу.

— Ну, — оживленно сказала Таня, — что обещает профессор Кулябкин?

— Представляешь! — весело крикнул Денисов. — Он обещает мне помочь. Он фокусник, твой профессор.

На Танином лице появилось беспокойство, и она с трудом выжала из себя улыбку.

— Правда?

— Да, — убежденно подтвердил Кулябкин. — Это камни в протоке. А мы как раз получили новый препарат.

— Капустрин, — перебил Иван Владимирович.

— Ко-пустрин, — снова поправил Кулябкин. — Сложная смесь. Я сегодня же выпишу ампулы на работе, а ты сможешь ввести… или я утром…

Она все еще не могла понять, правду он говорит или нет, смотрела с надеждой.

— Боря, это правда? Правда?

— Конечно, — сказал Кулябкин. — Копустрин — удивительное средство. Пока его имеет только «скорая».

— Спасибо, спасибо, Боря… — сказала она. — Я… мы… мы тебе так благодарны…

— Какие пустяки, — сказал Кулябкин.

— Это хорошо, если твой копустрин мне поможет. И без операции. О больнице, Борис, сказали, и думать нечего, да и самому, честно, надоело… А потом — Таня. Ей тоже нелегко. Вечерами — в школе, утром готовиться нужно к урокам. Видал, сколько тетрадей?

Глаза его загорелись.

— Знаешь, когда мне получше, я без нее все тетради проверю, а она придет, поглядит и только отметки проставит. Раньше я и отметки сам ставил, но завышал. Дотягивал до положительной.

— Как?

Он расхохотался.

— Так. Взрослые же у нее, школа рабочей молодежи, вот и жалел. Для чего им двойки? Бывает, поправишь немного… — Он подмигнул и опять засмеялся. — Человек должен быть гуманным, Боря, Жестокость ему противопоказана.

Он неожиданно спросил:

— Ты уверен, что сумеешь достать копустрин? А вдруг тебе не удастся?

— Постараюсь. Одну ампулу точно. А утром еще…

— И ты видел результаты?

— В том-то и дело.

— Поглядим, поглядим, — скептически произнес Денисов и тут же крикнул дочери: — Таня! Свари Борису кофе, а мне — чаю. И булку намажь селедочным маслом… — Он с сомнением поглядел на Кулябкина: — Можно, доктор? Селедочного страсть захотелось. Они именно селедочного не разрешают.

— Пока чуть-чуть, — согласился Кулябкин. — Для вкуса. А после копустрина можно будет и селедочного.

— Масла чуть-чуть, — крикнул Денисов. — Нет, не нужно! Давай что-нибудь другое. Курицу, что ли.

Он опять лег навзничь, закрыл глаза.

— Да, — спохватился он. — Лекарство стоит забрать сразу, сегодня же. Таня, зайдешь к Борису, возьмешь. Мало ли что бывает. Раздавит, уронит ампулу, нет-нет, ждать до утра нельзя… А потом, ты же говоришь, что Таня сможет ввести сама, профессор, как?

— Конечно, — согласился Кулябкин. — Только на станции меня подолгу не бывает.

— Ничего, — отмахнулся Денисов. — Подождет. Нам спешить некуда.

Он потер руки.

— Да что это я о себе да о себе. Рассказывай! Все, значит, на «скорой»?

— На «скорой»…

— А почему? Каторжная же работа…

— Пожалуй, — согласился Кулябкин, — но мне нравится. — Он улыбнулся. — Результаты видишь. Приехал — помог. Это развращает в каком-то смысле.

— Понимаю, — кивнул Денисов. — А потом «скорая», говорят, теперь не та: и лаборатории, и кардиография… Наукой-то не занимаешься?

— Нет, — Кулябкин пожал плечами. — Правда, думаю описать четыре случая, нетипичная клиника.

— И отлично, — возбужденно сказал Денисов. — Именно нетипичное интересно. Мы-то ищем закономерности, гоняемся за среднеарифметическими цифрами, а то, что за пределы средних вылезает, выкидываем как случайное. Так ведь?

— Так.

— А если вся суть именно в тех нетипичных, а? Если тут и скрывается истинная закономерность, а? Талдычим одно: средние цифры, средние проценты, а я всегда думал — не выплескиваем ли мы с этими нетипичными случаями истину? Жемчужное зерно…

— Вы устали, Иван Владимирович, — сказал Кулябкин, взбивая подушку и укладывая ее удобно под голову Денисову.

— Нет, не устал, — говорил Иван Владимирович. — Не устал. Я объяснить тебе хочу. Я, Боря, уверен, что все стоящее — случай. И ты — случай. Вот никто ничего не мог сказать, а ты сказал. Убедил. Ты, Боря, врач, а это понятие редкое. Нравственное. Научных работников много, дипломированных специалистов — тьма, а врачей, Боря, нету. Единицы. А раз ты, Боря, случай, то уж в процентах тебя не высчитаешь, на средние цифры не переведешь.

Денисов приподнялся на локте.

— Я вот театр любил, литературу, а потом себя испугался, вроде бы и не профессии это. Пошел в Политехнический. Кончил. Работал и, знаешь, кое-что даже сделал, а вот тут, — он провел рукой по груди, — тоска так и не исчезла…

Денисов помолчал немного, думая о своем, и вдруг спросил, почему-то шепотом:

— Дома-то у тебя как? Благополучно?

— Ничего…

— А Танька одна, — сказал он. — Очень за нее сердце болит, Боря. Очень. Ну кто думал, что ваш Антипов такой. А ведь нравился — чистенький, тихий, цветы приносил. Ну что у тебя — двадцати копеек не было цветы на Восьмое марта купить? — Он грустно усмехнулся.

Дверь распахнулась. Таня внесла поднос с чашечками и кофейник.

— А мы тут с Борисом уже о поэзии говорим, — сказал Денисов. — Я, Боря, лежу один, стихи читаю. И, представляешь, многое как бы заново открыл для себя. Вот, Боря, погляди, как прекрасно говорил гений:

А? И это он в тридцать-то лет. В тридцать! Предчувствия какие-то! Фантастика, Боря. — Иван Владимирович прикрыл глаза:

…Кулябкин протянул Тане руку, накрыл ее маленькую ладонь и тут же увидел себя, крошечного, в ее зеленоватых зрачках.

— Папа, можно я провожу Борю? — попросила она.

— Иди, конечно… Сейчас мне легче, — он улыбнулся. — Если от визита доктора больной не выздоровел, значит, доктор плохой.

Он наотмашь, но очень слабо хлопнул по ладони Бориса Борисовича, сказал:

— Я как-то очень в твой копустрин поверил. Очень… Мы все, Борис, немного идеалисты. Умом понимаешь, что чудес нет, а веришь. Еще сильнее веришь.

Она прикрыла за собой дверь, повернулась к Борису Борисовичу и как-то нерешительно, даже виновато поглядела на него.

— Ах, как хорошо, Борька, как хорошо, что ты есть! — шепотом сказала она. — Ты, наверное, даже не представляешь, что ты сделал!

Она прикусила губу — не хотела, чтобы он увидел слезы. Потом повернулась, порывисто обняла и поцеловала Кулябкина, ткнулась влажными губами в его щеку.

— Спасибо!

Он будто окаменел, стоял неподвижно.

Она всхлипнула и положила голову ему на плечо.

— Если бы ты знал, как я устала…

Он провел ладонью по ее мокрой щеке.

— Не плачь, Таня. Не плачь, — попросил он.

Она благодарно взглянула на него.

— Ты настоящий, Борька, настоящий. Знаешь, — вдруг сказала она, — вот мы почти не встречаемся, не видим друг друга, а я знаю, что ты есть, что к тебе всегда можно обратиться.

— Пошли, — сказал он. — Погуляем. Тебе нужно успокоиться, Таня. Иван Владимирович не должен видеть тебя заплаканной.

Она покорно пошла за ним.

Кулябкин свернул в узкий проулок. Позади, по проспекту, грохотали машины, грузовики встряхивали порожними кузовами на одной и той же выбоине, неслись дальше.

Каменные четырехэтажные дома здесь казались особенно высокими; они так приближались друг к другу, будто тут начинался другой, средневековый город, о котором они читали в учебнике шестого класса.

— Помнишь, — сказала Таня, — мы здесь бродили и раньше. И я показывала тебе записки Антипова и каждый раз советовалась, что ему отвечать.

— Помню, — тихо сказал он.

— Ты был отличным почтальоном, Борька. Верным. Если бы ты был тогда посмелее…

— Что могло измениться?

— Все, — сказала она. — Я мечтала, чтобы ты послал меня к черту, отказался бы выполнить мои просьбы…

— Но я же не мог иначе, — сказал он. — Мы дружили.

— Да, — кивнула она. — Ты и сейчас не знаешь, как по-другому.

— Пожалуй.

— Вот я и вышла за Антипова. У нас не было ни одного приличного дня, Борька.

— Почему же? — оторопело спросил он. — Этого не может быть. Подумай, о чем ты говоришь, Таня. Ты тогда даже не пригласила меня на свадьбу…

— Я не хотела, не могла… чтобы ты был… Да и Лида этого не хотела.

— При чем тут Лида, — сказал он.

— Лида? Она всегда меня боялась. Она бледнела, когда я приближалась к вам. Она что-то чувствовала в тебе такое или даже знала.

Они повернули назад.

— Какие же мы были дураки, Боря! — вздохнула она. — Вот начать бы сначала, с восьмого класса…

— С шестого, — улыбнулся он. — С Жабьего урока, когда она перехватила мою записку…

— Не стоит о ней, — сказала Таня. — Сейчас не стоит.

Они брели по разным сторонам тротуара и все же рядом.

— Ну, у меня не вышло, не сложилось, но у тебя?.. У тебя хоть прилично?

Он не ответил.

— Если бы ты знал, Борька, — сказала она, — какими несовместимыми мы с ним оказались. Ничего общего. Помнишь, какая была у него память! Знал наизусть Блока, музыку любил, а придем в филармонию, и я чувствую: он одно слышит, я — другое. И потом каждый его жест, эта жуткая уверенность во всем, что бы он ни провозглашал. Да, да, он никогда не говорил нормально, а только провозглашал. Ты же помнишь, он и в школе ни в чем не сомневался… Как тебе нравятся, Боря, люди, которые никогда ни в чем не сомневались? Железный человек. Гигант. Только сталь, и никакого шлака. А вот жить невозможно. И самое ужасное, Борька: полная порядочность. Слова лишнего не ляпнет, а противно.

Она вздохнула.

— Бывало, слушаю его: все логично, по полочкам разложено, разбить невозможно, а — ложь! Умом соглашаюсь, а здесь — нет, не лежит. Знаю, поступи так — и назад не будет дороги, потому что у него только факты, а Достоевский, помнишь, говорил, что и за фактом что-то еще должно быть.

Таня повторила:

— Ты так и не ответил, как с Лидой?

— Хорошо, — сказал он. — Юлька большая, шестой год.

— Шестой! — она покачала головой. — Я знала, что у тебя худо не будет. С тобой не может быть худо. Да и Лида раз уж взяла, то своего не упустит. Иногда увижу вас вместе, отойду. Завидую. Такой ты ухоженный, Борька, наглаженный, чистый. Она кандидат?

— Защищает.

— Удивительно! Лидка — кандидат наук. Везде преуспела. Что ж ты-то отстал?

Он усмехнулся.

— Меня наука не тянет. Я — практик.

— И тут она на высоте. Понимает, что ты без людей не сможешь. Как это раньше мы ее недооценивали?

Она поглядела на Кулябкина.

— А врач, Борька, ты удивительный! Я слышала, как ты с папой… — она помолчала. — Никто не мог, ни один человек не мог, а ты взялся… Да и лекарство, оказывается, есть, это же надо! А ведь ему выписали морфий. Как же так, Борька?

— Я видел, — кивнул он. — Рецепт лежал на твоих тетрадях.

— Да, да, — сказала она. — Они сложили руки, когда, оказывается, можно было бороться. Это же преступно, Боря.

— Что ты говоришь, Таня, — сказал он. — Ты же сама меня просила…

— Как?

Ужас застыл в ее глазах.

— Как? Но этого нельзя было делать! Ты же обещал ему лекарство. Копустрин. Он же тебе поверил.

Кулябкин сказал:

— Лекарство ты получишь сегодня.

— Получу?

— Таня, — Борис Борисович взял ее за руку. — Постарайся быть сильной… Теперь вся надежда на тебя, на твое умение держаться… Придешь ко мне на работу, и мы позвоним Ивану Владимировичу, скажем, что лекарство… копустрин…

— Но его же нету?

— Копустрина нет, — сказал Кулябкин. — Но я дам тебе новокаин со стертыми этикетками.

— Боря! Это же не поможет! — почти крикнула она.

— Не поможет, — согласился Кулябкин. — Вводить будешь с морфием.

Она заплакала, Кулябкин шагнул к ней, но Таня его остановила.

— Нет, нет, не нужно, не нужно… Я сейчас… сейчас… Это нервы. Отец прав: чудес не бывает…

Она вытерла слезы.

— Будь мужественной, Таня, — сказал Кулябкин. — Это даст ему надежду, даст силы. Я буду приходить…

— Спасибо, — едва слышно сказала она. — Спасибо, Боря. Мы знали, что ты нам поможешь.

Он торопился домой, а сам невольно думал то об Иване Владимировиче, то о Тане. «Нелепо-то как… Носил Антипову записки, а он хорошо знал, чего это мне стоило».

Он вздохнул тяжело — сердце щемило — и махнул рукой, прогоняя ненужные мысли. «Нет, — подумал Кулябкин, — к смерти привыкнуть невозможно…»

Бессмысленно поглядел на какую-то маленькую старушку с авоськой, вслух сказал: «К черту! К черту! Помогаешь тем, кто и без тебя бы выздоровел, а вот тут… Ничего совершенно, хоть вой. Бухгалтер, регистратор несчастный, поп, а не врач».

Старушка остановилась, удивленная.

Кулябкин растер ноющую грудь ладонью, пошел быстрее.

Он механически нажал на кнопку звонка и только тогда вспомнил, что ключи у него в кармане.

— А где картошка? — спросила Лида.

Он не понял жену.

— Какая… картошка?

— Та самая, за которой ты ушел полтора часа назад.

Тревожное подозрение промелькнуло в ее глазах.

— Только не говори, что ты простоял в очереди и тебе не досталось…

— Я не был в магазине, — сказал Кулябкин. — Я был у Тани. Почему ты не передала, что она приходила?

— Господи! — тихо сказала Лида. — Ну что за наваждение такое! Неужели опять она? Боря, — почти взмолилась Лида, — подумай, у тебя ребенок. Тебя достаточно поманить пальцем, и ты понесешься к ней снова…

Он резко сказал:

— У Тани болен отец.

— Болен отец, — повторила Лида. — Но разве нет «неотложки»? Участковых врачей? У тебя тоже больна Юлька, разве Таню интересует это?

Лида вдруг заплакала, увидев, его мрачный, насупленный взгляд.

— Я даже в этом ей не верю. Она способна на все, если ей станет нужно…

— О чем ты?

— Я ее не люблю, ненавижу… Я ее боюсь… — сквозь слезы повторяла она.

— Глупо, — сказал Кулябкин. — Страшно глупо, Лида. Я тебя не понимаю…

— Нет, — говорила она. — Понимаешь. Ты очень хорошо понимаешь меня.

Он повесил наконец плащ.

— Ну пускай так, пускай действительно болен… Но разве ты можешь больше других? Нет, нет, что-то у нее еще, что-то ей от тебя нужно.

Она внезапно спросила:

— Что, разводится с Антиповым?

Он промолчал.

— Ну да, конечно… Я так и знала. Я поняла, как только открыла ей двери.

— Но это же подло! — крикнул он. — У Тани погибает отец. Я только что видел обреченного человека.

— И ты собираешься помочь… обреченному? — будто уличая, спросила она.

— Да! — в запальчивости крикнул Кулябкин.

— Почему ты меня обманываешь? — всхлипнула Лида. — Разве я мало делаю для тебя и для Юльки? Разрываюсь между домом и работой…

Он прошел в комнату, присел на край Юлькиной кровати, повернул к себе рисунок. Грузовик с красным крестом вез капусту.

— Помнишь, — сказала Юлька, — давным-давно, может завтра, ты мне обещал сказку про вежливого удава?

— Это грустная сказка. — Кулябкин покачал головой. — И я расскажу ее тебе, когда ты станешь побольше.

— Но я уже большая.

— Недостаточно.

Лида подошла сзади, обняла за плечи, прижалась щекой к его щеке.

— Первый час, — ласково сказала она. — Ну, не обижайся… Я же так… я не хотела…

Он услышал, как она открывает дверцу шкафа, оглянулся. Лида доставала его черный костюм.

— Зачем? — спросил он.

— У тебя конференция… Будет профессор… Я хочу, чтобы ты выглядел красивым.

— Но мне будет неудобно работать.

— Неудобно? — возразила она. — А разве удобнее — неряхой?

Положила костюм на кровать, потом белую рубашку и галстук и вышла.

Юлька дотянулась до его коленки, погладила.

— Папа, — попросила она. — Послушайся маму. Надень галстук и туфли.

— Почему?

— Если ты не наденешь, то мама обидится и будет заставлять меня есть кашу.

Он рассмеялся.

— Это причина, — сказал Кулябкин. — Ладно, надену. Раз дело обстоит так серьезно.

— Очень серьезно, — вздохнула Юлька.

Он поправил перед зеркалом галстук, застегнул пиджак и подошел к Юльке.

— Красивый, — похвалила она.

Он улыбнулся.

— Как ты думаешь, — спросила Юлька, — еще не пора рассказывать сказку? Ну хоть сколько, ну самое-самое…

— Все тебе мало, — пожурила ее Лида и поглядела на мужа. — Вот теперь другое дело! Настоящий ученый!

— Душит немного, — пожаловался Кулябкин и приспустил галстук.

— Никоим образом! — Она подтянула галстук на место, обняла Бориса Борисовича и попросила: — Завтра сразу домой. Мне к девяти на работу. Юлька будет одна.

— Чуть подождет, — сказал Кулябкин. — Я должен зайти к Денисовым, сделать укол.

Ее лицо будто постарело.

— Нет… Я тебя прошу… Ты же знаешь, мне неприятно… Может быть, я… Давай я к ним зайду, раз нужно. Я тоже могу ввести лекарство.

— Но Денисов ждет меня, — попытался объяснить Борис Борисович. — Я там нужен…

Она повернулась, резко хлопнула дверью.

— Папа, — напомнила Юлька. — Ты же хотел…

Он поглядел на часы и начал:

— Один кролик…

— Твой знакомый?

— Да. Вместе учились.

— Так.

— Один кролик встретил в лесу вежливого удава и пригласил его к себе в гости. Это был красивый удав. Стройный, гибкий, в пенсне и галстуке, который так и назывался: удавка.

Юлька рассмеялась.

— …И вот в назначенное время удав приполз на ужин, а на столе уже стоят три тарелки и в каждой — морковка.

— Три? — переспросила Юлька. — Разве еще гости?

— Да, — кивнул Кулябкин. — Ждали доктора.

— Тебя.

— В том-то и дело, — вздохнул Кулябкин. — Они не знали, что я дежурю.

Он помолчал.

— Итак, ждут они доктора, а его все нет. «Я очень извиняюсь, — говорит удав, — но мне хотелось бы что-нибудь съесть. Я совершенно не могу переносить голод». — «А вот берите морковку, — предлагает кролик, — у меня ее много». — «Но я ем только мясо», — вежливо и достойно объясняет удав. Кролик ужасно огорчился. «У меня нет ни кусочка, — воскликнул кролик. — Что же нам делать?»

Лида вошла в комнату, положила на стул портфель Бориса Борисовича.

— Здесь завтрак.

— Спасибо, — сказал Кулябкин.

Он поднялся и, прихрамывая, пошел к дверям.

— Туфли жмут, — пожаловался он Юльке. — Не знаю, сумею ли в них работать.

— А сказку? Ты должен досказать сказку.

Он покачал головой.

— «Я очень извиняюсь, — сказал удав, — но тогда я вынужден буду съесть вас». И он тут же проглотил кролика. «Большое спасибо, — поблагодарил удав. — Все было удивительно вкусно и мило. А главное, культурно». Он вытер салфеткой рот, поправил удавку и вышел.

— А почему же он вежливый? — после некоторого молчания спросила Юлька.

— Вежливый потому, что всегда говорил «спасибо», «пожалуйста» и вовремя приходил в гости.

— Ага, — не сразу кивнула Юлька.

Она поглядела на Кулябкина, пожала плечами и со вздохом сказала:

— Все равно ничего не понимаю.

Борис Борисович ехал в автобусе на работу, глядел в окно.

Погода наконец разгулялась, вышло яркое солнце, и город сразу помолодел — и дома, и люди.

На остановке гоготали студенты — может, спихнули главный экзамен, кто знает, — и Кулябкин, заглядевшись на них, чуть не проехал.

Он выскочил, когда двери уже закрывались.

На переходе горел «красный».

Борис Борисович постоял вместе с толпой, поглядел на часы и повернул к магазину «Игрушки».

Через минуту он снова был на переходе с плоской коробкой в руке.

Мимо прошла «скорая». Красивый молодой доктор Сысоев, в лихо сдвинутой белой пилотке, приветливо помахал ему рукой.

Борис Борисович ответил.

Во дворе стояло несколько машин «скорой» и «москвич» без красного креста — видно, на станцию приехало начальство.

Борис Борисович вошел в вестибюль, поздоровался с диспетчером, показал на закрытую дверь кабинета заведующего.

— Началось?

— Да, — сказала диспетчер. — Там пока выступает Васильев, но вас спрашивали дважды.

— Не мог, — Кулябкин развел руками. — Позвали к больному.

— Жуткая у нас профессия, — сказал Сысоев. Он уже сидел за небольшим письменным столом, кончал историю болезни. — Мало того, что на работе гоняют в хвост и в гриву, так еще и дома.

Он поднял голову и воскликнул:

— Господи! Боря! Да что у тебя, сольный концерт сегодня?

— Все из-за тебя, — улыбнулся Кулябкин. — Настроил Лиду. «Доклад! Профессор!» Вот она и пристала… А доклад-то на две минуты.

Сысоев расхохотался.

— Дело не во времени, — утешил он. — Эйнштейн всю теорию относительности уложил в школьную тетрадку.

— Я не Эйнштейн, — сказал Кулябкин.

— Первый раз слышу, — серьезно ответил Сысоев.

Кулябкин потоптался на месте:

— Не знаю, как буду работать. Туфли жмут.

— Зато красиво! Профессор тебя оценит.

— Иди ты… — беззлобно сказал Кулябкин.

Врачи сидели вдоль стенок со скучающими, безразличными лицами и грустно смотрели на маленького, лысого, похожего на кактус профессора Васильева. Он монотонно говорил что-то свое. «Бедные, — подумал Борис Борисович, глазами здороваясь со знакомыми и приваливаясь к дверному косяку. — Заставили прийти после ночного дежурства. Им сейчас нет до этого никакого дела». Он уловил все же слово «инструкция», вздохнул и тут же спрятал руки за спину: профессор и несколько врачей разглядывали его яркую коробку, на которой были нарисованы хохочущие гномы.

— Дадим слово опоздавшему, — с осуждением сказал Васильев. — Хорошо, что у меня было небольшое сообщение, а то вас пришлось бы ждать.

— Меня вызвали к больному, — объяснил Кулябкин. — Так уж получилось.

Хромая он подошел к свободному стулу, огляделся, поставил коробку с гномами к стене. Врачи заулыбались.

— А можно сидя? — попросил Кулябкин. — У меня жмут туфли.

— Как вам угодно, — сказал Васильев нетерпеливо и поглядел на часы.

— Сейчас, — сказал Кулябкин. Он достал из портфеля кардиограммы, поднялся и положил их перед профессором. — Тут четыре случая, — разъяснил он. — Мне непонятных.

— Мы ждем вашего доклада, сообщения, чтобы вместе разобраться, а вы… — Васильев развел руками и поглядел на застывшего заведующего — тому, видно, было неловко за своего врача.

— Что же я могу сделать? — сказал Кулябкин. — Думаю, и вам тут придется поломать голову… Я был поражен, когда это впервые увидел…

Ироническая улыбка вспыхнула на лице Васильева и погасла, вроде бы стерлась.

— И вы утверждаете, — через минуту спросил он, все еще разглядывая кардиограммы, — что это снято у одного и того же больного?

— В том-то и дело, — развел руками Кулябкин. — По две пленки у каждого, до и после кислорода. С интервалом в один час.

— Но этого быть не может! — воскликнул Васильев, и Борису Борисовичу показалось, что профессор бледнеет. — На всех первых пленках есть инфаркт, а на вторых — нету. Выходит, что у вас исчезал зубец, который считается необратимым?

— Вот это и меня смущает, — согласился Кулябкин. — Но раз он все же исчезает, значит, те неправы.

— Кто «те»? — едва не крикнул Васильев. — «Те» — это все.

— Все, — опять согласился Кулябкин. — Все неправы.

Васильев встал из-за стола, прошелся.

— Тогда расскажите, что вы применяли. Чем лечили этих больных?

— Ничего нового. — Борис Борисович пожал плечами. — Вернее, что и всегда. Только, может, давали больше кислорода, до тысячи литров. Происходило это так: приезжали, снимали кардиограмму, давали кислород в течение часа, а потом снова снимали кардиограмму.

— Просто и неправдоподобно, — сказал Васильев. — Слишком просто для такого открытия. Или вы что-то еще забыли.

Кулябкин подумал.

— Разве одно, — сказал он. — Мы приезжали к больным в первые минуты инфаркта, в первые полчаса. Возможно, омертвение сердечной мышцы наступает позже. — Он подумал. — Сегодняшние инфарктные бригады видят этих больных в более поздние сроки… А мы имеем кардиограф на линейной машине… Вот и все, — сказал Кулябкин. — Другого я ничего пока не мог придумать.

— Мистика!

— Да уж, — согласился Кулябкин. — Я-то понимал, что мне сразу не поверят.

Васильев поглядел на ленту, потом махнул врачам.

Заскрипели стулья. Кулябкин схватил «гномов» и тоже стал придвигать стул, но места около профессора уже не было.

Он походил со стулом по кабинету и поставил его позади всех.

— Мистика! — повторил Васильев. — Значит, — сказал он, — если приблизить кардиографическую службу к больному, то можно иногда избежать омертвения сердечной мышцы. Открытие, открытие… Такого еще никому не удавалось…

Он поднял глаза, медленно оглядел кабинет.

— А где же Кулябкин?

Борис Борисович вздрогнул.

— Я здесь, — сказал он из-за стульев.

— Борисыч, — уборщица Анна Тимофеевна поплевала на горячий утюг. — Я тебе халатик готовлю. Будешь еще красивше.

Она рассмеялась своей шутке и тут же припечатала утюгом, как вальком, по неглаженному.

— Надевай!

Он стоял у окна. Только что из гаража подъехала машина, водитель Володя Корзунков елозил по стеклу тряпкой, наводил марафет. Юраша и Верочка пронесли через двор баллоны с кислородом, уложили в машину и пошли назад, мирно о чем-то беседуя.

«Бригада сегодня что надо, — подумал Кулябкин. — И шофер ничего, при необходимости и сто выжмет…»

Он залез в рукава халата, повернулся к Анне Тимофеевне.

Она полюбовалась на Кулябкина, сказала вроде сама себе:

— Хорош! Копия — мой покойник, когда был еще на Доске почета.

— Вы, кажется, со мной сегодня? — спросил у фельдшеров Кулябкин.

— С вами.

Юраша оторвал взгляд от кардиографа.

— А вы на уровне, Борис Борисыч.

Верочка повернулась к нему, одобрительно улыбнулась.

— Вам очень черное с белым идет.

— Туфли жмут, — пожаловался Кулябкин. — Надел неразношенные. У тебя какой размер?

— Тридцать девятый.

— Жаль. Малы будут. Я бы поменялся.

Он хотел идти, но Юраша спросил:

— А что, из газеты придут или иностранцы?

— Почему ты решил?

— Вид у вас необычный.

— Нет, никого не будет. Это я так.

— Жаль, — вздохнул Юраша. — А я уж подумал: в газету попадем. Что ни говорите — героический труд.

— Зачем тебе в газету? — удивилась Верочка.

— Как зачем? — переспросил Юраша. — Через два месяца в институт, а это как бы рекомендация…

— Из молодых, да ранний, — сказала Верочка.

— А чего хорошего, что ты поздняя. Мужа удержать и то не могла…

— Ду-рак! — отрезала Верочка.

— А это мы еще поглядим в августе.

— Так будешь дурак с дипломом.

— Это уже почетнее, — сказал Юраша. — По крайней мере смогу такими умными, как ты, командовать.

Верочка подбросила кубик, приподняла глиняного гномика и отсчитала четыре клетки.

— Тринадцать!

— Гномик попадает в мышиную норку, — прочел Кулябкин, — и начинает игру сначала.

Он откинулся на спинку стула и счастливо захохотал.

— Прекрасная игра! — сказал он. — Юлька будет в восторге.

— Вам везет, — сказала Верочка, возвращая гномика к началу доски.

— Зато тебе в любви повезет, — утешил Кулябкин.

— Вам что, не везло? — в шутку спросила она.

— Не везло, не везло, а потом вдруг и повезло, — засмеялся он.

— Это бывает, — сказала Верочка.

Она вдруг спросила:

— А вы кого-то любили, да?

— Любил, — признался он. — Да как-то робко любил, Верочка.

— Это на вас похоже, — сказала она. — А вот я… я бы своего не упустила…

— Что-то давно вызовов нет… — сказал Кулябкин. — Скоро четыре.

— Плюньте через левое плечо! — закричала она. — А то ночь будет адская!

Он подвинул кубик, отсчитал клетки и опять заглянул в правила.

— Улитка ползет очень медленно, гномик пропускает четыре хода.

Верочка захлопала в ладоши и тут же прикрыла игру крышкой. В комнату вошел Сысоев.

— Маэстро! — сказал он, усаживаясь рядом с Кулябкиным. — Ты хоть сам-то понимаешь, что доложил?

— Понимаю, — сказал Кулябкин.

— Нет, — Сысоев покачал головой. — Ты не понимаешь! Ты просто не в состоянии этого понять! Слушай и записывай: ты напоролся на жилу! На золотую жилу. И здесь не только кандидатская, здесь докторская, если не лениться с экспериментом. Ты хоть следил за лицом Васильева? Старый болван, а все сразу понял. Нюх при склерозе не уменьшается, хотя с головой и хуже…

— Зачем ты так, — нахмурился Кулябкин. — Я не люблю. А статью об этих случаях я напишу… ты же слышал.

— Статью! — Сысоев воздел руки к небу. — Какую статью?! Несколько случаев из практики? Четыре страницы текста? Ты опупел, что ли? — Он подтащил ногой стул, сел против Кулябкина. — Борька, не будь дураком, включайся сразу в работу, иначе возьмутся другие, такими вещами не бросаются…

Он передохнул.

— А потом тут нужен научный подход. Статистическая достоверность, новые наблюдения… Три года, всего три года, если ты хочешь вырваться отсюда, стать человеком, уйти со своей таратайки.

— Но я не хочу тратить три года на то, что уже сделано… Мне будет неинтересно. Пускай другие…

— Подумай, что говоришь! — упрекнул Сысоев. — Может, это лучшая мысль в твоей жизни. Твой Клондайк! А потом, раз уж мысль высказана, она все равно не погибнет. Подхватят. Оторвут с руками, а о тебе если и вспомнят, то мимоходом, мол, нечто похожее видел врач «скорой помощи» Кулябкин. Правда, то, что он видел, к науке никакого отношения не имело.

— Я же сказал, — хмуро повторил Кулябкин, — что статью напишу, а дальше пусть разбираются другие. Я практический врач, и статистическая разработка мне неинтересна. Да и некогда.

Сысоев всплеснул руками.

— Я понял: ты — сумасшедший. Честное слово, сумасшедший. У тебя есть возможность сразу хорошо заявить о себе. Нельзя же век куковать на «скорой». — Он молитвенно сложил ладони: — Пресвятая дева! Дай мне отработать эти три года!..

Он неожиданно обнял Кулябкина и весело сказал:

— Мне бы на такую мысль напороться, я бы свое не упустил. Даже со «скорой» бы не ушел, пока материал не собрал. Такая штука кое-чего стоит.

— Ну так занимайся, — предложил Кулябкин.

— Нет, — сказал Сысоев. — Я человек благородный и чужих открытий не беру. Я, Боря, хочу сам. Это, возможно, мой единственный маленький недостаток. Как-то неудобно всю жизнь потом сознавать, что ты снял чужие пенки, это меня будет угнетать, Боря. — Он засмеялся. — Но ты не волнуйся, найдутся обязательно «изобретатели» твоего открытия. И тогда ты начнешь кусать локти, говорить о человеческом неблагородстве…

Он прошелся по ординаторской, высоко и торжественно поднял правую руку.

— Я понял, Боря! — воскликнул Сысоев. — Отсутствие честолюбия, как и его излишки, самый страшный человеческий недостаток. Ты, Боря, обязательно умрешь от скромности.

Он сложил руки, воздел глаза к небу и пропел:

— А-аминь!

— А гномы живые? — спрашивала Бориса Борисовича Юлька. — А почему глиняные? А можно по телефону? Ой, — закричала она, — мама просит трубку…

— Ну, как доклад? — спросила Лида. — Был Васильев?

— Был, — подтвердил Кулябкин. — Сказал, неплохо.

— Поздравляю, — сказала Лида. — Очень, очень за тебя рада. Я даже не видела, когда ты занимался… — Она попросила: — Только не задерживайся утром. Я буду ждать. Не хочется оставлять Юльку одну.

— Но я обещал зайти к Тане, — снова объяснял он.

Лида молчала.

— Это мне назло? — спросила она тихо. — Ведь у тебя тоже болен ребенок.

— Выслушай меня, — сказал Кулябкин. — У Ивана Владимировича рак. Он безнадежен. Я обязан, я должен быть там…

Он удивленно поглядел на гудящую трубку и положил ее на рычаг.

— …А я вот как считаю, — с вызовом сказала Верочка: — Если уж отношения, так на равных. Если я тебя уважаю, то и ты меня уважай. Чтобы без этого самого, без эгоизма.

— Надо бы сходить к диспетчеру, — перебил ее Кулябкин. — Взять рецепты.

— У меня есть, — отмахнулась Верочка. — А вот я знаете как поступила? Он еще только начинал куражиться, я ему тут же дверь настежь. Чеши, говорю, и чтобы духу твоего рядом не было. Я вам, Борис Борисович, вот что… с полным авторитетом: без мужчины, конечно, не жизнь, но и с таким, как мой, тоже не праздник. Еще подумаешь, когда хуже.

Кулябкин поднял кубик.

— Гномик испугался жука, — сказал он, — и отступил на пять клеток… Не каждый может начинать игру с первой клетки, когда уже столько пройдено.

— По-разному бывает, — Верочка подкинула кубик. Он упал на край стола, перевернулся и покатился по полу. — Шесть! — сказала она и заглянула в правила. — Гномик засыпает крепким сном и должен ждать, когда все игроки перегонят его. Ну вот, — разочарованно сказала она.

Хотела что-то прибавить, но по селектору объявили вызов.

— Поехали, — с некоторым облегчением сказал Кулябкин. — А я подумал: давно что-то не было…

— У тебя какой размер туфель? — Кулябкин повернулся к Володе.

— Сорок первый.

— Да ну? — обрадовался он. — И у меня. Может, обменяемся? Я в своих работать не могу, неразношенные. А тебе все равно сидеть.

— Чего же надели? Думать нужно было.

— Доклад мой на конференции, — он отчего-то показал на галстук, — вот жена и настояла… Неудобно, говорит, в старом…

— А если мне не подойдут? — спросил Володя.

— Тогда уж я потерплю, — пообещал Кулябкин.

— Ладно, — сказал Володя. — Меряйте. Только без этого: снял — надел. До утра, если в порядке…

— О чем говорить, — пообещал Кулябкин. Он взял стоптанные, покривившиеся туфли, надел их, пошевелил пальцами и блаженно вытянулся.

— Другой разговор.

— Можем совсем махнуться, — предложил Володя.

— Я бы рад, — засмеялся Кулябкин, — только жена не поймет.

Он поглядел в ветровое стекло, кивнул в сторону дома:

— Заезжай здесь. Там чего-то роют, не проехать.

Они медленно поднимались по лестнице: Борис Борисович впереди, за ним Верочка и Юраша. Родственник больного здорово отстал, в нижних пролетах слышались его шаги.

— Ух, высотища! — сказала Верочка, приваливаясь к стенке. — Как девятый, так обязательно лифт не работает. Руки-ноги за это пообрывать управдому…

— Поменьше булки есть нужно, — посоветовал Юраша. — А то всю прыгучесть потеряла.

Верочка что-то хотела сказать, но Борис Борисович предостерегающе покашлял: болтливости и несобранности он не любил.

— Еще чуть-чуть, — сказал он, забирая у Верочки врачебную сумку. — Три этажа. Не задерживайтесь.

Кулябкин снял кепку, хотел положить ее на тумбочку, но передумал: вышитая, накрахмаленная дорожка показалась ему неприкосновенной. Он огляделся и закинул кепку на вешалку.

Верочка и Юраша стояли сзади, не хотели проходить раньше доктора.

На лестнице послышалось громкое дыхание, в коридор вышел мужчина.

— Извините, товарищи, — устало сказал он. — Сам сердечник, быстрее не могу.

Одет он был странно. На ногах теплые дамские тапочки с помпонами. Воротник пиджака поднят на манер кителя, запахнут. У шеи пробивался край шерстяного платка.

— Разве вы к себе вызывали? — спросил Юраша, оглядывая мужчину.

— Нет еще. Пока не к себе, к родной тетке. — Он медлил, хотел что-то прибавить, но не решался. — Из деревни приехала, — извиняющимся тоном произнес он, — так что не знаю, как вы на это посмотрите, не прописана у меня.

— При чем тут прописка? — удивился Борис Борисович.

Племянник повеселел, повернулся в сторону кухни.

— Дуся! — закричал он. — Оказывается, можно и к непрописанным.

— Ну и хорошо, — отозвалась та, кого он назвал Дусей. Она вышла в коридор, крупная, басовитая, с черной полоской усов на верхней губе, расстелила на полу тряпку.

Борис Борисович удивленно поглядел на блестящий паркет, вытер ноги.

В столовой оказалось по-музейному чисто.

Он быстрее прошел к следующей двери, невольно слушая, как скрипит под ногами пол, звенит хрусталь в серванте.

Он вздохнул, оказавшись в более темной спальне, — здесь был даже некоторый беспорядок.

За изголовьем широкой деревянной кровати громоздились мешки то ли с яблоками, то ли с картошкой. Больная лежала на раскладушке.

— Тетя Нюся, не спишь? — спросил племянник.

На Бориса Борисовича смотрела не старая еще женщина с бледным, точно пергаментным, цветом лица. Глаза у тети Нюси стеклянно поблескивали и были почти неподвижны, как у игрушки, и вот этот-то блеск сразу насторожил Бориса Борисовича: он выдавал сильную боль.

— Зачем людей потревожил? — слабо сказала тетя Нюся.

Борис Борисович присел на край раскладушки.

— Болит что-нибудь? — спросил он.

Пульс был слабый, едва сосчитывался.

— Болит-то болит, — призналась она, — только, может, поболит да перестанет. Чего по телефонам звонить.

Верочка и Юраша остановились за спиной Бориса Борисовича, ждали указаний.

Племянник сидел в уголке, поджав ноги, безразлично глядел в пол.

— Митя? — будто бы проснулась тетя Нюся. — Ты бы яблочками всех угостил…

— Ничего не нужно, — сказал Кулябкин.

— Свои же, непокупные. Еще зимние.

— Потом, потом, — успокоил ее Юраша.

— Вы лучше скажите, болит что? Сердце? — спросил Кулябкин.

Она пожала плечами и как-то неуверенно показала рукой на живот.

— Теперь уже все болит. — И прибавила: — Почему же вы яблочков не хотите?

Борис Борисович улыбнулся ей одними глазами и стал осторожно поднимать фланелевую рубаху.

— Я вам нужен, товарищи? — спросил племянник.

— Нет.

— Тогда я в другой комнате буду, одну минуточку полежу. — Он поднялся. — Телефон на улице, лифта нет, пришлось побегать. А здоровьишко никуда.

— Что у вас со здоровьем? — поинтересовалась Верочка. — Вы же совсем молодой.

— Молодой, да гнилой. Чего только у меня нету, — он даже рукой махнул. — Давление, центральный нерв раскачан, ремонта требует. Все швы видать.

Он прошел по комнате на цыпочках, осторожно прикрыл дверь.

Юраша перешел на его место, достал из кармана халата учебник физики, стал читать.

Борис Борисович положил руку на живот тете Нюсе и слегка придавил его пальцами.

Пот градом покатил по ее вискам, крупные капли стекали на подушку, озерцами заблестели у глазниц. Мученическая улыбка запеклась на ее лице.

— У вас племянник сапожничает, что ли? — поинтересовался Юраша. — Чего это у него «все швы видать»?

— Нет, — отозвалась тетя Нюся. — Он в пошивочной, дилектор.

— А-а-а, — удовлетворился Юраша.

Борис Борисович надавил сильнее, отмечая про себя, как суживаются от боли зрачки тети Нюси, и внезапно отдернул руку.

Острая, как нож, боль ударила вверх, в диафрагму, и тетя Нюся закричала от неожиданности.

В приоткрытую дверь заглянула Дуся, покачала головой, исчезла.

— Прободение? — Юраша запихнул учебник в карман, подошел к Борису Борисовичу.

— Похоже.

— Дайте я.

Борис Борисович посмотрел на больную: в ее глазах было полное смирение и готовность.

— Нет, — сказал он решительно. — Хватит одного.

— Ну ладно, — безразлично сказал Юраша. — Я только так.

В трельяжном зеркале за изголовьем тети Нюси была видна вся комната. Юраша стоял у горки, разглядывал портреты в тяжелых каменных рамках. На одном была Дуся, худее, чем сейчас, глаза озорные, губы бантиком, в белом колпаке и халате. Внизу виднелись черные верхушки нарисованных букв, но слова прочесть было невозможно.

Юраша огляделся и осторожно, двумя пальцами, начал приподнимать карточку.

— «Лучший зоотехник», — прочел он с удивлением.

— Сходи-ка за носилками, — приказал ему Борис Борисович. — Госпитализировать будем.

Тетя Нюся перевела взгляд на Кулябкина, промолчала. Это получилось вроде согласия с ее стороны, и Кулябкин пошел в другую комнату предупредить родственников.

Володя Корзунков сидел на скамеечке около дома, а по обеим сторонам от него разместились две пожилые дворничихи в белых фартуках, чем-то похожие на пингвинов, и с огромным интересом ловили каждое его слово.

— Он вроде бы щупленький такой, а в работе бывает зверь, — говорил Володя про Кулябкина. — Я, когда в его смену заступаю, всегда наперед могу сказать: дело будет.

— Какое дело? — переспросила та, что сидела справа.

— Разное, — сказал Володя, как само собой разумеющееся. — Может оживить, а может и не оживить, но уж попотеть придется.

— Как это «оживить»? — с недоверием переспросила первая. — Из мертвых, что ли?

— Ага, — сказал Володя очень спокойно, — клиническая смерть. И тут, я тебе скажу, главное — не растеряться, главное — чтобы все тебе в рот смотрели и в нужном направлении двигались. Дефибриллятор требует. Значит, дай ему дефибриллятор через секунду, шесть тысяч вольт тока пропусти через сердце.

— Шесть тысяч!

— И не меньше. Чтобы сильнее любой смерти было, чтобы покойник умирать передумал, вот какой должен быть ток.

Дворничихи поглядели друг на друга.

— Да такого и тока-то нет, — сказала она. — Врешь, наверно…

Она приподнялась и крикнула проходящему мимо мужичку в ватной фуфайке:

— Ваня! Шесть тысяч ток бывает?

— Зачем тебе? — спросил Ваня оторопело.

— Для оживления организма, — дворничиха пальцем показала на Володю, объяснила все.

— Нет, — уверенно сказал Ваня. — Врет он.

— Лапоть! — обиделся Володя. — Пошли, я тебе шкалу покажу.

Он встал, чтобы идти к машине, и тут же увидел Юрашу. Фельдшер не спеша подошел к «рафу», выкатил носилки через заднюю дверь.

— А он говорит, нет тока шесть тысяч вольт, — обиженно сказал Володя.

Юраша с презрением скосил взгляд на мужчину.

— Да если и есть такой ток, — стал защищаться Ваня, — то никакой человек его не выдержит. Тут и двести двадцать трахнет, любую матерь вспомнишь.

— Выдержишь, — спокойно сказал Юраша. — Захочешь жить — выдержишь. Да еще спасибо говорить будешь…

Он взвалил на себя носилки и пошел назад, даже не взглянув больше ни на мужчину в ватнике, ни на дворничих.

Племянник тети Нюси лежал в столовой на диване, дремал. Борис Борисович постоял над ним в нерешительности, тронул за локоть.

— Ночь спал плохо, — стал оправдываться племянник. — Она все ходила. Засну на минутку и просыпаюсь.

— Что же тогда «скорую» не вызвали? — упрекнула Верочка.

— Так ночь… — как само собой разумеющееся ответил племянник. — А днем она все уговаривала, что само пройдет.

Борис Борисович что-то хотел сказать, но передумал.

— В больницу придется, — холодно сообщил он.

— В больницу? — удивился племянник и тут же сказал: — Что ж, нужно так нужно. — Он поинтересовался: — А что, серьезное у нес?

— Очень. Придется оперировать.

— Надо же! Вчера еще совершенно была здоровая.

— Всегда так.

— Вот и я болею, — сказал племянник скорее себе, чем Кулябкину. — Сорок четыре, а здоровья нет.

Он поглядел на Бориса Борисовича, попросил:

— Доктор, а нельзя ли мне смерить давление?

Кулябкин хотел отказать, но племянник смотрел на него с такой тоской, что Борис Борисович невольно согласился. Он принес аппарат, наложил манжетку.

— Нормальное.

— Надо же, — удивился племянник, — а я думал, теперь подскочит.

Вошла Дуся, осмотрела полы, нашла все же след от ботинок, стала елозить тряпкой.

— А у тети Нюси серьезное заболевание… — осторожно, точно боясь испугать, начал супруг.

— Подумайте! — Дуся приложила ладонь к щеке. — Да она только что здорова была, по дому помогала.

Борис Борисович не ответил. Он хотел вернуться в спальню, но Дуся спросила:

— И надолго, как вы думаете, болезнь?

— Месяца на полтора.

Глаза Дуси испуганно округлились.

— В больницу берут, — с грустью сказал племянник. — За носилками пошли.

— Так что же у нее: сердце или другое? — с сочувствием спросила Дуся.

— Другое, — резко сказал Борис Борисович.

Тетя Нюся лежала на спине, как прежде, и неподвижно глядела в потолок. Верхний свет был потушен, и теперь ее лицо освещало только настенное бра.

Свет был слабый, и оттого, что на половину лица падал более яркий луч, а лоб и глаза оставались в тени, впечатление было устрашающим, точно они не заметили и как-то проморгали смерть.

Борис Борисович подошел ближе, испытывая жуткий, невольный страх, наклонился. Он так и не мог понять: дышит она или нет.

— Яблочки-то не забудьте, — напомнила тетя Нюся.

Вера стояла у стола, держа перед собой клочок не то обоев, не то оберточной бумаги.

— Можно вас?

Борис Борисович поглядел на часы — госпитализировать нужно было быстрее, а Юраша все не поднимался.

Он взял у Веры бумагу и долго разглядывал ее, повернув к свету.

На клочке оказались буквы, только они так скакали по строчке и имели такую причудливую форму, что он не мог сложить первое слово.

— За-ве-ща?..

Вера кивнула.

«Завещание», — понял он, ощущая внутренний холод.

Он снова приблизил бумагу и, щурясь и напрягая зрение, прочел остальное:

Борис Борисович положил бумагу назад и торопливо отступил.

— Везти нужно скорее, — шепнул он. — И главное, боль нельзя снимать, смажем картину.

В столовой наконец загрохотал носилками Юраша, позвал Верочку.

— Одеяло дайте, — командовала она.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Двери оказались широко раскрыты, и было слышно, как Дуся что-то ищет в диване, ворчит на мужа.

— Дуся! Дуся! — тетя Нюся даже приподнялась на локтях. — Зачем одеяло? Постелят ватник, а сверху застегнут.

— Может, и правда? — поддержала Дуся. — Теперь почти лето, да и для больницы удобнее.

— Для больницы все равно, — сказала Вера.

— Мне-то не жалко, — объяснила Дуся. — Только и впрямь — ни к чему. Ищи потом. Ну, — прикрикнула она на мужа. — Чего вцепился, отпускай.

Хлопнула крышка дивана, и тут же тяжело заскрипели пружины, видно, племянник присел.

Передохнуть решили на четвертом. Тетя Нюся была не тяжелая, но пролеты на лестнице оказались настолько узкими, что каждый раз Юраша и Борис Борисович тихо, сквозь зубы, чертыхались.

Верочка успевала всюду. Она первая спускалась на пару ступенек, подхватывала носилки у Кулябкина, давала ему выйти из лестничного тупика.

— Передохните, — каждый раз настаивала она. — Хватит, Борис Борисыч.

Он упрямился, хотел пронести половину.

— Ничего, еще немного, — говорил он.

На шестом они все же здорово выдохлись и теперь, не сговариваясь, поставили носилки на пол.

— Ну как, тетя Нюся? — спросил Кулябкин, тяжело переводя дух и невольно встряхивая затекшими пальцами.

— Я бы и ногами могла, — сказала тетя Нюся.

— Лежите, лежите, — улыбнулся Кулябкин. — Мы тут начальники.

Краем глаза он невольно видел стоящих около племянника и его жену, но что-то будто бы мешало ему поглядеть на них прямо. Нет, это было не раздражение, не неприязнь — просто хотелось скорее расстаться с ними.

Он услышал, как Дуся сказала:

— Тетя Нюся, пожалуй, Мите дальше идти ни к чему.

— Да, да, идите.

Она выпростала из-под ватника руку.

Дуся наклонилась к ней, послышалось чмоканье.

— Давай быстрее поправляйся, — бодрящим голосом сказал племянник, — ты нам еще ух как нужна.

— Поправлюсь, поправлюсь, — пообещала тетя Нюся.

Борис Борисович присел, не сомневаясь, что и Юраша делает то же, поднял носилки.

— Чего тебе в больницу-то принести? Слатенького?

— Не нужно, ничего не нужно.

— Так хоть яблочков?

— И этого не хочу.

Племянник что-то гудел сверху. Тетя Нюся закрыла глаза: слов было не разобрать.

Борис Борисович пнул ногой выходную дверь, подождал, когда она перестанет качаться, вынес носилки на улицу.

Верочка и Володя перехватили ручки, колесики заскрипели по металлическим пазам.

Юраша иронически поглядел на Кулябкина.

— Ну и сродственнички, — сказал он.

Борис Борисович не ответил. Он внезапно вспомнил Таню, их разговор у лифта, ужас и страдание в ее глазах и тот вопрос, крик, боль: «Он тебе поверит, поверит…»

Юраша распахнул дверь, подождал, когда сядет Кулябкин, залез сам.

«Раф» тронулся.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Кулябкин у тети Нюси.

— Хорошо, — торопливо отозвалась она.

Машину подкинуло на ухабе, и тетя Нюся вскрикнула. Она отвернулась, но Борис Борисович успел заметить, как маленькая слезинка выкатилась из ее глаза.

А потом был приемный покой крупной больницы, место, чем-то напоминающее вокзал. Все здесь было так же: и прощание с родственниками («Только не простудись у окна!», «Пиши письма!», «Счастливо!»), и хождение по длинному, как перрон, коридору, и даже поезда-носилки, на которых фельдшеры и санитары увозят больных.

Борис Борисович подошел к столику, на котором стояла табличка «Только для «скорой», присел с краю и стал заполнять историю болезни.

Верочка встретила подругу, заговорила с ней, Борис Борисович улавливал обрывки фраз.

— Да ну его к дьяволу! — отмахивалась Вера.

— Как же, как же, — возражала подруга. — Парень у тебя, парень, отец ему нужен.

— Не было мужа, и этот не муж, — говорила Вера. — Воспитаю.

Юраша уже дважды поменял место, пересаживался с одного стула на другой, но физику ему читать не удавалось: всюду была толкотня и разговоры.

Веснушчатая девушка-фельдшер, главное лицо приемного покоя, отбирала у приехавших врачей направления, окидывала каждого критическим взглядом, задавала один и тот же вопрос:

— Родственники есть? Пусть подойдут с паспортом.

— Не помешаю? — около Кулябкина остановился Сысоев.

Борис Борисович подвинулся.

Сысоев присел рядом, вытащил историю болезни.

— Потрясающий фокус, — сказал он Кулябкину. — Работа достойная Великого Эскулапа!

Борис Борисович поглядел на него. Сысоев откинул в сторону ручку, повернулся к Кулябкину, глаза его поблескивали веселым, радостным блеском.

— Приехали, понимаешь, на последние подвздохи. Дед, думаю, лет ста. Квартирка старинная, как он сам. Гравюры какие-то, передвижники всякие на стенках, Поленов, эскизы Репина, стол девять квадратных метров, можно целую семью поместить, — одним словом, какой-то титан мысли кончается. Поглядел на него, на бабушку, которая тут же суетится, и сразу, понимаешь, в такую вот веночку попал. А фельдшеры мои тоже вдохновились. Кислородиком его потчуют. А он все это скушал, глазки открыл, поглядел выразительно на меня и спрашивает: «Я разве заболел, доктор?»

Сысоев захохотал.

— …И так, Борька, мне захотелось ему объяснить, что было с ним — совсем пустячок! — побывал он в преисподней, но мы его как-то вернули с половины пути, и вот теперь он, лежа в постельке, может продолжать любоваться своим Репиным.

— А сам небось рад, — сказал ему Кулябкин.

— Рад — не то, Боря, слово. Потому что спасли мы его или нет, это вопрос сложный, лучше говорить: представление, или — точнее — преставление по техническим причинам переносится на другой день.

Сысоев замолчал, потому что к ним подошла старушка в черной кружевной шали.

— Ах, доктор, — плача говорила она. — Мне даже не верится, что он жив… Я вам так благодарна, так благодарна, доктор…

Сысоев выразительно поглядел на Кулябкина.

— Успокойтесь, — мягко и сочувствующе сказал он ей. — Теперь опасность много меньше. Да и в больнице прекрасные врачи.

— Спасибо, большущее вам спасибо… Я даже слов не могу нужных сказать…

— Зачем слова, — немного торжественно, сдерживая улыбку, сказал Сысоев.

— Да, конечно, — сказала старушка. — Понимаете, он, видно, перетрудился за последнее время, кончал книгу воспоминаний.

Она оглянулась, увидела, что каталку, на которой лежал муж, повезли по коридору, торопливо спросила у Сысоева:

— Я хотела у вас узнать, как здесь с пропуском?

Он развел руками.

— Пока ваш супруг в палате наблюдения, пропуска, думаю, не будет. Туда нельзя проходить.

— Но, может быть, как-то? — виновато говорила старушка.

Сысоев вздохнул, повернулся к Кулябкину.

— Нельзя, а все равно хочется. Таков человек… — Его взгляд оживился, он снова повернулся к женщине, доброжелательно улыбнулся: — А вы скажите в проходной, что идете в морг. Да, да, — кивнул он, и его глаза стали удивительно наивными. — Всегда пропустят.

— Нет, — шепотом сказала старушка. — Так я не хочу.

— А иначе не выйдет, — сокрушенно сказал Сысоев.

Он опять взял ручку. Чернила подсохли. Сысоев уже несколько раз обводил одно и то же слово.

— Годы теряю на ерунду, — зло сказал он. — Как это меня раздражает. Смотаться бы отсюда скорее…

— Страшный ты тип, — сказал Кулябкин и отвернулся.

— Не понравилась моя шуточка? — иронически произнес Сысоев. — А ведь подумай: дедушке девяносто! Де-вя-но-сто! Пришло время, вот в чем дело. И все наши манипуляции — это всего-навсего спорт, глупая работа! Ты же сам это прекрасно видишь.

— Страшный ты тип, — повторил Кулябкин, — если сам в это веришь.

— Я? — переспросил Сысоев. — А во что же мне, прости, верить еще? Где другое? Вот ты считаешь — цинизм? А я двух пьяниц утром свез в вытрезвитель, ты бы на их битые хари поглядел — это не цинизм? — Он вздохнул. — Мимо зоопарка проезжали, и, знаешь, мне так захотелось заехать, уговорить служителя, чтобы он в клетке их подержал, рядом с обезьянами. Только обезьян стало жалко. За что? Они же не пьют, не матерятся, «скорую» к себе не требуют — вполне культурные существа.

Ручка опять не писала. Сысоев встряхнул ее над листком бумаги, оставил целую дорожку клякс и принялся что-то подчеркивать в истории болезни.

Юраша захлопнул дверцу «рафа».

— Пора бы поесть, — сказал Володя Кулябкину.

— Дали станцию.

— Ну и прекрасно! — Юраша просунул голову в кабину, оказался рядом с Борисом Борисовичем. — Сейчас пожарим пельмени. — Он поцокал языком, стараясь передать, как это будет вкусно. — Я их особым способом готовлю. Кладу сырыми на сковородку — и в масле. Пирожки выходят — пальчики оближете, Борис Борисыч.

Машина обогнула новое здание больницы, впереди притормозил сысоевский «раф». Какая-то женщина едва выскочила из-под колес. Тюк с одеждой выпал из ее рук, развалился на асфальте. Женщина опустилась на колени и, уже не обращая внимания на кулябкинскую «скорую», стала собирать вещи. Черная кружевная шаль сползла ей на глаза и мешала, женщина несколько раз отодвигала ее на лоб.

Сысоев выехал из больничных ворот, его водитель дал сирену.

— Есть хотят! — улыбнулся Володя и прибавил газ.

— Стой! — тихо сказал Кулябкин. — Да останови же!

— Что же мы, рыжие, Борис Борисыч? Нам тоже поесть не вредно.

— Останови, — решительнее повторил Кулябкин и вдруг крикнул: — Человек же!

— Я его не давлю, вашего человека, — обиделся Володя. — А подвозить не имею права. Я не такси.

— Узнаю сысоевские замашки. Ты в следующий раз с ним работай, два сапога — пара.

— А вы не оскорбляйте, — сказал Володя и дал задний. — Вам куда? Метро устраивает? Мимо поедем.

— Да, да, конечно, — благодарно закивала старушка. — Там и стоянка такси…

— Садитесь! Некогда нам дискутировать.

А потом была станция «скорой», кухня, на которой Юраша и Верочка жарили пельмени, колдовали, принюхивались, чувствовалось, с какой серьезностью относятся они к еде.

Борис Борисович подошел сзади, положил руку на Юрашино плечо.

— Много прочел физики?

— Норму, — солидно сказал тот. — Я каждый день норму читаю, хоть кровь из носу.

— Молодец, — похвалил Борис Борисович. — Кончишь институт, сам будешь решать, чем тебе заниматься.

— Я уже решил, — сказал Юраша.

— Ну?!

— Ага. Наука меня интересует. Я на такой работе не останусь.

— Не нравится?

— Нравится, почему же. Только что это за работа?

Верочка отобрала у него нож, помешала, убавила огонь в плите.

— Ты нас, ученый, без еды оставишь.

Юраша даже не оглянулся.

— Я вот о чем вас хочу спросить, — осторожно начал Юраша. — Почему вы столько лет потеряли на «скорой»? Давно бы за это время диссертацию сделали…

— Защитил бы, — согласился Кулябкин. — А что дальше?

— Как — «что»? — переспросил Юраша. — Диссертация — это знаете какое… — Он не мог найти нужное слово. — Она бы вас, Борис Борисович, сразу человеком сделала.

— Да ну? — Кулябкин улыбнулся. — Значит, ты не считаешь меня человеком?

— Вы меня не поняли, — огорчился Юраша, — я не в том смысле.

— Жалко мне тебя, — с грустью сказал Кулябкин.

Юраша вытаращил глаза.

— Да если я человек, то и с диссертацией, и без нее человеком останусь.

— Да я фигурально, — оправдывался Юраша.

— А я буквально, — сказал Кулябкин.

Верочка, Володя и Кулябкин уселись за стол, а Юраша поставил перед ними большую сковороду с пельменями.

Первым взял пельменину Кулябкин как старший, зажал ее в зубах и торопливо подышал, остужая. Потом стал быстро жевать.

— Ну, как харч? — поинтересовался Юраша.

— На высоте, — одобрил Кулябкин, обжигаясь.

— Хорошо, что горячие, — сказала Верочка. — Остынут — в рот не возьмете.

— Типун тебе на язык, — сказал Юраша, усаживаясь рядом.

Он взял вилку, выбрал самую крупную пельменину, приготовился пронзить ее, но тут же глубокое огорчение отразилось на его лице. Над ними захрипел селектор.

«Семьдесят вторая, доктор Сысоев, и сто третья, доктор Кулябкин, — кричал диспетчер, — на выезд!»

— Тьфу, — разозлился Юраша. — Болеют без передышки. Даже поесть не дадут.

Сысоев получил листок направления, прочел своим фельдшерам:

— «Упал на улице». — Он поднял указательный палец. — В переводе на русский язык означает: пьяный не в состоянии дойти до дома. Ну что ж, отвезем. Вручим беспокойной супруге ее счастье.

— Можем и в приемный покой свезти, — улыбнулся фельдшер. — Тепло и чисто.

— Именно! — поддержал Сысоев. — Там тепло и чисто, а на улице холодно и сыро. И главное — жестко: асфальт!

Кулябкин подошел к диспетчеру, попросил:

— Если ко мне придут, передайте, чтобы подождали.

— Мужчина? — поинтересовалась диспетчер.

— Женщина.

— Хорошо, — пообещала она и протянула листок Борису Борисовичу: — Плохо с сердцем. Вечерняя школа на Сергиевской.

— И там плохо, — услышал Сысоев. — Боря, — крикнул он от дверей, — возьми ведро валерьянки! Вас ждет несчастная любовь. — Он расхохотался и прибавил: — Подумайте, еще нет семи вечера, первый урок только кончился, а уже «скорую» вызывают. Продуктивно работают, черти.

Он распахнул дверь, его возмущенный голос слышался с улицы:

— А платили бы из собственной зарплаты за каждый такой вызов, и на улице бы не валялись, и в школу бы вызывать сначала хорошо бы подумали.

Юраша просунул голову в кабину, повернулся лицом к Кулябкину.

— И не поели, и человека не дождались, невезуха какая-то. И вызов сейчас, конечно, будет ерундовый, это уж Сысоев точно сказал. — Кулябкин не ответил, и Юраша поинтересовался: — А к вам важное лицо придет?

— Очень важное. Друг.

— А мне показалось, вы говорили — женщина.

— Что же, если женщина, то и другом быть не может?

— Не знаю, — признался Юраша.

— А разве у тебя никогда не было такой дружбы?

Юраша вспоминал.

— Честно говоря, нет, — сказал он. — Всегда как-то иначе выходит. Вроде бы любовь.

Борис Борисович открыл дверцу «рафа», сполз с неудобного высокого сиденья.

Юраша и Верочка еще не вышли, сидели в кузове.

— Скорее, скорее, — поторопил их Борис Борисович, — нас ждут.

— Сейчас, — отозвалась Верочка. — Баллон заело, не перезарядить.

— Пускай Юраша…

— Ему никак… Он слабосильный. Может, вы попробуете?

Кулябкин распахнул дверцу, хотел было прикрикнуть на фельдшеров, но передумал. Он ловко наложил гаечный ключ и, чуть крякнув, потянул его на себя.

— Так вы сильный, — немного обиженно сказал Юраша. — А мы и вдвоем не могли.

— Нужно не физику читать, а по утрам зарядку делать, — язвительно заметила Верочка. — Доктор настоящий мужчина, не чета тебе.

Она встала рядом и будто бы случайно прижалась к Кулябкину.

Он почему-то остро подумал о Тане, быстро оглянулся и пошел к дверям.

Верочка вздохнула и двинулась следом за доктором.

В вестибюле школы сидела нянечка с вязанием, поглядела на вошедших, потом поискала глазами кого-то вокруг.

— Люба! — нараспев крикнула она. — Приехали!

Откуда-то выскочила девушка, маленькая, плотненькая, подтянутая, поклонилась уважительно Борису Борисовичу, потом фельдшерам.

— Ждем с нетерпением, — сказала она. — Придется подняться на третий этаж, в учительскую.

— Что там у вас? — спросил Юраша солидно, подтягиваясь и преображаясь перед девушкой.

— Нам трудно сказать… Не старая еще… — Она перешла на шепот. — Только нервная — жуть.

— Понятно, — засмеялся Юраша. — Что и требовалось доказать.

— Тс-с, — попросила его девушка. — У всех, кроме нашего класса, уроки…

— И часто с ней так? — спросил Кулябкин.

— Бывает, — отмахнулась девушка. — Мы сначала пугались, а теперь — ничего. Привыкли.

— Что же вы своих учителей доводите, взрослые люди, — осудил Юраша.

— Да разве мы? Разве мы, — повторила девушка. — Ей путевку в санаторий не дали. В прошлом давали и в позапрошлом, а теперь у нас математик более нуждается, так она все равно требует… Вы знаете, как ее в школе зовут? — Она взялась за ручку двери с надписью «Учительская» и шепотом произнесла: — Жаба.

И опять приложила палец к губам.

— Жаба? — удивился Кулябкин. — Странно. У нас в школе тоже Жаба была.

— Вы пожилой человек, у другой учились, — сказала девушка.

— Какой он пожилой, — обиделась за Бориса Борисовича Верочка. — Глаз у тебя нет, что ли?

Но дверь уже была раскрыта.

По кабинету ходил директор школы, нервничал.

— Не знаем, что делать, — расстроенно сказал директор, останавливаясь против Кулябкина. — Валидол не помогает, боли держатся около часа. Может, инфаркт?

Больная лежала на боку, лицом к стене.

Кулябкин пожал плечами, шагнул к дивану.

Директор подхватил стул, подставил Борису Борисовичу.

Кулябкин взял руку больной: пульс был спокойный.

— Раз, два, три, — считал Борис Борисович. — Семнадцать на четыре… Шестьдесят восемь. Ну, что же, — сказал он. — Отлично. — Потом наклонился вперед и мягко попросил: — Вы на спину не ляжете? Я осмотреть вас хочу.

Она не ответила.

— Что с вами? — спросил он.

Она опять не ответила.

— Оставьте нас, — попросил Кулябкин директора.

— Конечно, конечно.

— Что с вами? — в третий раз сказал он.

— Я не врач, — неожиданно басовито сказала больная. — Вам виднее. Откуда я знаю, что случилось.

Она зарыдала в голос и стала медленно поворачиваться на спину. В какую-то секунду Кулябкину показалось, что это ЕГО ЖАБА, — но он тут же увидел лицо совсем незнакомой женщины.

— У меня болит, — рыдала она. — Тут. А что это такое, я не знаю… Помогите, помогите мне, доктор!

— Вы не плачьте, успокойтесь, — говорил Борис Борисович, наклоняясь над незнакомой ему учительницей. — Что с вами? Где же болит? Как?

— Тут, — показала на грудь учительница. — Болит постоянно. Двадцать лет я отдала народному просвещению, мои выпускники далеко пошли, а благодарность? Разве дождешься благодарности за это?

Он вынул стетоскоп и стал ее слушать. Потом померил артериальное давление.

Верочка хлопотала около врачебной сумки, наливала валерьянку.

— Выпейте, выпейте, — приговаривала она.

Учительница приподняла голову и, прикусывая зубами мензурку, выпила лекарство.

— Вы такой добрый, — благодарно сказала она.

…Кулябкин закончил писать записку, осторожно сложил ее вдвое, вчетверо, еще и еще… Потом пристроил бумажный шарик на краешек парты.

— Таня! — шепотом окликнул он девочку и показал пальцем, что шарик предназначен ей.

Таня опустила глаза и тут же перевела взгляд на доску, где учительница что-то писала крупными буквами.

— Предупреждаю, это материал трудный, — сказала Жаба, — и я хочу, чтобы вы сейчас были предельно внимательными. Перепишите слова в тетрадку, — приказала она и остановилась над Кулябкиным.

Мальчик замер. Ладонь Жабы почти прикрывала шарик-записку, и от постукивания костяшкой пальца по парте шарик качался.

— Никогда, — диктовала она всем, — нигде, ниоткуда…

Замолчала, с удивлением разглядывая кулябкинскую тетрадку.

— О чем ты только думаешь, Боря, уму непостижимо! Слитно, слитно, а не раздельно, об этом же правило.

Она повернулась к доске и пальцем стала показывать туда, где уже были написаны эти слова.

Кулябкин торопливо взглянул на Таню и кинул ей записку.

Жаба шагнула назад и, не оборачиваясь, на лету поймала бумажный шарик.

— Спасибо, — сказала она. — Поглядим, что за мысли навещают тебя во время урока.

Она стала осторожно раскрывать закатанную бумажку, точно препарировала бабочку.

— Это не вам! — сдавленным голосом крикнул Кулябкин.

— А кому? — удивилась она.

— Отдайте! — крикнул он.

— Успокойся, — попросила Жаба. — Возьми себя в руки.

Она надела очки, отодвинула от себя бумажку. На ее лице вырастало удивление, потом — радость.

— Ну-с, — сказала она с явным удовольствием. — Займемся грамматикой. Выходи-ка к доске, попробуем разобраться.

Он встал, но из-за парты не вышел.

— Стесняешься, — поняла Жаба. — Тогда пусть другие.

Она обвела класс глазами, поглядела на Таню.

— Федоров, к доске, — попросила она. — Перепиши. Только, сделай такую любезность, не исправляй кулябкинскую грамматику.

На доске вырастала странная фраза:

— Прекрасно, — похвалила Жаба. — Проверь, чтобы ты не добавил своих. Так. Теперь давай искать Борины ошибки, а потом все вместе разберем сочинение Кулябкина по членам предложения. Кто знает, нужно ли такое количество «ни» в этом тексте?

Класс изнывал от хохота.

— Погляди, Кулябкин. Лес рук. Неловко не знать этого правила…

Больная лежала в кислородной маске на диване. Дыхательный мешок аппарата наполнялся и освобождался, будто бы учительница пыталась забрать весь запас кислорода.

— Лучше? — спросил директор, заглядывая в учительскую.

— Хуже! — крикнула она. — Сделайте, пожалуйста, доктор, укол кордиамина. Мне это всегда помогает.

Кулябкин подумал и кивнул.

Учительница отодвинула маску, поглядела на Верочку и Юрашу.

— Шприц, надеюсь, стерильный?

— Надеюсь, — сказал Юраша.

— Удивляюсь, — шепотом говорил Юраша. — Как это у Бориса Борисовича хватает терпения ее слушать. Плюнул бы да уехал.

— Что ты, — сказала Верочка. — С ней хлопот потом не оберешься. Жалоба будет быстрее, чем мы доедем до станции.

— О чем шепчутся ваши фельдшера? — подозрительно спросила учительница. — Покажите ампулу. Я хочу знать, что мне вводят.

— Покажи, — приказал Кулябкин.

Она взяла ампулу, повертела перед глазами.

— Правильно, — успокоилась она. — Только, пожалуйста, в руку.

— Нет, — решительно сказал Юраша. — Вам придется перевернуться.

Она вздохнула и начала медленно поворачиваться на живот.

В учительскую снова заглянул директор.

— Закройте дверь! — крикнула ему она. — Меня лечат!

Она сморщилась, ожидая укола.

— Ой! — вскрикнула учительница и тут же произнесла: — Жаль, молодой человек, что вы не у меня учились.

..Уже все кулябкинские ошибки были исправлены, «ни» зачеркнуты, а сверху стояли необходимые «не».

— Теперь, — попросила Жаба, — давайте дадим характеристику второму предложению. Кто хочет?

Все стихли.

— Может, ты что-то скажешь, Филенков? Исправляй двойку.

— Это простое, распространенное, повествовательное, полное…

— Еще?

— Определенно-личное! — с места крикнул Федоров.

— Хорошо сегодня работаешь, — похвалила Жаба. — Давай так дальше. Теперь, если хочешь пятерку, разбери по членам.

— Подлежащего здесь нет, — уверенно начал Федоров. — Оно подразумевается. Сказуемое — могу.

— О-о! — застонала Жаба. — Ты испортил себе отметку. Кто поможет? Селезнева? Давай, умница, давай, хорошая.

Маленькая солидная Селезнева затараторила:

— Сказуемое — «не могу не думать». Составное глагольное, взятое в отрицательной форме. «Про тебя» — дополнение. Косвенное, потому что предлог «про».

— Правильно, — согласилась Жаба. — Про кого? Про тебя. Так, Денисова?..

— Вам легче? — спросил Кулябкин.

— Очень болит, — пожаловалась учительница. — Ваш мальчик совсем не умеет колоть.

— Ну и мымра, — забормотал Юраша.

— Да уж, — согласилась Верочка.

Она приняла кислород от больной, закрыла врачебную сумку.

Кулябкин поднялся.

— Вы меня не отвезете домой? — спросила учительница.

— Вам нужно еще полежать.

— Я вызову такси, — поторопился директор. Он опять вошел в кабинет. — Я вас провожу…

— Видали? — сказала учительница. — Вначале издеваются над человеком, потом вызывают «скорую помощь», а теперь хотят увезти на такси.

Она приподнялась на локте.

— На такси я могу уехать и за свой счет. Позаботьтесь лучше о путевке.

Она упала на диван и несколько секунд пролежала неподвижно, скорбная, с «печатью смерти» на лице. Потом открыла глаза и торжественно произнесла:

— Езжайте, товарищи!

Они возвращались на станцию усталые, молчаливые и будто бы разобщенные своими мыслями. Особенно грустным казался Кулябкин.

— Противно, — сказала Верочка. — А попробуй не полечи, больной всегда прав, такой лозунг.

— Прав Сысоев, — сказал Юраша.

— И это противно, — сказала Верочка.

— Противно, если и теперь нам не дадут съесть пельмени.

— Разве это будут пельмени! — вздохнул Володя.

— А я теперь, пожалуй, съел бы и сырые, — признался Юраша.

Машина развернулась во дворе. Володя выключил зажигание, поглядел на неподвижного, задумавшегося Кулябкина, сказал ему:

— Приехали, Борис Борисович.

Верочка и Юраша уже выскочили из машины, подходили к дверям.

— Ко мне должны прийти… — виновато сказал Кулябкин, останавливая Володю около двери. — Так если пришли, то, может, я возьму у тебя туфли… ненадолго.

— Ну, это уж издевательство, — возмутился Володя. — То надень, то сними, сами же обещали…

— А в таком виде разве удобно? — спросил Кулябкин.

— Главное, чтобы ногам было удобно, — уверенно сказал Володя.

— Вас давно ждут, — сказала диспетчер Кулябкину.

Он вздохнул, поискал глазами шофера, но Володя повернулся спиной.

Борис Борисович потоптался в нерешительности, махнул рукой и пошел наверх.

Сысоев сидел против Тани и почтительно слушал ее.

— Боря, — сказала она, — а я боялась, что не дождусь… Хорошо, что твой друг был так любезен…

Сысоев едва заметно улыбнулся и встал.

— Ну? — спросил он. — Каков вызов? — И тут же расхохотался, заметив смятение в лице Бориса Борисовича. — Что? Давал валерьянку?

Он прошелся по комнате, повернулся к Тане:

— Вот, Татьяна Ивановна, иллюстрация к нашему разговору.

Он заговорил с жаром.

— Я не устаю об этом думать, потому что мне жалко себя. Три года! — сказал он. — Три года выброшено на свалку! За эти три года я мог бы горы свернуть…

— Но ведь у вас бывают и серьезные случаи, — растерянно сказала Таня.

— Бывают! — повторил Сысоев. — Но это золотая рыбка, которую мы вылавливаем в мутной воде потребительства и хамства. Вот сегодня ваш Борис доложил благородному собранию врачей четыре замечательных случая, четыре еще не обработанных алмаза. Я ему говорю: хватайся двумя руками, делай науку, вырывайся отсюда, но он, видите, прин-ци-пиа-лен…

Сысоев резко повернулся на каблуках, пальцем указал на Кулябкина.

— А я вижу в этом леность, да, леность ума. И если человек на «скорой» не хочет идти вперед, не желает вырваться из этой… — он искал слова, но никак не мог найти приличного и подходящего и спокойнее закончил: — То он для меня обречен, бесперспективен…

Сысоев раскинул руки и склонил голову.

— Извини, Борис, это так. Я говорю правду, как другу…

Кулябкин подошел к окну, сцепил за спиной руки, не ответил.

Наступила долгая тишина.

— Ну, я пойду, — сказал Сысоев. — Забыл, что мне нужно еще к диспетчеру…

Он вышел.

Кулябкин повернул стул, сел на него верхом, положил подбородок на спинку.

— Как папа? — спросил он.

— Знаешь, он воспрянул духом, — грустно сказала Таня. — Ждет копустрин. Твой товарищ уже говорил с ним, сказал, что ты оставил лекарство.

Она раскрыла ладонь, показала Кулябкину ампулы.

— Давай сотрем надпись, — сказал он ей.

— Уже стерли, — сказала Таня.

— Вот и все, что мы можем, — сказал Кулябкин.

— Спасибо и за это…

Они замолчали, сидели друг против друга, и Борис Борисович почему-то взял Танину ладонь, в которой были зажаты ампулы, и осторожно подышал на ее пальцы.

— Страшно все это, Боря, — сказала она. — И невозможно смириться.

Он поднял голову.

— Ты должна быть мужественной, Таня, — сказал он. — Только сильный, уверенный человек сейчас ему нужен.

— Я смогу, — пообещала она. — Я выдержу, не сомневайся. Ты даже не понимаешь, сколько для меня сделал. Для нас с папой.

— Если бы только можно было что-нибудь сделать, — вздохнул Кулябкин.

Он вздрогнул — зазвонил телефон, — поднял двумя пальцами трубку, будто тут же решил ее повесить, подумал и приложил к уху.

— Боря! — он услышал необычно возбужденный веселый голос Лиды. — Ты все ездишь. Я звонила дважды. Тебе не передавали?

— Нет, — сказал он. — Что случилось?

— Ничего, — засмеялась она. — Просто с тобой хочет поговорить Юлька…

Свет в его глазах стал мягче. Он подождал немного, строго сказал:

— Десятый час ночи, а ты не спишь.

Она будто бы не услышала.

— Давай с тобой разберемся, — сказала Юлька. — Вежливый, я думаю, был кролик. Ты, папа, что-то ошибся.

— Нет, — сказал Кулябкин. — Кролик заставил голодать удава, сколько они ждали доктора, а?

— Вот доктор и был невежливый, — сказала Юлька, напрягая всю свою логику.

— Возможно, — сказал Кулябкин. — Только я тебе советую не спешить, завтра поговорим обо всем. Спи, ко мне пришли…

— Папа, — закричала Юлька, — еще что-то хотела мама…

Он вздохнул.

— Объяснил? — так же весело спросила Лида и, не ожидая ответа, сказала: — Я все устроила, Боря. Завтра иди домой, а не к Денисовым. К ним придет медсестра из поликлиники, сделает укол. Зачем ты будешь туда ходить, как мальчик?

Кулябкин молчал.

— Я их там, в поликлинике, страшно напугала, — смеялась Лида, но голос ее звучал натянуто. — Сказала: говорит кандидат наук… Они очень этого боятся.

— Послушай меня внимательно, — сдержанно и тихо сказал Кулябкин. Он бросил взгляд на Таню: она думала о своем. — Завтра в половине девятого тебе нужно исправить свою ошибку.

— Нет, — сказала она.

— Да, — сказал Кулябкин. — Ты сделаешь все, что я прошу.

И он положил трубку.

— Это звонила Юлька? — спросила Таня с улыбкой.

— Да, — сказал Кулябкин. — Я ей рассказал днем сказку, а ей никак не разобраться…

— Ты все такой же. Боря. Не изменился.

— Такой же, — махнул он рукой, — что со мной станет.

— Дружишь с дочкой?

— Не разлей вода, — похвастался он.

— А сказка, наверное, грустная?

— Веселого в ней мало, — согласился Кулябкин.

— Не рано ли ребенку? Вот сам говоришь — не может разобраться.

— Кто знает, — вздохнул он. — Рано ей или нет.

Он улыбнулся.

— Но ты не думай, Таня, что сказки у меня только грустные. Я иногда рассказываю и очень веселые.

— Очень? — не поверила Таня.

— Да, — подтвердил Кулябкин. — Жил да был, например, одуванчик, рыжий-прерыжий, похожий на солнце. Он был влюблен в стебелек, который рос рядом… но одуванчик никак не мог объясниться в любви, не решался. То был дождь, то морось. Что-то мешало. «Вот прояснится, — думал он, — и признаюсь». И он дождался хорошей погоды, поглядел в лужу и вдруг заметил, что он совершенно седой. «Ничего, — успокоил себя одуванчик, — седина — это модно. Подует ветер, причешет волосы, и тогда… я объяснюсь». И он дождался ветра, поглядел на себя в лужу и увидел, что стал… лысым.

Борис Борисович обернулся — в дверях стоял Сысоев.

— Ты что, не слышишь? — сказал он, протягивая Кулябкину листок. — Дважды уже вызывали… В гараж. Очередной раз «плохо с сердцем». — Он махнул рукой. — Ну что может быть «плохо» в сорок лет? Не успел, видно, опохмелиться. Возьми бидон нашатырного спирта.

Кулябкин вскочил.

— Ну ладно, — сказал он виновато Тане. — Я поеду. До завтра…

Сысоев загородил ему дорогу.

— Спокойнее, спокойнее, доктор. Ничего там быть не может. Знаете, — сказал он Тане, — мои прогнозы по поводу больных более точны, чем прогнозы бюро погоды. Я еще не ошибался.

Он отступил в сторону, сам открыл Кулябкину дверь. Борис Борисович оглянулся, встретился глазами с Таней, кивнул ей.

— Утром ждите, — сказал он. — Около десяти…

— Спасибо, — сказала она ему. — Спасибо… за сказку.

Ворота автобазы раскрылись, как по мановению волшебной палочки, и «скорая», лавируя между постройками, ангарами и рядами самосвалов, подошла к крыльцу с красным медицинским крестом и надписью «медпункт».

Несколько шоферов в грязных рабочих комбинезонах толпились рядом, и, когда врач, а за ним и фельдшера вышли из «рафа», они замолчали и недружелюбно оглядели медиков.

— Человек чуть концы не отдал, а они все едут, — сказал пожилой рабочий вслед Кулябкину.

Борис Борисович только пожал плечами.

— А вы бы шли к нам работать, — взъелся Юраша.

Борис Борисович вошел в коридор амбулатории, пропустил Верочку, пальцем поманил Юрашу к себе:

— Предупреждаю, будешь пререкаться — сниму с машины.

— Так они первыми начали, — оправдывался Юраша.

— В таких случаях меня арифметика не интересует, — отрезал Кулябкин.

Маленькая девушка-фельдшер выскочила из кабинета, бросилась навстречу Борису Борисовичу.

— Только не верьте ему, доктор! Это сейчас он такой храбрый, — застрекотала она. — Жуть что было!

Девушка передохнула.

— Сижу в кабинете, радуюсь: ни одного больного, почитать можно. И вдруг — он. Белый как простыня. «Дядя Сережа, — кричу, — что с тобой?» А он молчит, рукой грудь трет. Я ему раз — камфору, раз — кордиамин, раз — кофеин. Правильно?

— Вероятно, правильно.

Девушка вдруг заплакала.

— Он меня за медика не считает… Он меня с таких лет знает, с отцом еще работал… Не верьте ему, доктор, возьмите в больницу, он больной, честное слово, больной…

— За медика не считает, — скривился Юраша. — А другие считают?

Девушка с вызовом поглядела на него, вытерла слезы.

— Считают, — сказала она. — У кого хочешь спроси.

Она смерила Юрашу уничтожающим взглядом, сказала только Кулябкину:

— Говорит: пройдет, отсижусь немного. Я уж с диспетчерского телефона вас вызывала, из кабинета не давал, — зря, мол, людей беспокою.

— А он, случаем, не того? — Юраша щелкнул себя по подбородку.

— Да как вы можете! Вы еще и больного-то не видели.

— Не видел, — согласился Юраша. — Но нужно быть бдительным.

Больной водитель сидел на топчане и держался за его край, будто боялся упасть. Лицо его было бледным, даже синюшным, и, когда бригада зашла в кабинет и расположилась вокруг него, он поднял голову и устало оглядел каждого — Верочку, Юрашу и, наконец, остановился взглядом на Кулябкине. Понял: доктор.

— Что с вами случилось? — спросил Борис Борисович.

— Сам не пойму, товарищ доктор. Вступило сюда, — он показал на грудь, — не передохнуть. А теперь уже лучше. Я Наталье говорю: не вызывай, само пройдет.

Кулябкин кивнул и присел рядом.

— Вы бы подробнее о самом приступе, — попросил он и взял руку водителя, чтобы сосчитать пульс.

— Неудобно-то как, по ерунде беспокоим, — он помолчал. — А вообще-то я колбасу съел. Незадолго. Другого, товарищ доктор, не было.

— А раньше случалось?

— Зажмет иногда. Но чтобы так — ни-ни. Тут аж клещами. Был бы столб, в столб влетел бы.

— Понятно, — сказал Кулябкин. — Ложитесь.

— Да мне хуже лежать, — признался водитель. — Дышать не дает.

Юраша тихонечко подошел сбоку к водителю и стал принюхиваться.

— Да вы что, молодой человек, — обиделся водитель. — Я за рулем, как можно.

— Я ничего, — сказал Юраша, отступая под холодным взглядом Кулябкина.

— Принесите, Михеев, кардиограф, — сказал Борис Борисович.

— С удовольствием, — сказал Юраша.

— Ну, — с иронией шепнула Верочка. — Унюхал?

— Нет, — тоже шепотом признался Юраша. — Это они умеют, чай жуют. — Он махнул рукой. — А для Кулябкина — все больные. Увидишь, прикажет этого хмыря еще на носилках нести.

— Сейчас будем госпитализировать, — объяснил больному Кулябкин. — Юра, нужны носилки.

— Какие носилки, товарищ доктор! Сделайте укол и отпустите.

— Дядя Сережа! — прикрикнула фельдшер. — Я тебя до работы все равно не допущу!

— А ты помалкивай! — обиделся водитель. — Твое дело десятое.

— Как же десятое! Я, между прочим, медик.

— Медик! — передразнил больной. — Я этого медика недавно на горшок сажал. Зазналась больно.

— Видали, как разговаривает, — сказала девушка и тут же бросилась к дверям, замахала руками на ввалившихся шоферов. — А ну, марш отсюда! Нечего вам тут делать, болеет человек.

— Да я здоров! — крикнул водитель. Он стал торопливо снимать электроды. — Видали? — говорил он товарищам. — Везти меня в больницу решили. На работу не пускают, запутали всего!

Его смех был стеклянным, дребезжащим.

— Ложитесь, ложитесь, — уговаривал его Кулябкин. — Нельзя так. Это же сердце…

— Перестаньте, товарищ доктор, — еще более возбуждался больной. — Зря беспокоитесь.

Он стал механически, почти бессмысленно рыться в карманах, нашел бумагу, сложенную вчетверо, протянул тому пожилому водителю, который еще на улице обращался к медикам.

— Путевку, путевку, Коля, возьми.

Повернулся, но не к выходу, а вполоборота, к фельдшерице…

— Дядя Сережа, — сказала она растерянно.

Он оглядел всех.

Кулябкин шагнул к нему, вытянул руки, но тот вдруг рухнул назад, навзничь.

— Юра! — крикнул Кулябкин. — Дефибриллятор!

Он уже сидел на полу, торопливо расстегивая, разрывая рубаху, обнажил грудь с морской татуировкой и, сдавливая ребра, начал закрытый массаж сердца.

— Все выйдите из помещения! — крикнул Юраша.

— Он умер? Это смерть? — спрашивала потрясенная фельдшерица.

Кулябкин не ответил.

— Это смерть, доктор? — повторяла она.

— Выйдите, не мешайте работать! — рявкнул Кулябкин.

…А Юраша уже разматывал провода дефибриллятора. Вера снимала ленту, включала и выключала кардиограф. И только девушка-фельдшер, как вратарь, стояла в дверях, ожидая возможных приказаний.

— Намочите электроды, — приказал ей Юраша.

Она пронеслась по коридору, пролетела мимо испуганных, подавленных увиденным водителей.

— Он мертвый, мертвый… я его предупреждала, — плакала девушка.

Кулябкин массировал сердце. Пот стекал по его лбу, по вискам, скапливался на верхней губе, и он языком слизывал эти капли.

— Мы ему не дадим умереть, — говорил Кулябкин в такт. — Мы этого не допустим… Так просто у нас не умирают.

— Кардиограф, — приказал он Верочке, и она тут же протянула ему конец ленты. — Ага, фибрилляция, — сказал он, — набирайте.

Он взял электроды — две круглые зеркальные металлические пластинки — и приложил их к обнаженной груди водителя.

— Сколько на шкале? — спросил Кулябкин у Юраши.

— Три, четыре… пять…

— Мало.

— Шесть тысяч вольт.

— Приготовиться, — сказал Кулябкин. — Импульс!

Ток огромного напряжения прошел через мертвое тело, подбросил человека над полом.

— Кардиограф, — сказал Кулябкин.

Они поменялись с Юрашей местами, и теперь фельдшер массировал сердце, а Кулябкин подключал кардиограф. Пошла лента.

— Хорошо работаешь, — похвалил он Юрашу. — Так и держи в этом ритме.

— Что там у вас? — спросил Юраша.

— Фибрилляция.

Кулябкин вытер пот, скинул пиджак, бросил его на топчан. Галстук валялся на полу, и теперь Кулябкин топтал его, не замечая.

А стрелка вольтметра на дефибрилляторе ползла по шкале вверх, минуя цифры: три, четыре, пять…

— Семь тысяч, — доложил Юраша. — Даю до упора.

— Готов, — сказал Кулябкин, вновь прижимая электроды. — Разряд! — приказал он.

Новый удар подкинул тело.

Теперь Верочка начала массаж.

— Ритмичнее, — попросил Кулябкин. — И сильнее.

Они снова подключали кардиограф.

— Фибрилляция! — с отчаянием сказал Юраша. — Кажется, мы его теряем.

— Будем в третий раз, — решил Кулябкин.

Они уже все были без халатов, в рубашках с засученными рукавами.

— Неужели не сможем запустить сердце? — точно сам себе сказал Кулябкин.

— Умер? — фельдшерица опять оказалась рядом с Кулябкиным.

— Что? — не понял он и вдруг разозлился. — А ну, за кислородом!

— Шесть с половиной, — устало сказал Юраша.

— Вера, готова?

— Да.

— Давай!

Он опять был на массаже. Верочка «выжимала» мешок с кислородом, Юраша подключал аппарат.

— Ритм! Синусовый ритм! — почти шепотом сказал Юраша.

Кулябкин поднялся.

— Уменьшите кислород. Давайте с воздухом… Сколько у нас на манометре?

— Еще сто атмосфер.

— Ну, — вздохнул Кулябкин. — Прилично.

Потом они все расселись — Кулябкин на подоконнике, Верочка на топчане, устало и почти безразлично глядели на больного.

Юраша придерживал пальцем маску. Дыхательный мешок сокращался.

Дверь распахнулась. Напирающие сзади водители втиснули в комнату девушку-фельдшера.

— Все? — едва слышно спросила она.

— Чего — все? — пожал плечами Юраша. — Жив он. У нас так просто не умирают, профессор.

Издалека было видно, как раскрываются впереди ворота автобазы. Володя поплевал на руки, натянул почти на глаза кепку. Машина мягко сошла с места.

Вскрик сирены пугнул ночную тишину гаража. «Раф» выкатился на шоссе.

— Так и дави, — приказал Юраша. — Теперь твоя работа. На милиционеров внимания не обращай.

— Не учи ученого, — огрызнулся Володя. — Моя «машка» не первый день замужем. Как там кореш?

— Нормально, — сухо сказал Юраша. — И давай уж без этого, без лишних слов…

Верочка нажимала на зуммер рации, вызывала диспетчера.

— «Рефлекс», «рефлекс»! — кричала она. — Восемнадцатая станция, сто третья машина. Больной после клинической смерти. Предупредите реанимацию.

— У Кулябкина после клинической, — повторила кому-то диспетчер. Потом полюбопытствовала: — А сколько больному лет?

— Сорок.

— Ба-тюшки!

— Ну и трепачи, — сурово осудил Юраша.

Кулябкин следил, как ритмично наполняется мешок кислородного ингалятора. Пиджак и халат лежали у него на коленях, а галстук торчал из кармана. «В больнице снимем повторно кардиограмму, поглядим результаты». Потом он подумал, что, наверное, в приемном покое уже заземлен лифт и все врачи в сборе.

— Как пульс? — перебил его мысли Юраша.

— Девяносто.

— Так держать, — немного торжественно приказал Юраша.

Володя дал снова сирену, и машина, мягко шурша, пролетела под красный.

— После такой работы, — мечтательно сказал Юраша, — я бы молока давал за вредность или прибавлял бы день к отпуску.

— Будешь министром — прибавишь, — сказал Кулябкин.

— Возможно, — согласился Юраша.

— А я, — вздохнула Верочка, — хотя бы два часа на вызов не посылала, дала бы отдохнуть людям.

— Мелко мыслишь, — сказал Юраша. — День к отпуску лучше. Тем более я еще не устал.

Он приподнял руку, дождался встречного фонаря и осветил в окне циферблат своих часов.

— Ого! — поразился он. — Двенадцать ночи! Вот видишь, — сказал Юраша Верочке. — Осталась ерунда, каких-то девять часов до конца дежурства.

1972