На озере Великом [авторский сборник]

Папа, мама, собака и я

Свой дьявольский характер он обнаружил еще крошечным серым комочком с непомерно длинной, чуть ли не длиннее всего его тельца, чёрной шёлковой мордочкой и вислыми, до полу, ушами. И длинная морда, и тяжёлые уши, и короткие передние лапки обещали, что из него выйдет чистопородный спаниель, добрый утиный охотник. И хватка у него была замечательная: быстрая, как молния, и безошибочная. Мы только посмеивались, когда он, изловчившись, выхватывал из рук мамы гребёнку, моток шерсти или, стремительно подпрыгнув, снимал почти с носа папины очки, или, вскочив на кресло, длинным розовым языком слизывал с обеденного стола крошки еды, кусочки хлеба, а то и что-нибудь посущественнее.

Мы перестали смеяться, когда он утащил из кухни кило телятины — весь наш обед. Он бежал по коридору к выходной двери, телятина путалась у него между ног, он спотыкался и рычал. Пиршество происходило на пороге квартиры и длилось почти весь день, потому что кусок телятины был большой, а щенок маленький. И на весь день мы оказались закупоренными в квартире. Наши попытки отбить телятину ни к чему не привели, хотя в дело были пущены уговоры, брань, половая щётка и ремень. На слова, и нежные и гневные, он отвечал глубоким клокочущим рыком, не переставая жевать мясо и дробить кости молодыми зубами. Щётку он ощипал так, что она стала как бритая, ремень изорвал в клочья, и все мы, укушенные кто в руку, кто в ногу, оказывали друг другу первую помощь.

Поздним вечером он покончил с телятиной, обнюхал порог, прорычал для верности ещё раз и, виляя куцым обрубком хвоста, попросился во двор.

С тех пор у щенка вошло в привычку создавать вокруг места своей еды запретную зону. Если он грыз кость, мимо него нельзя было пройти даже на почтительном расстоянии. Низкое грозное «Р-р-р!», стремительно переходящее в тонкий, высокий захлёб, и вслед за тем неотвратимая атака. Было полбеды, когда он выбирал для расправы с костью или коркой хлеба кухню, столовую или кабинет; куда хуже, если он располагался в коридоре: тогда мы были отрезаны от всего света. Часто, услышав знакомый рык, мы замолкали и, напрягая слух, пытались угадать место бедствия.

— Он на кухне! — радостно говорил папа.

Мама бледнела, затем взгляд её загорался торжеством:

— Он в кабинете!

Тогда бледнел папа.

— Нет, — говорил я, — он в коридоре!

И тут бледнели мы все трое — несчастье становилось общим.

Пока он охранял только еду, с этим можно было как-то мириться. Ведь и самый здоровенный мосол в конце концов перемалывался его острыми зубами, самая сухая и невкусная корка в конце концов уничтожалась. Но пришла настоящая беда, когда он стал охранять вещи. Он был вороват и таскал всё — от катушки ниток до платяной щётки, от карандаша до свежего номера журнала «Огонёк», от очков до калош. Всё украденное он считал своим и охранял с такой же яростью и упорством, как кость или хлеб. То и дело слышалось знакомое «Р-р-р!», и радость уходила из нашего дома.

Иногда, если украденная вещь была совсем дрянью — пуговицей, кнопкой, бритвенным лезвием или заколкой, — пса удавалось выманить из квартиры свежим куском мяса или обещанием прогулки без намордника. Украденный предмет убирался. Но у щенка была на редкость крепкая память. Возвращаясь домой, он с рыком кидался к тому месту, где оставил своё сокровище, и, не обнаружив его, кусал папу, маму или меня, никогда не ошибаясь в виновнике пропажи.

Однажды он счёл своим солнечный блик на полу столовой и весь день охранял его, продвигаясь вслед за ним наискось комнаты, от окна к буфету. Когда же блик исчез под буфетом, он ещё долго лежал, уткнув нос в пыльную, тёмную щель и недовольно рыча. Но, к счастью, мы обедали на кухне и за исчезновение блика не отвечали.

С каждым днём он наглел всё больше. Он выхватывал вещи прямо из наших рук. Если же нечего было стащить, он объявлял своим пылесос, диван, дверь, помойное ведро, газовую плиту со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Избавление пришло случайно.

Однажды, защищая от посягательства щенка свой завтрак, исчерпав все угрозы, окрики, брань, просьбы и мольбы, мама в смятении зарычала совсем так, как это делал он сам:

— Р-р-р!..

И — о чудо! — щенок поджал хвост и, кося чёрным, в красноватом ободе глазом, робким, крадущимся шагом отошёл к дивану. Когда он опять приблизился к столу, мама зарычала снова — и снова он испуганно и униженно отполз прочь.

Наша домашняя жизнь наладилась.

— Р-р-р! — рычит мама у швейной машинки, охраняя свои катушки, шпульки, мотки шерсти, пуговицы, кусочки материи.

— Р-р-р! — рычу я за письменным столом, чтоб уберечь от внезапного нападения листы рукописи, вечную ручку, резинку и карандаши.

— Р-р-р! — слышится из передней — это рычит вернувшийся с работы папа: ведь ему надо успеть снять и спрятать калоши, перчатки и шарф.

Так мы и живём — рыча…