На озере Великом [авторский сборник]

Кнут

Всё было чуждо и враждебно мне в сумятице сельской жизни, когда я десятилетним мальчиком впервые жил в деревне.

Кланя, дочка хозяев, из сил выбивалась, чтобы облегчить мне существование в незнакомом мире. Она выбирала самые лёгкие тропинки для прогулок. Вскарабкивалась на деревья и набирала полный подол яблок и вишен. Раздвигала колючие ветки, когда мы лазили за цветами акации. Криком отпугивала коров, если нам встречалось стадо. Но всё было бесполезно. Я сшибал пальцы о невидимые корни, ветки, казалось, выхлёстывали мне глаза, куры расклёвывали царапину на ноге, и даже мирный бычок, едва завидев меня, угрожающе опускал голову с шишечками рогов.

Хозяйка, такая заботливая и добрая, тоже считала меня чужим привычной и близкой её жизни.

Она обожала свою птицу — я не раз видел, как она тайком от мужа выгребала овёс из стойла и кидала его курам. Она собирала детей и вместе с ними любовалась схватками петухов. Она видела особую мудрость в том, что при самой ожесточённой схватке петухи не допускали себя до увечий. Я ненавидел эти бои: белый петух, величественный и бездарный, всегда оказывался побеждённым. Я мстил ему за его трусость как умел. Когда в отсутствие своего меднопёрого соперника он гордо выступал на середину двора и, взмахнув крыльями, собирался разодрать горло оглушительным «Ку-ка-ре-ку!», я запускал в него камнем. Петух давился так и не родившимся кличем и, вовсю работая голенастыми ногами, удирал за сарай. Хозяйка заметила это однажды. Она подбежала ко мне, красная от гнева.

— Как можно! — сказала она, больно сжав мою руку.

С тех пор она никогда не звала меня полюбоваться птицей. А мне так хотелось вместе с её детишками ощупать крутой выступ куриной груди, тёплые выемки у корней крыльев и шероховатый, как засохшая рана, гребень!

Хозяйская дочка Кланя покидала своих братьев и сестёр, чтобы разделить моё одиночество. Я был для неё белым петухом, но она чувствовала ко мне не презрение, а жалость.

Я жестоко страдал и мечтал о чудесной силе, которая подчинила бы мне непонятный и враждебный сельский мир. Чудесная сила вскоре нашлась: это был длинный и грозный кнут хозяина. Владелец его действительно способен был совершать чудесные вещи. Взмах — и телёнок, дремавший на лужайке, оттолкнувшись коленями, вскакивает на ноги. Взмах — и пёстрая бабочка падает в траву бесцветным лепестком. Взмах — и подсолнух, растущий за неприступной изгородью шиповника, никнет головой. Взмах — и огромный медленный конь, с трудом поднимая спутанные ноги, ковыляет по лугу. Да, кнут сразу сделал бы меня хозяином этого мира. Тогда мне, как подлинному завоевателю, стало бы ненужным применяться к тому, над чем я имел власть.

Я не раз просил хозяина дать мне кнут, но всякий раз получал отказ.

— Ещё глаз кому выжгешь. Вот возьму в ночное, тогда поиграешь на воле.

Но я всё-таки получил этот кнут, на своё несчастье, и вот как это случилось.

Тихим утром на насесте тревожно заголосили сразу пять или шесть кур. Это были птицы, которые неслись редко, и хозяйка была счастлива. Она послала меня с Кланей принести яйца. Я был очень горд и во что бы то ни стало хотел найти все пять яиц, чтобы заслужить её благодарность.

Лестница, приставленная к насесту, была сплошь покрыта куриным помётом, твёрдым, как грибы на пне. Я лез, стараясь не браться руками за перекладины, с помощью одних лишь колен. Кланя опередила меня. Насест помещался под самой крышей. Лестница поднималась выше стропил и, спрыгнув, я ушёл ногами во что-то мягкое. Темно, лишь в узкие щели просвечивает небо. Плотный куриный запах заложил ноздри, два раза я больно стукнулся головой о печную трубу. Спугнутая птица, с шумом взмахнув крыльями, пролетела у самого лица и, усевшись на краю насеста, стала отряхиваться.

— Смотри не убейся, — сказала Кланя.

Я ничего не ответил и стал шарить руками по полу. Мне попадались какие-то комья, которые я принимал за яйца.

Кланя уже кончила искать. Она пробралась к лестнице, перекинула ступню так, что край юбки тетивой натянулся между ног, и позвала меня. Рукой она прижимала яйца. Я опять почувствовал себя городским и нескладным и стал пробираться к выходу. И вдруг у самых её ног я увидел яйцо, большое, с матовым бликом. Я быстро нагнулся и поднял его. Кланя взмахнула свободной рукой.

— Как это я его не заметила? Вот растеряха! — очень громко удивилась она и посмотрела на меня светлым синим взглядом.

Я первым прибежал к хозяйке и отдал ей свою находку:

— Остальные у Клани…

Хозяйка отёрла руки о бока, взяла яйца, приложила их к щеке, погрела дыханием.

— Умница ты моя! — сказала она дочке. — Да и ты, мальчик, нырок, — добавила она мне в утешение.

Пришёл хозяин. Он не разделял бескорыстной страсти жены и свою радость выразил так:

— Ещё бы завтра пяток — и на базар.

Я ушёл в избу, сражённый этой новой горькой неудачей. Кланя и её братья звали меня играть, но я не отвечал им. Я молча сидел у окна и глядел сквозь толстое, неверное стекло на изломанные линии двора. От земляного пола тянуло прохладой, жужжала невидимая муха, и я находил какое-то новое удовлетворение в одиночестве. И тут перед окном появилась Кланя. На руке у неё, свёрнутый в кольцо, висел заветный отцовский кнут. Этого я уже не мог вынести. Я вышел из избы, хмурясь от солнца и смущения.

— Ты чего кнут у отца стянула? — строго сказал я.

— Да я бы его в руки не взяла — отец велел тебе передать, он тебя в ночное взять хочет.

Она сняла кнут с руки и с опаской, словно огнестрельное оружие, передала мне.

Горе было мгновенно забыто. Я взял кнут. Но странное дело: кнут, такой гибкий и лёгкий в руках хозяина, оказался тяжёлым и неповоротливым, словно его конец был зарыт в землю. Я пытался выбросить его змейкой вперёд — он сворачивался в воздухе и бессильным пучком падал у самых ног. Верно, у меня слишком слабые и короткие руки, мне не сладить с кнутом. Открытие, как всегда, было сделано случайно. Я с раздражением дёрнул рукоять, кнут спетлился и распрямился в воздухе с коротким сухим треском. Тайна кнута была разгадана. Надо отвести руку назад, затем вперёд и, не думая о его длине, дёрнуть снова назад, и кнут послушно выстрелит. Я пошёл со двора, чтобы поупражняться. Я шёл, сшибая венчики цветов, взметая пух одуванчиков. Огромный клён развесил свои ветви с большими, сложными листьями. Взмах кнута — и на ветвях голые черенки. Затем я научился извлекать различный звук при ударе: от короткого щелчка до грозного, с долгим эхом разряда, как при близком громе.

Маленький прудик, весь заросший зелёной паутиной, чёрные, без оттенков силуэты деревьев недвижно лежат на поверхности. Я ударяю кнутом, живая щель разверзается на воде, и тёмное, словно в предгрозовом сумраке, небо открывается в её зыбкой мути.

Вернулся я настоящим хозяином грозного и послушного оружия. Кланя, её братья и сёстры собрались вокруг меня и одинаковыми синими глазами смотрели, как я повторял фокусы их отца. Я пустил кнут стоячей волной.

— Змейка! — закричали дети.

Я заставил его виться по земле.

— Ужом! — кричали дети.

Но эти невинные забавы мне вскоре наскучили. Пришла пора воспользоваться приобретённой властью, и я стал пугать детей. Я отошёл и пустил конец кнута им под ноги. Они наклонили головы и сознательным, спокойным взглядом следили, как к их ногам подбирается тонкая, острая бечёвка. Только Кланя нарочно подпрыгивала и притворялась очень испуганной.

В это время соперники-петухи сшиблись в ожесточённой схватке. Белый петух, утратив в первом напряжении всю силу и храбрость, повернулся и, как всегда, пустился наутёк. Он перевёл на грудь всю тяжесть своего тела и сильно работал жилистыми лапами. Во мне проснулась моя давнишняя к нему ненависть.

«Ну-ка, я легонько верну этого труса!»

Я взмахнул кнутом. Волна, все возрастающая по мере удаления от рукояти, побежала по верёвке; спет лившись на конце, она упала на шею петуха. Петух срезал бег, голова его свалилась набок, как подбитый венчик цветка, и он припал к земле. Оттолкнулся крыльями, снова упал и задёргался на месте.

— Что с ним? Я ж его только по лапкам!..

Кланя схватила петушка и сунула головой в кадку, полную дождевой воды. Мне казалось, что всё поправится, но петух дёрнулся туловищем, вытянул лапки и замер. На глаза его легла белая плёнка, только в узкую щёлочку проглядывала коричневая дужка зрачка. Я бросился в избу, упал на кровать и зарыдал. Я не слышал, как Кланя гладила меня по спине, утешала меня словами. Горе этого дня, горести всей моей деревенской жизни, неслыханное горе хозяйки над погибшим петушком приходили ко мне всё новыми и новыми слезами. Потом хозяйка сильными руками оторвала меня от подушки, зажала в коленях, чтобы я не вырвался, и принялась подолом вытирать мои слёзы:

— Не плачь, не плачь, маленький, головка разболится! Ведь он даже не мучился. Кланя, покажи ему цыпу! — Весь её упрёк был в том, что старого петуха она перед убийцей назвала цыплёнком.

Петух уже был ощипан, вокруг его шеи синело колечко — след петли. Но вид его пупырчатого фиолетового тела, так несхожий с живым обликом, подействовал на меня успокаивающе. Тем не менее я снова расплакался. Дети стояли кругом и молча смотрели на нас, только самый маленький пустил нюни. Кланя отёрла ему лицо и прикрикнула на него, словно своими слезами он мешал моему плачу. Пришёл хозяин, его горе было так же скупо, как и его радость. Он взвесил петуха на руке, поворошил его кожу.

— Славный петух, — сказал он. — Придётся на базар нести, там его с руками оторвут. А ты не плачь, вечером в ночное пойдём. На тебе, — и он протянул мне кнут.

Но я не взял его. Мне уже не хотелось быть властителем существ, населяющих сельский мир, мне хотелось стать их братом.