На озере Великом [авторский сборник]

На озере Великом

Всю дорогу до озера Великого Валька Косой рассказывал небылицы. Я уже был наслышан о нём, как о самом отъявленном врале в деревне, но почему-то он рисовался мне вдохновенным выдумщиком, с безудержно поэтической фантазией, что не врёт даже, а сочиняет для украшения жизни. Я ошибался: он врал как-то мрачно, невразумительно, ленясь продумать свою выдумку до конца, и при этом косил сильнее обычного.

Мы повстречались с ним и с Петраком, колхозным шофёром, свояком Анатолия Ивановича, неподалёку от опушки леса, сбегающего к озеру.

Склонившаяся над тропкой, кроваво-красная, опалённая заморозками рябина с чёрными, свернувшимися в трубку листочками вдруг сильно тряхнула всеми своими гроздьями, окропив белёсую, в инее, траву будто каплями горячей крови — россыпью пунцовых ягод, и наперерез нам из глуби леса с хрустом и треском вышли двое — сперва Петрак, за ним Валька. Оба в полном охотничьем снаряжении: рваных шубейках, подпоясанных патронташами, тёплых шапках, резиновых сапогах, на одном плече — ружьё, на другом — мешок с чучелами. Из рваной мешковины торчали острые деревянные клювы. Было что-то грозное в их внезапном и шумном появлении. И так же грозно прозвучал их ответ Анатолию Ивановичу, спросившему, какого лешего понадобилось им в чаще:

— Кости искали!..

С нами был новичок, впервые попавший в Мещеру, но много наслышанный о всяких чудесах этого таинственного края. Он приметно вздрогнул, замедлил шаг и с жадным интересом спросил:

— Какие кости?

— Шибаевскую почтальоншу волк задрал, — закуривая, ответил Петрак.

— Как — задрал?

— А вы у Вальки спросите, его новость, — кивнул на своего напарника Петрак.

— Известно — как! — сиповато и угрюмо отозвался тот. — Удушил за горло, после всю мякоть объел.

— И ты что же, впрямь ходил кости искать? — с насмешливым сожалением спросил свояка Анатолий Иванович. — Нешто волки нападают на человека об эту пору?

— Известно, не нападают, — так же спокойно ответил Петрак, с наслаждением затягиваясь крепким самосадом. — Да ведь надо Вальке проверку сделать. Он с того и привык врать без удержу, что никто его за руки не хватает.

— И с чего ты всё брешешь, Валька? — укоризненно сказал Анатолий Иванович.

Пятнадцатилетний Валька играл под мужичка: он солидно горбился, баловал куревом, при разговоре не смотрел собеседнику в лицо, что, впрочем, было ему и трудновато, поскольку взгляд его целил то вверх, то вбок, с ответами не торопился, как человек, знающий себе цену. Он и сейчас помедлил, а затем произнёс с горькой иронией:

— Кобель брешет, а мне брехать не положено!

— Ну, а кости-то нашли? — приставал москвич.

— Нашли, — сказал Петрак. — Лошадий череп у прудка какой год дождями моется. Валька споткнулся об него, чуть в штаны не намочил.

Презрительная усмешка тронула красные Валькины губы, но он никак не отозвался на шутку Петрака.

— Скажи, Валька, тебя за что из школы выгнали? — поинтересовался Анатолий Иванович. — За неуспех в науках иль за враньё?

— Ещё б не выгнали, — куда-то в пустоту отозвался Валька, — когда я им школу чуть не спалил!

— Это как же так?

— Очень даже просто. С девчатами в сенях цигарки курил, ну и обронил уголёк.

— Опять врёт! — радостно изумился Анатолий Иванович. — Девчата с тобой не водятся.

— За прогулы его выгнали, — вмешался Петрак. — Я спрашивал учительницу. Охота пуще неволи, он весь сентябрь в Прудковской заводи да на Салтном проучился. Эх, Валька, Валька! — добавил он каким-то другим, потеплевшим, сожалеющим тоном. — Забаловался ты без отца, без матери. Некому тебя выпороть, некому за вихры потаскать!

— За вихры — это и тётка умеет! — угрюмо отозвался Валька.

— Куда там! Ей и своих не перетаскать, полдюжины мал мала меньше. Ничего, мы тебя в шофера наладим.

Я с удивлением смотрел на Петрака — его смуглое, грубое, узкоглазое, в острых оспинках лицо, словно спрыснутое под кожей на левой щеке и виске синь-порохом, было сейчас раздумчиво-ласковым, почти нежным.

— Мне в шофера никак нельзя, — заявил Валька с некоторым даже торжеством: — зрение не позволяет. Я всю окружность наоборот вижу.

— Как это — наоборот?

— Кверху ногами. Где для тебя земля, для меня небо, тебе — голова, а мне, скажем, пятки.

— Ладно врать-то! Чирков в лёт колошматишь, значит и за баранкой углядишь. Ишь, стервец, в паразиты метит!

Валька пожал плечами и, ссутулившись, прошёл вперёд. Анатолий Иванович поинтересовался, зачем Петрак и Валька взяли с собой чучела.

— Так мы ж на ночёвку идём, — ответил Петрак.

— На утреннюю зорю? — удивился Анатолий Иванович. — Так ведь не подсаживается утка!

— Знаю, что не подсаживается, — согласился Петрак. — Да и на пролёт её не больно возьмёшь, в поздноту летит.

— Тут всё-таки шанс есть, хоть порох потратишь, а утреннее дело мёртвое.

— Знаю, — досадливо отмахнулся Петрак. — Да Валька привязался: пойдём на ночь. Один-то боится. Набрешет разных страстей и сам же пугается.

— И что это с погодой делается? — задумчиво сказал Анатолий Иванович. — В прежние годы до самых праздников охотились, а нынче в октябре пусто. Да, погодка! В августе заморозки были! Помнишь?

— И всегда теперь так будет, раз льдина подошла! — обернувшись, веско сказал Валька.

— Какая льдина?

— Известно какая, во всех газетах пишут. Огромадная льдина подошла к нашей земле. Айз… берег называется. Пока она вся на солнце не истает, будут холода стоять.

Анатолий Иванович негромко, со вкусом захохотал. Но Петрак даже не улыбнулся.

— Ты мне покажешь эти газеты! — сказал он угрожающе.

— Я сам не читал, — пробормотал Валька, — люди сказывали.

На озере было холодно и неприютно. За серой наволочью туч солнце размытым жёлтым пятном сползло к горизонту. Вода у закраин схвачена коркой льда, похожей на постный сахар, дальше, до самого выхода из крошечной бухточки, покрыта шугой, застывшей ледяной кашицей. Солнце уже не справляется с утренним подморозком, и поседевшая осока-шумиха стала как жесть; я порезал руки, отыскивая припрятанное в траве весло.

Анатолий Иванович совещался с Петраком, куда держать путь. Решили недалеко: на Берёзовый корь — намывной остров, поросший осоковатой травой и низким кустарником. Выбрали Берёзовый корь из того только резона, что туда давно никто не наведывался. Всё ещё не улетевшие утки держались на чистом, где к ним было не подступиться.

Наслушавшись безнадёжных разговоров охотников, мой земляк решил остаться на берегу.

— Поброжу по болоту, может, хоть бекаса подниму, — сказал он и, взяв ружьё под мышку, зашагал прочь, громко шурша сапогами по осоке.

Он избрал благую долю. Когда мы выплыли на чистое и ветер, срывая с медленных, тяжёлых волн пенную оторочку, зашвырял в лицо ледяными брызгами, я ему от души позавидовал. Вальке Косому, Петраку и Анатолию Ивановичу было лучше: работа веслом согревала. Валька даже скинул шубейку и, стоя в рост в своём челноке, поигрывал силушкой: то птицей летел вперёд, то круто тормозил, погружая чуть ли не всё весло в бурлящую воду.

Берёзовый корь со всех сторон окружён топкой, шоколадного цвета грязью, делающей его почти неприступным. Впереди же себя дозором выставил небольшие островки; на их вязкой, болотистой почве, напоминающей асфальтовый вар, растут кусты и неизбежная сита. В сите хоронятся ондатровые домишки с куполками из всякого мусора: щепочек, веточек, сухой лещуги. Один из таких островков облюбовал для себя Петрак.

— Валька, слышь! — крикнул он. — Ты под сухарой располагайся, там есть подъезд.

На ближнем мыске Берёзового коря, среди низкорослых кустов, возвышался каким-то чудом попавший туда осокорь.

— Охота была! — сипло отозвался Валька. — Там Жамов змея видел!

— Какого змея? Желтопузика небось!

— Говорю — змея! Что он, ужа от змея не отличит? Зелёный, бородавчатый, с кулак толщиной и с погремушками. Как погремушкой тряхнёт — так всего тебя ядом опрыскает!

— Ладно, ужо спрошу Жамова, — недобро пообещал Петрак.

Валька молча повернул свой челнок влево и скрылся за камышом. Анатолий Иванович повёл челнок вокруг острова. Издали Берёзовый корь представляется чем-то вроде зелёной лепёшки продолговатой и ровной округлости. На самом деле берега его сплошь изрезаны заливчиками и бухтами, кое-где водяные перемычки отхватили от него солидные куски. География его настолько сложна, что вскоре я потерял всякое представление о том, где мы находимся. Мне казалось, что товарищи остались где-то далеко позади, как вдруг совсем рядом я услышал голос Петрака, в чём-то укорявшего Вальку. Наконец мы оказались в тихом заливе, обнесённом с трёх сторон жёлтыми, сухими камышами. Их лёгкие метёлки нежно и грустно шуршали под ветром.

Продвигаться вперёд становилось всё труднее, плоское днище челнока цеплялось за водоросли. На руках Анатолия Ивановича между большим и указательным пальцами вздувались твёрдые желваки, а лицо с каждым новым толчком, вернее сказать — жимом, затекало красным. А затем вода вокруг нас взмутилась глиной, челнок пополз по дну.

— Может, мне выйти? — предложил я.

— У топнете, — коротко отозвался егерь.

Он всем телом навалился на весло, но оно ушло в мягкую глину, не родив толчка.

— Как там носатики, не гуляют? — спросил Анатолий Иванович, переводя дух.

И тут же за его спиной, на коричневом намыве грязи, я увидел парочку куликов. Они степенно прохаживались взад и вперёд, покрывая шоколадную грязь ровными, чёткими следками — будто узор наводили. Я вскинул ружьё и выстрелил. Когда рассеялся дым, я увидел лишь трилистниковую строчку следов — кулички улетели.

— И хорошо, — заметил Анатолий Иванович: — всё равно их оттуда не достать.

Мы подползли к заросшей ситой кочке. Я спрыгнул на кочку и втащил нос челнока.

— Ну и порядок! — сказал Анатолий Иванович, обозрев окрестность.

Пожалуй, охотники не зря выбрали Берёзовый корь. За последние дни я забыл, как выглядит утка. Настолько забыл, что пропустил тройку чирков, просвиристевших над самой головой и хлопьями сажи истаявших вдали. Но потом, видимо, они повернули назад. Раздался выстрел, и вода зашипела под градинами осыпавшейся вокруг нас дроби.

— Петрак бил, промазал, — определил Анатолий Иванович.

Затем вправо, над сушью, прошла матёрая. Я вскинул ружьё, но Анатолий Иванович не дал мне выстрелить. Стволом своего ружья он отвёл мой ствол.

— Без толку, — ответил он на мой удивлённый взгляд. — Ну, убьёте, а достать-то мы всё равно не сможем.

— Неужто такая топь?

— В том-то и дело! Ни пройти, ни проехать. Поэтому и не любят у нас на Берёзовом корю охотиться. Как на сушу упало — так пропало.

По-видимому, у наших товарищей дела шли успешней: постреливал Петрак, палил Валька. Анатолий Иванович, оберегая свою честь егеря, сказал, что Петрак, верно, чего-то подстрелил, а Валька «жгёт» впустую. Ему не хотелось признаться, что те выбрали место удачнее.

Уже начало темнеть, и в прибрежном леске заяц затопил печку — лёгким голубоватым дымком потянуло из ельника и заклубилось над водой белёсым туманом, когда мне удалось наконец подбить севшего на выстрел чирка. Чирок подпрыгнул, затем словно бы побежал по воде и вдруг сник, волна погнала его вон из заливчика.

— После заберём, — сказал егерь: — его к траве прибьёт.

Медленно, плавно взмахивая широкими крыльями, над ними пролетела похожая на цаплю выпь — такая красивая, даже величественная в воздухе, такая уродливая и жалкая на земле. Неожиданно там, где стоял Петрак, грохнул выстрел. Выпь неторопливо, раздумчиво сложила крылья, вытянула книзу длинные ноги в серых штанишках и колом упала за камыш.

— Зачем он её? — спросил я.

— Поросёнку на корм, — ответил егерь и вдруг резко вскинул ружьё и, даже не прижав приклад к плечу, с руки, круто повернувшись всем телом, выстрелил раз и второй.

Что-то шлёпнулось на воду, а вслед за тем я увидел две чёрные, быстро расплывающиеся в мутном небе точки.

— Есть такое дело, — сказал егерь, перезаряжая ружьё.

— Чирок?

— Нет, свиязь.

Темнело быстро. Уже тростниковый редняк превратился в глухие, непроницаемые стены, обступавшие нас со всех сторон, жидкий кустарник коря стал дремучей зарослью, на сумрачную зеленовато-сизую воду лёг последний отблеск уходящего солнца, свинцовый, тусклый, как первый лунный след. А воздух наполнился незримой жизнью. Во всех направлениях протянулись, скрещиваясь, пути утиных пролётов. Свистящий, рассекающий швырк одинокого чирка сменялся долгим стрекотом кряквиной стаи; прогуживала низко летящая шилохвость, и снова трепет и стрекот многих крыльев, и свист чирка — свист спущенной с тугой тетивы стрелы. И в какой-то момент, повинуясь безотчётному порыву, мы враз вскинули ружья, два слитных выстрела распороли сумрак огненными вспышками, и совсем рядом с нами грузно плюхнулась на воду матёрая.

Напрасно усомнился я в егерском чутье Анатолия Ивановича. Когда, собрав добычу, мы подплыли к Петраку, то оказалось, что один из лучших подсвятьинских стрелков, кроме водяной коровы, мог похвастаться лишь жалким широконосиком. Зато Валька, вскоре присоединившийся к нам, поразил всех. На вопрос, как успехи, он ответил:

— Четыре матёрых! — и сплюнул в воду.

— Вот это да! — обрадовался Петрак. — Вот вам и Косой — вставил фитиль!

— Не проморгай вы тех чирков, у нас было б не меньше! — с досадой сказал Анатолий Иванович.

— Так вас двое! — подначил Петрак. — Нет, Валька самое место угадал.

— Да это, конечно, как повезёт, — пробормотал несколько смущённо Анатолий Иванович. — Постой, а где же твои матёрые? — спросил он вдруг, заглядывая в Валькин челнок.

— На берег попадали. Нешто их там достанешь? Я попробовал — чуть не утоп.

Скулы Петрака медленно покраснели, а узкие глаза, о которых говорят «осокой прорезаны», превратились в щёлки, как у зажмурившейся рыси.

— Валька!.. — произнёс он грозно. — Опять?..

— Чего — опять?.. Говорю тебе, чуть не утоп. А не веришь — поди сам попробуй!

Впервые я видел, что Валька не косит. Он прямо, открыто и нахально глядел на Петрака. Он играл беспроигрышную игру: проверить его не было никакой возможности, поймать — также. Летали матёрые? Летали. Стрелял Валька? Стрелял. Непролазен Берёзовый корь? Непролазен. Чего же ещё надо? И Петрак всё это смекнул.

— Ладно, покажу я тебе матёрых! — пробормотал он про себя и развернул челнок носом на чистое.

Никогда ещё не видел я озеро Великое таким угрюмым. Глухо ворча, оно трепало челнок, силясь повернуть его вспять, дышало промозглым холодом, на берегу стонали деревья, и травы шептались тоскливыми, нездешними голосами. Совсем стемнело, и в темноте мы очень скоро потеряли наших товарищей. Только что сбоку от нас был Валька, немного впереди — Петрак, и вдруг — никого, ночь поглотила охотников.

— Петрак, ты где? — послышался носовой, сиповатый голос Вальки. — Слышь, Петрак?

Охотник не отозвался, и Валька окликнул его погромче:

— Петра-а-к!.. Петька-а!..

Молчание. Анатолий Иванович перестал работать веслом. Челнок скользил на старом запасе скорости, вода чуть слышно булькала под носом.

— Петьку-у! — послышалось где-то впереди и чуть сбоку, и я даже не узнал Валькин голос, так высоко и звонко он прозвучал — Петькя-ау!..

Молчание. Анатолий Иванович опустил весло в воду и немного притормозил челнок. Я с удивлением посмотрел на него. Высокий жалобный крик Вальки ещё усиливал ощущение бесприютности и печали, охватывающее человека на осенней ночной воде. Скорей бы добраться до берега — и домой, к теплу печи и горячему чаю!

— Анатолий Иваныч! — прозвенел крик и вслед за тем снова: — Петькя-у!.. Петя-а-а!..

— Почему вы не откликаетесь? — спросил я егеря. — Бедняга совсем голос сорвал.

— Так он же не меня — Петрака кличет, — последовал хладнокровный ответ. — Они ж уговорились на Салтном заночевать.

— А где Петрак? Чего он не откликается?

Анатолий Иванович не успел ответить. Снова бормочущую ветряную тишину ночи прорезал отчаянный до срыва вопль:

— Петеньку-у!..

Даже терпящий бедствие не мог бы взывать жалостней и надрывней.

Я поднял руку ко рту, чтоб подать Вальке ободряющий сигнал, но Анатолий Иванович, чьи кошачьи глаза видят в кромешней тьме так же хорошо, как и днём, уловил мой жест, с неожиданным проворством посунулся ко мне и схватил за руку.

— Не отзывайтесь! — сказал он коротко.

Это было непонятно, но, привыкнув к тому, что егерь ничего не делает зря, я подчинился.

— Петрушеньку-у! — стонало, молило, рыдало во тьме. — Петрушеньку-у!..

— Вот человек! — спокойно и довольно громко сказал Анатолий Иванович. — На месте стоит: и к берегу не решается, и на Салтный не рискует.

Он говорит громко, не боясь, что Валька услышит: ветер, дуя от Вальки в нашу сторону, приближал его голос, а наши относил прочь.

— Чудной парень! — продолжал Анатолий Иванович. — Он чего на Салтный не едет? Волков боится, что почтальоншу растерзали, или, может, змея с погремушками, которого Жамов видел. И ведь врёт-то себе без пользы, даже во вред. Намедни мы цепкой стояли у Прудковской заводи. Как стемнело, утка пошла козырять. Ну, бьёшь её в темноте на цвирк — только патроны зря тратишь. Съехались, у всех пусто, а у Вальки на корме селезень в своём пере лежит. «Ну, — говорим, — Валька, молодец: такого красавца задобычил». — «А я, — отвечает, — его не стрелял, он сам ко мне в лодку упал, чуть голову мне не ушиб». И тут же говорит, что это, верно, Василия, братана моего, добыча, он, дескать, селезня подшиб. А тот для смеху говорит: «Раз так, давай его сюда». — «Пожалуйста, мне чужого не надо». Так и отдал селезня, чтоб только враньё своё оправдать. — Анатолий Иванович замолчал, прислушался к Валькиным крикам, звучавшим теперь с механическим однообразием полного и беспредельного отчаяния, и досадливо сказал: — Этак он нас до полуночи продержит!

— Так двинемся?..

— Нельзя. Мы Петраку всю игру испортим.

— А где же он, Петрак-то?

— Да здесь где-нибудь, куда он денется!

— Петрушеньку-у!.. Миленьку-у!.. — прозвенело и оборвалось на пискливой, жалкой ноте.

— Чего орёшь? — раздался совсем рядом низкий, спокойный голос Петрака, и так ярко, как это бывает лишь глухой ночью, вспыхнула спичка и погасла, оставив по себе красную точку папиросы.

— Петька, ты чего не отзывался? — с плаксивой обидой сказал Валька.

— Спички искал…

— Поехали на ночёвку-то? — Валька удивительно быстро овладел собой; он спросил это деловито, даже требовательно.

— Поехали… Да, сколько ты матёрых сегодня сбил? Я чтой-то забыл…

— Четырёх, а что?

Ответа не последовало, и красный огонёк папиросы исчез, от чего тьма стала ещё гуще и непроглядней.

— Петька! А, Петька!.. — тревожно окликнул его Валька. — Петьку-у!.. Петеньку-у!.. — почти завизжал он, верно вспомнив только что пережитый ужас одиночества.

— Жестокая игра, — заметил я.

— Наоборот — добрая! — недовольно отозвался Анатолий Иванович. — Петрак Вальку жалеет. Коли его не учить — совсем забалуется, а так ещё выпрямится до человека.

— Сколько, говоришь, уток сбил? — откуда-то сверху грозно прогремел голос Петрака.

— Не сбивал я матёрых! — с тоской проговорил Валька. — Честное комсомольское, не сбивал!

— Опять врёшь: ты ж не комсомолец!

— Вот те хрест — не сбивал!

— Нешто ты в бога веруешь?

— Не сбивал я, ну тебя к чёрту! Я их и в глаза не видал! Один всего шушпан пролетел, и то я с выстрелом запоздал.

Вспыхнула красная точка, и Петрак устало произнёс:

— Подгребай сюда. Пора на ночь устраиваться. Знойко, да и спать охота…

Анатолий Иванович заработал веслом. Мы приблизились к нашим товарищам. Я услышал их тихий разговор.

— А костёр разведём? — Это спросил Валька.

— Конечно, я картошечки припас. Вот только сольцы забыл.

— У меня вроде с того раза осталось. И лучок есть, две репки.

— У тётки спёр?

— Зачем спёр? Сама дала.

— А карбюратор ты выучил?

— Маленько не до конца…

— Ох, Валька!.. Покуда всего не запомнишь, спать не дам.

— Да запомню, я же способный.

— Способный, да не очень, и ветер в голове…

Голоса отдалились. Очевидно, охотники взяли вправо, к Салтному мыску. Я сидел на корме, принимая в лицо колючие брызги и шлепки ветра, но озеро уже не казалось мне таким мрачным и бесприютным, я словно согрелся у чужого человечьего тепла.

Я не первый год знал Петрака с его грубым, в оспенной насечке узкоглазым лицом, Петрака — кормильца восьмерых душ, в неизменно рваной, замасленной шубейке и штопаных-перештопанных штанах, Петрака, хмелеющего от одной рюмки — так редко доводилось ему пробовать винца, но только сейчас понял, каким душевным запасом обладает этот тридцатилетний парень, везущий свой тяжкий воз и ещё находящий в себе силу сердечного участия к чужой, посторонней жизни.