На пути к сверхчеловечеству

5. НОВОЕ СОЗНАНИЕ

Есть совершенно новый факт.

Он не имел места в прошлом, он появился всего несколько лет назад[2]. Это начало нового существования Земли и, может быть, Вселенной, оно настолько же простое и трогательное, как должно было быть появление первой ментальной вибрации в мире больших обезьян.

Начало не есть нечто такое, что знает самое себя, что является чем-то чудодейственным или громогласным: это что-то очень простое и движущееся на ощупь, что-то хрупкое, как молодой росток; и совсем еще непонятно, что это такое, то ли последний порыв отшумевшего ветра, то ли какое-то новое веяние, почти то же самое, и однако, настолько другое, что мы на мгновение потрясены и не верим в это, находясь на пороге неожиданного чуда, как перед схваченной улыбкой, которая тут же растворяется, если смотришь на нее слишком долго.

Начало – это тысячи мелких признаков, которые приходят и уходят, которые касаются и убегают, неожиданно возникают неизвестно как и откуда, потому что ими управляет другой закон, который шутит и смеется, другая логика, и они снова возвращаются тогда, когда мы считаем их утраченными, и оставляют нас совершенно растерянными в тот самый момент, когда мы думаем, что ухватили их, и это потому, что здесь действует другой ритм и может быть, другой способ существования.

И однако, все эти мелкие признаки создают мало-помалу другую картину. Эти маленькие, много раз повторяющиеся мазки создают неизвестно что, которое вибрирует иначе, которое изменяет нас без нашего ведома, затрагивая струну, которая не знает своей ноты, но которая в итоге зазвучит, создавая другую музыку. Все похоже и все очень разное. Мы рождаемся, не замечая этого.

Мы не можем точно сказать, каким образом это действует, не более, чем древние обезьяны могли точно «сказать», что нужно делать, чтобы манипулировать мыслью. Но по меньшей мере мы сможем назвать кое-какие из этих мелких, смелых мазков, указать основное направление и следовать шаг за шагом вместе с нашим первооткрывателем нового мира, следуя за нитью открытия, которая кажется иногда непоследовательной, но в итоге создает полное сцепление. Мы не знаем эту страну, и может быть, можно сказать, что она формируется под нашими ногами, что она почти вырастает под нашим взглядом, как если бы заметить эту кривую, этот почти лукавый свет, значит, подбодрить его, подтолкнуть его к росту и начертить под нашими ногами этот пунктир, ту кривую, а потом – этот очаровательный холм, к которому устремляются с бьющимся сердцем.

Наш первооткрыватель нового мира прежде всего является наблюдателем, ничто от него не ускользает; ни одна из деталей, ни одна из самых ничтожно малых встреч, незаметных совпадений – чудо рождается капельками, как если бы секрет заключался в бесконечно малом. Это микроскопический наблюдатель.

И может быть, нет ни «великих», ни малых «вещей», а есть один и тот же верховный поток, каждая точка которого также полна наивысшим сознанием и смыслом, как и вся Вселенная, как если бы на самом деле тотальность цели была в каждой секунде.

Итак, мы до отказа заполнили все свободные моменты дня – больше нет невозделанной почвы – мы внесли сущность в промежуток между двумя действиями, и теперь даже сами наши действия не являются полностью подвластными Механизму: мы можем говорить, звонить, писать, но позади, на заднем плане, есть что-то, что продолжает существовать, что вибрирует; вибрирует очень осторожно, как дыхание далекого моря, как журчание речушки вдалеке, и если мы остановимся посреди нашего жеста, если сделаем хоть шаг назад, – в мгновение ока окажемся в этой маленькой речушке, совершенно освежающей, в этой атмосфере широты и простора, и мы скользим там как в покое Правды, потому что только одна Правда находится в состоянии покоя, поскольку она есть. Все прочее движется, проходит, меняется. Но странно, что эта перестановка или смещение центра бытия не лишает нас жизненной хватки, не ввергает нас в нечто вроде сна, о котором так и хочется сказать, что он пустой.

Наоборот, мы полностью пробуждены, и скорее, можно было бы назвать уснувшим того, кто говорит, пишет, звонит. Мы же находимся как бы в состоянии боевой готовности, но готовности, обращенной не к раскручиванию механизма, не к игре выражений лица, расчету следующего шага, стремительной смене внешнего вида – мы внимательны к иному, как бы прислушиваемся к тому, что позади нашей головы, если можно так сказать, в этой протяженности, которая вибрирует и вибрирует. Иногда мы замечаем разные варианты интенсивности, изменения ритма, внезапные давления, как если бы световой палец надавливал здесь, указывая там, останавливал нас на какой-то точке, направлял свой луч.

Тогда, не зная почему, мы произносим это слово, мы делаем этот жест, или же наоборот, нас удерживают от этого жеста, мы поворачиваем туда, вместо того, чтобы повернуть сюда, мы улыбаемся в то время, как наш собеседник имеет неприятный вид, или же наоборот, мы отстраняемся от него, когда кажется, что у него добрые намерения. И все это удивительно четко, до последнего мгновения.

Это именно то, что нужно было сделать, сказать, именно туда надо было повернуть, чтобы избежать катастрофы или встретить того, кого нужно, и спустя два часа или два дня мы прекрасно понимаем смысл и точность наших действий.

Как будто мы вошли в истинное функционирование.

И нас начинает поражать одно явление. Эти указания, которые к нам приходят, эти ощущения, этот нажим совсем не похожи на те, которые идут сверху, когда следуешь по пути подъема; это не откровения, не внушения, не видения, не озарения, не весь этот грохот высших ментальных планов. Это действие очень скромное и очень материальное, что-то такое, что привязывается к мельчайшим деталям, к самому слабому пролетающему дуновению, к этому автоматическому жесту, к этим тысячам движений, которые проявляются и исчезают. Можно даже сказать, что это функционирование идет на уровне земли.

Но это действие вначале очень неуверенно.

В каждый миг нас вновь захватывает старый механизм, привычка пережевывать мысли, ругаться, делать выводы, рассчитывать, и внезапно как будто опускается вуаль, накладывается экран между спокойной ясностью позади и утомительным круговоротом здесь; сообщение прерывается. И снова надо делать шаг назад, находить обширное пространство – а оно кажется безразличным к нам, позволяет нам полностью упасть, противопоставляя нейтральную тишину, неизменную белизну на вопрос, который мы посылаем и который, кстати, требует немедленного ответа. Тогда мы наступаем на грабли еще раз, мы сотрясаем механизм, чтобы заметить, что позади все бело, потому что не надо было ничего трогать впереди! И что момент ответа еще не пришел. Мы спотыкаемся и все равно идем к цели, мы доверяемся и часто неловки там, снаружи (или впереди), когда обстоятельства требуют быстроты или своевременности, и те, кто живут прежним умом, может быть, смеются над нами, как, может быть, насмехались наиболее мужественные из человекообразных над первым человеком; он прыгал мимо своей ветки. Он падал и поднимался. Но мы продолжаем. И по мере того, как наша «демеханизация» обретает опору, утверждается, совершенствуется, связь становится более четкой, восприятия более точными и более правильными, мы начинаем разбираться в этой смутной сети, которая раньше казалась нам самой логикой.

В спокойной ясности мы замечаем множество движений, которые идут снизу, извне, снаружи: это перекрещивание вибраций, какофония мельчайших толчков, поле битвы, арена, где ходят взад-вперед мрачные бойцы, где происходят глухие толчки, черные молнии, микроскопические желания, которые вцепляются друг в друга. И внезапно там, внутри, совсем маленькая капелька из нашей спокойной реки падает тогда, когда ее не зовут, не ищут и не хотят, и все обретает развязку, выравнивается, стирается, растворяется, и это лицо там, перед нами, это маленькое шероховатое обстоятельство, этот твердый узел, это упорное сопротивление рассеивается, тает, расправляется, открывается как по волшебству. Мы начинаем овладевать мастерством. Но это очень любопытное мастерство, оно нам вовсе не подчиняется! Наоборот, как только мы хотим привести его в действие, оно ускользает, утекает сквозь пальцы, насмехается над нами и оставляет нас в дураках, как ученика скульптора, который хочет подражать резцу Учителя и не попадает в точку, а где-то около, даже по собственным пальцам. И мы учимся. Возможно, учимся не хотеть. Но это несколько сложнее (сложнее с нашей точки зрения, разумеется, потому что для нас все сложно, даже слишком).

Но на самом деле все просто. Мы учимся закону ритма, потому что Правда – это ритм. У нее бывает оживленное течение и внезапные потоки, медленные промежутки, которые вливаются сами в себя, как одно море вливается в другое, более глубокое, как большая птица взмывает в голубую бесконечность; у нее есть внезапная настойчивость, мелкие алмазные точки, которые пробиваются, пронзают насквозь огромное белое безмолвие, как степь в бесконечности веков, как бездонный взгляд, который проходит сквозь множество жизней, океаны горестей и труда, континенты пути, беспредельные дороги мольбы и страсти. У нее бывают внезапные взрывы, волшебные мгновения проявления, длительное огромное терпение, которое следует за каждым шагом, каждым жестом, как шелест вечности, содержащийся в каждой минуте.

И всегда, – позади этого мгновения или этой молнии, как блеск меча, этой всеобъемлющей замедленности, которая разворачивает свою бесконечность, эту горящую точку, которая взрывается, это слово, которое подает команду, это давление, которое принуждает, – есть как будто спокойный просвет, кристальная дистанция, маленькая, снежной белизны нота, которая, кажется, долго путешествовала через пространства спокойного света, прошла через фильтр бесконечной нежности, которая смотрит жемчужинами маленьких капель большой солнечной прерии, где никто не страдает, не действует, никто никем не становится; обширное пространство, несущее маленькую нотку, жест, слово; и действие внезапно бьет ключом из бездонного Покоя, где шумы времени, следы людей и вихри печалей вновь покрываются мантией вечности, уже излеченные, уже прошедшие, уже выплаканные.

Поскольку Правда как бы одевает мир в огромное платье нежности, как в небесную бесконечность, в которой исчезают наши черные птицы, страдания здесь и там, серые крылья, розовые крылья. Все сливается, прилаживается к этой ноте и становится правильным, простым, без пятен, без следов и без отметин, потому что все вытекает из этой музыки, и самый маленький жест одного мгновения сочетается с великой зыбью, которая будет катиться даже тогда, когда нас уже не будет.

Но если хоть на минуту вмешивается «я», маленькое «я», незначительная суровость, воля от себя – все нарушается, и затормаживается, и начинает скрипеть, хотеть или не хотеть, колебаться, ощупывать, – мгновение, и все запутывается; последствия действия, последствия всего, тяжкое воспоминание, отяжелевший шаг и трудности во всем. Поскольку мало иметь ясную голову – нужно быть чистым везде.

В этом спокойном свете позади мы обнаруживаем второй уровень путаницы, более низкий (это, безусловно, путь спуска).

По мере того, как ментальный механизм успокаивается, мы замечаем, до какой степени он подавлял все: жест, самое незаметное движение век, мельчайшую вибрацию: как прожорливая гидра, которая вечно расширяет свое влияние; и мы ясно видим, как появляется странная фауна, которую он прикрывал. Это больше не арена, это болото, где кишат всякого рода психологические микробы: множество мельчайших рефлексов, как подрагивания ложноножек, полуавтоматические реакции, дезорганизованные импульсы, тысячи желаний и самые большие разноцветные хищники наших инстинктивных страстей, наших закоснелых вкусов и отвращений, наши «естественные» свойства и вся какофоническая игра симпатий и антипатий, притяжений и отталкивающего чувства, – вся эта система зубчатой передачи, восходящая к Докембрийской эпохе, этот чудовищный остаток привычки пожирать друг друга, бесконечный многоцветный вихрь, где избирательные свойства едва ли не являются продолжением вкусовых. Значит, есть не только ментальный, но и витальный механизм. Мы желаем, мы хотим. И, к несчастью, мы хотим самые разнообразные, противоречивые вещи, которые перемешиваются с противоречивыми желаниями соседа, создают слепую амальгаму; и мы не знаем, не готовит ли нам победа этого маленького сегодняшнего желания завтрашнее поражение, или, удовлетворив это желание, эту строгую и справедливую добродетель, этот благородный вкус, благонамеренный «альтруизм», это непреклонный идеал, не готовим ли мы тем самым еще худшее несчастье, чем те беды, от которых мы хотим излечиться. Вся эта жизненная какофония, которая создает свои ментальные этикетки и свои аргументы, которая разглагольствует и философствует по поводу совершенно неумолимых причин, появляется, если так можно сказать, в своем истинном свете, в маленькой тихой прогалине, где мы отныне заняли позицию. И здесь тоже, постепенно, мы начинаем осуществлять процесс демеханизации. Вместо того, чтобы устремиться в наши чувства, эмоции, вкусы и отвращения, нашу уверенность и неуверенность, как животное в свои когти (но без свойственной животному ловкости), мы делаем шаг назад; пауза; и – мы пропускаем этот поток, позволяем ему вести борьбу, обуздывать рефлекс, волнующее чувство (в любом случае это волнение в чистой светлой воде, которая течет позади, в этом надежном луче солнца); вдруг ритм прерывается, вода становится мутной, луч рассеивается. И эти нарушения, расстраивающие вклинивания, становятся все более и более невыносимыми. Это похоже на внезапную нехватку кислорода, погружение в грязь, невыносимое ослепление и внезапное расщепление маленькой песни позади, которая делала жизнь такой гладкой, всеобъемлющей и ритмичной, похожей на огромную прерию под дыханием пассатов из других краев.

Потому что действительно есть истинный ритм позади, вокруг, повсюду, огромный свободный поток, легкая протяженность времени, где дни, часы и годы, кажется, следуют незыблемому движению звезд и Луны, поднимаются и опускаются, как зыбь из глубины веков, соединяются с общим движением и наполняют маленькую секунду, которая идет из вечности бытия.

Итак, мы заняли позицию там, в маленькой прогалине – это наша база, наши большие каникулы, наши Гималаи бульваров.

И в конце концов мы замечаем, что нет нужды «делать» или «не делать», вмешиваться или нет, хотеть или не хотеть подчинить это себе: достаточно просто быть и дать возможность течь этому маленькому ритму в вещах, этой ясной поступи во мраке обстоятельств, этому спокойному лучу в существах.

И все устраивается, просто, как по волшебству, не известно почему, благодаря лишь тому, что находишься там. Это как растворитель теней, проводник порядка, передатчик мира и гармонии, очиститель ритмов, потому что на самом деле зла нет, нет ни врагов, ни противоречий – есть только плохо согласованные ритмы. И когда мы сами с собой согласованы, все согласуется, но не исходя из наших представлений о добре и зле, о счастье и несчастье, о провале или успехе; а исходя из другого порядка, который мало-помалу проявляется, как безошибочный и наделенный видением наперед – это порядок истины.

И каждая минута становится ясной. Каждый облик – позади своих теней, каждое обстоятельство – позади шума; каждый шаг наудачу, каждое несчастье и падение раскрывают свой смысл и как бы ядро чистой правды, которой оно стремится стать. И тогда больше нет ни суждений, ни ложных рефлексов, ни спешки, ни напряжения, ни жадности, ни страха потерять или не иметь, ни беспокоящей неуверенности, ни уверенности, быстро развенчанной: есть ТО, что течет и что истинно, и что хочет стать все более и более истинным, потому что Правда – это великая радость жизни, покой, широта бытия, точность действия и совершенство минуты.

Мы вошли в новое сознание, сознание истины.

И снова нас поражает одно и то же явление: это не возвышенное сознание, которое обнаруживается на вершинах Духа и является просто высшей точкой «я»; нет сверкания внутри и, однако, есть маленькие искорки, которые наполняют наши секунды теплом вечности; нет поразительной необъятности, но есть маленькие прогалины, где дышится легко в каждый момент; нет космических видений, но есть маленькие капельки правды, которые, кажется, наполняют каждую точку вечным смыслом; нет предсказаний и пророчеств, нет экстазов и откровений, но есть простой ясный взгляд, который делает то, что надо и когда надо, и смиренно готовит грядущие чудеса; нет великих революций, но есть маленькая секундная революция вокруг неуловимого солнца внутри вещей; нет ни великих, ни малых вещей, есть равномерность правды, которая возрастает с каждым шагом и каждым жестом. Можно было бы даже сказать, что это сознание Правды Материи. И это – новый грандиозный факт в мире. Это новое сознание, о котором возвестил Шри Ауробиндо. Это микроскопическое начало истинной земли. И поскольку мудрецы былых времен не увидели его (может быть, потому, что еще не пришло время), они взбирались на вершины гор в поисках неба. Но небо здесь, с нами: оно растет под нашим взглядом, оно укрепляется через каждое препятствие, каждый жест истины, каждую секунду, прожитую по-настоящему; оно вырисовывает под нашими удивленными шагами свои грациозные холмы и неуловимо вибрирует в маленьком разрыве существа, вырванном из наших больших пустырей.