На распутье

ГЛАВА ВТОРАЯ

Четырнадцати лет от роду я устроился в конце лета подсобным рабочим на дровяной склад. Колол дрова, доставлял уголь (то на себе, то на тачке), знал как свои пять пальцев все дома и закоулки в округе, где, сколько и когда могут заказать, где платят без звука и даже дают на чай, а где с тяжелыми вздохами отсчитывают последний филлер.

До весны продолжалось это счастье (мать иначе и не говорила, ведь я зарабатывал деньги), но отопительный сезон кончился, а с ним и мое «счастье». Правда, для обретения нового «счастья» мне даже фирмы не пришлось менять. Дровяной склад формально принадлежал жене хозяина, а сам он брал подряды на строительно-ремонтные работы, имея специальный патент на это. Вот почему, как только солнце стало немного пригревать, меня без особых проволочек из дровяного склада перебросили на строительную площадку. Перемена выразилась в том, что я уже таскал на себе не дрова, а мешки с цементом, не уголь, а песок, известь, подвозил на тачке кирпичи. А когда перебазировались на новый объект, перетаскивал инструмент и инвентарь, потому что «перебазирование», а это случалось довольно часто, ибо мы занимались преимущественно ремонтом и больше недели не задерживались на одном месте, тоже входило в круг моих обязанностей. Перекочевывали обычно в субботу или воскресенье. Поэтому неделя для меня зачастую начиналась там, где для других кончалась. В короткие промежутки оставалось немного времени в лучшем случае лишь на то, чтобы сбегать домой, вывернуть карманы и положить матери на стол весь свой недельный заработок и, пока она, сетуя на нужду, подсчитывала филлеры (те, что я принес, и те, каких недостает, чтобы покрыть долги, наесться досыта. Поскольку я, став добытчиком, пользовался правам заказывать на субботу меню, мать обычно спрашивала: «Что бы тебе хотелось съесть, сынок?»

И чего только я не называл в отрет, вплоть до цыпленка с паприкой и голубцов — самых излюбленных своих блюд. Мать выслушает, бывало, и затем предложит: «А что бы ты сказал насчет теста с маком? Ведь ты его всегда так любил».

Иногда вместо мака она предлагала лапшу с творогом или джемом или затируху с поджаренными кусочками требухи.

Так продолжалось три года: зимой — дровяной склад, летом — ремонт старых и очень-очень редко строительство новых домов, пока поздней осенью сорок второго года, когда с фронта стали приходить тревожные вести, в моей жизни не произошли резкие перемены.

В ту пору мы строили новый дом, к работе приступили в конце лета, и поэтому, когда возвели стены, по утрам уже прихватывал мороз. В одно такое утро, после того как я повыкидывал из ящика с раствором уйму дохлых лягушек (их привлекла теплая в нижних слоях гашеная известь), мы, дрожа и стуча от холода зубами, укрылись в сухом подвале с песком. Одному из подручных (звали его Лайош Фаркаш, он был лет на пятнадцать старше меня) захотелось подурачиться. Давайте, говорит, бороться, кто кого поборет, и сразу же сзади схватил меня и с силой швырнул на пол. Довольный собой, он стал хохотать и потирать от удовольствия руки.

— Так не честно, — разозлившись, проворчал я. — Нельзя нападать сзади, к тому же я совсем этого не ожидал.

— Уж не кажется ли тебе, что ты сильнее меня? — хорохорился он, с вызовом глядя на меня.

— Нет. Я только говорю, что это не по правилам и не честно.

— Что значит не честно?

— Не по правилам и не честно, — упрямо твердил я.

Остальные почуяли, что тут что-то назревает, есть возможность потешиться, и начали подзадоривать Фаркаша, мол, эх ты, боишься еще раз схватиться с ним. До тех пор подначивали, пока Фаркаш, покраснев до ушей, не подошел ко мне и не прохрипел со злостью:

— Ты как хочешь, чтобы я поддался тебе или в полную силу боролся?

— Зачем же поддаваться, — ответил я. — Но так, как ты сделал только что, это не по правилам.

— Не по правилам, не по правилам! — передразнил он и, согнув в локтях руки, двинулся на меня. — Ну, налетай. Если поборешь, ставлю кружку пива. И не тебе одному, а каждому.

Это заявление было встречено восторженными возгласами, все тут же принялись подзадоривать нас, окружили плотным кольцом, хлопали в ладоши, кричали. Одним словом, настолько увлеклись, что никто не заметил, как появился мастер.

Мне удалось повалить Фаркаша, но мы еще долго катались по земле, потому что все вокруг кричали, мол, это далеко не все, нужно положить на обе лопатки.

И тут в середину круга вошел мастер. На его широком лице застыла зловещая ухмылка.

Мы с Фаркашем заметили его, конечно, последними, когда неожиданно наступила гробовая тишина. Медленно поднялись. Фаркаш старательно отряхивал с себя песок, а я стоял неподвижно, худой, длинный, мне казалось, будто голова моя возвышается над бетонным перекрытием и я смотрю на улицу, никого не замечая вокруг: ни мастера, ни Фаркаша, ни других подручных.

— Ну что ж, ребята, — сказал мастер, по слогам выдавливая слова — он немного заикался. — Очевидно, один из вас сильнее другого. Но не берусь быть судьей, не то, чего доброго, обвинят в пристрастности. Скажу лишь одно: поступайте-ка оба в цирк, а я как-нибудь обойдусь без вас.

Разумеется, я не последовал совету мастера и поступил не в цирк, а на станкостроительный завод по протекции одного из знакомых моей матери (бывшего директора начальной школы, некогда хорошо отзывавшегося о моих способностях). Там мне на первых порах доверили важный пост: сидеть в одной из раздевалок, где в последнее время произошло много краж. Две недели я охранял железные шкафы. Потом наконец поняли, что это слишком большая роскошь для такого мальчишки, как я, и меня перевели в механический цех уборщиком. Мне надлежало собирать металлическую стружку под токарными, фрезерными и строгальными станками, причем отдельно медную, бронзовую и железную. В цехе стоял специфический запах разогретого машинного масла. На улице уже шел снег, по утрам земля звонко стучала под каблуками. Когда в раздевалке я надевал засаленные брюки, прохудившийся пиджак, то со злорадством думал о мастере, о холодной строительной площадке.

С одной стороны цеха вдоль окон тянулся длинный стол с тисками, на котором собирали какие-то приборы. Тут работал и Пали Гергей. Но наше знакомство началось не здесь, а на футбольном поле.

Месяца три-четыре я уже подметал в этом цехе, но ни с кем не сдружился, считался мальчишкой, поскольку мне исполнилось всего лишь семнадцать лет, а все остальные были гораздо старше.

Весной ко мне подошел какой-то человек, он работал в инструментальном цехе, и спросил, не хочу ли я играть в футбол. Конечно, я хотел и, кажется, неплохо играл в дворовой команде.

— Приходи, — сказал он, — в пятницу после работы на тренировку, посмотрим.

Я старался изо всех сил. И все же, а может, именно поэтому, мне казалось, что у меня ничего не получалось, ноги не слушались, правой я действовал хуже, чем обычно левой, а левая была просто пустым местом, в глазах двоилось, мяч пасовал неточно — то не долетит, то перелетит…

После тренировки ко мне подошел тот самый человек, который пригласил меня сюда. Он назвался Йожефом В. Паппом. Это «В», как позже объяснил мне Пали Гергей, означало сокращенное «Виктория», то есть победа. Папп ввел его в состав своего имени из озорства, ради шутки. Словом, после тренировки Папп разрешил мне оставить форму у себя, он, мол, посмотрит меня еще раз. Бесспорно, это был уже первый шаг к признанию: он все же заметил, что я не бездарен.

Но я даже не догадывался об этом, когда после свистка Паппа, возвестившего о конце игры, медленно брел с поля, повесив нос, без всякой надежды.

У боковой линии футбольного поля, засунув руки в карманы, прогуливался человек, который работал за столом с тисками. Он подошел ко мне и весело сказал:

— Неплохо, малый. Как тебя зовут?

Я посмотрел на него, задетый за живое фамильярным тоном, каким он обратился ко мне, и чуть было не послал его к черту, но промолчал. Он заморгал, улыбнулся и снова спросил:

— Коллега, как вас зовут? Именно это я и хотел узнать с вашего разрешения. Между прочим, мне понравилась ваша игра.

Я остановился, теряясь в догадках, издевается он или говорит правду. Но поскольку он продолжал ждать и приветливо смотрел на меня, я пробурчал:

— Янош Мате.

— Очень приятно, — снова улыбаясь, произнес он. — Идите одевайтесь, я подожду. Нам, между прочим, давно бы пора познакомиться. Как-никак в одном цехе работаем.

Он дождался меня.

Зажав под мышкой форму, я ощущал в душе такую радость, какую, пожалуй, еще никогда не испытывал. Наверно, такое же ощущение у меня было бы после борьбы, если бы я одержал полную победу и не вмешался мастер.

— Тренер остался доволен, — похвастался я, когда мы шли по улице.

Вот здесь-то он, продолжая улыбаться, и протянул мне руку.

— Зовут меня Пал Гергей.

— Знаю, — ответил я.

— Откуда?

— В цеху говорили.

— Я старше тебя. Давай перейдем на «ты». Договорились? — И он потряс мою руку. — Тебе сколько? Двадцать?

Он мне все больше нравился.

— Семнадцать стукнуло!

— Это замечательно. А мне на целый десяток больше.

По дороге он рассказал мне, что стал уже запасным в команде. Мы вместе шли по улице Вагохид, он проводил меня до самого дома, так как жил еще дальше. На тренировках я его видел сравнительно редко. Ведь Гергей был женат, а это, как он сам определил, все меняет в корне. Между тем в свое время он играл превосходно, однажды его даже взяли в сборную любительскую команду, выступал в Сегеде, Кечкемете, Дебрецене, собирался даже сыграть за рубежом, да что-то помешало.

На следующей тренировке я играл уже увереннее и гораздо лучше. Тренер сначала попробовал меня на краю, потом перевел в центр и наконец поставил в защиту. После тренировки сказал:

— Будешь защитником, малец. Как тебя зовут? Мак?

— Мате.

— Значит, не пирог с маком, а Матфей-евангелист. Это мне нравится. Надеюсь, ты на самом деле истинный христианин?

— Да, христианин, — ответил я.

— Послушай, малец. — И он положил мне на плечо руку. — С этим Гергеем смотри не очень водись. Вот так-то. Если проявишь себя на тренировках, через две-три недели зачислю в команду.

Его слова окрылили меня, мне казалось, будто я взлетел вверх на качелях. Все ликовало во мне: шуточное ли дело — буду играть в команде. Через две-три недели. Ну как же тут не стараться!

Прошло несколько недель. Однажды утром Гергей спросил меня в раздевалке, не хочу ли я перейти на другую работу.

— Стал бы работать вместе со мной, — сказал он.

— Кем?

— Пока подсобным рабочим, конечно. Кем же еще? Но заработок будет побольше, к тому же у тебя появится возможность получить специальность.

Но я не хотел приобретать специальность. Как ни хорошо на заводе, а меня все же нет-нет да и потянет на стройку, где больше простора и работа разнообразнее. Мой отец тоже был строителем.

— А на сколько больше я буду получать?

— Видишь ли, — недовольно поморщился Гергей, — этого я не могу высчитать тебе с точностью до филлера. Но если ты не намерен вечно выгребать мусор за другими, то я на твоем месте согласился бы.

— А что мне для этого надо предпринять?

— Поскольку ты такой дотошный, тебе остается только согласиться. Об остальном я сам позабочусь.

И он позаботился. В начале следующего расчетного периода, не помню точно, в начале или в конце месяца, я уже работал его подручным. Поначалу вся моя работа состояла в том, чтобы к изготавливаемому прибору отрезать по три проводка разного цвета, зачищать у каждого оба конца, окунать в какой-то раствор, затем скручивать или, наоборот, сначала скручивать, а потом окунать, сделать на концах петли, примерить на приборе и, если они точно подходят к клеммам, снять и передать Пали. Несложное дело и действительно куда приятнее и ответственнее, чем моя прежняя работа. С тех пор ко мне иначе стали относиться все подсобные рабочие. Правда, я не очень-то обращал на это внимание. Плевать мне на них, если они судят о человеке по тому, что он держит в руках — веник или плоскогубцы. В конце концов не это важно. Главное — мы теперь с Пали были всегда вместе и, разумеется, о многом болтали. Кому приходилось работать на пару с кем-нибудь так, чтобы работа не поглощала все внимание и не требовала постоянного напряжения, тот знает, что сначала молчишь, стараясь смекалкой помочь рукам, затем все идет само собой, проходит утро, первая половина дня, постепенно язык развязывается и стоит лишь о чем-нибудь подумать, как тут же произносишь это вслух. Если же такое сотрудничество продолжается многие недели, месяцы, то разговор ведется обо всем на свете: о женщинах, кино, спорте, о том, что будет после нашей смерти и что было до рождения, когда придет конец света и почему, какой величины атом и вселенная, насколько одна планета солнечной системы меньше другой, существует ли в действительности понятие величины, и если нет, то это само собой предполагает, что один предмет тождествен другому, что означает понятие «я», как оно воспринимается кем-то еще, что для него является этим «я»…

Разумеется, подобные вопросы возникали главным образом у меня. Пали их внимательно выслушивал, не назвав ни один из них глупым или пустым. Когда я однажды спросил, не надоело ли ему отвечать на мои вопросы, он сказал, что находит их очень интересными, более того, считает замечательной гимнастикой для мозга, чтобы потом правильно решать и более сложные задачи.

Кажется, наша совместная работа длилась полгода, и я уже знал любимые песни Пали, когда, где и при каких обстоятельствах он впервые услышал их, умел напевать их точно так же, как он, и так подражал ему в исполнении, что вряд ли кто-либо мог отличить нас. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать, что и во всем другом старался быть похожим на Пали. Но тем не менее главным, что связывало нас долгое время, оставался футбол, и эта связь переросла позднее в нечто другое, в чувство глубокой привязанности, наполнилась содержанием. Больше всего меня подкупало в Пали то, что он обращался со мной, как с равным. Рядом с ним я чувствовал себя взрослым, а тогда для меня не существовало ничего важнее этого. Я глубоко уважал Пали, высоко ценил его дружбу и гордился ею.

Я знал, что многие не любят его, а кое-кто явно ненавидит. Впервые плохой отзыв о нем я услышал от тренера В. Паппа. Он и потом, оставаясь верным себе, чаще всех скверно отзывался о Пали. Скверно? Это еще мягко сказано! Он обзывал его самыми обидными словами: болваном, выскочкой, предателем (мне казалось, что последний эпитет такое же обычное ругательство, как и предыдущие), безмозглым бараном и косолапым футболистом (так как ступни у него были чуть заметно повернуты пятками врозь и он ходил, слегка косолапя). Я мог бы и продолжить перечисление унизительных прозвищ, которыми Папп наделял его.

Как-то раз я об этом сказал Пали.

— О тебе тоже далеко не все хорошо отзываются, — ответил он.

— Это верно, — согласился я.

— А ты не задумывался над тем, кто возводит хулу на тебя?

— Кто не знаком со мной или дурак какой-нибудь, который по глупости злится на меня. А может, кое-кому я действительно кажусь болваном, ведь что ни говори, а не бывает идеальных людей, не имеющих никаких недостатков.

— А теперь припомни, кто всячески поносит меня? — продолжал Пали.

Я назвал ему несколько имен.

Пали засмеялся.

— Это, брат, только имена, а не мог бы ты объединить их в одно целое, найти ту веревочку, которой все они связаны? Попробуй.

Не так-то легко было мне найти ту общую веревочку, а Пали наотрез отказался помочь мне: догадайся, мол, сам, так будет больше пользы для тебя.

Но мне это так и не удалось, да я и не особенно старался.

Навел меня на мысль опять же Йошка Папп.

Мы сыграли уже почти половину игр чемпионата, когда по воле жребия три матча подряд нам предстояло играть на чужом поле и, как назло, с довольно-таки сильными противниками. Эти три недели могли решить успех наших выступлений за весь год. Поэтому мы очень старательно готовились.

На одной из тренировок В. Папп отозвал меня в сторону, положил руки на мои плечи и пристально посмотрел мне в лицо, словно увидел его впервые или искал изъян на нем, затем сказал:

— Послушай, малец! — Я терпеть не мог, когда он называл меня так, ведь он всего на три года был старше Гергея. — Почему ты не ходишь с нами в церковь?

Помимо тренерства, Папп руководил заводской организацией Общества молодых христиан. Поскольку играть чаще всего приходилось по субботам, в воскресенье он водил заводскую молодежь в церковь (разумеется, тех, кто изъявлял желание) и присоединял к ним футбольную команду. По мнению некоторых, он делал это из зависти, чтобы мы не спали больше него.

Когда Папп пристально посмотрел мне в лицо (нет ли чего еврейского в форме моего носа) и спросил о церкви, я резко ответил:

— Я отдыхаю в воскресенье утром. Господь бог сотворил седьмой день для отдыха, и мне кажется, что мое бренное тело весьма нуждается именно в том, чтобы воспользоваться подобным благом, данным нам господом.

— Мразь, — злобно прошипел он, — благом господним оно могло бы стать только в том случае, если бы ты ходил в церковь. Но ты дрыхнешь без задних ног.

— Я не дрыхну, а отдыхаю, — огрызнулся я. Игра у меня шла успешно, и это придавало мне смелости. — А чуть стемнеет, ухожу куда-нибудь, чаще всего к девочкам.

Это уже было вопиющей наглостью. Папп понял и, к моему изумлению, пошел на попятный.

— Послушай, малец, когда ты пришел сюда, то не мог и до двух сосчитать, а сейчас стал таким острым на язык, будто… — Он умолк — то ли не нашел подходящего сравнения, то ли ему надоело. Но потом все-таки не выдержал и выпалил: — Впрочем, все ясно: ты ведь дружишь с Гергеем, с этим коммунистом? — Не дожидаясь ответа, кивнул в подтверждение своих слов, будто спрашивал кто-то другой, а он отвечал на вопрос — Это он вбивает тебе в башку всякую блажь. Ну ничего, мы доберемся до него. — Но Папп все не отпускал меня, ему, видимо, хотелось спросить о чем-то еще, но он не решался и только качал головой, ворчал и наконец спросил: — Скажи мне, Яни, чистосердечно, о чем вы целыми днями беседуете с этим Гергеем?

— Обо всем. А что?

— Да так, — загадочно произнес он. Я заметил, что он добивается от меня какого-то важного признания. — Ну, о чем все-таки? Например, вчера?

— Вчера было воскресенье.

— Иди ты к черту. Тогда в субботу или пятницу. Чего дурака валяешь, ведь догадываешься, что меня интересует.

В субботу и пятницу? Еще недели две назад мы затеяли с Пали игру в миссионера и еретика. Сначала он был миссионером, а на днях мы поменялись ролями. Дома я извлек из ящика и снял со шкафа старые книги отца и прочитал все относящееся к этой теме, потом (по совету Пали) стал ходить в библиотеку. Игра оказалась очень интересной, и я увлекся ею. Так, например, мы разобрали понятие любви (и до того запутали, что сам бог не разобрался бы), затем очередь дошла до патриотизма, героизма и прочего.

Об этом я не мог сказать Паппу, инстинктивно угадывая в нем враждебного человека, который способен подглядывать в замочную скважину или в чужое окно. На его настойчивые расспросы я отвечал со скрипом: мол, разговаривали о любви и спорте, о том, что было бы, если бы люди не разделялись на бедных и богатых и никто не мог бы наживать целые состояния.

— Ну, ладно, малец, ступай, мы еще потолкуем об этом, — сказал он, сдерживая ярость. — Но в воскресенье непременно будь на месте, не то башку оторву.

На следующий день я обо всем рассказал Гергею.

— О чем он еще говорил? — спросил Пали, когда я кончил.

— Папп сказал, что ты коммунист.

— А ты ему что? — серьезно спросил Пали.

— Ничего. А что я мог сказать? Думал, что лучше с ним не связываться, а то, чего доброго, и в самом деле заставит прийти на воскресную мессу, и тогда я не смогу посмотреть матч с ференцварошской командой.

Папп все же вышел победителем (как видно, «В» не зря торчало перед его фамилией). Прошло дня два, и меня вызвали в отдел найма. «Что им нужно от меня? — терялся я в догадках. — Если уволят, пойду снова на стройку, сейчас как раз сезон». И все же мне стало немного грустно при этой мысли. Черт его знает, уже успел полюбить завод.

В конторе барышня (дочь коменданта, которая мне очень нравилась) сказала, чтобы я зашел к господину Гоацу, он хочет со мной поговорить.

«Значит, дело серьезное! — пронеслось в голове. — Но что именно?»

Начальник отдела найма, будучи человеком низенького роста, принимал посетителей всегда сидя, поскольку вверх от поясницы был длиннее, чем вниз от нее. Его короткую шею венчала совершенно круглая голова, которую он всегда брил до блеска, а почему он так делал, бог его знает. Кожа на ней была такая желтая, что если бы смотреть только на его голову, то этого человечка можно было бы принять за китайского мандарина или индийского будду.

— Садитесь, — буркнул он, когда я вошел.

Я сел, хотя предпочел бы стоять, ибо, стоя, чувствовал себя лучше: приятнее было смотреть на него сверху вниз. Не глядя на меня, он что-то перебирал пальцами. Сердце мое так колотилось в груди, что даже голова закружилась и стало трудно дышать.

Словом, я сижу, а он что-то перебирает и бормочет.

— Видите ли, господин Мате. — «Он называет меня господином и обращается сугубо официально на «вы». Дело пахнет керосином, — подумал я. — Он собирается вправлять мне мозги». — Я располагаю хорошими отзывами о вас. Говорят, что вы истинный христианин, деловой парень и башковитый. Наша родина нуждается в порядочных людях. Как вам известно, на русском фронте наши солдаты проливают кровь за победу христианского мира над большевизмом…

«Вот те раз, он прочтет сейчас воскресную проповедь, пойти на которую тщетно уговаривал меня Йошка Папп».

Он говорил в том же духе еще некоторое время, затем перешел к существу дела.

— Вы еще невоеннообязанный, и, да поможет нам бог, пока станете им, мы успеем отпраздновать окончательную победу. Нам представляется возможным перевести вас на более интересную и выгодную работу. Вы ее вполне заслуживаете. В малом сборочном цехе как раз заканчивается установка мостового крана. — Тут он впервые удостоил меня взглядом, кажется, немного удивился, возможно, рассчитывал увидеть не того, кто оказался перед его взором. — Хотите на нем работать? — Он сделал паузу и стал изучать мое лицо. — Окончите курсы и станете настоящим специалистом. Вам улыбнулось счастье, редкий случай. Вам будут завидовать.

Я подумал о Пали. И о проклятом Паппе, который все это устроил. Но вправе ли я обижаться на тренера? Если это и его работа, так что тут плохого? Может, и в самом деле есть смысл подумать о предложении этого, с тыквообразной головой. Но к чему такая спешка? Не скрывается ли здесь какой-нибудь подвох?

— Я и понятия не имею о работе на кране, — наконец выдавил я из себя.

Гоац на сей раз так посмотрел на меня, будто я нарек какую-нибудь непристойность.

— Не имеете? Я же вам только что объяснил! Слушать надо, молодой человек, когда старшие говорят!

Я все больше волновался, мною снова овладело прежнее смятение, к тому же меня так и подмывало опрокинуть на него стол, вот бы осмелиться! Бог мой, как было бы здорово сделать это! Хоть разочек.

— Простите, пожалуйста, — прохрипел я, задыхаясь, — мне даже никогда не доводилось видеть кран…

Он встал, в упор посмотрел на меня и сказал:

— Послушайте, господин Мате, судя по сведениям, которыми я располагаю о вас, вы не только умный… — Он умолк и, прищурив глаза, сверлил меня взглядом, приняв несколько театральную позу. — Между прочим, мои выводы будут всецело зависеть от вас самих. Знаете поговорку: как аукнется, так и откликнется. Так вот сейчас именно тот самый случай. Пока дойдете до цеха, обдумайте все и свое решение сообщите старшему мастеру господину Шустеру. Я вас больше не задерживаю, до свидания.

Он не подал мне руки, сел на свое место, надел на нос очки и сделал вид, будто углубился в чтение.

Придя в цех, я тут же все рассказал Гергею. Он, не раздумывая, посоветовал:

— Соглашайся. Это же великолепно!

Его слова задели меня за живое. Мне казалось, что нас что-то связывает, а он так легко расстается со мной, гонит от себя.

По всей вероятности, он прочел эти мысли на моем лице и засмеялся.

— Что с тобой, дурень ты этакий? — сказал он. — Полно, полно. Ну, беги скорей, скажи Шустеру, что ты согласен. — Потом он ласково похлопал меня по спине. — Мы все равно останемся друзьями, вот увидишь. Как-нибудь найдем способ общаться. Есть у меня на берегу Дуная кабина при лодочной станции, там мы встречаемся кое с кем из друзей. — Он заговорщически улыбнулся. — Девушки тоже заходят иногда. Можешь и ты приходить, если пожелаешь. Вечером в субботу, да и в другие дни. Ну, ступай.

Так я начал работать на кране. Гоац сдержал свое обещание; я действительно стал больше зарабатывать и курсы окончил, а благодаря тому, что поднялся на мостовой кран, метров на пять над землей, мой авторитет тоже соответственно повысился. Это было для меня немаловажным обстоятельством, ведь мне едва исполнилось восемнадцать лет. Только очень жалко было расставаться с Пали, и все чаще я думал о дунайской кабине, про которую он говорил мне. Но больше он не упоминал о ней, кроме тех случаев, когда я сам спрашивал. Однажды, после того как я упрекнул его, что он ограничивается общими приглашениями, но не говорит, как ее найти, он тотчас объяснил мне, где она находится. Хотелось ему, чтобы я пришел, или нет — не знаю.

Тем не менее как-то ночью у меня неожиданно созрело твердое решение навестить Пали.

Случилось так, что я незаметно ушел с ужина, устроенного в честь окончания чемпионата. Правда, не мы выиграли первенство, но занять второе место тоже было не позорно. В последнем матче нас расколошматили, и поделом, а то мы очень уж зазнались: были уверены, что выиграем даже в том случае, если вышлем на поле одни бутсы. Соперник влупил нам четыре гола, а мы ответили только одним, но, к счастью, это уже ничего не меняло, ибо, даже победив, мы все равно оставались бы на втором месте.

Ужин начался уныло, так как мы еще были под впечатлением последних минут матча, когда многие наши ребята стали грубить на поле и теперь зализывали свои травмы. Но после первой кружки пива (на сей раз Папп даже это разрешил) настроение поднялось, и мы громко поздравляли друг друга. В пирушке участвовал довольно-таки узкий круг лиц, и носила она неофициальный характер, ибо торжественный вечер предполагалось провести позднее, после вручения наград: на нем должно было присутствовать все начальство завода. Они уже готовили речи по этому поводу.

Выпив три кружки, я почувствовал, что перебрал, поскольку терпеть не мог спиртного, в том числе и пива. Но тут волей-неволей пришлось пить, потому что разрешение Паппа было равносильно приказу. Стали горланить песни, я тоже, голос у меня был довольно сильный, правда, слов я не знал, но, поскольку орал громче всех, мне подсказывали слова. Начав еще засветло, мы дошли до такого состояния сравнительно рано. Вдруг Папп встал («Ну, не избежать нам все-таки проповеди», — подумал я) и во всю глотку закричал:

— Последнюю кружку выпьем все вместе, осушим до дна. Понятно? За родину!

Подали пиво, мы ухватились за ручки кружек, затем Папп скомандовал: «Поднять!», а когда поднесли к губам: «Пьем!» — и мы выпили. Никто не поставил кружки, не выпив все до дна. Наш тренер совсем разошелся.

— Немного передохнем, — сказал он, — и выпьем за успех в чемпионате будущего года.

Так и сделали: выпили залпом.

Я не привык к попойкам, поэтому не мог больше пить. Судя по всему, и другие пили уже без всякого удовольствия. Поднялся галдеж, песни петь перестали, выкрикивали что-то бессвязное, пьяное. Но вот у Паппа появилась новая идея. Он предложил организованно отправиться в публичный дом. Он выберет женщину, и та по очереди всех нас обслужит. Это будет своего рода союз плоти, который свяжет нас и обеспечит нам успех на чемпионате будущего года.

Он расплатился, скомкал счет и сунул его в карман в расчете все сполна получить по нему с клуба и вывел нас на темную улицу. Я прислонился к водосточной трубе и ждал, пока все выйдут, шатаясь из стороны в сторону. Голова у меня шла кругом, все нутро выворачивало наизнанку, но не от пива. Мне было противно заключать этот «союз плоти». Все вышли. Папп построил их в шеренгу, затем подал знак, и они пошагали, стараясь идти в ногу. Я остался. Моего отсутствия даже не заметили.

У меня возникла потребность сейчас же, немедленно поговорить с Пали Гергеем. Пожалуй, меня еще никогда так не тянуло к нему. Пошатываясь, я перешел на другую сторону улицы, несколько раз глубоко вдохнул и, осмотревшись, пошел в сторону моста.

Не помню, как я достиг берега, во всяком случае, так или иначе, очутился там. Когда увидел воду, быстро сбросил с себя одежду и в трусах вошел в реку. Вода показалась мне ледяной. Погрузившись по пояс, я стал обливать водой голову, как в витрине стекольщика Гёнци святой Иоанн Креститель орошал голову Христа. Я громко отдувался, фыркал и, когда стал чихать, решил, что пора вылезать из воды. От «крещения» разум мой просветлел, и меня осенило, как по Библии христиан. Самое удивительное, что я находился у лодочной станции Шомоди и именно сюда и шел, только одного не мог понять, как это удалось мне. Но теперь я все представил себе в совершенно ином свете. Осмотревшись, увидел, что неподалеку от меня хихикают две девушки. Я улыбнулся им, после чего одна из них показала мне язык, и они тут же скрылись в темноте.

Я побрел назад, вспоминая объяснения Пали, как добраться до его кабины. Проплутал довольно долго, но все-таки нашел.

— Смотрите, явление Христа! — приветствовали меня возгласом, когда я заглянул в тускло освещенную комнатушку. Передо мной предстали те же девушки, которых я видел на берегу.

— Добрый вечер, — поздоровался я. — Мне нужно видеть Пали Гергея.

Обе девушки умолкли и уставились на меня. Первой отозвалась та, которая показала мне язык на берегу:

— Его нет здесь. Откуда вы взялись?

— Отсюда, с улицы, — ответил я, поскольку все еще стоял у порога.

Мой юмор не возымел никакого действия. Девушки переглянулись, словно советуясь глазами. «Ничего себе, — подумал я, — положеньице, они, того и гляди, вытурят меня в три шеи. Но зачем же тогда эта блондинка заигрывала со мной?» Теперь я как следует разглядел ее: фигурка ничего, и сзади и спереди, под блузкой вздымаются два небольших бугорка, волосы светлые (такие сводили меня с ума), глаза не разглядел в полумраке, но то, что у нее красивые зубы, белые и ровные, заметил еще у реки, когда принимал «крещение».

Меня злило их молчание и какая-то настороженность, поэтому я раздраженно сказал, что пришел не к ним, а по приглашению Пали. Если бы знал, что его здесь нет, и не подумал бы заходить в эту негостеприимную дыру.

В этот момент из угла шагнул на свет какой-то парень и обстоятельно начал расспрашивать, кто я, как меня зовут, откуда пришел и зачем мне нужен Пали. Ну и дела, неужели мне рассказывать им всю свою биографию только потому, что летним вечером я вздумал навестить своего друга?

— Нет уж, увольте, — обиделся я, — обойдусь и без него. Увижусь с ним в понедельник на заводе.

Я резко повернулся и зашагал прочь, но блондинка выбежала за мной.

— Погоди… как тебя там… вернись…

Я остановился. Она догнала меня и прошептала:

— Так нужно, ну как ты не понимаешь… Право же, мог бы понять…

Но я ничего, конечно, не понял. Тем не менее вернулся, только потому, что она заговорила со мной на «ты».

Эту блондинку звали Аранкой. Имя тоже мне очень понравилось. Бёжи, Гизи, Мария и подобные им я уже слышал не раз, но все эти имена были такие простые. Меня удивляло, как это родители не могли придумать что-нибудь пооригинальнее. Вот Аранка — это действительно имя, и оно так шло ей. Оно казалось мне таким необыкновенным и благозвучным…

Пали улыбался, когда я рассказывал ему в понедельник о своих злоключениях.

— Аранка? — переспросил он и покачал головой, затем еще раз повторил ее имя и вдруг, сразу став серьезным, сказал:

— Об этом здесь никому ни слова. Ни о Малом Дунае, ни о кабине, ни о девушке. Понял? Все должно остаться между нами. Если будет допытываться Папп, ему тем более ни звука.

Зачем нужно было скрытничать, я уже начал догадываться, — Пали как-то намекнул мне, так, между прочим, ну а больше мне и не требовалось, я не был любопытным.

После того визита я зачастил к лодочной станции, чаще всего в будни и договорившись предварительно с Пали. Обычно мы беседовали вдвоем, и, если приходил кто-то еще (иногда и Аранка), меня выпроваживали. Я ничуть не обижался — пусть себе секретничают, это их дело — и утешался тем, что у меня тоже есть секрет: мои отношения с Аранкой. И я не посвящал в него Пали.