На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914)

Глава II. ДИКТАТУРА СЕРДЦА. СЛАВЯНОФИЛЬСКИЙ КОМПРОМИСС

Я приехал в Москву для поступления в университет в то время, когда политический барометр быстро скользил вниз, но еще не было вполне ясно, где он остановится в своем падении и какая политическая погода настанет в России на ближайший период времени после всех предшествовавших политических пертурбаций.

Для разъяснения особенностей этого момента (лето 1884 г.) не лишним будет напомнить читателю события, незадолго до того пронесшиеся над Россией.

В 1879 г. исполнительный комитет возникшей тогда партии "Народной воли" поставил себе задачей вызвать крушение самодержавия посредством подпольного политического террора. Было решено умертвить императора Александра II в той уверенности, что акт цареубийства повлечет за собою общий политический переворот. Сначала революционеры вознамерились взорвать императорской поезд во время возвращения Александра II из Крыма в Петербург. Были сделаны подкопы под полотно железной дороги близ Одессы и близ Москвы. Но по случайному стечению обстоятельств императорский поезд благополучно миновал эти опасности. Тогда была предпринята еще более разительная попытка произвести взрыв внутри Зимнего дворца с таким расчетом, чтобы жертвою взрыва сделалась сразу большая часть членов императорской фамилии. Один из членов партии "Народной воли" Халтурин, поступил печником во дворец и в течение продолжительного времени систематически приносил туда динамит и складывал его в печь, которая находилась под императорской столовой. Когда накопилось достаточное количество динамита, решено было произвести взрыв во время собрания императорской фамилии за общим столом. Случай к тому представился 4 февраля 1880 г.: в этот день вся царская фамилия должна была чествовать парадным обедом во дворце болгарского князя Александра Баттенбергского. Но поезд с болгарским князем несколько запоздал и изрыв последовал в тот момент, когда дворцовая столовая была еще пуста. Таким образом, и это покушение не удалось: погибло только несколько десятков караульных солдат, находившихся в помещении, смежном с царской столовой.

Взрыв, произведенный в самом дворце, вызвал величайшую тревогу в правящих кругах. Все приходили к мысли о необходимости какой-нибудь чрезвычайной меры для умиротворения страны и предотвращения дальнейших террористических актов.

8 февраля 1880 г. Александр II созвал экстренное совещание министров. Присутствовавший на совещании наследник, будущий император Александр III, выступил с предложением учредить верховную следственную комиссию с чрезвычайными полномочиями. Александр II сначала колебался, но на следующий день, вновь собрав министров, заявил, что он пришел к решению расширить и несколько видоизменить предложение наследника. Так состоялось учреждение "Верховной распоряди тельной комиссии" с полномочиями диктаториального характера. На эту комиссию возлагалась задача: 1) истребить крамолу и 2) наметить план таких мероприятий, которые вернули бы страну к нормальному течению государственной жизни.

Председателем Верховной комиссии был назначен генерал Лорис-Меликов.

Выдвинувшись во время русско-турецкой войны 1877-78 гг. взятием Карса, Лорис-Меликов был затем назначен Харьковским генерал-губернатором и на этом посту обнаружил блестящие таланты администратора, выразившиеся в том, что он сумел одновременно и разбить энергическими мерами местные революционные организации, и возбудить к себе доверие со стороны либерально настроенной легальной части местного общества. Такую точно задачу поставил он теперь перед собой по отношению уже ко всей России. Обуздать крамолу, положить конец революционному террору и установить точки сближения между правительством и легальной либеральной оппозицией в среде общества — такова была руководящая мысль, которук" Лорис-Меликов полагал в основу своей программы, становясь во главе "Верховной распорядительной комиссии". Карающий меч, обвитый мирной оливой, — вот что избрал он своим оружием: меч для подпольных террористов, олива для либеральной оппозиции. Разумеется, и революционеры и реакционеры встретили эту программу с одинаковой враждебностью. Революционеры тотчас сложили про Лорис- Меликова язвительную песенку, которая пошла по устам:

А литературный вождь реакционеров Катков пустил в ход крылатое словечко, назвав систему Лорис-Меликова иронической кликой "диктатуры сердца".

Во всем этом видно было желание набросить тень на добросовестность и искренность политики Лорис-Меликова, представить его "лукавым царедворцем" с пушистым лисьим хвостом и волчьей пастью. Между тем такая характеристика нимало не соответствовала действительности. По всей справедливости надо признать, что Лорис-Меликов был одушевлен искренним желанием парализовать крамолу, переведя политику правительственной власти на рельсы широкой либерально-демократической программы. Искренность этого его намерения сквозит в самых его действиях за то время, когда он стоял у кормила власти; о ней свидетельствуют и отзывы о нем таких хорошо знавших его лиц, которые известны передовым образом мыслей и очень строгой оценкой людей. Достаточно указать на то, что Лорис-Меликова высоко ценил такой строгий судья людей и их деяний, как Салтыков. Мы имеем такие же положительные отзывы о чистосердечности политических намерений Лорис-Меликова и от таких лиц, как Белоголовый, Кошелев, Кони. Надо только отметить, что наряду с двумя враждебными Лорис-Меликову легендами о нем — революционной и реакционной — возникла тогда же и третья легенда, вышедшая из кругов, благоприятно к нему настроенных и изображавшая Лорис-Меликова принципиальным сторонником конституционного строя. До сих пор еще приходится встречать людей, убежденных в том, что Лорис-Меликов представил Александру II проект конституции и убедил императора согласиться на осуществление этого проекта и только убийство Александра II помешало тогда превращению России из самодержавной монархии в конституционную. Возникновение таких толков объясняется тем, что содержание проекта Лорис-Меликова было известно современникам только но глухим слухам, и в последующее время текст проекта долго оставался необнародованным. Но ведь теперь этот текст давно уже известен, и, прочитав его, нельзя не видеть, что никакого ограничения самодержавия в проекте Лорис-Меликова не заключалось и ни о какой конституции в нем не было и помину.

Изменение правительственной политики в либеральном направлении представлялось Лорис-Меликову лишь в виде возвращения к принципам первой норы царствования Александра II, к периоду освободительных реформ, к широким правительственным мероприятиям, направленным на материальное благоустроение освобожденной деревни, к развитию всесословного местного самоуправления — земского и городского, — к расширению свободы печати, к преобразованию податной системы на более демократических началах. Стоял он и за привлечение местных общественных деятелей к участию в подготовке законодательных мероприятий, но опять-таки в тех пределах и формах, которые считались допустимыми в либеральных правительственных кругах 60-х годов. Он делал только один маленький шаг вперед сравнительно с тем, что допускалось за 20 лет до того: он считал желательным ввести в состав самого Государственного совета некоторое количество (от 10 до 15) выборных членов, предоставив их выбор земским собраниям и крупным городам.

Все это, конечно, нисколько не удовлетворяло подпольных террористов, и всего этого было вполне достаточно для того, чтобы реакционеры возненавидели Лорис-Меликова как вредоносного радикала. Но каково было отношение к программе Лорис-Меликова со стороны той либеральной части общества, которая в своих устремлениях к правопорядку не хотела сходить с легальной почвы? Ведь это был как раз тот элемент общества, на который Лорнс-Меликов рассчитывал как на свою опору. Тут — отношение было двойственное. Конечно, "либералы"[4] приветствовали намерение власти вернуться к заветам "эпохи реформ", которые так потускнели во вторую половину царствования Александра II и даже заслонились началами, прямо им противоположными. Конечно, либералы приветствовали и расширение круга тех вопросов, которых разрешалось касаться легальной печати, и поднятие значения местного самоуправления, и политику, направленную на облегчение податного бремени масс, и завершение крестьянской реформы, и призыв земских деятелей к участию в подготовке законопроектов. Но существенное различие между лорис-меликовской программой и стремлениями либеральной части общества состояло в том, что Лорис-Меликов смотрел на положение своей программы как на конечный предел государственной обновительной работы, тогда как в глазах либеральной части общества это был лишь первый шаг к полному водворению в России правового порядка, основанного на конституционных гарантиях свободы и права. Лорнс-Меликов стремился только вернуться к системе, которая была выдвинута в начале царствования Александра II, и этим исчерпывалась задача, которую он себе ставил. Но ведь и самая эта система — самодержавие, опирающееся на всесословное местное самоуправление, — принималась в свое время либеральной частью общества лишь как первый шаг к установлению конституционного режима, и опыт второй половины царствования Александра II мог только укрепить в обществе убеждение в том, сколь ненадежны и малоустойчивы либеральные уступки правительственной власти при отсутствии формально гарантированного правопорядка.

Это было разногласие весьма существенное. Но оно относилось к дальнейшему ходу событий; что же касается намерения Лорис-Меликова влить широкую либеральную струю в деятельность правительства и противопоставить революционному террору возвращение правительства на путь либеральных реформ, то в этом отношении Лорис-Меликов мог, конечно, рассчитывать на сочувствие со стороны общества.

В борьбе с революционным подпольем Лорис-Меликов первоначально достиг больших успехов. Крупной удачей оказался для него арест Гольденберга, члена исполнительного комитета "Народной воли", убившего в 1879 г. харьковского генерал-губернатора кн. Кропоткина. Будучи арестован, Гольденберг дал обширные показания и выдал многих деятелей революционного подполья. Это дало возможность правительству произвести многочисленные аресты и на время парализовать работу террористов.

А одновременно с этим Лорис-Меликов приступал к проведению либеральной части своей программы.

При самом вступлении в должность председателя Верховной комиссии Лорис-Меликов обнародовал воззвание, в котором писал: "На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти к возобновлению правильного течения государственной жизни, от перерыва которого наиболее страдают интересы самого общества".

Немедленно обществу был дан и некоторый залог предстоящего согласования правительственной деятельности с общественными настроениями. Залог этот состоял в некоторых перемещениях на высших государственных должностях; эти перемещения носили явно симптоматический характер и так именно и были восприняты общественным сознанием.

Громадное впечатление произвела тогда отставка гр. Димитрия Толстого от должностей министра народного просвещения и обер-прокурора Синода. В 70-х годах Димитрий Толстой сосредоточил на своем имени величайшую ненависть со стороны широких кругов общества. Его ненавидели как организатора так называемой "классической системы народного образования". Грубо ошиблись бы те, кто предположил бы, что эта ненависть проистекала из отвращения русского общества к античной культуре. Было нечто прямо обратное: античный мир стал тогда ненавистен многим русским людям как раз вследствие школьной реформы Толстого. Не от нелюбви к Гомеру, Софоклу, Цицерону и Горацию возненавидели россияне 70 — 80-х годов Димитрия Толстого, а прямо наоборот: Толстой ухитрился посеять в русском обществе ненависть к греческим и римским классикам, которых так хороню знали и любили многие образованные русские предшествующих поколений.

Почему же так могло случиться?

Дело состояло в том, что школьная реформа Толстого была направлена вовсе не на общеобразовательные, а на чисто политические цели. Тогда было решено построить программу преподавания в средней школе так, чтобы учащаяся молодежь была сколь возможно более отвлечена от вопросов современной жизни и от самостоятельной мыслительной работы. Таким путем надеялись предохранить молодое поколение от увлечения "неблагонамеренными" идеями. Естественные пауки были признаны опасными, как источник атеизма и материализма, и их было решено совсем изгнать из гимназического курса (только в реальных училищах, не дававших права поступления в университет, были оставлены жалкие их обрывки), история, история литературы были сочтены подозрительными, как соприкасающиеся с вопросами современности, и были допущены к преподаванию лишь в самой гомеопатической дозе. А наибольшее количество учебного времени решено было заполнить таким материалом, который направлял бы учеников на чисто формальную "гимнастику ума" вне всякой связи с обогащением ума положительными сведениями. Для этой-то цели Толстой и счел вполне подходящим использовать изучение мертвых классических языков.

На первый взгляд это может показаться непонятным. Идейное богатство античного мира насыщено элементами, весьма далекими от того, что разумелось в русских правящих кругах под "политическую благонадежностью". Стоит только припомнить, какую важную роль в развитии свободомыслия и республиканских идеалов в поколении 10-х и 20-х годов XIX в. сыграли идеи и образы, почерпавшиеся именно из знакомства с античной культурой. Республиканскими героями античной эпохи бредили декабристы, и во времена Николая I как раз именно классицизм попал в опалу но этой самой причине. Каким же образом теперь к нему прибегли как к надежному противоядию против крамольного духа времени?

Дело было очень просто. В системе "классического образования" Димитрия Толстого предметом изучения являлись вовсе не основы античной культуры и не произведения античной литературы, а сочиненные немцами грамматики латинского и греческого языков. В течение восьми лет гимназического курса ученики должны были до одурения зубрить многочисленные исключения из многочисленных грамматических правил в мертвых языках. Вот это-то и называлось "гимнастикой ума". Что же касается чтения классических авторов, то оно было поставлено так, что ученики были вполне застрахованы от возможности увлечься обаянием художественного творчества или своеобразием идей античной литературы. Читались какие-то разрозненные отрывки из нескольких авторов без всякой связи с целым произведением, и при этом чтении все внимание обращалось опять-таки на грамматический разбор. Получалась в буквальном смысле мертвая наука, которая не давала никакой пищи для ума и сердца. Сторонники системы утверждали, что на изучении грамматики Кюнера или Ходобая изощряется мыслительная способность. Известный философ Паульсен, очень остроумно критикуя эту систему в ее немецкой редакции (а ведь оттуда-то, от немцев, и мы ее заимствовали), сказал весьма метко, что стремиться развить ум посредством одних формально логических упражнений без обогащения ума положительными знаниями — это все равно что стремиться насытить организм при помощи одних глотательных движений горла, не вводя в него при этом никакой пищи. Этим-то именно и занимала ученика в течение всего восьмилетнего гимназического курса толстовская школа!

Что же получилось в результате? Получилось то, что ученики шли в гимназию как на каторгу и решительно утверждались в том убеждении, что источников умственного света надо искать помимо казенной школы. Толстой думал своей системой отвлечь юношество от увлечения крамольными идеями, а на самом деле эта-то система и толкала юношей на путь увлечения всем тем, что было враждебно официально одобряемому мировоззрению. Омертвив содержание преподавания в казенной школе, Толстой и весь школьный режим построил на бездушно-бюрократических началах. Отдельные педагоги ухитрялись, конечно, вносить луч света в это темное царство. Но эти исключения только усиливали мрачность общей картины. И можно сказать без всякого преувеличения, что толстовская школьная система сыграла громадную роль в успешном укоренении в умах тогдашней молодежи злобной ненависти ко всему, что было отмечено печатью казенного одобрения; ко всей совокупности правительственной политики, ко всему официальному строю жизни.

Я несколько отвлекся от хода моего рассказа, но это отступление было необходимо для уяснения того ликования, которым было охвачено русское общество при вести об отставке Толстого. В фигуре Толстого для общества как бы олицетворялись стихия казенного бездушия, которая калечила нравственный облик подрастающего поколения. И Лорис-Меликов ничем, может быть, не мог бы в этот момент в большей мере возбудить к себе расположение и доверие со стороны разнообразных кругов общества, как именно отставкой Толстого. Наследие Толстого было поделено между двумя преемниками, которых ожидала в дальнейшем весьма различная судьба на поприще государственной службы. Министром народного просвещения был назначен Сабуров, человек либеральный, благожелательный, но скоро оставивший свой пост после нанесения ему оскорбления действием одним студентом. А обер-прокурором Синода был сделан Победоносцев, в котором в тот момент еще не предугадывали воинствующего реакционера, каким он выступил спустя несколько месяцев.

Как на проявление либерального веяния взглянуло общество и еще на один шаг Лорис-Меликова. То было упразднение Третьего отделения собственной его величества канцелярии. Это учреждение, в котором сосредоточивалось руководительство политической полицией, всегда возбуждало страх и ненависть вроде того, как в XVIII столетии страшились Тайной канцелярии. И вздохом облегчения было встречено уничтожение этого органа полицейской репрессии минувших лет. Надо заметить, однако, что эту меру Лорис-Меликов предпринял вовсе не в целях ослабления полицейской репрессии, а прямо наоборот — ради укрепления дела полицейского сыска для борьбы с крамолой. Третье отделение действовало в значительной мере независимо от Министерства внутренних дел; возникали на этой почве ведомственные трения, соперничество, взаимные подсиживания, что весьма вредило успешности сыска. Теперь Третье отделение было заменено состоящим при Министерстве внутренних дел департаментом полиции, и таким образом политическая полиция сосредоточивалась в одном ведомстве в прямой и безусловной зависимости от министра внутренних дел, в данный момент — от самого Лорис-Меликова. Кто же был поставлен во главе вновь образованного департамента полиции? То был В.К. Плеве, занимавший перед тем пост прокурора судебной палаты, и в атом назначении юриста и судебного деятеля в начальники политической полиции также склонны были тогда усматривать симптом благоприятный, как указание на то, что глава правительства желает водворить начало законности во всех отраслях правительственной деятельности.

Такова была ирония судьбы: стремясь повернуть правительственный курс на либеральный уклон, Лорис-Меликов выдвинул двух деятелей — Победоносцева и Плеве, — которые впоследствии сыграли роль главных матадоров реакции!

Умный Лорис-Меликов понимал, что одними переменами лиц на должностных постах нельзя удовлетворить общественного мнения. Он понимал, что необходимо, во-первых, раскрыть перед обществом основные положения правительственной программы и, во-вторых, дать обществу возможность принять участие в деловой творческой работе.

К выполнению этих задач Лорис-Меликов приступил с осени 1880 года, когда борьба с террористами представлялась ему благополучно законченной. Покушения на террористические акты как будто прекратились; многие члены террористических организаций сидели в тюрьмах. Правительству казалось, что задача Верховной распорядительной комиссии выполнена. Валуев, занимавший пост председателя Комитета министров, и Маков, бывший министром внутренних дел, помимо Лорис-Меликова, возбудили перед императором вопрос о том, что было бы своевременно приступить к внутренним преобразованиями в духе либеральных стремлений общества и что они готовы были бы взять на себя пересмотр Земского и Городского положений. Узнав об этом, Лорис-Меликов тотчас понял, что Валуев и Маков, не прощавшие ему его возвышения, хотят его обойти, т. е. оставить его при роли гонителя террористов, а между тем лавры либеральных преобразователей присвоить себе самим. Лорис-Меликов нимало не медля предупредил эту интригу. В августе 1880 г. по его докладу Верховная распорядительная комиссия была закрыта. Сам Лорис-Меликов был назначен министром внутренних дел, а Макову пришлось удовольствоваться выделенным специально для него в особое управление ведомством почт и телеграфов, да еще в придачу иностранными исповеданиями.

Тогда 8-го сентября 1880 г. Лорис-Меликов пригласил к себе представителей периодической печати, изложил им сущность своей программы и предоставил им обнародовать свое сообщение во всеобщее сведение. Самый этот прием представлял собою нечто дотоле небывалое в русской правительственной практике.

Лорис-Меликов начал свое сообщение с категорического заявления, что он является решительным противником как учреждения в России представительных собраний по образцу западноевропейских конституционных государств, так и восстановления древнерусских земских соборов. Он указал на необходимость рассеять всякие на этот счет ожидания и надежды. Вместо того он формулировал свою программу, осуществление которой, по его мнению, могло потребовать от 5 до 7 лет, в следующих пяти положениях: 1) облегчить деятельность земств и других общественных и сословных учреждений, ограждая их законные права от всяких произвольных посягательств со стороны органов власти и, — поскольку этого потребуют указания опыта, — расширяя их полномочия в области их работы по поднятию благосостояния местного населения; 2) дать единообразное устройство полиции, подчинить ее деятельность твердым рамкам закона и положить конец всяким проявлениям полицейского произвола; 3) расширить самостоятельность местных учреждений на началах большей децентрализации; 4) произвести сенаторские ревизии нескольких губерний и на основании данных, которые ими будут добыты, удовлетворить по возможности желания и нужды населения и 5) дать возможность печати подвергать критическому разбору мероприятия правительства, но с тем условием, чтобы печать воздерживалась от пропаганды конституционных иллюзий.

Как ни скромна была эта программа, как ни далека она была от политических стремлений либеральной части общества, тем не менее она давала известную почву и отправную точку для преобразовательных опытов, которые могли послужить подготовкой к лучшему будущему. Зима 1880 г. прошла в обстановке значительного оживления общественной жизни. Печать вздохнула свободнее. Появились новые газеты либерального направления, прежние органы печати заговорили свободным языком о животрепещущих вопросах. В земствах началась кипучая работа: Лорис-Меликов предоставил земствам обсудить и наметить основания реформы местного управления, и многие земства в своих предположениях решительно перешагивали за те рамки, которые поставил Лорис-Меликов, начертывая свою преобразовательную программу. В это время Лорис-Меликов получил энергического и талантливого сотрудника в лице Абазы, который был назначен министром финансов на место уволенного бесцветного Грейга. Абаза с увлечением приступил к финансовым и социально-экономическим преобразованиям, направленным на облегчение податной тягости крестьянства и на поднятие экономического благосостояния крестьян. Прежде всего он отменил налог на соль, всегда и всюду вызывавший наибольший ропот среди плательщиков. Затем были совершенно разработаны вопросы о введении обязательного выкупа крестьянских наделов в тех имениях, в которых помещики вплоть до 1880 г. еще не дали своего согласия на выкуп; об отмене подушной подати; о понижении выкупных платежей. Но провести эти проекты в жизнь Абаза уже не успел. Мы сейчас увидим, в силу каких причин.

Лорис-Меликов, Абаза и Димитрий Милютин (военный министр) составили тесно сплоченный триумвират, объединенный общностью либерально-демократических стремлений. Конечно, их деятельность вызывала негодование со стороны сановников, проникнутых старозаветным охранительным духом. Но Лорис-Меликов нашел надежную опору в княгине Юрьевской — морганатической второй супруге Александра II, в которой старый император не чаял души. Заручившись содействием царской супруги, Лорис-Меликов 28 января 1881 г. поднес Александру II тот свой проект, который был так неправильно назван общественной молвой "лорис-меликовской конституцией". Вот что он предлагал на самом деле: учредить в Петербурге две подготовительных комиссии: 1) административно-хозяйственную и 2) финансовую, составив их отчасти из чиновников, отчасти из сведущих лиц, принадлежащих к числу опытных и видных общественных деятелей; поручить этим комиссиям подготовить проекты но преобразованию губернского управления, по введению обязательного выкупа крестьянских наделов, но облегчению выкупных платежей, но пересмотру Земского и Городского положений, по системе народного продовольствия, но системе податной н паспортной.

По изготовлении этих законопроектов — созвать общую комиссию в составе: 1) всех членов подготовительных комиссий и 2) выборных представителей от земств (но два от каждого земства) и от крупных городов (но два от каждой городской думы). Проекты, прошеднше через эту общую комиссию, передать в Государственный совет с тем, чтобы при обсуждении там этих проектов в Государственный совет были приглашены от 10 до 15 выборных представителей от земств и от городов.

Совершенно очевидно, что в этих предположениях Лорис-Меликова не было ничего похожего на введение конституционного строя, не было никакого ограничения самодержавной власти монарха. Но тем не менее осуществление этого плана явилось бы, конечно, крупным шагом на пути от бюрократического управления к деятельному участию общества в государственной жизни. Этим был бы вбит в старый государственный строй широкий клин, и не могло быть сомнения в том, что щель, пробитая таким клином, должна была затем неминуемо углубляться и расширяться.

Александр II утром 1-го марта 1881 года поставил свою подпись под этим проектом, и оставалось лишь обнародовать во всеобщее сведение этот уже состоявшийся государственный акт. Говорили, что было уже сделано и распоряжение на этот счет. Но… через несколько часов Александр II, смертельно раненный бомбой террористов, скончался.

Началось новое царствование. И прежде всего перед преемником погибшего императора вставал вопрос: как быть с тем актом, под которым его отец только что поставил свою подпись?

Вопрос о дальнейшей судьбе лорис-меликовского проекта немедленно вырос в вопрос о том, какое направление получит вся внутренняя политика нового царствования.

Александр III вступал на престол человеком совершенно определившегося духовного склада и совершенно сложившихся политических убеждений. Его внушительно-монументальной фигуре соответствовал его характер, властный, решительный и прямой. Многое не нравилось ему в направлении дел при его отце. Он громко не одобрял того наплыва немецкого элемента в придворные круги и на видные административные посты, который получил такое широкое развитие при Николае I и который продолжал держаться на таком же уровне и при Александре II. Все эти Адлерберги, Ламздорфы, Бенкендорфы, Корфы и проч. и проч., именами которых так и пестрели списки придворных сановников и высших администраторов, вызывали в душе будущего императора Александра Александровича какое-то непроизвольное отталкивание, а женитьба его на датской принцессе Дагмаре только усилила еще это его противонемецкое настроение, ибо, бывая в Копенгагене, в среде своих датских родственников, он попадал там в атмосферу, насыщенную враждой к Германии и все еще яркими воспоминаниями о тех обидах, которые Дании пришлось испытать от политики Бисмарка в 60-х годах.

Отдаваясь чувству возмущения против немецкого засилья в придворных и административных кругах, Александр Александрович укреплялся в стремлении противопоставить этому немецкому засилью национально-русское направление. Но это стремление получало у него характер скорее безотчетного настроения, нежели продуманной системы политических взглядов. Но по природным особенностям своего ума он вовсе не был склонен вникать во всю сложность явлений политической жизни. Он привык брать каждый вопрос в его простейших, элементарных очертаниях и предпочитал кратчайшие расстояния между основной предпосылкой и конечным практическим решением. Просто и решительно подошел он к вопросу о том, в чем должна заключаться национально-русская политика. Несложный рецепт такой политики сводился для него к тому, чтобы во всех сферах жизни закрепить незыблемость основных начал русской патриархальной старины. Из дел государственного строительства такими началами он признавал: самодержавие монарха, строй управления, основанный на сильной единоличной власти высших правительственных лиц, иерархически сословное строение общества с решительным преобладанием служилого поместного дворянства над прочими сословиями, но в то же время при условии полного подчинения всех общественных слоев — включая и это самое дворянство — органам коронной правительственной власти. Все это почиталось непременною сущностью национально-русского политического идеала, уже находившего свое осуществление в минувших веках русской истории. Закрепить все это и на будущие времена, устранив просачивающиеся в этот национальный строй русской государственной жизни западноевропейские новшества, — вот это и значит выполнить миссию национального русского царя.

Могли бы при этом естественно родиться следующие два вопроса: 1) исчерпывалось ли указанными выше началами все содержание русской государственной старины? Не было ли в этой самой старине также и других элементов и устремлений, проникнутых совершенно иным духом? и 2) стремление во что бы то ни стало держаться старины и отвергать необходимость начала движения и развития в государственной жизни своеобразно вновь выдвигаемым жизнью потребностям — согласуется ли как раз именно с национальными выгодами и нуждами народа? По первому вопросу можно было почерпнуть немало поучительнейших сведений из науки русской истории, а на второй вопрос могли бы дать не менее поучительные разъяснения представители многих общественных наук. Но сам Александр III таких вопросов себе не ставил, а люди, руководившие его образованием, совсем не были расположены направлять его внимание в область таких размышлений. Из всех наставников Александра Александровича наиболее близким к нему стал К.П. Победоносцев. Блестящий и глубоко сведущий профессор русского гражданского права и один из участников подготовки судебной реформы 1864 г., Победоносцев был призван преподавать Александру Александровичу общественные науки. Роль Победоносцева в подготовке судебной реформы 1864 г. побуждала считать его сторонником либеральных воззрений, и мы уже видели, что в силу этого Лорис-Меликов по отставке Д. Толстого провел Победоносцева на пост прокурора Св. Синода. Однако на самом деле мировоззрение Победоносцева не только не было обвеяно либеральными принципами, но прямо наоборот — он готовился выступить самым упорным и страстным противником либеральных начал. "Парламентаризм" и "демократическое народоправство" он почитал "великою ложью нашего времени", — это именно выражение он употребил в своем собрании политических статей, вышедшем под названием "Московский сборник" в 90-х годах; но он шел еще и гораздо дальше в своем отрицании политического либерализма; он почитал вредным и опасным всякие проявления свободного развития общественной самодеятельности; систему бюрократической централизации объявлял он альфой и омегой государственной мудрости, и на этой почве он сталкивался не только с либералами, но и славянофилами, и древнерусские совещательные земские соборы вызывали в нем такое же резкое отталкивание, как и западноевропейские парламентские учреждения. Беспокоило его и местное самоуправление, врезавшееся, на его взгляд, чужеродным клином в организм бюрократической монархии, составлявший его политический идеал. Нетрудно понять, какой односторонний характер должны были носить те истолкования "национально-русской" политической старины, которые мог выслушивать Александр Александрович из уст такого руководителя, пользовавшегося в его глазах высоким авторитетом. И такие истолкования должны были звучать для Александра Александровича тем убедительнее, что они вполне гармонировали со всем складом его собственного ума, со всеми склонностями его натуры. Теперь мы не удивимся тому, что Александр Александрович относился с сильным недоброжелательным предубеждением к либеральным преобразованиям первой половины царствования своего отца и что программа Лорис-Меликова, направленная к возвращению на путь этих преобразований, не вызывала в нем никакого сочувствия. И вот теперь ему как монарху предстояло решить вопрос: как быть с тем проектом Лорис-Меликова, который уже был угвержден подписью его отца?

Александр III колебался. Всем своим существом он чувствовал глубокую антипатию к задуманной Лорис-Меликовым мере. В его глазах эта мера заключала в себе гибельный разрыв с заветами национальной старины, измену принципу самодержавия, переход к чуждому русскому духу конституционализму. Итак — разорвать этот акт? Но как решиться начать свое правление с нарушения воли отца, только что погибшего мученической смертью? Александр III остановился на мысли созвать для обсуждения этого вопроса совещание из министров и других высших сановников. Из дальнейшего хода событий ясно видно, что созвать это совещание Александра III побуждало, может быть, и безотчетная надежда на то, что в соображениях своих советников ему удастся найти опору для преодоления своего сыновнего чувства во имя высших государственных интересов.

Это "историческое" заседание состоялось 8-го марта. Подробное описание его оставил нам в своем дневнике присутствовавший на нем статс-секретарь Перетц. Там читатель и может найти обстоятельное изложение всех произнесенных тогда речей. Лорис-Меликов, Абаза, Милютин, Валуев, Сольский и Сабуров отстаивали необходимость осуществления обсуждаемой меры. Против нее говорили Строганов и Маков, но центральным моментом заседания явилась речь Победоносцева. То был его первый дебют в роли воинствующего охранителя незыблемости самодержавия. Бледный как полотно, топом мрачно вдохновенного прорицателя он предрекал гибель России в случае осуществления проекта Лорис-Меликова, в котором он усматривал посягательство на исконные национальные устои русской государственности. В сущности, весь спор и сосредоточился на вопросе о том, заключается ли в обсуждаемом проекте ограничение самодержавия? Защитники проекта напирали на то, что в нем нет, как выразился Димитрий Милютин, "и тени конституции". И они были совершенно правы. По букве проекта самодержавие оставалось во всей силе, без малейшего ограничения. Но этому формальному доводу Победоносцев противопоставлял указание на то, что введение в Государственный совет выборных представителей, хотя бы только с совещательным голосом, явится первым шагом к дальнейшим изменениям государственного строя, которые в последнем счете неизбежно приведут к конституции. И, конечно, он тоже был совершенно нрав. На его стороне было то преимущество, что он мог договорить свою мысль до конца, тогда как его противники не могли в присутствии самодержавного монарха высказать то, что привело бы к нулю всю страстную аргументацию Победоносцева. Они не могли сказать прямо, что призвание общества к участию в законодательстве составляет по условиям времени сталь насущную необходимость, что ради ее удовлетворения не следует останавливаться и перед подготовкой страны к переходу от неограниченного самодержавия к конституционному строю. Они нс могли применить к этому случаю мысль, некогда высказанную по другому поводу Александром II, что реформу надо делать "сверху", — иначе она начнется "снизу". Победоносцев предрекал революционный взрыв от уступок общественному мнению и жизненной необходимости и не хотел взять в толк, что революционные взрывы порождаются как раз неспособностью власти своевременно пойти навстречу требованиям времени.

В течение этих прений Александр III не высказал своего решения, но по ряду его реплик было все же ясно, что он всецело склоняется на сторону Победоносцева. Однако заседание пока кончилось ничем. Сошлись на том, что вопрос требует дальнейшего обсуждения. Затем протянулось несколько туманных и тревожных дней. Судьба дальнейшего правительственного политического курса оставалась под знаком вопроса. Из опубликованной теперь переписки Победоносцева мы знаем, что он в эти дни не терял времени и старался всячески воздействовать на императора в духе своих мыслей, пускаясь даже на сообщение государю своих бесед с какими-то "простолюдинами", которые якобы являлись к Победоносцеву с выражением негодования на замыслы Лорис-Меликова. Спрашивается, каким это "простолюдинам" мог быть известен проект, остававшийся тайной и для высших слоев общества?

Из дневника Перетца мы знаем, что 21-го апреля в Гатчине состоялось новое совещание министров и сановников под председательством государя. Предметом совещания на этот раз служило новое предложение Лорис-Меликова, состоявшее в указании на необходимость созданіи "объединенного правительства", т. е. чего-то вроде "министерского кабинета". Итак, Лорис-Меликов не спускал флага и, в сущности, даже вел дальнейшее наступление, ибо создание министерского кабинета явилось бы, несомненно, крупной новизной, знаменующей перевод на какие-то новые рельсы хода русской политической жизни. Разумеется, "опасный" термин не был при этом выставлен, слово "кабинет" не произносилось, но, однако, речь шла именно о таком объединении действий министров, при котором отдельные министры не могли бы вести своей особой политики, не согласной с общим направлением. И при этом Абаза прямо указывал на то, что в газетах появляются статьи с клеветническими нападками на министра внутренних дел, явно инспирируемые его политическими противниками из среды правящих сфер. Это был совершенно прозрачный намек на Победоносцева и на его связь с "Московскими ведомостями" и Катковым.

Итак, лорис-меликовская группа переходила в наступление. А между тем Победоносцев уже достигал победы. Обыкновенно утверждалось, что судьба Лорис-Меликова и его плана была решена сразу громовой речью Победоносцева на заседании 8-го марта. Обнародованные теперь письма Победоносцева и дневник Перетца дают иную картину. Более месяца потребовалось Победоносцеву, чтобы побудить Александра III к решительному шагу. И не заседание 8-го марта, а гораздо менее известное заседание 21-го апреля сыграло роль последней капли. К идее "объединения правительства" Александр III отнесся совершенно спокойно, поняв ее в элементарном техническом смысле и просто предложив, чтобы министры в важных случаях собирались на частые совещания иод председательством в. кн. Владимира Александровича, а "будущее покажет, что из этого выйдет". Но в течение прений Лорис-Меликова и Абаза опять вернулись к вопросу о введении выборных представителей в Государственный совет, и Александр III остался этим в высшей степени недоволен. В тот же вечер он прислал Победоносцеву записочку о том, что "не допускает выборного начала", а Победоносцев ответил на это письмом, в котором написал: "Нужно обратиться к народу с заявлением твердым, не допускающим никакого двоемыслия".

Тогда-то государь и поручил Победоносцеву изготовить соответствующий манифест. Этот манифест, — обнародованный 29 апреля и провозглашавший твердое решение государя сохранить незыблемым исконное самодержавие и существующий строй государственных учреждений, — ниспал как снег на голову на Лорис-Меликова, ничего не подозревавшего о подготовке этого акта. Издание столь важного акта без ведома министра внутренних дел означало, несомненно, выражение недоверия к руководителю внутренней политики. Лорис-Меликов, Абаза и Милютин тотчас представили государю прошения об отставке и получили ее.

Победоносцев мог праздновать победу. Но, как человек очень умный, он понимал, что к полному торжеству своих идей нужно идти терпеливо, шаг за шагом, не ослабляя своей позиции своими действиями. Очень характерно, что в этот момент он еще не счел возможным выдвинуть на пост, освобожденный Лорис-Меликовым, настоящего "своего человека". Пока — началось годичное правление Н.П. Игнатьева.

Н.П. Игнатьев начал свою карьеру в 60-х годах дипломатическим представителем России при дворе китайского богдыхана. Там он сразу же выдвинулся одержанной им крупной дипломатической победой. Он заключил с Китаем так называемой Пекинский договор, в силу которого Россия без единого выстрела приобретала обширный Уссурийский край, и таким образом получали свое завершение подготовительные к тому труды предприимчивого Муравьева-Амурского. Молодой дипломат сразу завоевал себе крупный авторитет и вскоре был назначен директором азиатского департамента Министерства иностранных дел. Все это было лишь прелюдией к той дипломатической деятельности Игнатьева, которая обеспечила ему навсегда видное место в истории внешней политики России. Он назначается русским послом в Турцию и попадает в Константинополь как раз в такой момент, когда на Балканском полуострове скопляются взрывчатые газы и Константинополь становится средоточием международных состязаний. В годы, непосредственно предшествовавшие русско-турецкой войне 1877 — 78 гг., Игнатьев высоко поднял политический престиж России при дворе султана, и были моменты, когда Игнатьеву принадлежало если не решающее, то в высшей степени веское влияние на политику Порты в славянском вопросе. Игнатьев всегда имел слабости к внешним эффектам, и в то же время его натуре была свойственна значительная доля дипломатического лукавства. Впоследствии, на закате его карьеры, эти свойства, как увидим, сыграли свою роль в истории его падения, но здесь, в водовороте балканских событий, в сношениях с турецкими дипломатами, и то и другое свойство шли на пользу дипломатическим успехам Игнатьева. Эти успехи, однако, нимало тормозились коренным разногласием между Игнатьевым и канцлером Горчаковым в понимании задач русской политики на Ближнем Востоке. Горчаков все время держался своей излюбленной мысли о том, что Россия должна действовать на Балканах в полном согласии с "европейским концертом", между тем как Игнатьев твердо стоял на том, что Россия может достичь наиболее решительных успехов только одним путем: путем непосредственного воздействия на султана и на турецких министров, укоренения в Стамбуле исключительного русского влияния и парализования вместе с тем влияния там Англии и Австро-Венгрии с их планами, направленными прямо против России. Игнатьев не только говорил, но и делал. Накануне балканского кризиса, приведшего к войне 1877 г., Игнатьев мог уже считать себя господином положения в Константинополе. Он вел дело к тому, чтобы уступки Порты в славянском вопросе явились прямым результатом воздействия на Порту именно со стороны России и чтобы эти уступки не заключали в себе ничего похожего на вытаскивание Россией каштанов из огня для Англии или Австрии. Однако Горчаков пошел прямо противоположным путем, и Россия начала войну с Турцией, заранее обязавшись перед Австрией не противиться водворению австрийской власти в Боснии и Герцоговине.

По окончании войны на долю Игнатьева выпало заключение с побежденной Турцией предварительного мирного договора. Сан-Стефанский договор был признан тогда в русском общественном мнении дипломатическим шедевром Игнатьева.

То был момент, когда популярность Игнатьева достигла высшей точки и казалось, что в дальнейшем перед ним раскрывается блестящая политическая карьера. Все это рухнуло после того, как постановления Сан-Стефанского договора были перекромсаны, вывернуты наизнанку, искажены на Берлинском конгрессе, и Берлинский договор явился полным ниспровержением той системы международной политики, выразителем которой был Игнатьев. Игнатьеву не оставалось ничего иного, как уйти в тень в ожидании наступления лучших времен. Он это и сделал.

С наступлением периода "диктатуры сердца" Игнатьев вновь начинает продвигаться на политической сцене. При Лорис-Меликове он становится министром государственных имуществ, — пост серьезный, но более "деловой", нежели политически-боевой. Но вот наступает момент своего рода политического землетрясения. Происходит внезапная перемена царствования. Дни Лорис-Меликова сочтены. Восходит звезда Победоносцева. Какие-то крупные перемены назревают в правящих кругах. В этот момент Игнатьев решается вмещаться в политическую игру. Он начинает плести тонкое дипломатическое кружево.

Пройдя в министры под крылом Лорис-Меликова, Игнатьев теперь решил сделать вольт в сторону противников своего принципала. К концу апреля 1881 г., - как это отмечено в дневнике Перетца, — Игнатьев на заседаниях Государственного совета явно уже держит сторону той группы членов, которая (по указаниям Победоносцева) будирует против триумвирата Лорис-Меликова, Абазы и Милютина.

Свергая Лорис-Меликова, Победоносцев, как мы уже знаем, считал еще преждевременным выдвигать на освобождаемый пост министра внутренних дел своего настоящего избранника — Толстого. Ему нужен был на время человек, как бы сказать, — промежуточного склада. Вот тут-то и пригодился Игнатьев. Годичное правление Игнатьева в качестве министра внутренних дел можно обозначить, как опыт славянофильского компромисса во внутренней политике между либеральными и охранительными течениями. Недаром Игнатьев считал себя близким к кругом тогдашних эпигонов славянофильства. Однако проводя этот компромисс, Игнатьев вскоре начал все более и более явственно отмежевываться от победоносцевеной группы и подчеркивать самостоятельность своей политической линии.

Перетц рассказывает, что Лорис-Меликов после отставки и перед отъездом за границу заехал к Перетцу проститься и на прощание сказал ему: "Победоносцев просчитался; вы увидите, что Игнатьев пойдет далее меня". Далее Лорис-Меликова Игнатьев не пошел, напротив: он даже несколько попятился назад сравнительно со своим предшественником, но тем не менее Победоносцев получил полное основание разочароваться в своем выборе, и это обстоятельство быстро ускорило падение Игнатьева.

Игнатьев был противником ограничения самодержавия. В этом пункте пути славянофилов и Победоносцева совершенно сходились. Но ведь мы уже знаем, что и Лорис-Меликов вовсе не был сторонником конституции и категорически высказывался против конституционной реформы.

С другой стороны, Игнатьев в согласии с славянофилами и прямо вопреки идеологии Победоносцева решительно стоял за необходимость привлечения земских людей к участию в законодательной деятельности, но только без всякого ограничения прерогатив самодержавною монарха. Иначе говоря, идеалом Игнатьева было законосовещательное народное представительство, нечто вроде восстановления Земских соборов XVI–XVII вв. Но, — и в этом именно состоял его компромисс, — он решил на первых порах отказаться от введения выборных членов в Государственный совет и от всякой иной формы участия выборных представителей в работе центральных государственных учреждений. Вместо того он изобрел наиболее невинный суррогат обращения власти к содействию общественных сил. Он положил для обсуждения важнейших законодательных мероприятий вызывать в Министерство внутренних дел так называемых "сведущих людей" из среды выдающихся земцев и иных местных общественных деятелей, но с тем, чтобы эти "сведущие люди" не были выборными, а вызывались бы в столицу по усмотрению самого министра.

Чрезвычайно важно было при этом, что пост министра финансов по уходе Абазы был занят профессором финансового права Бунге, который являлся убежденным сторонником того направления социальной политики, которое было выдвинуто Абазой в период "диктатуры сердца".

Итак, если лорис-меликовская политическая реформа была снята с очереди, то система социальных мероприятий, намеченная Абазой, получила при Игнатьеве дальнейшее развитие, и притом при содействии авторитетных общественных деятелей в качестве так называемых "сведущих людей".

Игнатьев в течение года успел провести две сессии совещаний этих "сведущих людей". И надлежит признать, что призыв этих людей к обсуждению законопроектов не был простой комедией. Игнатьев приглашал на эти совещания общественных деятелей, известных своей серьезной работой в земстве и пользовавшихся авторитетом в общественных кругах. На их обсуждение предлагались не какие-нибудь незначительные вопросы, а законопроекты первостепенной важности, и указания местных деятелей не проходили бесследно, а принимались правительством во внимание при переработке первоначального текста намеченных проектов. Все это были меры, объединенные определенной идеей, которая лежала в основе социальной политики, намеченной Абазой и унаследованной его преемником — Бунге.

Узаконение обязательного выкупа крестьянских наделов; понижение выкупных платежей; подготовка отмены подушной подати; учреждение Крестьянского банка для содействия крестьянам в покупке вненадельных земель; облегчительные правила для арендования крестьянами земли из состава казенных земельных дач; урегулирование переселений — все это звенья некоей единой цепи экономических и финансовых мероприятий, направленных на поднятие благосостояния крестьянской массы, на улучшение земельного устройства деревни и на облегчение ее податного бремени. А наряду с этим поставлена была на очередь и реформ местного управления. Для подготовки этой реформы была учреждена особая комиссия под председательством Каханова, и в первый период работ этой комиссии на очередь была выдвинута задача дальнейшего развития местного самоуправления на почве уравнения сословий и приближения органов всесословного самоуправления к населению в виде создания всесословной волости.

Все это вовсе не гармонировало с убеждениями и видами Победоносцева и той группы сановников, которую он возглавлял. Чем далее шло время, тем сильнее в этой группе становилось желание положить конец "экспериментам" Игнатьева и Бунге. Оставалось только выждать подходящего предлога для сокрушения Игнатьева. Удобный к тому момент представился весной 1882 г.

В мае этого года Игнатьев счел возможным сделать новый эффектный шаг навстречу замыслам своих славянофильских друзей. В этой среде возникла мысль достигнуть того, чтобы во время коронации Александра III в Москве было устроено нечто вроде Земского собора. Славянофил Голохвастов сочинил и проект учреждения такого собора. Нельзя сказать, чтобы этот проект отличался серьезностью и целесообразностью. Это было что-то в достаточной мере фантастическое. Речь шла о том, чтобы собор из представителей от всех сословий включил в свой состав до 3000 человек. Трудно представить себе, чтобы такое многочисленное собрание могло заняться какой-либо серьезной работой. Было ясно, что все должно было свестись к парадным манифестациям верноподданнических чувств.

Мы уже знаем, что Игнатьев любил сенсационные эффекты. Он имел неосторожность принять проект Голохвастова под свое покровительство и доложил о нем государю. Тогда-то Победоносцев и признал, что настал самый удобный момент для сокрушения Игнатьева. Он немедленно указал императору, что в этом проекте обнаружилось тайное расположение Игнатьева к народному представительству и что это грозит великими опасностями принципу неограниченного самодержавия. Немедленно в "Московских ведомостях" появилась громовая статья Каткова с уничтожающей критикой голохвастовского проекта. А затем Александр III созвал совещание министров и других сановников, и снова Победоносцев выступил с пылкою речью на тему "caveant consules" [Пусть консулы будут бдительны!]. Победоносцев прямо обратился к Игнатьеву с упреком в том, что он изменил тем обещаниям, которые были им даны при назначении его на пост министра внутренних дел, и стал сбиваться на путь Лорис-Меликова. Игнатьев защищался весьма сбивчиво и неуверенно. Через несколько дней после этого заседания Игнатьев получил отставку и его преемником был назначен… Димитрий Толстой.

Перед принятием этого назначения Толстой счел нужным указать государю на свою крайнюю непопулярность в обществе. "Я этим не стесняюсь", — ответил ему Александр III.

Живо встает передо мною из далекого прошлого одна картина. Мне было 16 лет. Я был гимназистом 6-го класса оренбургской гимназии. Стоял теплый майский вечер. Городской бульвар на крутом берегу реки Урала был полон гуляющих. Вдруг по бульвару распространилась весть о только что полученной телеграмме, гласившей о назначении Толстого министром внутренних дел. Хорошо помнили все это имя но деятельности Толстого в качестве министра народного просвещения. Публика, бывшая на бульваре, сразу разбилась на кучки. Я видел всюду нахмуренные лица, и со всех сторон слышалась одна и та же фраза: "Толстой — это реакция". Бульвар скоро опустел. Я видел, как пожилые, седовласые люди, покачивая головами, поплелись по домам.

Привожу эту картинку к сведению тех, кто был бы склонен предполагать, что впечатления от перемен в составе высшего управления скользили лишь по поверхности общественной жизни. Нет, совершившаяся тогда перемена сразу была оценена широкими кругами общества как поворот правительственной политики на такой путь, который может оказаться чреватым печальными последствиями. Фигура Толстого у руля правительственной деятельности сразу была воспринята как символ политики "контрреформ", направленной на то, чтобы — по выражению Константина Леонтьева — "подморозить" русскую жизнь, затормозить ее имманентное развитие, искусственно подпереть ее политические и социальные формы, явно уже не вмещавшие в себе подлинного содержания безостановочного жизненного процесса.