На суше и на море - 1962

Жан Мерриен
ФАНАТИКИ МОРЯ

Рассказ Джонсона

Перевод с французского Д. Соловьева

Рис. А. Шикина

КНИГА Жана Мерриена «Фанатики моря», вышедшая в Париже в 1956 году, повествует о первых плаваниях в одиночку через океан.

«Под парусами вокруг света» Джошуа Слокама, «Отчаянное путешествие» Джона Колдуэлла, «За бортом по своей воле» Алена Бомбара… — вот взволнованные рассказы о беспредельном человеческом мужестве, о победе человека над слепыми и могучими силами природы, о человеке, дерзнувшем один на один сразиться со стихией.

Равные причины толкали этих людей на подвиг, но всех их объединяет одно: любовь к морю, уверенность в том, что и один человек может победить в трудной борьбе с океаном, стремление разрушить слепой страх одинокого человека перед грозной стихией, страх человека, спасшегося во время кораблекрушения и почти неизбежно погибавшего потом.

В помещаемом здесь отрывке «Рассказ Джонсона» из книги Жана Мерриена рассказывается об одном из самых первых плаваний в одиночку через Атлантический океан. Простой американский рыбак Джонсон за 46 дней переплыл «Сельдяную Лужу» на плоскодонной лодке «Сентенниэл» — от Бостона до одного из маленьких портовых городков Англии Эберкэстла. Свое смелое плавание он посвятил столетнему юбилею независимости Соединенных Штатов Америки.

Во время плавания Джонсон испытал много приключений и не раз смотрел в глаза смерти. Плавание было исключительно опасным, так как рыбак был по-настоящему один, с очень небольшим запасом пищи и воды. Единственными навигационными инструментами ему служили простой компас и старинные золотые часы.

Встретив на своем долгом морском пути несколько судов, Джонсон отказался от их помощи и сам добрался до берегов Англии. Надо добавить, что Джонсон не извлек из своего плавания никакой материальной выгоды.

В дальнейшем некоторые американские газеты, спекулируя на подвиге Джонсона, организовали «Первую трансатлантическую гонку одиночников», учредили крупные денежные призы, а самого Джонсона пытались привлечь к организации этой опасной и нечистой игры. Однако он, простой рыбак, отказавшись от такого предложения, обратился через газеты к участникам гонки со следующим письмом:

Советским людям, совершившим немало бессмертных подвигов на море, будут близки и понятны простые и скромные, мужественные и смелые герои рассказа Жана Мерриена.

В публикуемом здесь отрывке иг книги «Фанатики моря» Джонсон рассказывает историю своего плавания через Атлантику обедающим вместе с ним в трактире Эрве Мерриену, отцу автора книги, капитану дальнего плавания, старейшему лоцману Бостонского порта Жобигу и его приятелю журналисту Тому Коуму.

В 1876 ГОДУ вся Америка праздновала столетие провозглашения независимости. Везде в честь юбилея старались сделать что-нибудь сенсационное. Наш брат, рыбаки, сначала тоже ломали голову, но потом бросили: не показывать же пойманную треску! Этим никого не удивишь, какой бы огромной она ни была. Хозяйки каждый день видят на рынке всякую рыбу, хотя и не понимают, каким трудом она достается. Они даже не подозревают, что в любую погоду, зимой и летом, в туман, дождь и снег, когда ветер дует как из рогов дьявола и поднимает колоссальные волны, мы тянем бесконечную сеть и вытаскиваем свою добычу, которая не очень-то охотно соглашается вылезать из воды. Еще хорошо, если к концу дня удается вернуться на шхуну, — иногда приходится по нескольку дней дрейфовать в лодке. Ничего не поделаешь, такое уж наше дело.

Однажды после удачного улова я шатался с приятелями по Филадельфии. Мы прилично выпили, и один вдруг громко заорал:

— Нашел! Нужно переплыть Большую Лужу[60] на плоскодонке.

— На плоскодонке? А куда ты положишь еду для двух парней? Да и Лужа не маленькая.

— С двумя парнями ничего не выйдет, нужен только один. Мне самому пришлось как-то раз шесть дней добираться до Ньюфаундленда совсем одному — мой матрос упал за борт и утонул. Дуло дьявольски, но лодка выдержала, и я тоже. Понятно?

— А что, было бы шикарно послать на выставку лодку, которая пересекла Атлантику с экипажем из одного-единственного янки. До этого еще никто не додумался…

Потом мы начали рассуждать о чем-то другом, и разговор забылся.

Но все-таки эта мысль крепко засела в моей голове.

Я поговорил со своим матросом, неким Джонни. Он решил, что я сошел с ума или хочу покончить с собой.

В те времена немногие маленькие суда переплывали океан. Да они и были значительно больше плоскодонок.

В 1856 году «Чартер Оук», которая была обычной яхтой, совершила первый трансатлантический переход. Ее экипаж состоял только из двух человек — американского капитана Уэбба и одного матроса. Яхта была длиной 13,1 и в ширину 4,05 метра. Переход из Нью-Йорка в Ливерпуль оказался нетрудным — все время дули попутные ветры.

Тут Джонсона прервал Жобиг:

— А через десять лет, в 1866 году, появились «Элис» (правда, на ней было шесть человек команды) и первое действительно маленькое судно — «Рэд, Уайт энд Блю».

— Ого! А ты уверен в этом, парень? Сколько тебе было в 1866 году?

— Восемь лет. Но в те времена, да и много лет спустя, когда я вырос и уже все понимал, об этом везде только и говорили.

— Отлично. Значит, ты должен помнить все. Именно все. Понимаешь?

Жобиг засмеялся.

— Да, понимаю. Были люди, которые не верили в это.

— Я тоже. Подумай только, двое парней из Нью-Йорка — Хадзон и Фитч — берут старый железный вельбот (конечно, с воздушными ящиками) и переделывают его в трехмачтовое судно… Представляешь, вельбот длиной 8,4 метра в трехмачтовое судно с прямыми парусами! Как ты будешь управлять такой посудиной? Ведь не полезешь же на мачты вельбота? При малейшем порыве ветра такой «корабль» перевернется или потеряет все верхние паруса. Правда, года два до них было еще одно такое дело: другой нью-йоркский циркач, Доновен, собрался пересечь океан на четырехметровой шлюпке, вооруженной как шхуна-бриг. Называлась она «Вижен».

Он взял с собой одного матроса, некоего Спенсера, и собачонку Тоби. Этим предприятием заинтересовалась «Нью-Йорк геральд»; она оплатила их расходы и, конечно, подняла страшный шум. Ах, уж эти мерзавцы журналисты! Простите, мистер Коум, не все, конечно. Но многие из них интересуются только сенсациями, если даже люди идут на верную смерть. Так оно и оказалось на самом деле: спущенное на воду 17 июня 1864 года в Ист-Ривер, судно снялось с якоря 26-го и в лавировку вышло из порта. Ты понимаешь, четырехметровый парусник и лавировка! Эти чудаки были больше парусов, настоящая детская игрушка.

Мне тогда едва исполнилось восемнадцать, и я был вне себя от восторга. Впрочем, эта спичечная коробка делала очень короткие галсы и едва двигалась, но все же ей удалось выйти в море.

Через несколько дней все газеты сообщили, что капитан Блит (это истинная правда, он мне сам рассказывал) встретил «Вишен» в 45 милях к востоку от острова Фанр; совсем неплохо — 90 миль за два дня. Но потом… потом они исчезли. Не было найдено никаких следов Доновена, Спенсера и Тоби.

Однако это не помешало Хадзону и Фитчу через два года выступить со своей «Рэд, Уайт энд Блю». Но у них… у них все было основано на словах.

— Почему? Ведь видели их отплытие и то, как они прибыли в Маргейт, около Лондона?

— Да, видели. Видели, как они прибыли через 38 дней. 38 дней… Для перехода, который был на добрую треть короче, мне понадобилось 46, и нельзя сказать, что я тащился как старая телега. Из Нью-Йорка в Лондон за 38 дней. Скорость почти клиперская! Теперь тебе понятно?

Трое слушавших молчали.

— Ты никогда не видел, и вы, французский капитан, никогда не видели, как на борт судна поднимают вельбот? В открытом море?

— Видел, конечно, раз сто, а то и больше.

— Ну вот. Многие считают, что это именно они и сделали. Мне, конечно, неудобно высказывать свое мнение, могут подумать, будто я боюсь за свою славу. А чего бояться? Все равно их было двое, а я совсем один.

Джонсон замолчал на мгновение, потом продолжал, немного понизив голос:

— Я это хорошо знаю, мне самому предлагали прокатиться вместе с лодкой на одном корабле.

— Правда?

— Да. Об этом я расскажу в свое время. Турецкое судно. Никто ничего не узнал бы…

И если бы я не встречал корабли, которые могут подтвердить, день за днем, что видели меня в море, мне не поверили бы. Но они… следуя по обычному судоходному пути, ни разу никого не встретили… Я могу только сказать, что это по меньшей мере сомнительно.

— Гм. Но все-таки (говорил Жобиг, Том уткнулся в свой блокнот, отец внимательно слушал, потягивая пиво)… все-таки до твоего плавания был «Нонпарейль».

— Да, в 68-м. Презабавная машина!

— Я видел его! — воскликнул Жобиг. — Мне было десять лет, по я все отлично помню. Мне едва удалось убежать от одного рыжего, еще рыжее тебя, Том. Мы с приятелями забрались внутрь, и он долго гнался за нами. Это была настоящая гонка по нью-йоркским докам! Я прекрасно помню «Нонпарейль» — огромный плот…

— Совсем не огромный, просто ты был слишком мал. Он состоял из трех резиновых сигар длиной по семь с половиной метров, привязанных веревками к настилу из досок. На палубе была поставлена палатка для команды.

О, когда Майке, Миллер и Мэллен объявили, что отправляются на этом сооружении в Европу, со всех сторон посыпались мрачные предсказания.

Должен признаться, я тоже считал их обреченными: что станет с резиной после длительного пребывания в морской воде? Никто не испытывал ее. Вдруг порвутся сигары? Будет ли плавать деревянная палуба? А если и будет, то наверняка плохо и не сможет выдержать веса парусов. И, наконец, дрейф. Плот мог двигаться только с попутным ветром.

— Но ведь твоя плоскодонка тоже не могла идти круто к ветру.

— В бейдевинд нет, конечно, но зато она шла в бакштаг. Они же двигались только на фордевинд. Вы все знаете, что в Северной Атлантике преобладают западные ветры. Это их устраивало. Но ветер мог отойти к юго-западу или даже к норд-весту, а то и к зюйду. Для обычного парусника, направляющегося в Европу, такой ветер все равно будет попутным, но их он мог отнести во льды между Гренландией и Исландией или в Саргассы, к южным штилям.

— Это верно, ветер не всегда дует чисто с запада, — заметил Жобиг. — В 1870 году капитаны Бакли и Примораз совершили переход из Ирландии к нам в Бостон на запалубленном шестиметровом вельботе «Сити оф Рагуза». Они плыли против преобладающих ветров, хотя их судно тоже не очень хорошо ходило в бейдевинд. Это было первое настоящее плавание вдвоем. И у них хватило смелости плыть на запад. Я видел их прибытие; они провели в море 84 дня, продукты почти кончились. Посудина начала течь, но им привалило дикое счастье — они нашли в море бочонок смолы и смогли починить свою лодку и варить пищу.

— Я тоже видел их. Успех «Сити оф Рагуза» и «Нонпарейля», прибывшего в Саутгемптон за 43 дня, заставил меня задуматься. Если «Нонпарейль», который ходил только на фордевинд, сумел добраться до Европы, почему бы моей плоскодонке под парусом не сделать то же самое? А раз два капитала прошли в обратном направлении, что значительно труднее, я и подавно пройду с запада на восток в одиночку.

— И вам никто не пытался помешать?

— О, неоднократно! Но ведь в Америке все можно, верно? Я ни у кого не просил помощи, и никто не обращал на меня особого внимания.

Я долго обсасывал эту идею и, наконец, когда столетний юбилей был совсем близко, решился.

Сначала устроил в лодке нечто вроде двойного дна, чтобы предохранить свое имущество и провизию от воды. Я решил взять запасной трос и немного парусины, чтобы в случае надобности произвести ремонт. Потом установил мачту, которую можно было поднимать и опускать вручную. На ней я поднимал грот и два фока, а иногда и прямой парус, позволявший мне при фордевинде не сидеть у руля. Но для того чтобы моя плоскодонка могла плавать под парусом, требовался балласт. Чугунные балластины занимали страшно много места, кроме того, их надо было как следует принайтовить, иначе… вы увидите, что могло бы получиться тогда.

Конечно, я не мог взять с собой столько провизии, чтобы каждый день устраивать пиршества, вроде сегодняшнего, или пить как бочка. Но мы, ньюфаундлендские рыбаки, привыкли жить без излишеств.

— Вы рассчитывали на рыбную ловлю?

— Ловить рыбу? Нет, черт возьми, у меня не было времени для остановок.

— Но рыба у поверхности?

— Ее нет в холодных водах. Кроме того, я знал, что у меня хватит работы: держать курс, делать повороты и спать.

— Как вы спали?

— Каждый вечер я опускал мачту, бросал плавучий якорь и спал — не очень удобно, правда, в клеенчатом плаще, который плохо защищал меня от брызг и дождя. Спал я пять-шесть часов — летом ночи там короткие. Вначале я вообще не мог спать, потому что проходил по судоходному пути и надо было смотреть в оба.

— А как вы держались на курсе?

— У меня был компас. Но не такой, как теперь; в нем не было жидкости, и стрелка беспрерывно вытанцовывала на своей оси. Впрочем, я привык к этому, а как только вышел в открытое море, оставалось положиться на западный ветер…

— Разве? — вмешался отец. — Чистый вест привел бы вас во Францию, а не в Уэльс.

Джонсон рассмеялся.

— Вы правы, следовало взять немного к норду. Но, по правде говоря…

Он слегка покраснел и замолчал, улыбаясь.

— По правде говоря?

— Видите ли, в те времена я был всего лишь простым матросом и мало смыслил в цифрах. Я взял только большую путевую карту Северной Атлантики, на которой склонение вообще не обозначено. И если на своих мелях я знаю его на память, то в океане…

Он говорил с застенчивой улыбкой, как школьник, который хотя и не знал вопроса, но все-таки не провалился.

Жобиг тоже улыбался…

Отец спросил:

— Если вы не знали склонения, значит, ваш компас показывал с точностью около 30 градусов?

— Не совсем так. Я знал, что от Ньюфаундленда к Европе склонение уменьшается с 30 до 15 градусов.

— И все же остается ошибка в добрый десяток градусов. В этом случае, отплыв от Ньюфаундленда, можно попасть в любое место между Бордо и Ирландией!

Джонсон опять покраснел и засмеялся.

— Конечно! Конечно! Теперь это мне хорошо известно. Но тогда… тогда я редко смотрел на компас, разве что в тумане, которого всегда очень боялся. Обычно я плыл по памяти, как птица. Ведь у птиц нет навигационных инструментов! Я просто чувствовал направление…

Мой отец уже слышал такие разговоры от бретонских рыбаков. До сих пор на атлантическом побережье Марокко парусники плавают, «как бог на душу положит». Но мы, капитаны дальнего плавания, не очень любим подобные методы, которые десять раз приводят к успеху, а на одиннадцатый дают осечку.

Джонсон продолжал:

— Все дело в привычке. Каждый год в одно и то же время я бывал на отмелях и точно знал, в каком месте восходит и заходит солнце на данной широте. Поэтому мне надо было только придерживаться этой широты; я сразу же замечал, если спускался слишком к югу или поднимался к северу. Я был уверен, что пока дни не станут значительно длиннее, все будет идти хорошо. Хронометра у меня не было, только отцовские часы. Вот они.

Он положил на стол старинную золотую луковицу, которая заводилась ключом и наверняка была сделана еще до войны за независимость[61]. Мой отец задумчиво взвесил часы на руке. С этой штукой…

— С этой штукой, — произнес он, — совершенно невозможно вычислить долготу…

— О, у меня не было ни секстанта, ни таблиц.

— Да, в таком случае вы могли только очень приблизительно знать, на каком расстоянии от полюса и экватора находится ваше судно. Очень приблизительно… Но вы никак не могли определить расстояние до Америки и Европы. Ваша оценка… у вас был лаг?

— Да. Но я пользовался им раз десять, не больше. Скорость плоскодонки я определял по движению воды.

Жобиг с отцом одобрительно закивали: всякий опытный моряк может на глаз узнать скорость своего парусника, особенно если он маленький.

— Ваша оценка пройденного расстояния была все-таки очень приблизительной!

— Конечно! Тем более, что ночью я убирал парус, опускал мачту и ложился в дрейф. Впрочем, я не подвергался никакому риску. На востоке была Европа, о ее близости меня предупредило бы обилие птиц; кроме того, около берега всегда ходит множество судов, между Англией и Гибралтаром. Но корабли я встречал и вдали от берегов.

Среди них и был этот турок.

Тринадцать дней стояла хорошая погода, на четырнадцатый задуло сильнее, я привел к ветру, опустил мачту и выбросил плавучий якорь. Все шло хорошо, как вдруг набежала волна, которая испортила остатки моего хлеба, намочила уголь и даже часть смыла за борт.

— Уголь?

— Конечно! Должен же я был готовить себе пищу. Об этих керосиновых штуках мы даже не слыхали, и все равно они слишком дороги. Да к тому же я боялся пожара в море; я часто слышал о сгоревших кораблях, и гореть в одиночку мне совсем не хотелось.

Еда у меня была простая: яичница на свином сале и вареное мясо. Когда кончилось топливо, я ел яйца и сало сырыми. Сухари размачивал прямо в море. К тому же у меня были фрукты и пресная вода, которую я разбавлял ромом.

Так вот о турке.

Опять наступила хорошая погода, и я продолжал свой путь, пользуясь превосходным западным ветром. Внезапно с наветренной стороны на горизонте появились паруса трехмачтового корабля, который стал быстро приближаться ко мне.

Я был доволен возможности узнать свое положение и стал подавать сигналы. Сначала мне показалось, что меня не видят, но корабль был приведен к ветру, лег в дрейф и остановился. Это был очень трудный маневр, и команде пришлось поработать. Я сразу же сделал поворот и начал приближаться к ним, подумав, что капитан молодец. Он, наверно, принял меня за потерпевшего кораблекрушение. К сожалению, как вы знаете, парусники с прямым вооружением при попутном ветре весьма неохотно останавливаются в таких случаях. Очень часто капитан делает вид, что ничего не видит. А это, наверно, какой-нибудь янки…

Черт возьми! Приблизившись, я рассмотрел матросов и капитана и так испугался, что хотел только одного — как можно быстрее скрыться. Вид у них был ужасный: одежда матросов состояла из какой-то рвани, головы у всех, в том числе и у капитана, были обмотаны отвратительными тряпками. Вдруг меня осенило — ведь это же тюрбаны. Значит, они мусульмане. В страхе я вспомнил рассказы о мавританских пиратах. Они догонят и схватят меня. Конечно, это было глупо, в паше время никто не занимается морским разбоем на трехмачтовом барке посреди Атлантики. К тому же я представлял собой довольно жалкую добычу. И все-таки я туже выбирал шкот, моля бога, чтобы он помог мне уйти от-них.

Неожиданно капитан окликнул меня на ужасном английском языке, но довольно ясно:

— Хо! Не бойтесь! Мы спасем вас!

— Спасете? Но я ведь не потерпевший кораблекрушение. Я совершаю переход через Атлантический океан. Вы можете сказать, где я?

Капитан в тюрбане был поражен. Матросы, собравшиеся у поручней, смотрели то на меня, то на своего начальника. Очевидно, они не понимали по-английски.

По знаку капитана один из них пошел на ют и поднял на гафеле бригантины красный флаг со звездой и полумесяцем. Турки! Мне хотелось смеяться: встретить здесь турок!

Палуба была загромождена бочками, груз довольно мирный. Я изменил курс и вышел к бригантине под ветер, почти к самому ее борту, где море было спокойнее.

Этот турецкий капитан казался добрым малым, лицо у него было веселое, хоть и черное, как бочонок из-под рома, на нем выделялись огромные седые усы.

Я с большим трудом объяснил турку, что впервые в истории совершаю одиночное плавание через Лужу.

Наконец, он ответил мне, употребляя слова, по которым можно было понять, что ему не раз приходилось бывать в американских портах:

— Все янки чудаки, а ты больше всех. Я думаю, тебе не очень удобно. А впереди по меньшей мере еще месяц, если море не проглотит твою игрушку. Но она плывет; ты показал, на что способен. Я помогу тебе. Мой корабль идет быстрее, и он удобнее. Мы возьмем тебя вместе с лодкой. Подходи к борту.

Ничего не понимая, я молча смотрел на него.

— Поторапливайся, парень, — продолжал он, — я не могу ждать часами. Не бойся, никто ничего не узнает. Мои мусульмане не понимают ни слова по-английски, они думают, что ты с погибшего корабля. Мы возьмем тебя. Ты поможешь работать с парусами. Недалеко от европейских берегов мы высадим тебя в море, отдохнувшего, с продуктами и водой. Ты поплывешь во Францию или Англию, мы — прямо в Турцию; никто из нас даже не вспомнит о тебе. Ну а руми[62] не читают турецких газет, если когда-нибудь в них и напишут о «потерпевшем». Давай, поторапливайся…

Вот так штука!

Я развеселился и ответил ему:

— Как ты думаешь, почему я переплываю совсем один Лужу? Чтобы доказать, что мы, янки, способны на все. Сделав как вы говорите, я ничего не докажу. Спасибо, но я иду дальше. Скажите только мое положение.

Турок смотрел на меня с какой-то странной улыбкой. Немного приподняв тюрбан, он почесал голову, и тут мне показалось, что я вижу два маленьких рога. В то же самое время я почувствовал неприятный запах. Дьявол! Меня хочет соблазнить дьявол!

Я сказал себе: «Сейчас он рассыплется».

Нет. Хриплым голосом он отдал команду, смуглые матросы бросились исполнять, и, чуть не задев меня, трехмачтовый парусник стал быстро набирать ход. Я едва успел услышать:

— 46 градусов к норду, 36 градусов 20 минут к весту.

В море что-то упало, совсем рядом, обрызгав меня. Гроздь бананов. Я выловил ее, подумав, что если это и черт, то, во всяком случае, добрый.

Три раза опустился флаг с полумесяцем, приветствуя меля, и скоро парусник исчез за горизонтом.

Я был доволен — координаты почти точно совпадали с моими подсчетами, значит, я не сбился с пути.

Джонсон умолк. Трое слушателей, навалившись на стол, с восторгом смотрели на него.

— Ну а потом? — спросил отец.

— Конечно, я устал, но все-таки держался. 2 августа пошел 38-ой день после отплытия из Новой Шотландии, и я был полон энтузиазма: по моим расчетам, до ирландского острова Клир-Айленд оставалось миль 300, то есть шесть или семь дней в море, а до Ливерпуля дней десять.

Как бы не так!

Неожиданно ветер зашел к зюйду, в лодке все стало мокрым. Через несколько часов разразился проливной дождь, поднялась волна, дальше пятнадцати футов ничего не было видно. Начался шторм.

Я убрал всю парусину, опустил мачту, бросил плавучий якорь и, улегшись на дно, стал ждать, когда ветру надоест забавляться с волнами. Я был почти полностью закрыт, так как лежал под треугольной банкой в носу лодки.

В полдень я задремал. Неожиданно меня разбудил ужасный грохот. Я приподнялся. Ломая все и поднимая столб пены, накатила огромная волна.

Накрыв лодку, волна поставила ее бортом к себе и перевернула.

Это длилось всего несколько секунд. Я сразу же оказался в зеленой воде. Сквозь прозрачную массу пробивался свет, наверху темнело что-то черное — моя плоскодонка.

Вода была не очень холодной. Но все-таки я не рыба, и мне нужен воздух. Я быстро выскочил на поверхность. Рядом плавал перевернутый «Сентепниэл». Вокруг ни одного предмета: значит, я все хорошо принайтовил; это доставило мне удовольствие.

В первый момент я сказал себе: «Превосходно, ничего страшного. Известное дело, перевернувшаяся лодка — это легко исправить. Самое трудное залезть в нее и не перевернуться снова. Но времени хватит на все».

Я забыл, что лодка-то необычная. Находившиеся в пространстве между днищем и построенной мной низкой палубой вещи, особенно балластины, придавали плоскодонке устойчивость.

Ухватившись за лодку, я напрасно тряс ее — она по двигалась.

Черт возьми! В сильнейший шторм оказаться в воде (которая все-таки была прохладной) рядом с перевернутой плоскодонкой, за 300 миль от берега. Ветер бросал на мою голову целые ведра воды.

Я опять вцепился в днище — и снова безуспешно. Я чувствовал, что устал, мне хотелось бросить все и пойти ко дну.

Тогда я решил спокойно обдумать положение. Прежде всего нужно справиться со своими нервами.

Мне помог смешной пустяк: лежавшие в кармане часы пробили три раза! Вот это машина! В них не попало ни капли. Я получил урок — пока вода не затопила тебя, можно жить.

Лодка, удерживаемая плавучим якорем, снова повернулась носом к волне.

Прежде всего следовало убрать этот якорь. Тогда плоскодонка встала бы вдоль волны и могла бы снова перевернуться.

Вы видели, как грузчики перекатывают бочки? Они привязывают снизу веревку и, пропустив ее через верх, тянут на себя.

Но у меня не было веревки. Можно, конечно, использовать один из фалов.

Для этого нужно нырять под лодку, чтобы отвязать его. Не очень легкое дело, однако мне повезло, и я вынырнул на поверхность, держа в руках трос, второй конец которого был закреплен за борт лодки.

Обвязав корпус, я вернулся на подветренную сторону.

Рассказывать всегда легко. Но сделать это в такой шторм было потруднее. Все-таки я добился своего и даже на всякий случай обвязал лодку два раза.

Крепко ухватившись за фал и упираясь ногами в киль, я тянул, наваливаясь всем своим весом. От ветра я совсем закоченел, но в этот момент мне было не до того.

Наветренный борт перевернутой лодки стал немного подниматься. Но как только плоскодонка выпрямилась, налетел порыв ветра, который сбросил меня в море.

Более десяти раз мне приходилось начинать все сначала. От страха и холода у меня стучали зубы. Я сжимал их, чтобы окончательно не впасть в отчаяние.

Вдруг с наветренной стороны появилась пенящаяся волна. Я быстро влез на днище, ухватился за трос… Удар… Наконец-то… Лодка медленно приподнялась и стала переворачиваться… Черт возьми! Кажется, она сделает полный оборот в воде, и тогда все пропало.

Не помню, что я делал, но мне удалось задержать ее движение. Медленно, полная воды, лодка покачнулась и остановилась… на этот раз днищем вниз.

Выбившись из сил, дрожа от холода и еле дыша, я едва цеплялся за подветренный борт.

Появилась новая волна. «Сейчас она опять перевернет лодку», — пронеслось у меня в голове.

Я нырнул, выплыл с другого борта и, схватившись за наветренный борт, снова погрузился под воду. Победа! С шипением и брызгами над лодкой пронесся пенящийся вал, но она только слегка накренилась.

И все-таки бой еще не выигран.

Сначала надо снова воспользоваться плавучим якорем. Это я сделал быстро, но якорь почти не действовал.

Теперь нужно залезть в лодку. Залезть в полную воды плоскодонку даже при спокойном море довольно хитрое дело. А в такой шторм это казалось просто невозможным.

Я попытался забраться с кормы, по пришлось немедленно валиться обратно в море: лодка едва не перевернулась снова.

Что делать? Силы и мужество покидали меня. В этот момент часы пробили четверть. Я барахтался в воде уже двадцать минут.

В часы вода не попала, в меня тоже… значит, есть еще надежда.

Я плохо помню, как мне удалось забраться. Лежа на животе, я перелез через борт и рухнул прямо в воду, наполнявшую судно. Из воды торчал только мой нос; не очень удобное положение, но я был опять в лодке!

Я отвязал ведро и, воспользовавшись минутным затишьем, сел в середине и начал быстро вычерпывать воду.

Волны заливали лодку, и казалось, что моя работа бесполезна. И все же, когда часы пробили половину, вода была откачана. Я согрелся, но совсем обессилел.

Освободившись от воды, плоскодонка стала слушаться якоря и повернула носом к волнам. Теперь я мог перевести дух.

Однако подо мной еще хлюпала вода. Ее было немного, но вполне достаточно, чтобы все промокло.

Половина продуктов, которых и без того почти не осталось, совершенно испортилась. Запасная одежда намокла, от топлива не осталось и следа. К счастью, балластины даже не сдвинулись с места, и это спасло меня: любая из них сразу пробила бы дно.

Самое худшее было то, что промокла одежда.

Ветер зашел к весту, потом к норд-весту, и я мог двигаться дальше под штормовыми парусами. Но еще целых пять дней — а пять дней, это очень долго — дождь лил не переставая и дул сильный ледяной ветер. Как прошли эти пять дней, я помню плохо.

Примолкшие, забыв о своем пиве, отец, Жобиг и Том смотрели на этого удивительного человека, который скромно говорил: «Я плохо помню, как прошли эти пять дней…» Пять дней и пять ночей промокший, окоченевший, почти без пищи и без сил.

Джонсон продолжал:

— На пятый день ветер ослабел, зашел к осту и стал противным. Дождь лил как из ведра. С ровной поверхности моря к однообразно серому небу поднимался пар. О, этот дождь! Все было насквозь мокро: одежда, продукты и даже лодка. Я чувствовал, что если бы это не прибавило пресной воды, я бы заплакал от бессилия и отчаяния!

И тут вдруг показался с зюйд-веста английский бриг, шедший с хорошей скоростью курсом на Ирландию.

Меня заметили, бриг аккуратно лег в дрейф слегка наветреннее моей лодки.

Забыв обо всем, я встал во весь рост и простер к нему руки.

Ничего не спрашивая, несколько матросов опустили лоцманский трап. Собравшаяся около поручней команда дружелюбно махала мне.

— Вы хотите, чтобы мы взяли и лодку? — прокричал капитан.

Я не сопротивлялся. Одна мысль, что мне придется пробыть в таком состоянии еще неделю, приводила в ужас. На борту брига все было сухо. Меня ждали горячая пища и сон.

И все-таки инстинктивно я спросил:

— Где мы находимся?

— В ста милях к зюйд-осту от острова Клир-Айленд.

Сто миль! Осталось только сто миль! Это сразу все меняло. Я моментально ожил и закричал:

— Благодарю, капитан! Я дойду своим ходом, осталось совсем немного. После 2400 миль не стоит сдаваться, когда впереди только сто.

Да, я, наверно, не был похож на красавца со своей шестинедельной бородой и потрескавшимися руками, на пальцах у меня почти не осталось ногтей, волосы обесцветились и падали прямо на лицо.

Однако я расхрабрился и решил идти вдоль ирландских берегов в Ливерпуль, как было намечено сначала.

Капитан «Элфредона» (так назывался бриг) не хотел оставлять меня, и пришлось рассказать ему о моем переходе. После этого он дал мне пресной воды и хлеба, свежего или почти свежего, выпеченного дней восемь назад. Он был идеально сухим. Кто бы мог подумать, что можно так радоваться сухому хлебу!

Мы расстались. Ноги у брига были длинные, и он сразу же пропал из виду.

Хотя я и решил пройти мимо ирландских берегов, по не терял времени, чтобы все-таки доплыть до них.

Через день, 9-го, я встретил другой корабль, «Принц Ломбардо», от которого узнал, что нахожусь в 53 милях от Уэксфорд-Хеда — ирландского мыса у входа в пролив Св. Георга. Ура! Погода превосходная, я держу курс прямо в Ирландское море!

На следующий день, 10-го, со мной произошло что-то неладное. Увидев с правого борта берега Уэльса, я задрожал, меня охватил страх: нужно как можно скорее высадиться на берег, иначе я могу погибнуть в последний момент!

Конечно, это было глупо, но ведь я не спал уже три дня, море так и кишело кораблями. Сил у меня совсем не оставалось, и я направился к берегу в маленький порт Эберкэстл.

Местные жители приняли меня за сумасшедшего (или обманщика), но я отнесся к этому с полным безразличием. Главное, дата прибытия была зафиксирована: 10 августа 1876 года, то есть я провел в море 46 дней.

Меня поместили к одной женщине. Кровать, казалось, отчаянно качается, но я сразу же заснул и проспал тридцать часов подряд.

Потом, убедившись, что могу стоять на ногах, я воспользовался превосходным южным ветром и отплыл в Ливерпуль. Туда я прибыл 17 августа. Вот и все.

— Ну, а дальше?

— Дальше? Корреспонденты американских газет устроили мне хороший прием, но, на мой взгляд, подняли слишком много шуму. Как раз в это время в Бостон отплывала одна шхуна-бриг. Я погрузил на нее своего доброго «Сентенниэла», чтобы доставить в Филадельфию.

— А в Филадельфии?

— В Филадельфии? Туда я не поехал. На выставку привезли «Сентенниэл»; рядом с ним повесили мою фотографию и надпись большими буквами:

«ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК,

В ОДИНОЧКУ ПЕРЕПЛЫВШИЙ

АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН».

Этого было вполне достаточно.

Мне очень хотелось поехать посмотреть свою лодку, однако путина затянулась, и когда я вернулся, выставка уже закрылась.

Джонсон допил пиво и поднялся.

— Прошу извинить меня, господа, завтра я рано снимаюсь, и нужно посмотреть, все ли в порядке на шхуне. Благодарю вас…

Пожав всем руки, он удалился.

Воцарилось молчание. Наконец Жобиг произнес:

— Вот это парень! Он совершил настоящий подвиг и считает его вполне естественным. Ему даже не приходит в голову извлечь из этого выгоду.