На суше и на море - 1962

Анна Вальцева
ЕНИСЕЙ, ЕНИСЕЙ…

Дорожная тетрадь

Рис. П. Валюса

ПОЕЗД неожиданно остановился среди ржаного поля. Ни станции, ни полустанка, ни просто даже домика путевого обходчика, и непонятно было, почему остановился поезд, но он остановился. Кругом поле созревающей ржи, вдали темнел лес и к нему по ржи вела пряменькая тропка…

Вероятно, многие, если не все, люди испытывали хоть раз в жизни такое искушение: бросить все, соскочить с поезда и уйти… по такой вот стежке. Со мной это случалось не однажды, но всякий раз раздавалось: «Ку-да?» Иногда это говорили люди, иногда обстоятельства, чаще всего я сама. И тропка среди ржи оставалась позади, а на душе долго еще держалось легкое и горькое, как дым костра, чувство потери.

Поезд тронулся, дорожка осталась позади, но на этот раз горечи не было: впереди меня ждал Енисей.

…Пятый день стою я у вагонного окна, с самого рассвета дотемна.

Позади остались средняя Россия, Урал, Зауралье, Свердловск, Новосибирск. Много раз пересекал наш поезд большие и малые реки.

Пятый день рассказывает мне о Енисее сосед по купе старик геолог.

— Енисей! — восклицает он, — его зовут «клубящийся», «необъятный», «река-богатырь», «красавец Сибири». Он поражает воображение, он восхищает, он изумляет — масштабами, мощью, контрастами и разнообразием.

Енисей — самая многоводная река Советского Союза. Енисей течет с юга прямо на север, перерезая Красноярский край, он зачинается в горах Монголии и отдает свои воды Северному Ледовитому океану.

Горы высотой в три тысячи метров, поросшие дремучей тайгой, бурные реки, срывающиеся с круч, пшеница равнинной части бассейна, пустынная тундра, где стелется карликовый кустарник, льды Арктики…

Охотники на медведей, рыбаки, оленеводы, геологи, мерзлотоведы, гидростроители, горняки…

Украинцы, русские, ненцы, саха, эвенки…

Кварталы благоустроенных пятиэтажных домов, круглые ансамблевые площади Норильска — этого крупнейшего промышленного центра, находящегося далеко за полярным кругом, связанного с Енисеем тоненькой ниточкой в 120 километров — самой северной в мире железной дорогой, и островерхие шалаши, крытые оленьими шкурами, — чумы — жилище ненцсв, пастухов-оленеводов… Лесорубы, что валят огромные деревья, и большой отряд интеллигенции, живущий на острове Диксон, — радисты и метеорологи…

Это ли не разнообразие?

Но есть и общее!

Тундра и тайга, горы и равнины Сибири полны непередаваемой красоты, они своеобразны, у них есть свой, только им присущий характер.

Что же касается людей, всех их — самых разных — объединяет одна черта: гордость своим краем, своим Енисеем.

Ибо Сибирь — это край неисчислимых энергетических, горных и лесных богатств, это край молодости, край будущего.

Пятый день геолог рассказывает мне о Енисее…

Енисей у Красноярска величаво катил свои тяжелые серые воды. Новый, нарядный речной вокзал со шпилем… Множество людей на ступенях нарядной набережной — с детьми, с вещами.

— Куда вы едете? — спросила я кого-то.

На меня удивленно посмотрели.

— Вниз, конечно. В Норильск.

«Ну, а я поплыву вверх по Енисею…» — подумала я.

По шаткому понтонному мосту (из воды тогда еще торчали только быки строящегося моста) я перебралась на правый берег. Побродила по новому району, похожему на московские Черемушки, и неожиданно попала в грузовой порт.

Электрокары быстро и споро разгружали железнодорожные составы, автокары развозили товары по складам, мощные краны подымали огромные ящики, но подземным транспортерам шло зерно. Это был современный, великолепно оснащенный, механизированный большой порт. С барж, пришедших с низовьев, выгружались слитки какого-то незнакомого мне металла. На суда, уходящие вниз, грузилось оборудование и продовольствие, зерно и игрушки, скот и учебники, телевизоры и промтовары. Все, что требует большой город, здесь перегружалось, переваливалось, пересыпалось. «В Норильск» — было написано на контейнерах, ящиках и тюках. В «Норильск». Это был город тех людей, на набережной…

— Куда вы решили плыть сначала? — спросили меня в пароходстве.

— Вниз, конечно…

…Флагман енисейского флота, как его зовут здесь — «белоснежный лебедь Енисея», теплоход «Валерий Чкалов» взял пассажиров вдвое больше, чем ему было положено. Люди заполнили все салоны, лестницы, коридоры.

— Зачем вы так перегружаете теплоход? — спросила я капитана Фомина.

Он поднял на меня глаза.

— Люди ждали нас несколько дней. Многие с детьми… Вы же видели, что делалось в Красноярске! Сейчас им тесно, но зато через четыре дня они будут дома. И улыбнулся.

— Кто они такие, ваши пассажиры?

— Отпускники. Работают в Норильске на рудниках, на заводах, а летом уезжают к теплу. Кто родичей навещает, кто на курорт едет. Первые рейсы, по весне, мы в низовья идем налегке, а оттуда полным-полно. Ближе к осени — наоборот. Этот рейс и следующий особенно напряженные из-за пионеров. Везем пятьсот ребят. Отдыхали на юге края. У нас под Красноярском хорошие есть лагеря!

Под Красноярском — на юге! Поистине, относительны представления о севере и юге, о холоде и тепле.

— Степан Иванович! — подбегает к капитану первый штурман. — Пионеры теплоход разоружают.

— То есть?

— Сувениры! Шурупчики блестящие, цепочки из умывальников, шарики от жалюзи…

— А! Пригласите, пожалуйста, пионеров в музыкальный салон.

Я тоже иду в музыкальный салон, по дороге размышляя о капитане и первом штурмане. Капитан флагмана меньше всего похож на «морского волка». Это молодой еще человек, высокий, красивый, с румянцем во всю щеку, чрезвычайно спокойный и вежливый. Ко всем без исключения он обращается на «вы», даже к молоденьким матросикам, которые от непривычки к такому обращению смущаются. В речи его иногда проскальзывают речные термины, он тут же их поясняет. (Я заметила, это часто бывает у людей, которые учатся. Или же у тех, кто очень любит свою профессию. У капитана действуют, видимо, обе причины: мне рассказывали, что он заочник института водного транспорта.) У Фомина умные серые глаза, а улыбка… Впрочем, об улыбке я уже говорила. А штурман еще моложе — ему 24 года. Он маленький, плотный. Его мальчишечье лицо всегда озабоченно, он строг, шутить с ним надо осторожно. Оп ходит по теплоходу, хозяйски приглядываясь ко всему и ко всем. И все зовут штурмана уважительно, по имени-отчеству: Иннокентий Васильевич.

Когда капитал входит в салон, в него впивается пятьсот пар блестящих глаз. Он явно импонирует ребятам.

— Ребята! — очень спокойно начинает капитан. — Раз уж вам довелось плыть на нашем теплоходе, я вам расскажу о нем, чтобы вы знали, что это за судно, кто его строил.

— Флагман «Валерий Чкалов» — замечательный теплоход, надеюсь, вы это оценили?

Минуту не слышно ничего, кроме восторженных криков Дождавшись тишины, капитан продолжает.

— Построили наш теплоход в Германской Демократической Республике, на верфи города Висмар. Я и наш старший механик, вы его знаете, приехали в Висмар, когда был готов только металлический корпус. Вот как выглядел тогда теплоход… Капитан передает большую фотографию ребятам.

— Полгода жили мы в Германии, пока строился теплоход. Мы наблюдали за работой и, конечно, работали тоже. Немецкие рабочие очень старались, они знали, что теплоход пойдет в Советский Союз, и им хотелось, чтобы у пас оцепили их мастерство… Наш механик покажет вам машинное отделение, по очереди, конечно, все сразу там не поместятся. Я познакомлю вас с приборами управления. Ну, а как отделаны каюты, салоны, рестораны, палубы — вы видите сами! Обратите внимание, как подобран цвет линкруста, как отполировано дерево, как любовно сделаны всякие мелочи, как все продумано… Вот поглядите, еще фотография: «Чкалова» спустили со стапелей. Это вот немецкие рабочие — строители теплохода, вот стоим мы с механиком. А это — немецкая девочка держит за веревочку бутылку шампанского, сейчас она ее кинет, бутылка ударится о борт и брызги шампанского «спрыснут» теплоход. Вы, верно, слышали о таком обычае? А вот и горлышко этой разбитой бутылки. Видите, оно прикреплено к полированной дощечке, а на ней надпись: «Капитану Фомину от бургомистра города Висмар». Я этот памятный подарок храню у себя, в каюте…

Капитан минутку держит дощечку с прикрепленным горлышком, прижимая ее к груди, затем передает ребятам посмотреть.

— Ребята! — говорит он, — мы, команда «Чкалова», очень любим наш теплоход! Мы его очень бережем! И я вас прошу, ребята, если вы увидите где-нибудь непорядок, ну там, выскакивает шурупчик, или планка жалюзи отстала, или цепочка в умывальнике оторвалась, пожалуйста, почините. А отвертку или плоскогубцы вам с удовольствием даст любой матрос. Никто не откажет! В краппом случае приходите запросто ко мне…

Через некоторое время в разных концах можно было видеть ребят с молотками, отвертками, клеем. А какой-то рыженький паренек возится с дверной ручкой моей кагаты: я вспоминаю — она слегка дребезжала.

…Рядом со мной едет симпатичная седая женщина. Это одна из первых туристок по Енисею (туризм здесь только пачппает развиваться). Я заметила, что Иннокентий Васильевич, который по возрасту вполне мог быть ей сыном, в свободное от вахты время охотно беседует с ней. Чаще всего они располагаются в шезлонгах под окном моей каюты.

— Я вам не мешаю? — высовываюсь я в окно.

— Нет, нет! А мы вам? — вежливо, с капитанской интонацией спрашивает штурман.

— Тоже нет…

— Мой муж умер в прошлом году, — слышу я неторопливый рассказ женщины. — Он был еще нестарый человек, часто вспоминал годы гражданской войны… Боевое крещение он получил в бою за красноярский мост…

В другой раз я слышу обрывок фразы:

— В каждом деле, Иннокентий Васильевич, должно быть партийное начало…

Вечером диалог:

Иннокентий Васильевич. Как интересно: вы знали его лично, а наш теплоход носит его имя! Рассказали бы о нем нашим ребятам!

Седая пассажирка. О! Я ведь по работала с ним, мы просто жили рядом, были в добрых отношениях и даже раз провели вместе лето…

Иннокентий Васильевич. Вот и расскажите, какой он был человек!

На следующий день на палубе один матрос рассказывает другому:

— Или вот она рассказала такой эпизод. Едут в поезде. Валерии Павлович стоит в тамбуре, за поручни держится, ветер ему прямо в лицо. И вдруг вырвал ветер из его руки перчатку, знаешь, пилотские такие — кожаные, на меху, и унес! А Чкалов сорвал с другой руки перчатку и кинул вслед первой: «Если кто найдет, так пусть хоть воспользуется. Одна-то ни ему, ни мне ни к чему!»… Ребята смеются.

…Я и не заметила, как изменились берега. Когда отошли от Красноярска, мне все казалось, что я плыву по Волге, а тайга виделась обыкновенным смешанным лесом. Во вот берега стали ниже, Енисей раздался. И характер тайги стал иным: больше ели, меньше лиственных деревьев, и оттого позолота, как ранняя седина у молодого, — клочьями. Но леса здесь могучие!

…Впереди — Енисейск. С реки он смотрится как старинная, пожелтевшая фотография. Колокольни восемнадцати церквей до сих пор определяют силуэт города. Город протянулся вдоль берега, подпертого стенами. Много бывших купеческих домов: двухэтажных, квадратных, о семи окнах с каждого бока, под железной крышей. А есть дома полутораэтажные — низ каменный, верх деревянный. Резные украшения на воротах, окнах.

В Енисейске около 25 тысяч человек. Из предприятий здесь — судоверфь, где строят баржи, и механические мастерские — ремонтная база для тракторов лесхозов. Есть в городе педагогический институт, педучилище.

…Музей в Енисейска — один из лучших в Сибири. Музейное дело такое: есть энтузиасты среди сотрудников музея — музей настоящий, нету — не повезло городу… Здесь, видимо, есть.

Мы не спеша ходим по музею — и пассажиры, и свободные от вахты члены команды.

Оказывается, это казаки в XVII веке основали «Енисейский острог»…

Сто лет назад между Енисейском и Туруханском прошли первые пароходы: «Опыт» — 20 лошадиных сил и «Енисей» — 60 лошадиных сил.

Декабрист Бобрищев-Пушкин, член «Южного общества», был заточен в Енисейский монастырь. У дверей его кельи всегда стоял часовой, на ногах узника были кандалы, он сошел с ума… А к племяннику автора «Недоросля», декабристу М. Л. Фонвизину, приехала жена, и их дом стал центром, где собирались ссыльные.

Позже в Енисейск были сосланы большевики — депутаты IV Государственной думы. Григорий Иванович Петровский работал на пристани токарем…

Енисейск Енисейском, а рядом-то возник Ново-Енисейск. И возле Маклакова, знаменитого деревообрабатывающим комбинатом, — выросло Ново-Маклаково. Трехэтажные дома среди тайги… Весь этот комплекс новых городов, где идет рубка, обработка и сплав леса, будет называться Лесосибирском. Он займет по берегу километров пятьдесят. Я старательно пишу на карте: «Лесосибирск».

Читаю в справочнике:

«Лесные богатства края так велики, что лесная промышленность вместе со строительством не потребляет и десятой части годового прироста леса».

Разговоры на палубе:

— В Енисейске организовали Народный театр. Говорят, здорово начали! Жаль, мы мало времени стояли! Посмотреть бы спектакль!

Оказывается, энтузиасты есть не только в Енисейском музее!

Знакомый голос. А, это моя седая соседка!

— В этом году, Иннокентий Васильевич, я могу идти на пенсию… Устала-то я изрядно, но не хочется.

— И не идите! Вот отдохнете у нас на Енисее…

— Да, знаете, не хочется отживать. Есть люди — живут, а есть — отживают.

И неожиданно молодо смеется.

— Видите подтаежное село? — спрашивает меня молоденький матрос. — Мы сейчас остановимся возле него. Наш первый штурман отсюда родом. Полсела родни… Ох, ягоды там, сила!..

— Всю жизнь слышала от мужа о голубике, — говорила моя соседка вечером, — и вот только теперь привелось попробовать. Действительно, вкусно. Но стесняйтесь, берите больше, у меня целое лукошко.

— Вы сходили на берег?

— Нет. Меня угостили…

…Вот мы уже за полярным кругом. И странно: холодно, а день прибавился. Полярный день. А лес все более чахлый, деревья малорослые, тощие — лиственница, береза, осина. И, конечно, ель.

Енисей течет прямо на север. И оттого так быстро меняется все вокруг. Кажется, только что была тайга. И вот уже лесотундра. А лесотундра — это редколесье… И все холодной становится и холодней…

Радист принес новость: по пароходству приказ — «Марию Ульянову», старый колесный пароход, построенный еще в прошлом веке, на слом! У всех двойственное чувство — пароход стар, на нем давно уже не возят пассажиров, кряхтя, он ползал по каким-то служебным надобностям, пора ему, конечно, на слом. Но, с другой стороны, — это история. На этом самом пароходе ехала в ссылку к Ленину Надежда Константиновна Крупская. И назван пароход именем сестры Ленина — Марии Ильиничны Ульяновой…

Мы встретили «Марию Ульянову», когда пароход заканчивал свой последний рейс — он шел в затон, на слом. Флаг на нем был приспущен, и пароход протяжно гудел, печально, печально… И все встречные суда приспускали флаги и тоже прощально гудели.

Матросы смотрели вслед старому пароходу и, вздыхая, говорили: «Вот и пришел конец старику!»

На следующий день навстречу нам попался караван новых судов, их построили в Ленинграде и перегоняли на Енисей Северным путем. Матросы заинтересованно разглядывали суда и потом долго и придирчиво разбирали их. Там были и пассажирские, и грузовые суда, был даже ледокол…

На Енисее такие события нередки, и, возможно, я забыла бы об этих двух встречах, не случись третьей.

Примерно через месяц я попала в Подтесово — городок енисейских судоводителей. В подтесовском затоне суда обычно зимуют, сюда же они приходят на ремонт.

И вот у слипа я увидела два судна: новенький, нарядный небольшой теплоход и рядом старую колесную галошу. Между ними зажат был катерок, и рабочие, стоя на катере, снимали металлические золоченые буквы с борта старого парохода II прикрепляли на борт нового теплохода.

«Мария Уль», — прочла я на новом судне. — «янова» — еще было написано на старом. Вся команда старого парохода— и капитан, и штурман, и матросы — стояли на палубе молодого и смотрели, как рабочие переносят буквы…

Подходим к Дудинке. 23.30. Совсем светло. «Пишу, читаю без лампады». Холодно. Днем несколько раз начинался дождь.

Сейчас дождя нет, но над горизонтом залегли объемные темно-синие и сизые тучи, длинные, как «лежащие Демоны» Врубеля, они заломили руки, распустили волосы… Между тучами ярко рдеет заря. А купол неба — голубой, светлый…

На реке 5–6 баллов, прогноз: «ветер порывами до 8 баллов». Ширина Енисея здесь более пяти километров. Идем посередке. Берега низкие, и кажется, что это узкие острова, а за ними еще вода, такая же свинцовая, неуютная, тяжелая. Навстречу попадается много пароходов и барж. Вдали видны огни Дудинки. Там сойдет основная масса пассажиров. Сто двадцать пионеров поедут с нами дальше, на Диксон. Это в основном дети зимовщиков.

Небо меняется непрерывно, и так же меняется река, но все равно светло. Полярный день.

«У-ра ка-пи-та-ну!» — скандируют сошедшие в Дудинке пионеры. Капитан улыбается.

Дудинка — столица Таймырского округа. Дома на сваях из навеки потемневшего, намокшего дерева. Впрочем, это только приречный район, «Шанхай», какие нередко встречаются в старых городах. В центре Дудинки много новых домов. Здесь находятся советские и партийные организации округа, есть учебные заведения…

Но главное в Дудинке — это морские и речные причалы Норильского комбината.

Дудинка — это перевалочный пункт, это речная база Норильска, отстоящего на 120 километров отсюда. Большая часть пассажиров, сошедших с «Чкалова», устремилась в одном направлении — к вокзалу линии Дудинка — Норильск.

— Так хочется съездить поглядеть Норильск, — сказал ходивший с нами по городу Иннокентий Васильевич, — и все не удается. Стоянка — несколько часов, не обернуться, а поезд ходит раз в сутки.

А я уже твердо решила: на обратном пути попрощаюсь с «Чкаловым», много ли увидишь с борта теплохода? И никакие «куда?!» меня теперь не остановят!

— Хорошо было в лагере? — спрашиваю я того самого рыженького паренька, что починил дверную ручку в моей каюте. Он едет с нами дальше.

— Замечательно!

— Чем же ты озабочен?

— Не знаю, поспею ли к маме съездить до начала учебного года.

— А где твоя мама?

— С папой на зимовке. А я живу на Диксоне, в интернате. Прежде папа был метеорологом, а мама радистом, а теперь совмещение профессий — они оба и метеорологи, и радисты. Я прежде каждое лето с родителями проводил, помогал им: мастерил капканы, чинил снасти… Бывало, всю зиму об этом мечтаешь… А в это лето путевку в лагерь дали. Я по радио с папой говорил, в микрофон, и спрашиваю: ехать в лагерь или нет, а на другой день мне радиограмма…

Мальчик достает из нагрудного кармана лыжной курточки аккуратно сложенную бумажку и доверчиво протягивает мне. Там написано: «конечно поезжай отдохни получше повеселись у нас все хорошо целуем мамапапа». Мамапапа так и написано в одно слово.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я мальчика.

— Саня! Но все зовут Рыжик. И вы так зовите.

— Нет, зачем же!

— Я привык. Ведь я и вправду рыжий…

Рыжик вздыхает.

— А все же по маме соскучился… Может, какое судно пойдет в ту сторону…

…Удивительно меняется здесь погода: то шторм, то солнце. А нынче так похолодало, что все надели меховые куртки. То есть надели те, у кого они есть. А я — как и была — в габардиновом пальто и капроновом шарфике. Пока добежала от каюты до рубки, замерзла. Капитан поглядел и ушел. А вскоре вернулся с полушубком. Это, видимо, его полушубок, потому что мне он, как пальто, — ниже колен. Иннокентий Васильевич как увидел меня в полушубке, так и закатился смехом, а мне хорошо, тепло! Спасибо добрым людям!

…От пристани Караул Енисей раздается: сначала ширина его 8 километров, потом 18, потом 35 и вот уже 60! Это место называется Широкая Переправа. Но не думайте, что это устье, до устья еще далеко! Берега здесь пустынные — тундра, поросшая стелющимся кустарником: полярной ивой и карликовой березой. Редко-редко где видно селение: один-два домика или стайка островерхих ненецких чумов… Но вот уже берега едва видны…

Раньше теплоход вели по створам, по бакенам, по вешкам. Капитан или штурман, смотря чья вахта, наблюдал за путевыми знаками, выходил на мостик, смотрел на кормовые створы и время от времени говорил рулевому «маленечко направо» или «маленечко налево».

Теперь в рубке появились лоцманские карты, слабым синим огнем освещен компас, рдеют лампочки над приборами. Эхограф показывает порядочные глубины. Ровный гул возникает в рубке: капитан включил локатор. Он нагрелся, и вот забегал по экрану яркий лучик, высвечивая темные контуры берегов и дрожащую, но неуклонную прямую нашего пути…

…В рубку врывается проводница.

— Степан Иванович! — кричит она капитану. — Это кто же дал такое распоряжение: пионеров разместить во всех каютах. Мы после Дудинки только что прибрались, и вдруг, здрасте!

— Это я дал такое распоряжение, — очень тихо и вежливо говорит капитан.

— Вы?! Значит, вы наш труд ни во что ставите?

— Дети у нас ехали в четырехместных каютах, они спали и на нижних и на верхних полках, — так же тихо говорит капитан. — Мы не имели возможности поместить их иначе. Теперь у нас эта возможность появилась…

Проводница еще не понимает, она смотрит на капитана с недоумением, и он, досадливо покачав головой, заканчивает:

— Вы знаете, как спят дети? Они разбрасываются во сне, часто падают на пол… Мне жаль, что у вас нет своих детей, вы не пришли бы ко мне по такому поводу. А лишний раз убрать каюту, разве это так трудно?

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не проскандировать: «У-ра ка-пи-та-ну!»

— Тетенька, вы вербованная? — спрашивает меня Рыжик.

— Почему?

— Полушубок больно чудной! — улыбается мальчик.

— А знаешь, он какой теплый!

— Это да-а!

…Вот он Диксон — ворота Арктики!

Но в эти ворота не так-то легко войти: воды скованы льдом. В августе-то!

К нам подходит ледокол «Ермак» и берет нас на буксир. Это тот самый знаменитый «Ермак», что построен по идее и заданиям адмирала Макарова почти шестьдесят лет назад. Ледокол награжден орденом Ленина… Он немало походил по Северному морскому пути… Я с волнением гляжу на его «широкую спину»! Подумать только, тот самый «Ермак»!

На Диксоне находятся — включая ого материковую, таймырскую часть — порт, гидробаза, районные организации, школа (та самая, Рыжиковая), обсерватория, РМЦ и т. д.

Радиометцентр. Отсюда получают «обстановочные данные» самолеты и суда, идущие Северным путем.

В большом теплом доме РМЦ, уставленном современной аппаратурой, находятся научные работники, инженеры, техники. Это работники высокой квалификации. Многие из молодых людей, что сегодня работают здесь радистами, сами зимовали в Арктике…

Эти «островитяне» — главным образом москвичи, ленинградцы и киевляне — имеют дело с новой техникой и живут они все в одинаковых условиях: в современных, благоустроенных домах, не возятся с домашним хозяйством, три раза в день бесплатно питаются в столовой… — не кажется ли вам, что они живут чуть ближе к коммунизму, чем мы, жители материка?

— А у нас есть свой Парк культуры! — весело говорит мне «островитянка» Римма (на голове у нее наушники, а привычные пальцы, быстро летая по пишущей машинке, сами «переводят» услышанную морзянку). — Вот поглядите в окно: из валунов выложены аллеи, а дорожки между ними посыпаны песочком. У нас так и говорят: «Пойдем погулять «в камушки»!

И верно: «в Парке культуры» сидит несколько парочек. Они разговаривают или, умолкая, смотрят вдаль: что они видят? Серое море, и тундру, и снег, залегший в оврагах. А на рейде стоят пароходы… Привезли сюда норильский уголек!

В воскресенье на острове состоялось торжественное шествие и возложение венков на братскую могилу моряков, погибших здесь в августе 1942 года в бою с фашистским рейдером, нарушившим нашу северную границу. О том, как все это произошло, рассказывает мне начальник радиометцентра Валентин Игнатченко, очевидец этого боя. Он был тогда радистом на Диксоне. Вот из того окна РМЦ он наблюдал бой и радировал о нем на материк.

…А в рубке «Чкалова» хозяйничают чужие люди. Это работники диксоновской гидробазы, девиаторы: проверяют исправность приборов.

…Прощай, Диксон! Мы снова на Енисее, пошли в обратный путь.

Нас то и дело обгоняют караваны гусей — птицы, крича, летят на юг…

На следующий день теплоход замедляет ход.

На берегу, у самой воды, стайка оленьих чумов и несколько домиков. Другого берега не видно — ширина Енисея здесь 60 километров.

Широкая Переправа.

— Рыболовецкий колхоз. Здесь можно купить рыбы, — говорит штурман капитану.

На моей карте этот поселок не обозначен.

— Капитан, — говорю я, — я хочу сойти на берег и пожить здесь несколько дней.

— Экзотики захотелось? — после минуты общего молчания осведомляется строгий штурман. — В чуме станете жить?

— Постараюсь в доме, — честно отвечаю я. — Капитан, вы не обижайтесь, мне очень понравился ваш теплоход и все вы, но… поймите, много ли увидишь с борта теплохода?..

Помощь приходит, откуда я и не ждала.

— Если этого требует работа товарища… — это говорит седая пассажирка.

— Приготовить шлюпку! — помолчав, командует капитан.

И вот я живу в поселке у Широкой Переправы. Живу не в чуме, как предполагал штурман, а в доме при больнице, меня приютили медсестра Леночка и ее муж учитель Николай Николаевич.

Живут в поселке ненцы — местный народ, занимающийся рыболовством, оленеводством и охотой. Врачи и учителя — русские.

Окна больницы выходят прямо на Енисей, на море, как говорят здесь.

По вечерам (понятие условное, все равно светло) к Лене собираются люди, и мне приходится рассказывать о Москве, Ленинграде, словом, о жизни на материке и отвечать на множество вопросов. Это у нас называется вечерняя пресс-конференция.

А днем я вместе с учителями ремонтирую школу, или хожу по гостям, или сижу в правлении и читаю протоколы собраний.

Председателя колхоза сейчас в поселке нет, та же самая шлюпка, что доставила меня на берег, забрала его на теплоход. Он уехал в Дудинку. Жаль. Из рассказов людей, из скупых слов не очень грамотно написанных протоколов встает фигура умного, волевого руководителя. Зовут председателя — Иван Федорович.

Моя хозяйка Леночка — маленькая, полная, очень складная молодая женщина. Светлые тугие косички она укладывает вокруг головы, у нее очень темные, круглые глаза, а лицо белое-белое, детское, и первые морщинки, жесткие, грустные, кажутся еще только нарисованными. Так и хочется стереть их, но они есть и у рта, и меж бровей.

— Мне все же трудно на Севере, — признается она. — Я ведь сама из Ивановской области. Жила с папой-мамой, в семье, никаких забот не знала. Окончила медучилище и вот седьмой год уже на Севере. Однако уезжать отсюда боюсь. Здесь я привыкла, и сама хозяйка, и зарплата вдвое, разве ж я теперь сумею на маленькие деньги жить? И работа у меня интересная, самостоятельная… Врач мне доверяет…

В этом я убедилась. Врач Иван Алексеевич — пятидесятилетний высокий человек с узкими глазами, скуластый, русский, с примесью азиатских кровей, живет тут же при больнице.

— Всю жизнь на Севере, — говорит он мне. — За исключением войны. На фронте был с первого дня. Сделал пять с половиной тысяч операций. Вот этими руками…

Ладони у него большие, широкие, сильные. И все-таки чем-то он мне не нравится…

В воскресенье пошли в тундру за грибами обабками, подберезовиками значит. Унылое дело! Мох, болото. Березки — самые большие мне по колено, тальник — по пояс и то кое-где. Холмы, холмы, распадки между ними и снова холмы. Некоторые холмы странной формы: то вроде большого муравейника, то в точности старинный шлем, так и кажется, будто это курганы. Иногда между холмами виднеется серый Енисей — «море».

Мы с Леночкой еле-еле брели, уж очень тяжело идти по мху, да еще то и дело приходится переходить ручьи. Видели ягоду — морошку и голубику, здесь она еще незрелая, а грибов набрали раз-два и обчелся! Устали и повернули к дому. А муж Лены Николай Николаевич набрал грибов полный накомарник.

…Я теперь знаю, какие цветы растут в тундре — темно-синие незабудки, колокольчики, ромашки, лютики, мышиный горошек. И светлый ягель, по форме похожий на рога оленя.

…Ненецкое кладбище. Ненцы не закапывают своих покойников, а заворачивают в шкуры, кладут в ящики, которые и оставляют на поверхности земли. Над ящиком дуга, на ней колоколец, который колышет ветер; легкий звон колокольца отпугивает волков. Тут же бутыль спирта, стакан, старая посуда. Прежде при покойнике оставляли все его имущество. И оленей. И примета была: если оленей загрызли волки — значит, покойник был плохим человеком.

— Заходи к нам в гости! — приглашает меня пожилая ненка Амуне.

Согнувшись, пролезаю в чум. Вся семья дома и пьет чай. Сидят на шкурах, а на коленях держат доску с клеенкой. Вместо стола. Чай пьют крепкий и радуются, узнав, что я тоже люблю крепкую заварку. Посреди чума железная печка, над ней сушится растопка. Печки есть не во всех чумах, в некоторых вместо печки лист железа и на нем костер.

Спят все подряд, по радиусу, ногами к центру.

На зиму строят балки, домики 2X3 метра, установленные на санях. Деревянный каркас балка затягивают шкурами, потом брезентом. На стоянках полозья засыпают снегом, чтобы не поддувало снизу. В балке имеются железная печь, кровать, стол, табуретки. Колхоз строит балки и старается приучить ненцев жить в них, и ненцы охотно живут в балках, но на лето, на период дождей, перебираются в чумы, более покатые, на которых не так мокнут и гниют шкуры «нюка» — покрытия. Значит, есть недоработка в конструкции балка…

Обо всем этом рассказывает мне Катя — красивая девочка-школьница, дочь Амуне. Катя считает меня своей старой знакомой: она на «Чкалове» возвращалась из лагеря и еще на теплоходе приметила меня. «Из-за полушубка!» — соображаю я. И угадываю.

— Я только сперва думала, что вы вербованная… — смущенно добавляет Катя.

Но у меня уже выработался свой прием на такой случай.

— Это мне «чкаловцы» дали полушубок, — объясняю я. — Знаешь, какой теплый. Померь!

Катя охотно надевает капитанский полушубок. Он действительно теплый. И это всех примиряет с пим. Его перестают замечать.

— До тех пор, пока вы не побываете в Норильске, у вас не будет верного представления о Севере, — говорит доктор Иван Алексеевич. Он мне рассказывает об одном из крупных норильских рудников.

Ну почему он мне так не нравится, этот доктор?

— Нашу Катю учить стоит, — как бы раздумывая, замечает Катин дед Лампай Бакулович. — Она, что на нее затратят, всегда вернет. Она даже учительницей стать сможет. Не то, что некоторые…

О ком он думает? Кто эти «некоторые»?

В местной школе учатся дети и ненцев, и саха, и нганасан. Обучение ведется на русском языке. Но как обучить малыша алфавиту, как учить его складывать и вычитать числа, когда он привезен из далекого стойбища и не понимает по-русски?

Таймырские учителя нашли выход. Здесь обучение начинают не с семи, а с шести лет. Малыша, не знающего русского языка, привозят в интернат, его зачисляют в нулевую группу. Год его учат только одному — говорить по-русски. А через год он идет в первый класс и учится наравне со всеми. Оттого и успеваемость в первых классах хорошая, ровная.

Много времени спустя мне привелось побывать в Горной Шории. Одна учительница жаловалась на то, как трудно учить ребятишек с гор.

— Они же не знают русского языка, разве угнаться им за русскими ребятами! И весь класс тянут назад.

Я рассказала ей о таймырских учителях.

— Что вы! — испугалась учительница. — С семилетними не знаю как маемся, а если еще шестилеток брать, совсем в нянек превратимся!

«А! — подумала я. — Ты из той же породы, что проводница на «Чкалове»!»

…Майко стоит и нетерпеливо постукивает себя бичом по сапогам. Он в нарядной, отделанной орнаментом из разных мехов парке и заячьей шапке.

— Ну, поехали, что ли!

В санки впряжены пять оленей. Я сажусь и сразу же понимаю, что возничий мой из лихачей: гонит оленей без разбору — кочки так кочки, ямы так ямы, в ручьи с размаху и так же из них наверх, на гору, и снова вниз. Держусь обеими руками и только стараюсь сориентироваться: если свалюсь, куда же идти? К счастью, не свалилась…

Вот и стадо. Это личные олени колхозников. Нежные важенки, трогательные телята, величественные быки. Олени совсем ручные, я хожу среди стада, глажу телят, кормлю их взятым с собой присоленым хлебом. Большой белый бык снисходительно следит за мной. Рога у оленей бархатные, мягкие…

Живет Майко с женой Гули в палатке, а неподалеку на холме стоит их пустой балок. Сейчас ведь лето! У Майко гостит Жарок, молодой охотник. Увидев меня, он поворачивается и уходит в тундру. Это удивляет меня, мы с Жарком знакомы, он лежал в больнице, и мы с ним не раз разговаривали. Такой милый парень, очень приветливый!

Майко прекрасно говорит по-русски. Оказывается, где он только не учился! И школу колхозных кадров окончил (на председателя учился), и курсы оленеводов, и комсомольских работников! Два года работал вторым секретарем райкома комсомола.

— А теперь работаете пастухом? — осторожно спрашиваю я.

— А меня отовсюду выгоняли! — смеется Майко. — За пьянку!

Ну, веселого-то тут мало…

Возвращается Жарок. Он принес мне из тундры несколько ярких, как огоньки, цветков. Эти цветы так и называются — «жарки»… Его тезки.

— Не слышали, — опрашивает меня Майко, — в Дудинке собирались сельскохозяйственный техникум открывать, откроют в этом году? Хочу поступить.

— На заочное отделение?

— Зачем? На очное. Стипендию дадут, питание, обмундирование, буду на полном государственном обеспечении!

Я взглядываю на Жарка. Он покраснел и смотрит в сторону.

Обратно я решаю идти пешком. Только не тундрой, а берегом. До Енисея меня провожают все трое: Майко, Гули, Жарок, потом Майко и Гули возвращаются. Мы с Жарком разговариваем о ненецком языке.

— В ненецком языке много русских слов, — говорит Жарок.

— Новые слова — «журнал», «книга», «агитпункт»?

— Да. И «сахар», «масло», «товар», «консервы». Раньше ненцы таких слов не знали. А «водка», «соль», «табак» — знали. Купцы завозили. И эти слова есть в ненецком языке.

— Вы дружите с Майко, Жарок?

— Нет. Он же стиляга.

От неожиданности я останавливаюсь. Майко не носит ультраузких брюк, он, вероятно, не знает о существовании рок-н-ролла, одет он в одежды из оленьих шкур, и все-таки он несомненно стиляга.

— Почему его всюду посылают учиться?

Жарок медлит с ответом.

— Неправильно это. Теперь поняли. Знаете, хороший работник в колхозе нужен, его на несколько лет отпускать жалко… Да и не каждый может поехать — стариков кормить надо. А Майко все равно…

— Вы охотник, Жарок. На кого вы любите охотиться?

— Я добываю любого зверя. Но бить люблю волка.

Мы идем вдоль Енисея. Берег здесь напоминает крымский: он обрывист, порос колючей травой, то там, то здесь — на уступах — видны кусты ромашки или колокольчика. А у воды — песок, галька или, такой же как в Крыму, обкатанный серый булыжник. Попадаются вымытые рекой добела оленьи рога.

Вдоль кромки прибоя лентой лежит вынесенный волнами сухой лес. Енисей сплавляет лес, снабжает жителей этих безлесных мест нужными им, как воздух, стройматериалами и топливом. Он щедрее, чем тундра…

Я поворачиваюсь к тундре лицом. И вдруг замечаю, как неповторимо прекрасна эта плавная линия холмов, как увязана с серебристым небом эта оливковая, серебристо-зеленая земля. Я представляю эти холмы, покрытые мягкой пеленой снега. В руках у меня жарки — яркие цветы тундры…

— Вам радиограмма! — встречает меня Николай Николаевич.

— A-а! Это с «Чкалова»! Следующим рейсом они заберут меня отсюда.

«Рейс отменен ввиду шторма. Добирайтесь Дудинку».

Вот это да!

Мы с Леночкой в гостях у доктора. Жена доктора Дзидра Карловна угощает нас полярным деликатесом: пирогами с зеленым луком. Лук и редис она выращивает на завалинке дома, за это ее прозвали «Мичуриным». Здесь это новость.

Дзидре Карловне лет сорок с небольшим, она худощавая блондинка с бледно-голубыми глазами, очень молчаливая.

Черная сибирская лайка ласкается ко мне..

— Как ее зовут? — спрашиваю я, давая собаке сахар.

— Лайма.

— Счастье? — улыбаюсь я.

— Вы говорите по-латышски? — вскидывается Дзидра Карловна.

Я не говорю по-латышски, но жена доктора утешена уже тем, что я бывала на Рижском взморье. Она уехала оттуда давно…

— Она была ссыльная, а я нет, — неожиданно говорит доктор. — И все равно пошел в органы и сказал: «Беру!»

Воцаряется неловкое молчание. Наверно, так и было, но зачем он говорит об этом? И уж наверняка не в первый раз…

— А вы не работаете? — спрашиваю я жену доктора.

Лена под столом толкает меня. Но уже поздно.

— Я прежде работала, — тихо говорит Дзидра Карловна. — Я — операционная сестра. Но с тех пор, как вышла замуж… Теперь я ухаживаю за мужем.

Иван Алексеевич кивает: он разрешает за собой ухаживать.

— Но вы ведь давно освобождены. Почему же вы не возвращаетесь на родину?

Опять толчок под столом. И опять поздно.

— Иван Алексеевич говорит, до пенсии надо здесь жить. Тогда пенсия будет высокая…

— Да, — посмеиваясь, подтверждает доктор. — Мы — полярники. Нам пенсия полагается раньше и больше. Вот выйдет стаж — тогда мы и заживем! Уедем, конечно! Только я думаю, лучше на юг ехать. Купим где-нибудь под Сочи дачу, разведем сад…

Дзидра Карловна молчит. Мне вспоминается: «кто живет, а кто отживает!»

…Осетров, пойманных в Енисее, солят (посыпают солью или заливают тузлуком, водным раствором соли), затем через два-четыре-шесть дней (мало-, средне- и сильносоленая рыба) вялят: разрезают на куски и вывешивают на солнце и ветер. (Под крышами у чердачных окоп набиты крючья, там рыба и подвешивается.) Провисев так дней пять — рыба готова. А можно после этого еще и коптить ее. Но она и так вкусная! Только жирна! Никогда не представляла, какой осетр жирный!

…Ветер переменился: уже не западный, самый страшный здесь, а южный, но шторм продолжается. На берег накатывает вал за валом, и по всему Енисею — серому, взбаламученному — видны барашки. Противоположный берег — лысый, пе-приглядный — то виден, то не виден, а там, где Широкая Переправа, колючим кустарником вздымаются волны на фоне светлого, серенького неба! Сегодня вдали показалось какое-то судно, и все напряженно вглядывались, пока не определили, что это шхуна. На таких шхунах к иностранным судам подходят лоцманы и ведут эти суда дальше по незнакомым для них водам до Игарки — морского порта, расположенного чуть ли не в полтысяче километров от моря.

— Да вы не беспокойтесь, — утешает меня Николай Николаевич (мы сидим у окон и на стеклянных табличках пишем «5 класс», «6 класс»). — Утихнет шторм, придет почтовый катер и заберет вас в Дудинку.

«Утихнет!» В старом справочнике я уже прочла: «В этом районе штилевые дни составляют около шести процентов времени в году. Здесь нередки ветры со скоростью 20 и более метров в секунду, близкие к ураганным».

…Заведующий Красным чумом пытался пройти в рыбацкую бригаду, отнести им библиотечку-передвижку и к вечеру вернулся обратно: не смог перебраться через разлившийся ручей.

…Одна молоденькая учительница, приехав сюда, сразу же выучила ненецкий язык. Это она занимается с шестилетками. Сейчас ее нет, она поехала в Ленинград за учебниками для себя, она заочница. И я огорчаюсь: ни председателя нет, ни ее.

Но у нас есть Жарок! Он ведет меня в пушной склад и показывает меха, добытые в тундре. Белый, нежный горностай — мех королевских мантий! А это — волчище, у, какой громадный!

— Этого я забил, — удовлетворенно говорит Жарок, рассматривая дыру от пули.

— А это что за мех?

Мех золотистый, короткий, довольно жесткий.

— Нерпа! — Жарок вытаращивает глаза и растопыривает пальцы, изображая морского зверька — нерпу.

Он велит мне скинуть полушубок и набрасывает на плечи голубого песца! Вот тебе и тундра!

…Леночка день и ночь крутится в больнице. Но в десять часов она моет руки особенно тщательно, заменяет свой обычный белый халат туго накрахмаленным, ослепительным и, выйдя в коридор, ждет доктора. Начинается врачебный обход. Иван Алексеевич идет впереди, Леночка с тетрадкой за ним, она записывает каждое его слово. Я стою сзади, держа в руках наструганные Лениным мужем деревянные ложечки для осмотра горла больного. Потом доктор скрывается у себя, а Леночка готовит лекарства, делает уколы, перевязки, возится в лаборатории, часами разговаривает с больными, командует санитарками и поварихой.

Ах, какой бы из нее получился врач! Но медицине заочно не обучают. Для этого надо ехать на материк, шесть лет учиться.

Ее муж — отличный семьянин, они живут мирно, дружно, но способен ли он помочь жене стать врачом? И решится ли она сама? Я с сомнением гляжу на них. А она была бы не просто хорошим врачом, она была бы талантливым врачом! В поселке ее уважают и обращаются за помощью к ней охотнее, чем к доктору. Истинно — одни живут, а другие отживают…

Впрочем, Иван Алексеевич — опытный и умный специалист. Если можно больного положить в больницу, а можно и не класть — он кладет, при наличии, разумеется, свободных коек. «Пусть человек отдохнет, поживет не в чуме, а в человеческих условиях. И потом он охотнее переедет из чума в дом, уверяю вас!»

…И все-таки…

Женщина сидит у ручья и разговаривает с собакой:

— Ах, Лайма, ты ничего не знаешь! Здесь берег, а у пас называется взморье. У пас дюны, и на них растут сосны. Они растут так…

Женщина вскакивает, привстает на цыпочки и широко раскидывает руки.

— Смотрите, какой корабль стал на рейде!

— Мы таких отроду не видели.

Выбегаем на берег и всматриваемся. К берегу идет шлюпка. Из нее вылезают моряки, какие-то женщины, мужчины в штатском и человек в кожаном пальто. Это… представьте, мой знакомый, «мэр» Диксопа, а точнее — председатель Диксоновского райисполкома.

— Вот это встреча! Какими судьбами?

Оказывается, моряки пришли на Диксон. Используя это, предприимчивый «мэр» уговорил командира дать один корабль, чтобы объехать с коллективом самодеятельности «медвежьи углы». Итак, в наш поселок приехали «артисты»!

Надо ли говорить о том, какой успех имел их концерт!

А потом я еду вместе с ними. Не думайте, что в Дудинку! Нет, снова на Диксон… «Мэр» говорит, что на Диксон обязательно придет пароход, а сюда едва ли. Если я останусь, мне придется ждать, пока установятся морозы и самолет сможет сесть в заснеженной тундре…

Прощай, поселок у Широкой Переправы! И хоть не вела к тебе тропинка среди ржи, хорошо, что я побывала здесь. Впрочем, к тебе протянулась тропинка, и даже не одна, а две. На небе одновременно стоят солнце и луна, и две тропинки — золотистая и серебряная — лежат на тусклом свинце Енисея.

…Мы идем не прямо к Диксону. На пути еще концерт в рыбацкой бригаде. Наша шлюпка тыкается в берег в тот самый момент, когда рыбаки вытягивают сети. Моряки и артисты подстраиваются к ним, становясь под бечеву. Вот уже человек тридцать тянут сеть — одинаково загорелые, здоровые, молодые лица. Сети медленно ползут по песку, и вот уже ист берега, есть переливающееся, сверкающее, непрерывно меняющееся живое серебро. Есть ослепительный блеск, стремительное движение, все оттенки серого, голубого, белого и розового, есть богатство, великолепие, сама жизнь! И это не рыба — сиг, окунь, осетр — это Улов. Это — Енисей плюс труд!

Это я так думаю, чувствую, а вслух говорю только одно слово: «Здорово!»

— Нормально! — поправляет меня стоящий рядом высокий мужчина, так же, как и я, любующийся уловом.

А маленькая девочка, что вертится тут же, смотрит не на рыбу, она ее сто раз видела, а на меня.

— Тетечка! — тянет она меня за рукав, — вы вербованная?

О господи!

Мужчина разом оборачивается ко мне и улыбается:

— Это вы гостили в поселке у Широкой Переправы?

— Ну, я…

— А я тамошний председатель колхоза.

— Иван Федорович?!

— Все-таки встретились!

Пока идет концерт, мы с Иваном Федоровичем разговариваем. Разобралась ли я в жизни поселка? А побывала ли в стойбище? Не посоветую ли чего в отношении Красного чума? Поменять заведующего? Где взять хорошего? Учить молодежь? Только не такую, как Майко!

— Кажется, разобрались! — Ивап Федорович крутит головой.

Он жалуется мне, что ездил в Дудинку за стройбригадой, а возвращается один. Дают «холодных сапожников», так-то, как они, мы и сами строить умеем. А нам нужны такие специалисты, чтобы они научили ненцев дома строить, и не как-нибудь, тюх-плюх, а современно… Это политическое дело, кочевой парод научить дом строить! Нс буду ли я в окружкоме? Может, поддержку? Он там оставил послание.

Концерт окончен. Гостей угощают жареной рыбой нынешнего улова. Но разве это рыба? Это нежнейшая, тающая во рту, совсем необычного вкуса пища! Да, это рыба. Енисейский омуль…

— Иван Федорович! — говорю я, уже прощаясь. — Скажите, пожалуйста, кто такие вербованные?

Председатель лукаво смеется, потом лицо его становится серьезным.

— У нас в Сибири с рабочей силой где избыток, где недостача. И вот туда, где не хватает рабочих рук, вербуют людей со всей страны… Это бы, по идее, и неплохо, да беда в том, что попадаются и непутевые. Охотники за длинным рублем, неумехи… Одеваются тоже как попало…

Мы оба смеемся. Вот так-с!

…Шторм все сильнее. Командир решил отстояться. Зашли за остров и встали на якорь. Но — качает! Актеры лежат в каютах и стонут.

Я через силу сижу в кают-компании. Здесь играют в домино. Замполит с сожалением смотрит на свои костяшки: «Ах, я его так любила, так любила, он меня тоже обожал!» — и трах по столу! Ведь не так важно хорошо сыграть, главное громко стукнуть! Линолеумный стол весь в боевых ранениях от этих хлопков.

Между прочим, во время войны в кают-компании помещалась операционная, на этом самом столе оперировали раненых. Об этом напоминают висящие по углам неоновые лампы-юпитеры, ныне бездействующие.

— Вас просят подняться в рубку, — говорит мне появившийся в дверях матрос.

Подымаюсь. В рубке с командиром корабля разговаривает насквозь промокший незнакомый человек.

— Вот спросите товарища писателя, — говорит незнакомец. — Я уверен, он поддержит меня. Потому что знает, как живет здесь парод!

«Товарищ писатель» в недоумении вглядывается в незнакомца. В чем дело? Кто это?

— Да не могу я! — отговаривается командир. — Через два часа как из пушки должны тронуться.

— Через два часа нам не тронуться! Глядите, как шторм разыгрывается! А если и решите тронуться, посигнальте, и я в ту же минуту прерву сеанс и привезу вам ленту.

— Прервешь?

— Что же делать! Прерву. Только вы еще долго отстаиваться будете! Я у вас все кинокартины по одной переберу, вот увидите! Если бы вы только знали, что это для людей значит новую картину поглядеть. Это же — праздник! И я объявлю, что это, мол, морячки нам картину дали!

— Да не льсти ты! — отмахивается командир и обращается ко мне. — Ну, что делать?

— А как он довезет ленту? — говорю я, с ужасом глядя на разбушевавшийся Енисей.

— Довезет!

— Тогда, конечно, надо дать! Новый фильм — это действительно праздник! И в случае чего, начальство с этим посчитается…

— А вы, товарищ писатель, в случае чего, тоже поддержите.

Я с готовностью киваю. Но командир все неспокоен: а вдруг механик вправду утопит ленту?

Человек в отчаянии лезет за пазуху, протягивает командиру коричневую книжечку. На ней золотыми буквами написано: «Лучший киномеханик Красноярского края». Пока матросы перематывают ленту, счастливый киномеханик рассказывает:

— В СССР каждый житель, хоть города, хоть тундры, должен посетить кино шесть с половиной раз в год. Такой план. А у пас в том году вышло по девяти с половиной на человека. За это мы грамоту Министерства культуры получили. А в этом году мы наметили, чтоб тринадцать с половиной…

— Ну, вот, — замечает командир, — если посигналю, прерывай сеанс. Это и будет половина.

Коробки с кинолентами осторожно грузят в прыгающую на волнах малютку-лодку. Такие лодки называют тузиками. Как лодка отплывает, я уже не вижу. Спешу в каюту и ложусь. За занавеской стонет какая-то женщина…

Надо сказать, что этот киномеханик, этот энтузиаст, действительно перебрал по одному имевшиеся на корабле фильмы. Шторм продолжался двое суток, и он на своем тузике несколько раз подходил к кораблю. Я записала ого имя — Романов Владимир Иванович.

Шторм продолжается. Ветер порывами до 11–12 баллов. Снег, дождь. Окна гостиницы заледенели, и сквозь них трудно разглядеть бухту, где отстаиваются — повернулись по вотру и притихли — корабли. В поселке ни одного моряка. Впрочем, на улице вообще никого, дождь на лету превращается в лед. Пронзительно воет и гудит ветер.

— Запела пурга, — жалуется «хозяйка гостиницы». — Этак-то всю зиму!

«Ну и пускай! — думаю я. — Самое главное — я уже на суше».

Я лежу на кровати. В ногах у меня, привалившись, сидит Вера, моя соседка по комнате. Ей 30 лет, она высокая, темная и сероглазая, немножко грубоватая, прямая, так и осталась в ней комсомольская ухватка. Только что она рассказала мне, как неудачно складывается ее командировка на Диксон: приехала в какую-то организацию с ревизией, а главный бухгалтер не допускает ее к проверке документации. Самодур, и все: она с ним поругалась, он и не допускает. Она дала телеграмму в Красноярск, но из-за шторма телеграмма все еще не отправлена, лежит на почте. Она волнуется и каждый день все больше ругается с бухгалтером. Не может же она уезжать ни с чем, одна дорога три семьсот! Разве ж можно так пускать на ветер государственные деньги!..

Я киваю, а сама лениво думаю: «Интересно, а как бы ты отсюда уехала?» Я-то уж неделю жду оказии…

Третья обитательница нашей комнаты Люба (она недавно приехала и работает в загсе) перед зеркалом накручивает волосы на бигуди и негромко поет:

— А я мать-одиночка, — неожиданно говорит Вера. — Славика-то я одна ращу, без отца. Честное слово.

Люба замерла и в зеркало смотрит на Веру.

— Надо же! — продолжает Вера. — Семь лет дружили, такая любовь была, водой не разлить, а как забеременела, отрекся и, как ножом отрезало, ни разу не показался. Ну, что ж, думаю, если ты подлый человек, я ребенку и матерью и отцом буду. Вот, Люба, станешь замуж выходить, сто раз человека обсмотри.

Люба часто-часто кивает.

Приходит хозяйка гостиницы и сообщает, что ветром свалило метеовышку.

Воет, скулит пурга…

— К нашим-то гидрографам, — продолжает хозяйка, — гость пришел, Казанцев Василий Павлович, старший механик с гидробота «Бурный». Может, слышали имя? Его вся Арктика знает и благодарит. Как же! Бывало, лед бурят бурмашиной 15 минут, а он какие-то шарики-подшипники приспособил, и теперь за 15 секунд скважину пробуривают. А минуты-то эти на морозе, под ветром…

Люба, забыв что на ней бигуди, бежит к соседям, будто попросить чаю на заварку.

— Дяденька как дяденька, довольно симпатичный, — говорит она, вернувшись. — Вера, покажи фотокарточку Славика!

Славный, остролицый мальчик. Умненькие глазки.

Мы пьем чай, а потом долго играем в «слова» — кто больше знает слов на определенную букву. Вера все время проигрывает. Это удивляет и огорчает ее.

— Ну ладно, вы выигрываете, вам положено, а Любка-то! Надо же!

— Это потому, что я учусь в десятом классе, — наставительно объясняет Люба. — Вы видели, на чем я выезжаю? На научной терминологии.

Я снова ложусь, Вера садится у меня в ногах, Люба занимает свою позицию у зеркала.

«Волга, Волга, мать родная…» — доносится из соседней комнаты.

Удивительно много поют на Енисее о Волге, поют о «диком бреге Иртыша», про «славное море — священный Байкал». И ни разу не слышала я песни о Енисее. Какая несправедливость!

— Нас в семье девять детей, — рассказывает Вера. — Я самая старшая. Отец до сих пор в подтаежном селе председателем сельсовета работает… Семья наша чалдонская. Прадед политическим ссыльным был. И прабабка тоже. Она еврейка, из Одессы, молодой умерла, зачахла. Дед говорил, я лицом на нее похожа, он-то ее помнил. На царя они покушались… А все-таки обидно, всегда во всем я первая была: и в пионерах, и в комсомоле, а теперь вот даже Любка меня обскакивает… Отстала я, значит…

Она хмурит свои прямые черные брови, не иначе как полученные в наследство от прабабки.

Ох, и скулит же пурга! Я лежу и обдумываю: как бы все-таки попасть на остров, в радиометцентр. Может, рискнуть попросить у начальника порта катер? Не даст…

…У начальника порта идет диспетчерское совещание. Обсуждается вопрос как быть: на море 7–9 баллов, но необходимо разгрузить «Днепрогэс» и «Мету».

Вдруг по телефону сообщают: грузовой буксир «Кавказ» сорвало с якоря и несет на камни. Совещание прервано, все бросились на причал. Из окна кабинета я гляжу, как пытаются спасти «Кавказ». Ну и ну! О катере и заикаться нечего!

Спускаюсь в первый этаж и вдруг вижу табличку «ЗАГС». Захожу. Моя Люба, завитая, нарядная, поздравляет молодоженов. Раз уж я вошла в такой торжественный момент, я тоже поздравляю.

— А вы меня не узнаете? — улыбается новобрачная. — Мы же с вами в одной каюте ехали, на тральщике-то…

Припоминаю, за занавеской лежала какая-то женщина и стонала. Стонать-то стонала, а заметила, кто с ней едет…

— А я же радист-наблюдатель с острова Лескин. Митя там плотником. Мы специально отпросились в загс съездить. А тогда на тральщике я еще обратила внимание, как у вас интересно рукав скроен. У нас так не шьют. Оказывается, тут ластовица, вот почему он так ладно сидит!

«Надо же!» — как говорит Вера.

…Неужели придется сидеть в гостинице до тех пор, пока этот проклятый шторм не утихнет! По радио передают «хождение по улицам опасно», но не замерла же жизнь на Диксоне! Люди-то работают!

Надеваю спасительный полушубок и бегу в школу. Она на той же улице.

Знакомая картина: заканчивается ремонт. Посредине комнаты, на дверях которой написано «Физический кабинет», растерянно стоит девушка. В руках у нее моток электрического шнура.

— Вот надо сделать проводку, и некому, — жалуется она мне. — Нот монтера.

— Попросите учителя физики. Он наверняка умеет.

— Я — учитель физики…

Она неумело разматывает шпур и запутывается в нем.

Входит паренек, ученик старшего класса, и весело говорит:

— Сейчас сделаем проводочку…

— Они проходили практику в мастерских гидробазы, — оправдывается учительница.

— Плохо, плохо готовят кадры, — сокрушенно рассказывает директор школы. В наших условиях учитель должен быть умельцем. Я выступал на совещании в Дудинке с таким предложенном. В педагогические вузы надо призвать молодых рабочих со средним техническим образованием. Из таких выйдут учителя так учителя! А то передоверили воспитание ребят таким вот девчушкам… Я из учеников стараюсь воспитать настоящих мужчин. У пас есть механические мастерские, ребята изучают слесарное, токарное и автодело. Собрали, между прочим, сами грузовую автомашину… Кроме того, они проходили практику в мастерских гидробазы и морского порта, в портовом гараже. Закрепили каждого ученика за опытным рабочим. И ребята участвовали в выполнении производственной программы. Потом многим присвоили разряд, а несколько человек остались работать и перешли учиться в вечернюю школу. Как раз лучшие ребята…

Другая группа, 22 человека, на заработанные во время практики деньги поехала на экскурсию в Москву. А почитали бы вы отчеты, что написали они после практики: о производстве, где работали, о его значении, характеризовали станки, увязывая принципы их работы с законами физики…

Мы ходим по школе, и директор рассказывает, рассказывает, волнуясь и горячась. Вот здесь девушки шьют — школа-то интернат; детей не только учат, кормят, но и одевают. И хочется, чтобы одежда была и теплая, и удобная, и современно красивая. Сейчас девушки обуживают ребятам брюки, раз уж такая мода… А вот здесь принимают экзамен от моряков-заочников.

Нужны спортивные помещения! На воздухе спортом не займешься: ветер, мороз. А без спорта молодежь не воспитаешь!

Я слушаю и все выглядываю Рыжика, но его нет. Значит, все-таки уехал навестить маму…

— Тяга к музыке огромная, а у пас нет музыкального руководителя, — жалуется директор.

Да, нет и того, и другого, но глядя на все вокруг, слушая директора, видя, как он волнуется и болеет за дело, я проникаюсь уверенностью: пот, так будет!

Вечером я рассказываю о школе своим соседкам по комнате.

— Замечательный директор! — подтверждает Люба, — я тоже у них учусь, в вечерней школе. А говорил он вам, что это самая северная средняя школа во всем мире? Ни в Канаде, ни в США в этих широтах нет средних школ…

Она сидит перед зеркалом и, разговаривая, накручивает волосы на бигуди.

— Надоела ты мне со своей завивкой! — неожиданно резко говорит Вера. Она сегодня снова поругалась с бухгалтером и оттого зла, придирается ко всему.

— Меня положение обязывает быть красивой, — невозмутимо отвечает Люба. — Ко мне в загс люди в торжественных случаях приходят, и я должна соответствовать…

Я вспоминаю радиста-наблюдателя и заступаюсь за Любу.

— Все равно он меня к документации допустит и ревизию я произведу, — мрачно говорит Вера, — И если обнаружу растрату или какой непорядок!..

Мы с Любой переглядываемся.

Чем занимается гидробаза на Диксоне? Она проводит различного рода исследования условий плавания в Заполярье и готовит необходимые материалы. Летом для этого используются авиация, суда, зимой — санный путь. Работают люди в тяжелых условиях: промеры производятся круглый год, это значит, живут гидрографы на льду в палатках по три-четыре месяца. Зимой в условиях торошения нет иного способа передвижения, кроме пешего, — трудно!

Отвечает гидробаза и за навигационное ограждение. На обслуживаемом участке — от меридиана острова Вилькпцкого до острова Большой в море Лаптевых — работники базы ставят створы, буи, вехи и другие навигационные знаки и следят за ними.

Гидробаза несет также девиационную службу, то есть проверяет приборы на приходящих в порт судах.

Все это мне рассказывает главный инженер гидробазы — молодой высокий человек с очень черными, коротко остриженными волосами. Эти волосы, огромные черные глаза, а главное, по-особому тонкий стан и стремительность движений выдают в нем кавказца. Так и есть — он дагестанец, «прочем, прекрасно чувствующий себя в Арктике.

Мы сидим в большой комнате гидробазы, где все окна затканы темными плетями помидоров, тяжелые плоды жадно вобрали в себя свет полярного солнца, от ветра и мороза они защищены стеклами, согреты теплом комнаты.

Эта своеобразная оранжерея в конторе гидробазы на минутку отвлекает мое внимание от слов инженера. Впрочем, я тут же вспоминаю: «девиационная служба». Ну как же! Едва «Чкалов» встал у причалов Диксона, как в рубку тотчас же пришли девиаторы, и штурман, ни слова ни говоря, предоставил нм хозяйничать у приборов. Они проверяли инструменты и приборы всю ночь, а потом капитан благодарил их.

— Самое трудное, конечно, это работа на льду. Отряды из трех человек работают в километре друг от друга, пробуривают лед, берут пробы, делают промеры, — продолжает главный инженер. — И это в тридцатиградусные морозы! За последние пять лет пройдено, таким образом, свыше 400 тысяч метров, пробурено около 100 тысяч скважин глубиной не менее двух метров каждая… Ну, что еще рассказать? Полученные материалы мы отсылаем в Ленинград, где после камеральных работ и издаются карты. Но не дожидаясь этого, мы копируем свои данные и даем их судоводителям, которым они нужны как можно скорее… Говорил ли я о лоцмейстерской службе? У нас целый штат опытных лоцманов, которые хорошо знают эти воды, они проводят иностранные суда в опасных местах.

Я вспоминаю шхуну, маячившую на горизонте у Широкой Переправы.

Как заботливо подвязаны ветви помидоров к оконным рамам, поистине, здесь ценят каждый лучик неяркого полярного солнца!

Шторм длится уже… Сбилась со счету, мне кажется — вечность!

Три дня пути от Диксона до Дудинки — погода как по заказу. Енисей словно подменили, тихий и синий-синий. Вышли мы в сумерки (по часам), небо было совсем перламутровым, а у самого горизонта протянулась ярко-оранжевая заря, в берегах залегли нежно-сиреневые, как туман, тени. Было полнолуние.

Пароход «Победа» — буксир, тянущий лихтера, несамоходные, металлические суда, с углем. То есть он на Диксон везет уголь, сейчас-то лихтера пустые. Наш караван растянулся на 800 метров. Команды на «Победе» — 12 человек* Это совсем другое дело — грузовое судно или пассажирское..

Здесь я попала в семью — большую и дружную. И отец; этой семьи — капитан Юрий Маркович Рубинчик, южанин, бывший керченский моряк, долго плававший в водах Дальнего Востока, а последние двадцать лет в северных морях…

…С рулевым Володей мы сидим в радиорубке, просматриваем долгоиграющие пластинки, и Володя рассказывает мне свою историю.

С одиннадцати лет он сирота, жил у бабки, мыкался по теткам. Окончил девять классов в Норильске и решил пробираться на материк. Денег на проезд не было, и товарищ научил его наняться на пароход, только чтоб доехать до Красноярска. Товарищ этот тоже решил податься на «магистраль», был он значительно старше Володи, опекал Володю, а вернее — подпаивал, парень оказался полублатной.

Юрий Маркович взял их на «Победу»: товарища кочегаром, Володю рулевым. В пути пригляделся к ним, порасспросил. И когда пришли в Красноярск, товарищу дал расчет, так и сказал: «Пускай едет подальше», а Володю задержал, поговорил с пим, обещал устроить его в школу командного состава в Подтесово (городке речников, где приписана «Победа» и где она обычно зимует). Володя остался. Теперь он зимой живот в Подтесово, ему дали комнату на двоих с рулевым Веной. На второй курс он перешел отличником.

— Теперь у меня дело верное, — застенчиво улыбаясь, го-говорит Володя. — Через три года я — штурман! И все — Юрий Маркович. Я в нем как будто отца нашел…

Мы видим, как на мостик выходит Юрий Маркович. Он напевает себе под пос песенку Вертинского (память о Дальнем Востоке!), щурясь, вглядывается в даль и, по-южному растягивая слова, отдает команду.

…Утро. Легкая рябь. Солнце острыми сверкающими звездами играет на воде. Путь лежит на юг, и это ощутимо — с каждым часом теплее. Берега уже покрыты кустарником. В одном направлении с нами второй день летят гуси.

Мы обгоняем караваи, точь-в-точь такой же, как наш. Это «Родина» — близнец «Победы». Команды пароходов дружат и соревнуются. Сейчас встреча после долгой разлуки: «Родина» была на Оби, она перегоняет оттуда новые лихтера. (Енисейский флот все время пополняется, то и дела видны новые суда. Речники следят за этим и при встречах сообщают друг другу о пополнении.)

Пароходы обмениваются приветственными гудками.

— Подвали поближе! — крикнули с «Родины».

Там все штурманы стояли на мостике. Наши тоже все вышли.

— Как праздник провели? — в рупор крикнул штурман «Родины».

— Какой праздник?

— А вчера же был День шахтера! Мы же с вами тоже угольщики!

Хохот на обоих пароходах.

— Давай причаливай к нам на осетринку!

— У нас у самих есть!

Правда, вчера купили у рыбаков двух осетров килограммов по двадцати каждый. Осетры были живые и дышали, показывая огромные жабры. Повариха жарила их, сегодня € утра была уха и пирог с осетриной.

— Что ты больно плохо ешь? — участливо говорила повариха рулевому Колоде, сидя рядом с ним в столовой.

— Да что вы, тетя Маша! Я такой кусище съел, двумя руками держал!

— Ну и еще кусочек-то можно же съесть? Я ведь старалась.

Парень вздыхает и берет еще кусок пирога, снова такой, что одной рукой не удержать.

Мы обогнали «Родину». Капитан критически оглядывает свой пароход и говорит:

— Угольщики! Что верно, то верно! Когда мы хотим пристать там, где стоит «Чкалов», Степан Иванович ручки подымает: «По подходите, вы нам окраску запачкаете!» Однако «Чкалову» рейс на Диксон отменили, а мы, бог даст, еще раза три сходим. Уголек-то нужен!

Мы проходим вблизи берега. На песке стоят три чума, кругом сушатся сети и развешана рабочая роба. На берегу ни души.

— Ночь рыбачили, теперь отсыпаются, — замечает Юрий Маркович.

Па низких луговых островах виднеется сено в копнах. Солнце ослепительной дорожкой лежит как раз перед нами. Полдень.

…Третьим штурманом на «Победе» работает Катя, невысокая, молчаливая девушка.

— Прекрасный работник! — шепотом говорит мне капитан, глазами указывая на Катю. Она стоит у штурвала. — Я ее рекомендовал на второго штурмана, но она не захотела, хочет еще на «Победе» поработать.

— Но на «Победе», а с вами, — неожиданно возражает Катя.

Юрий Маркович смущается и выходит из рубки.

Катя оживляется.

— Третий штурман самостоятельной вахты, по положению, не несет. Но мне Юрий Маркович доверяет, — с гордостью говорит она. — А учиться мне у него есть чему — человек пожилой, положительный, культурный. А то, знаете, бывает, как у Маяковского: «На волнах катерок, с катерка матерок». А самое главное — заниматься не препятствует, наоборот, помогает. Я же заочница института водного транспорта.

Она вздыхает. Я чувствую, что это еще не все, и жду. Некоторое время мы молчим, а потом Катя оглядывается:

— С семьей у меня не получилось, — тихо говорит она. — Вышла было замуж. А он: «Бросай плавать. Что за жена, всегда в рейсе!» — И не понимает, что не могу я без Енисея. Я с детства мечтала, как стану капитаном…

Слезы катятся по ее лицу, но она старательно крутит штурвал.

— Разошлись?

Катя кивает.

— Я прежде была веселая, а теперь… Думаю о нем каждую минуту. Но не могу иначе… Ну почему, — с отчаянием восклицает она, — мне за все приходится так дорого платись? Живут же люди легко, а мне так трудно все дается!

— Это потому, Катя, — раздумывая, говорю я, — что вы ставите перед собой трудные задачи.

— А вам как живется? — неожиданно спрашивает Катя. — Легко или трудно?

Я улыбаюсь: нашла кого спросить!

— Хотя, что я спрашиваю? Вы же, писатели, постоянно в рейсе…

Так ли я поняла? Я взглядываю на Катю и встречаю проницательный, умный и уже смеющийся взгляд Катиных мокрых глаз…

Выхожу на палубу. О, в этих широтах значительно темное, чем на Диксоне, — не то чтобы сумерки, но вроде… А в вышине все летят и кричат гуси…

Когда знаешь, что вокруг на сотни километров во все стороны тянется безлюдная, промерзшая тундра, этот город потрясает как чудо, как мираж в пустыне. Нет, это не мираж. Все в точности, как говорил старый геолог в поезде: разбитый на квадраты город, кварталы трех-четырех-пяти-этажных благоустроенных домов, асфальтированные улицы, мостовые, разделенные газонами, ансамблевые круглые площади, гастрономы, универмаги, театр, гиганты заводы, занимающая целый квартал ТЭЦ, краны, стройки… Город лежит в котловине, с трех сторон он окружен высокими черными горами. Только на западе тоненькая ниточка железнодорожной линии (самой северной в мире!), да, если идти на север малыми реками, через озеро Пясину можно пробраться к морю.

…В редакции газеты «Заполярная правда», куда я явилась прямо с поезда (где еще можно застать людей на рассвете?), меня связали с двумя товарищами, которые и помогли мне узнать Норильск.

Первый мой гид по Норильску — Сергей Львович Щеглов. Есть люди счастливой наружности, увидишь их и сразу проникаешься к ним симпатией и доверием. Таков Сергей Львович. Ему около сорока, он невысок, глаза у него карие, живые и веселые. Пришел он ко мне в гостиницу с завода, в сапогах и кожанке, и сразу мы с ним пошли в столовую обедать. На всем Севере в столовых самообслуживание, и стоя в очереди с подносами, мы ужо разговаривали с Сергеем Львовичем так, словно век были знакомы.

Для начала он прочел мне лекцию по истории Норильска. Щеглов — Нестор-летописец этого города. Много раз выступал он в газетах и журналах со статьями о Норильске. После я их прочла. Он рассказал мне о землепроходцах XI века — новгородцах, зашедших в эти края в поисках воли и «мягкой рухляди». (Так, во всяком случае, говорится в рукописях XIII века.) Рассказал он и об избах XV–XVI веков, развалины которых до сих пор сохранились по берегам малых рек. О Мессершмидте [12], давшем одно из первых описаний Севера, где упоминалось о черном камне — угле в районе Норильских Камней. О Великой Северной экспедиции, организованной Петром Великим, об академике Ф. Б. Шмидте[13] и семье Сотниковых, так много сделавших для освоения богатства Норильска, и, наконец, о наших современниках: геологе Урванцеве, связавшем свою судьбу с Норильском, и о том, чье имя носит Норильский комбинат, А. П. Завенягине — человеке, судьба и характер которого так полны были контрастов…

Я не стану пересказывать всего, что рассказал мне Сергей Львович. Я просто отошлю интересующихся Норильском к отличной книге, написанной Щегловым в соавторстве с А. Бондаревым, — «Город Норильск» (Красноярск, 1958).

Рассказал мне Щеглов и о себе. Он из тех, кто не по своей воле попал на Север. Студентом исторического факультета он был арестован и выслан в Норильск. Отбыл срок, по не уехал. Поступил учиться на заочное отделение политехнического института, проучился шесть лет, теперь работает инженером. Он давно реабилитирован, по уезжать пока не хочет. Полюбил свою специальность инженера, полюбил работу, да и с Норильском чувствует себя связанным. Когда-то в прошлом Щеглов серьезно подумывал о литературе как о профессии (он дал мне прочесть несколько своих рассказов и статей, и я считаю его способным литератором). Но рассудил иначе — предпочел остаться инженером. Ему виднее… Сейчас Сергей Щеглов активный член литобъединения.

Так мы разговаривали, переходя от общего к личному, и наоборот.

…Многие элементы, входящие в систему Менделеева, есть в Норильске. Здесь находятся месторождения угля, меди, никеля, платины, кобальта и т. п. Сердце Норильска — никелевый завод…

Так рассказывал Щеглов. А показывал мне Норильск Владимир Андреевич Елисеев, работавший в то время заместителем председателя горисполкома, большой мужчина, лет пятидесяти, с крупными чертами лица, очень простой в обращении. Судьба Елисеева сложилась иначе, чем у Щеглова, однако и он прочно связан с Норильском. В 1936 году молодым педагогом он приехал сюда из Горьковской области и стал преподавать. Началась война, Елисеев воевал, а затем вернулся в Норильск. Учил, организовывал школы и семь лет был директором политехникума. Этот техникум только называется так, а на самом деле это учебный комбинат с заочным отделением политехнического института, с десятками всевозможных курсов. Семиэтажному зданию техникума позавидует иной московский институт.

Были мы с Елисеевым на руднике открытых работ. Огромный амфитеатр его наполнен техникой: тут и бурильные агрегаты, и скреперы, и автоматизированная погрузка. И кругом рельсы, рельсы; норильчане избежали узкого места рудников — вместо автотранспорта они используют железные дороги… Длинные цехи флотаций, где совсем не видно людей; в желобах непрерывно движется вспененная, пузырящаяся масса, похожая на вытащенную из Енисея рыбу, на тот самый Улов, только темный, с твердым блеском, ото и есть улов, Улов Металла…

Обо всем этом можно было бы не говорить, рудник есть рудник, флотация есть флотация, их многие видели, в конце концов, они всюду одинаковы, вопрос масштаба. Но — нет! Дело не только в масштабе. Я не могла забыть: кругом во все стороны на сотни километров простирается тундра! Этот город индустрии, город техники казался занесенным сюда с иной планеты!

…Куда бы мы ни приходили, к Елисееву кидались люди — рабочие, техники, инженеры, — называли его «Владимир Андреевич», а он их «Коля, Ваня, Миша».

— Мои ученики, — просто сказал он мне, — все через техникум прошли, кто заочником был, кто на курсах учился.

С ним интересно ходить, сразу видишь город в двух временах: настоящем и прошедшем. Вернее сказать — в недавнем прошлом.

— Сейчас у нас одна из главных задач, — рассказывает Елисеев, — техника безопасности, борьба с травматизмом. Ведь рабочие-то наши в основном молодежь. Учить надо. И беречь. Когда в Норильске остро стал вопрос с рабочей силой, выручила молодежь, комсомол, откликнулись на призыв партии, приехали работать в Заполярье. Как же таких ребят не поберечь? Норильск теперь с полным правом можно назвать молодежным городом. И все-таки… — он перебивает себя. — Еще многое нужно сделать. Вот взять хотя бы эти бараки…

Мы заходим в барак. Длинное строение перегорожено поперек на квартиры. Каждая квартира имеет свой вход, квартира — семья.

— Ненавижу бараки! — говорит Елисеев. — Уж лучше палатки, землянки, те через год сносят, а бараки живучи, как… — он ищет сравнение, — как клопы! Ставят их на время, а они существуют де-ся-ти-летия! Строим дома, строим, а от бараков до конца никак не избавимся! Я бы грандиозный праздник закатил, если бы удалось последний барак разметать!

Видела я в Норильске плавательный бассейн, телецентр (тогда он достраивался, а теперь, мне рассказывали, уже работает, и очень хорошо — отличный подобрался коллектив на телестудии), великолепную городскую библиотеку, спортивные залы в школах, школьные оранжереи. А школа № 2, где я побывала, вся как оранжерея, от лестниц до классов. На перила лестниц подвешены горшки с вьющимися растениями и висят надписи: «Цветы в этом пролете ребят такого-то класса» или «Этот цветок такой-то девочки». Я не говорю уж о том, что это красиво, но и полезно: устраняется бич, видимо, многих школ — по этим перилам не скатишься вниз!

…В магазинах полно товаров, и, покупая яблоки, я невольно вспомнила зеленый лук Дзидры Карловны, выращенный ею на завалинке.

…Наконец-то я снова на «Чкалове»! Я очень рада, и, кажется, «чкаловцы» тоже рады встрече со мной. Они знают, что я плавала и на тральщике, и на «Победе», но как-никак я «ихняя»: начала-то я путешествовать на «Чкалове». Как-то так само собой получилось, что я стала вроде бы членом их коллектива.

Больше всех встрече радуется строгий штурман Иннокентий Васильевич. Его мальчишечье в веснушках лицо оживлено.

— Ну, — то и дело перебивает он мои рассказы, — видите, как хорошо, что вы решились высадиться на берег! А то бы вы ничего этого не увидели!

Я киваю, хотя меня так и подмывает напомнить: «Экзотики захотелось? В чуме собираетесь жить?»

— Вот так и вырабатывается характер! — заключает Иннокентий Васильевич!

— Проявляется, — поправляет его капитан.

— Что?

— Я говорю: не вырабатывается характер, а проявляется! — повторяет капитан.

Иннокентий Васильевич некоторое время думает и соглашается.

На пассажирском судне рядом идут две жизни — жизнь пассажиров и жизнь команды. Они редко смешиваются. Члены команды несут вахту, то есть исполняют свои обязанности совершенно конкретные и в строго определенное время, учатся (особенно на Енисее), живут в служебных помещениях, питаются в своей столовой. У них своя прачечная, свой душ, свой красный уголок, своя библиотека. Курсанты или студенты-практиканты в свободное от вахты время пишут свои курсовые или дипломные работы, которые курируют капитан, штурманы или старший механик; кто-то работает хорошо — его уважают, кто-то работает плохо — его не одобряют. Здесь свои отношения: одни дружат, другие, бывает, и ссорятся; словом, идет нормальная, размеренная жизнь рабочего коллектива.

Совсем иное дело пассажиры. В большинстве это люди, едущие в отпуск, реже — в командировки. И те и другие здесь вне обычных условий быта, работы, обязанностей. Поездку на пароходе они воспринимают как отдых. И тут выясняется, что некоторые попросту не умеют культурно отдыхать. Подавляющее большинство пассажиров ведет себя как должно: сидят на палубах, наслаждаясь покоем, любуются красивыми окрестностями, читают, знакомятся друг с другом, разговаривают, слушают музыку в музыкальных салонах, поют, танцуют, играют в шахматы…

Но — некоторые! Круглые сутки бьются в карты, пьют без просыпу, затевают ссоры, драки… и единственное, что может их приструнить, — ото угроза «сказать капитану».

Ибо капитан здесь полновластный хозяин. Он может посадить буяна «под замок» (па «Чкалове», например, роль «холодной» играет огромная труба, сооружение на теплоходах чисто декоративное и вместе с тем единственно пустующее помещение. Просидев ночь в трубе, пьянчужка трезвеет и становится шелковым).

Капитан может забрать у хулигана паспорт и сдать его вместе с владельцем на ближней пристали в милицию. А там пусть решают, сколько суток он заслужил. Но больше всего на дебошира действует право капитана ссадить его во-он хоть на том острове! Матросы с удовольствием доставят хулигана на остров, высадят и на прощание помашут ручкой: «загорай, дескать!», и «загорает» горемыка до тех пор, пока кто-нибудь на проходящем мимо судне не сжалится и по снимет незадачливого Робинзона с его необитаемого острова.

Такие случаи бывают редко, о них все знают, воспитательное значение их ощутимо. И все же такое случается…

Брешь в стене, разделяющей команду и пассажиров, как правило, пробивают дети пассажиров. Дети ласковы и любознательны, а члены команды, среди которых немало семейных людей, скучают по малышам, заманивают детей к себе в каюту, показывают что-нибудь интересное, угощают конфеткой или пряником.

И весь день потом идут разговоры о детях, о женах, оставшихся на берегу…

Итак, мы «помаленьку» идем вверх. Берега в сплошной осенней позолоте. Енисей тих. Глубины здесь порядочные, эхограф показал 15 метров. День нынче был солнечный, и хотя прохладно (+5°), чувствуется, что движемся к югу. Можно бы уже вернуть капитану так здорово выручивший меня полушубок, но я медлю. И не зря. На подходе к Туруханску погода изменилась, солнце скрылось, серенькое небо низко навалилось на реку и окрестные берега.

У самого Туруханска (а подошли мы туда в три часа дня) повалил снег крупными, пушистыми, «рождественскими» хлопьями. В Туруханске стояли час, и пока я ходила поглядеть избу, где жил в ссылке Я. М. Свердлов, теплоход наш изменился: палуба покрылась пушистой одежкой, перила обросли мягкой, белой обшивкой. Видимость резко понизилась — впереди сплошное снятое молоко. Снегопад прекратился, но денек так и угас сереньким.

В 21 час совсем темно. Я отвыкла от этого и потому ощущаю какую-то тревогу. В рубке не зажигают огня, глаз осваивается с темнотой и уже различает берега, реку, створы. Рулевой молча стоит у пульта управления (штурвала на «Чкалове» нет), нажимает кнопки, сверяясь с компасом. Время идет. На теплоходе тихо. Пассажиры спят, палубы в полумгле, горят только ходовые огни.

Но вот показывается встречное судно. Его уже узнали. Это близнец «Чкалова» — «Александр Матросов». Отношения между командами этих теплоходов примерно такие же, как между командами «Победы» и «Родины». Зажигаются огни на всех трех палубах. Гудит приветственный гудок. Слышится ответный. Разошлись правыми бортами.

Некоторое время флагман, освещенный, нарядный, плывет по темной реке, отражаясь всеми своими огнями — истинно «белоснежный лебедь Енисея». Потом хозяйственный Иннокентий Васильевич выключает освещение палуб, теплоход снова принимает деловой вид, уверенно и ровно идет вверх по Енисею.

Снова пошел снег, видимость ухудшилась, исчезли берега. Капитан включает локатор. Тревога моя рассеялась. Глаз привык и уже различает проблесковый огонь впереди. В полосе света виден косой, стремительно летящий снег. Теплоход идет вверх…